Приглашаем посетить сайт

Аутлева Ф. А.,Степанова Т. М.: Трансформация жанра и мифологема лени, покоя и сна в «Легенде о Сонной Лощине» В. Ирвинга

Степанова Т. М.
Доктор филологических наук, профессор кафедры литературы и журналистики Адыгейского государственного университета, e-mail: stepanova. maykop@gmail.com

Аутлева Ф. А.
Кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков Адыгейского государственного университета, e-mail: KAFINYAZ@mail.ru

Трансформация жанра и мифологема лени, покоя и сна в «Легенде о Сонной Лощине» В. Ирвинга

Вестник Адыгейского государственного университета.
Серия 2: Филология и искусствоведение scholar
Выпуск № 1 (172) / 2016
http: //vestnik.adygnet.ru/files/2016.1/4280/119-124.pdf

Легенда как жанр и как более содержательное и многозначное смысловое понятие по-разному трансформируется и переосмысливается в творчестве Вашингтона Ирвинга. Так, например, структура цикла «Альгамбра» содержит восемь произведений в этом жанре. Легенды, входящие в «Альгамбру », насыщены ярким экзотизмом, фантастическим и мистическим вымыслом, отличаются выраженно «легендарным» характером. По поводу других случаев использования этого жанра у В. Ирвинга можно сказать, что они разнообразны и что все они в комплексе и в совокупности представляют собой своего рода «легенду о легенде», «анекдот о легенде», «пародию на легенду». Но одновременно это и собственно легенда.

Эта книга В. Ирвинга, «относящая» читателя к бумагам «покойного Дидриха Никербокера, вновь, как и в «Рип Ван Винкле», всячески обыгрывает семантику и архетип лени, но уже в несколько ином ключе, чем это было в предыдущей новелле. Здесь, скорее, поэтизируется фольклорный образ-символ вечного блаженства, состоящего из сна, дремоты, философского созерцания. И вновь основному тексту предшествует эпиграф, на сей раз взятый из текста Джеймса Томсона, «Замок Лени», где мы встречаем разные коннотации обозначенного выше смысла:

Страною грез дремотных это было,
Плывущей мимо полусонных глаз,
Воздушным замком облака, что всплыло,
Чтоб в летнем небе утонуть тотчас.
(Джеймс Томсон «Замок Лени»).

В данном случае мифологема сна – на сне как спутнике грез Вообще семантика сна несет у В. Ирвинга много значную и многоплановую нагрузку. Кроме того, лексемы лощина, лог , обозначающие определенную форму природного ландшафта, несут в себе дополнительный романтико-идиллический смысл.

Мифологема сна и сновидения занимает совершенно особое место в системе иррациональных и рациональных представлений всех времен и народов. Но все эти сны, в конечном итоге, имеют в основном глубоко отрицательную коннотацию – в системе народных представлений многозначная семантика и символика сна уподобляется во многом смерти, является тождественной с ней. Кстати, в переводе А. Бобовича все заглавие

текста, точнее, его звуковая организация с обилием сонорных, максимально «работает» на тот же эффект. Вынесение в заглавие произведения наименования определенного фольклорного жанра легенды также создает соответствующий настрой.

В этом тексте можно наблюдать, пожалуй, наибольшее проявление романтической традиции, связанное, в первую очередь, с поэтизацией природы, повседневного быта, народных преданий. В то же время В. Ирвинг использует здесь имитацию документально-публицистического стиля, столь характерную для его книги- травелога «Альгамбра»:

В глубине одной из тех просторных бухт, которыми изрезан восточный берег Гудзона, там, где река раздается вширь, лежит небольшой торговый поселок, сельская пристань, (...) точное и общеупотребительное название ее
–Тарри-Таун[1].

В примечании переводчика не без иронии говорится, что это название с трудом поддается переводу, нечто вроде: «Мешкай-город». Семантика этого топонима также напрямую связана с ленью, неторопливостью, сонностью. Она также имеет сходство с такими наименованиями жителей определенных местностей, отличающимися какими-либо специфическими особенностями, зафиксированными в фольклоре разных народов, как пошехонцы, габровцы и т. д. Необходимо заметить, что автор здесь снова, как и в других произведениях «Книги эскизов», обращает внимание на преобладание в его структуре устной традиции, разговорной просторечной лексики:

Нам рассказывали, что она была так прозвана во дни оны почтенными кумушками здешней округи, отметившими таким образом застарелую склонность их супругов вечно торчать в базарные дни в деревенском трактире. Как бы то ни было, не ручаясь за достоверность этого объяснения, я привожу его здесь потому что стремлюсь к точности и обстоятельности [1].

