Н. Горовская.
Килрой был здесь! О Фолкнере
«Вестник», 24 (178), 1997
http: //noblit.ru/node/1397
— Оксфорде любят рассказывать про своего великого земляка анекдоты. Вот один из них. Получив как-то из продуктовой лавки счет, писатель отослал его хозяину со словами: «Сейчас у меня нет денег, чтобы заплатить вам. Но когда-нибудь моя подпись на этой бумажке будет стоить больше, чем я должен или еще задолжаю вам». Шутки-шутками, но сегодня любой фолкнеровский автограф необычайно высоко ценится среди собирателей, и в пантеоне писателей положение Фолкнера прочно настолько, насколько это возможно — его широко издают, не только прозу, но и публичные выступления, эссе, письма, дневники...
Приступая к рассказу о жизни Уильяма Фолкнера, испытываешь некоторое смущение. Биография — это события, приключения, драмы. Как у Дефо: политические интриги, судебный процесс, трехдневное стояние у позорного столба в центре Лондона. Мелвилл бороздил моря и океаны. Есть чем похвастаться и знаменитому новеллисту О. Генри — водил дружбу с ковбоями в Техасе, совершил растрату, бежал в Гондурас, около трех лет провел на каторге. Вот это жизнь! С Хемингуэем вообще постоянно что-то случалось. То какого-то совершенно немыслимого марлина выловит, то льва, какого не видали еще, застрелит в Африке, то в авиационную катастрофу угодит. Не говоря уже о войнах, больших и малых.
А Фолкнер прожил жизнь монотонную, бессобытийную. Казалось, он все время стремился сломать тягучую однообразность и сбежать из родного штата Миссисипи, который американские интеллектуалы- северяне презрительно окрестили «пустыней духа», сначала в Канаду, где вступил в королевские воздушные силы, безуспешно пытаясь попасть на Первую мировую войну, затем, в начале 20-х годов, — в Нью-Йорк, в середине 20-х — в Европу, надеясь, что в другом месте его творческий дух найдет более благоприятную почву... Но даже в Париже, в этой признанной столице тогдашнего литературного мира, Фолкнер чувствовал себя неуютно, как сам он напишет в письме домой, «не в своей тарелке».
Профессор Мичиганского университета Джозеф Блотнер выпустил массивное исследование, где все 64 отпущенных Фолкнеру года расписаны буквально по дням. Эта ценная, образцовая в своем роде работа, но она лишний раз показывает, сколь неярко складывался быт человека по имени Уильям Фолкнер. Иное дело — судьба писателя, носившего то же имя.
На протяжении долгих лет он оберегал свою частную жизнь от любопытства толпы, от журналистов и рекламы. «Упаси меня боже, — писал он своему другу, — рассказывать что-либо этим шакалам [так он называл журналистов и критиков]. Это не их дело. Впрочем, если хочешь, скажи им, что я родился два года назад. От аллигатора и негритянки-рабыни. Моя цель, все мои помыслы устремлены к тому, чтобы итог и история моей жизни были выражены в одной фразе, представляющей собой некролог и эпитафию одновременно: он писал книги, и он умер».
«соблазнительного» варианта приходится отказаться. Оторванные от создателя, его произведения лишаются основания, истока, своеобразного корня. Совершенно очевидно, что существует некая зависимость между жизнью и творчеством, поэтому нам и интересна жизнь писателя.
Уильям Катберт Фолкнер родился 25 сентября 1897 года в Нью-Олбани (штат Миссисипи), в семье, принадлежавшей к избранному кругу южного общества. Пять лет спустя его родители переезжают в соседний маленький городок Оксфорд (с населением около 2 тыс. человек). Но сказать жителям Оксфорда, что они обитают в провинциальном, захолустном городишке — значит, смертельно их обидеть. Вам горячо возразят, что, во-первых, в их городе во время Гражданской войны ночевал командующий армией северян и будущий президент США Улисс Грант, а во-вторых... и тут старожилы с гордым видом покажут небольшой особняк в колониальном стиле с колоннами у фронтона, по всему периметру окруженному террасами и балкончиками, и торжественно произнесут: «Здесь жил Фолкнер...»