Лирико-романтический хронотоп произведения дополняется яркими зрительными и звуковыми образами пейзажного характера, живописно дополняющими семантику сна:

Неподалеку от деревни, в каких-нибудь двух-трех милях, находится небольшая долина, или, вернее, лощина, окруженная цепью высоких холмов и являющаяся одним из самых безмятежных и мирных уголков на всем свете. По ее дну скользит ручеек, баюкающий и навевающий дрему; по временам раздающийся свист перепела да «тук-тук» зеленого дятла — вот единственные звуки, нарушающие ее не изменную тишину [1].

В следующем далее небольшом лирико-автобиографическом фрагменте развиваются намеченные выше мотивы и лейтмотивы:

Вспоминаю, что в дни юности, как раз здесь, в ореховой роще, покрывающей один из склонов лощины, я застрелил свою первую белку. Я бродил среди высоких могучих деревьев. Дело было в послеполуденный час, когда природа особенно тиха и спокойна, так что меня испугал громкий выстрел моего ружья, прервавший и к тому же продленный и повторенный сердитым эхом. Если я затоскую когда- нибудь об убежище, в котором я мог бы укрыться от житейской суеты и прогрезить в тиши остаток своих беспокойных дней, то мне не найти уголка, более благословенного, чем эта маленькая лощина [1].

Выделенные нами лексемы и фразеологические обороты дополнительно усиливают семантику покоя, грезы, тишины и благословенности.

Одновременно с этим необходимо заметить, что эпический размах, наблюдательность, неторопливость и обстоятельность авторского повествования сочетаются с лирической поэтичностью и одновременно определенной долей тонкого юмора в развитии намеченной системы мотивов и лейтмотивов:

Благодаря своей безмятежности и тишине, а также некоторым особенностям в характере обитателей, потомков первых голландских переселенцев, этот уединенный дол издавна именуется «Сонной Лощиной», а местных парней величают в окрестности не иначе как «соннолощинскими»... Кажется, будто над этой землей витают какие-то клонящие ко сну, дремотные чары, которыми насыщен тут самый воздух[1].

Далее следует очередная отсылка к устной традиции, где автор заостряет внимание на такой особенности бытования фольклора, как вариативность, а также на наличии выраженного интертекста, проявленного в реминисценциях и аллюзиях, в частности, связанных с фигурой доктора Фауста:

Иные толкуют, что долина была околдована в первые дни поселения одним высокоученым немецким доктором, тогда как другие настаивают, что еще до открытия этого края мастером Хендриком Гудзоном здесь устраивал шабаши престарелый индейский вождь, прорицатель иколдун

В свою очередь, не исключено наличие аллюзии к тексту В. Ирвинга в одном из детективных романов Агаты Кристи, романе «Лощина» (англ. The Hollow).

В. Ирвинг уделяет особое внимание фактам мистико-аллегорического проявления архаических фольклорно-этнографических традиций и обычаев:

Несомненно, однако, что это место и поныне продолжает пребывать под каким-то заклятием, заворожившим умы его обитателей, живущих по этой причине в мире непрерывных грез наяву. Они обожают всяческие поверья, подвержены экстатическим состояниям и видениям; пред ними зачастую витают необычайные призраки, они слышат какую-то музыку и голоса. Вся округа изобилует местными сказаниями, «нечистыми» местами, темными суеверьями; над лощиной чаще, чем где-либо, полыхают огненные метеоры и падающие звезды[1].

Объективная и здравая и, одновременно, не лишенная иронии авторская оценка местных примет, связанных с жизнью природы, обычаев и поверий уступает место уже непосредственному изложению самих этих мистических поверий, правда, с поправкой на некоторое сомнение в их достоверности, выраженное оборотами

как кажется, по-видимому, говорят:

Водится здесь, как кажется, и Ночной Кошмар со всем своим мерзким отродьем. Главный дух из числа посещающих этот зачарованный уголок – он же, по-видимому, и главнокомандующий всего сонма воздушных сил — некий Всадник без головы. Говорят, будто это – тень одного гессенского кавалериста, которому в какой-то безыменной битве революционной войны пушечное ядро оторвало голову и который время от времени, словно на крыльях ветра, проносится в ночном мраке пред местными жителями. Его видят, впрочем, не только в долине, но порою и на окрестных дорогах, в особенности около расположенной невдалеке церкви[1].

Ирония как скрытая форма юмора – наиболее подходящая писателю форма для высмеивания человеческих суеверий:

из наиболее достойных доверия историков этого края – он со всею возможною тщательностью собрал и сличил сбивчивые рассказы о призрачном всаднике — утверждает, что тело кавалериста погребено внутри церковной ограды, а дух его рыщет ночами по полю сражения в поисках оторванной головы, так что быстрота, с которою он, подобно порыву ночного вихря, мчится подчас вдоль Сонной Лощины, вызвана его опозданием и необходимостью возвратиться в ограду до первого света[1].