Когда Уильяма в детстве спрашивали, кем он хочет стать, ответ всегда был один: писателем, как Старый полковник. Старым полковником называли в семье прадеда маленького Билла — Уильяма Кларка Фолкнера — старого солдата с ястребиным профилем, который действительно был колоритной личностью: авантюрист и дуэлянт, романтик и трезвомыслящий политик, один из предводителей доблестного воинства южан-конфедератов и... известный писатель. Его роман «Белая роза Мемфиса» — своеобразный реквием-гимн южному рыцарству и их полуистлевшим знаменам был написан в лучших ложно-романтических традициях местной беллетристики и имел головокружительный успех на Юге, став одним из литературных источников знаменитой впоследствии книги Маргарет Митчелл «Унесенные ветром».
Видимо, Уильям Фолкнер был «закодирован» на то, чтобы стать писателем — слишком рано проснулась в нем тяга к сочинительству, слишком щедрой фантазией был он наделен: вспоминают, что, начав рассказывать, 10-летний подросток не мог остановиться, и вскоре в его рассказе утрачивалась всякая граница между правдой и небылью. Но родись он в другом месте, не вообще в другом месте, а хотя бы в другой части Америки, — и никогда бы мы не встретились с тем Фолкнером, каким мы знаем его теперь. Фолкнер был совершенно не похож на своего современника Хемингуэя, для которого мостовые Парижа, африканские джунгли, горные ручьи в Испании были жизненной и творческой потребностью. Для Фолкнера все многообразие мира сосредотачивалось в Оксфорде, штат Миссисипи. Но чувство малой родины не мешало Фолкнеру ощущать себя человеком мира. Личные и локальные проблемы удивительным образом вписывались в планетарный контекст.
Однако путь к самому себе оказался непрост. Ощущая «смутное влеченье чего-то жаждущей души», Уильям пробует свои силы, рассылая по различным редакциям стихи и прозу. Но... увы! Отовсюду приходят вежливые отказы. Уильям не складывает оружие. Что ж, не получилось на родине — получится в Нью-Йорке! Многим именно в этой столице мира удавалось угодить в самое яблочко.
— мол, этот автор заслуживает внимания, а этот - полное ничтожество. Но зато читателем он был отменным. Именно в Нью-Йорке он впервые всерьез познакомился с Сервантесом и Достоевским, Толстым, Бальзаком и Диккенсом, Флобером и Мелвиллом. Поселился Фолкнер в Гринвич-Виллидж, в цитадели художников-бунтарей и искателей. Но... под Рождество он возвращается в «родные пенаты», в «духовную глухомань», поняв раз и навсегда, что столицы не для него.
По возвращению домой, завоевав репутацию неудачника, Уильям пробует себя в других сферах деятельности, меняя одно за другим места службы: банковский клерк, садовник, маляр, почтмейстер. Но отовсюду его выгоняют — он явно занимается не своим делом. Ибо единственное, что отвечало наклонностям Фолкнера, было художественное творчество. В пору, когда он мучительно искал свою дорогу в литературе и, казалось, почва колебалась под ногами и ускользал стержень, в самом конце 1924-го года произошло знакомство с человеком, имевшее для Фолкнера поворотное значение. На перекрестках Французского квартала в Новом Орлеане встретились знаменитый писатель Шервуд Андерсон, которого впоследствии назовут «отцом нового литературного поколения», и совершенно безвестный Уильям Фолкнер. Андерсон помог начинающему писателю поверить в себя.
— Вы далеко пойдете, — сказал мэтр, прочитав «забракованные опусы», — просто вам необходима разминка, как всякому необъезженному скакуну.
Уже на старте своей литературной карьеры Фолкнер понимал, что, в сущности, он деревенский парень и единственное, что знает, — крохотный клочок земли в Миссисипи, откуда родом. Но и этого достаточно... Поле ждало пахаря... Начиналась работа. А вернее — начиналась судьба.