После этого В. Ирвинг заключает, что таково, в общих чертах, содержание суеверной легенды, послужившей основой для множества странных историй, распространенных в этом царстве теней; что же касается призрака, то он известен у всех камельков округи как Всадник без головы из Сонной Лощины [1].

Примечательно, что склонность к сверхъестественному, о которой я упоминал выше, свойственна не только уроженцам долины – она неприметным образом захватывает всякого, кто проживет в ней известное время. Как бы трезв и рассудителен до переселения в эту дремотную местность ни был пришелец, в скором времени он тоже подпадет влиянию чар, носящихся в воздухе, и станет великим мечтателем — будет подвержен видениям и грезам[1].

Автор создает здесь антитезу рационального и иррационального, иронизирует по поводу «обывательского интереса ко всякого рода слухам, суевериям, по поводу крайне узкого и примитивного характера массового сознания, отношение к которому было блестяще запечатлено Э. Т. А. Гофманом в портретной галерее его филистерства» [2: 130].

Одновременно автором искусно создается своеобразный хронотоп удаленности, уединенности, таинственности изображаемого пространства и всего происходящего в этом пространстве:

Иногда откуда-то издалека, с какой-нибудь уединенной, затерянной среди холмов фермы, слышалось протяжное пение нечаянно проснувшегося петуха, но и это казалось ему как бы смутным отзвуком нездешнего мира[1].

Он не ощущал вокруг никаких признаков жизни, кроме случайного сонного меланхоличного стрекотанья сверчка или, порою, гортанного кваканья жабы, исходившего из расположенного поблизости болота, и казалось, будто она квакает и кряхтит оттого, что приняла во сне неудобное положение и теперь внезапно перевернулась на другой бок[1].

Мифологема сна варьируется В. Ирвингом в самых разнообразных ракурсах и градациях, она сочетает в себе здесь крайнюю поэтичность и лиризм с тонким и мягким юмором, столь характерным фольклорным произведениям разных жанров, начиная от легенд, баллад и преданий и заканчивая произведениями так называемого детского фольклора – прибаутками и колыбельными песнями.

Проанализированный выше отрывок выступает здесь в качестве закономерного фона для последующего развития сюжета произведения и других его компонентов. Рассказчик подчеркивает, что он упоминает об этом тихом и безмятежном уголке со всяческой похвалой; он с радостью констатирует, что в этих маленьких забытых голландских долинах, разбросанных по обширному штату Нью-Йорк, ни население, ни нравы, ни обычаи не претерпевают никаких изменений[1].

Автор в дальнейшем в образной метафорически аллегорической форме размышляет о весьма серьезных и приобретающих все большую актуальность в настоящее время, спустя два столетия, проблемах, связанных с сохранением самобытного культурного наследия, традиционной народной культуры. Сегодня это явление известно как дихотомия двух значительных тенденций – глобализации и антиглобалистики; при этом автор одновременно прибегает к определенной ностальгии по идиллическому компоненту:

заводям, где можно видеть, как соломинка или пузырек воздуха стоят себе мирно на якоре или медленно кружатся в игрушечной бухточке, не задеваемые порывом проносящегося мимо течения. И хотя с тех пор, как я бродил среди дремотных теней Сонной Лощины миновало немало лет, я все еще спрашиваю себя, не произрастают ли в ее богоспасаемом лоне все те же деревья и те же семьи?[1].

Здесь нет идеализации патриархальной старины, нет прямой полемики с цивилизационными процессами, но вместе с тем имеет место определенная ностальгия по гармонии в мире природы и мире людей, умиротворенности, утраченной в результате развития технического прогресса и явлений глобализации, а форма легенды и ее переосмысление дает продуктивную почву для подобных обобщений. Таким образом можно сказать, что «каждое значительное произведение всегда особого рода обобщение, оно дает свою модель или авторскую картину мира» [3: 200].

Примечания:

1. Вашингтон И. Легенда о Сонной Лощине. URL: http: //modernlib.ru/books/irvingvashington/legendaosonnoyloschine/read

2. Степанова Т. М., Аутлева Ф. А. Пародийное переосмысление романтических и фольклорных жанров и мотивов (средневековая баллада, готическая повесть) в новеллистике В. Ирвинга // Вестник Адыгейского государственного университета. Сер. Филология и искусствоведение. Майкоп, 2015. Вып. 3 (134). С. 129-134.