В январе 1925 года Фолкнер приступил к написанию романа, который принесет ему первый успех, — «Солдатская слава», в котором писатель сорвал с войны героический флер, показав ее как катастрофу личности. Все высокие слова — «патриотизм», «священные жертвы», «героизм», «боевая слава» — лишь красивые оболочки, за которыми скрывается самая банальная смерть. Война, в сущности, — это те же «чикагские бойни, с той лишь разницей, что мясо здесь зарывали в землю». Эта мысль стала жизненным паролем целого послевоенного поколения, которое впоследствии назовут «потерянным».
«Форум» о своем творчестве, Фолкнер так изобразил свой путь в литературе: «Встретил человека по имени Шервуд Андерсон. Сказал себе: „А что, если попробовать писать романы? Может, не придется работать“. Сказано — сделано. „Солдатская награда“. Сделано. „Москиты“. Сделано. „Шум и ярость“. Сделано. Перечень можно продолжить: „Когда я умирала“ — сделано (конец 1930 г.), „Аввесалом, Аввесалом!“ — сделано (1936 г.), „Сойди, Моисей“ — сделано (1942 г.), „Реквием по монахине“ — сделано (1951 г.), „Притча“ — сделано (1954 г.), „Особняк“ — сделано (1959 г.)... „Сказано — сделано“...» Это, конечно, шутка. Он много и изнурительно работает. Его пишущая машинка (компьютеры еще не вошли в моду) стучит с 6 утра до глубокой ночи. Не будучи оригинальным, он любил повторять, что хороший писатель складыватся из 99% таланта, 99% дисциплины, 99% работы.
Невозможно в журнальной статье, да, вероятно, и не нужно, пересказывать все сюжеты его произведений. Сам писатель отмечал, что, по сути, всю жизнь писал «одну и ту же историю — историю о себе и мире», пытаясь ответить на вопрос: есть ли во всем этом хоть какой-нибудь смысл или смысла нет и искать его не надо, и перед нами впрямь лишь развернули устрашающую шекспировскую метафору: «Жизнь... это повесть, которую пересказал дурак... она шумна и яростна — и ничего не значит...»
На маленьком клочке земли Фолкнер открыл золотоносную жилу и создал собственный космос, собственную вымышленную страну, которую назвал Йокнапатофой. Ее карта, впервые отпечатанная на обложке романа «Авессалом, Авессалом!», разошлась по миру в миллионах экземпляров. Здесь жили герои его произведений: разбил свою плантацию и выстроил особняк Томас Сатпен. Неподалеку — дом священника Хайтауэра, где был убит полукровка Джо Кристмас, здесь же — лесопилка, и дом Розы Колдфилд, и дорога, по которой Энс Бандрен с сыновьями перевозил гроб с телом жены в центр округа. К востоку от железной дороги — Французова Балка, холмы, поросшие густым сосновым лесом, — там лавка Билла Варнера и крохотные фермы земледельцев-издольщиков. Внизу, где обычно помещаются выходные данные и обозначается маштаб карты, написано: «Округ Йокнапатофа, штат Миссисипи. Площадь: 2400 кв. миль. Население: белых — 6298, негров — 9313. Уильям Фолкнер — единственный хозяин и повелитель».
«Гомером хлопковых полей», а пошел по пути жесточайшей национальной самокритики, еще раз доказав, что любовь и ненависть не взаимоисключают друг друга. Как просто, как соблазнительно было бы противопоставить исчерпавшим историческую энергию аристократам-плантаторам простой народ, условным формам поведения — гранитную мораль людей земли. Но обвинения писателя были направлены против пороков, которые присущи всем социальным и экономическим слоям: напыщенным высшим классам и неграмотным белым батракам («белая шваль»). Он показывает трагедию и боль расового раскола, осуждая теории расовой исключительности всех цветов и оттенков, раскрывает откровенное лицемерие юридических и государственных заведений, позор и бесплодность религиозного фанатизма. Он с горечью напишет о родных местах: «В городе 5 церквей различных наименований, но ни одного клочка земли, где дети могли бы играть, а старики — сидеть и смотреть, как они резвятся... Злой рок и проклятья пали на весь наш Юг». «Шум и ярость» бушуют в Йокнапатофе. Страдание и мука — эти слова, если составить частотный словарь фолкнеровского языка, наверняка займут два первых места. Преступления, насильственная смерть, инцест, безумие, жестокое коварство, мрачные глубины человеческой души — все это открывается нам на страницах его произведений. Писатель не умиряет, не контролирует страсти, скрывая их от посторонних, он дает страсти выплеснуться до дна. И лишь на пороге смерти, переступая черту, зачастую герой произведений Фолкнера в полной мере осознает рассеянный во днях опыт, бессмысленность прожитой жизни...
Что означает название вымышленной писателем страны? Он нашел Йокнапатофу на старых картах северного Миссисипи. Так раньше называлась река, протекающая в этих местах. На языке аборигенов-индейцев племени чикесо Йокнапатофа означает: «медленно течет вода по равнине». Символика понятна- создается образ реки-жизни, вбирающей в себя все и вся, начала и конца не имеющей...
«помогает американцам вырваться из душной атмосферы благонамеренности, здравомыслящего и невероятно серого провинциализма», что писатель «сумел показать Юг без кринолинов». Но большинство его соотечественников обвинили его в «очернительстве», отказываясь узнать себя в зеркале его произведений. Многим претила его художественная манера и философские выводы. Красноречивы уже сами названия первых откликов на произведения Фолкнера: «Болезненность в литературе», «Школа жестокости», «Культ жестокости», «Литература ужасов», «Ведовство на Миссисипи», «Тень Достоевского на глубоком Юге» и т. д. Годами его обливали грязью с кафедр и со страниц печати. Родной штат был агрессивно настроен против его искусства и против его политических взглядов.
О политических симпатиях и антипатиях Фолкнера много писали и много спорили. Сам писатель считал себя человеком весьма далеким от политики. Но вместе с тем он яростно восставал против любого покушения на достоинство и свободу человека. Он писал, что несправедливость превращает меня в «шипящую и царапающуюся кошку, которую запихнули в смирительную рубашку джутового мешка».
Коммунизм Фолкнер не понимал и не принимал. Он отклонил приглашение Госдепартамента США поехать в СССР в составе делегации американских писателей, мотивируя это тем, что не хочет ехать в «полицейское государство», разрушающее духовность России, предавшее идеалы кумиров его юности — Толстого, Достоевского, Чехова... Фолкнер не любил также и антикоммунизм, тем более, что тут ехать никуда не надо было: «охота за ведьмами» разыгрывалась прямо на глазах. В одном из писем он напишет: «Я ненавижу тоталитаризм в любых формах. Как все взаимосвязано: наполеончики из штата Миссисипи и толстосумы из Нью-Йорка. Образуется всемирный круг — всемирный заговор „сноупсизма“: ку-клукс-клан, „серебряные рубашки“, Гитлер, Муссолини, Сталин...» «Сноупсизм» — это олицетворение грубой фанатичной силы, избавляющей себя от морали, презревшей элементарные нормы человечности. «Сноупсов» выдумал Фолкнер, и они фигурируют в нескольких его произведениях. «Пока в печати не начали писать о Гитлере, — запишет он в дневнике, — я и не подозревал, что создал нациста еще до того, как это сделал он».
Творчество Фолкнера вызывало постоянные споры, критика живо и охотно откликалась на его новые произведения, писатель становился все более популярным и в Европе, и в Америке. Было имя, но денег не было по-прежнему. Гонораров едва хватало на то, чтобы рассчитаться со вчерашними долгами. Но тут Фолкнером заинтересовался Голливуд. Что такое для Америки Голливуд, знает всякий. Это не просто точка на карте — городок, выросший на тихоокеанском побережье близ Лос-Анджелеса. Это часть национальной мифологии. Голливуд — это символ безграничных возможностей, феерического успеха, молниеносной славы. Но по приезду ему сказали приблизительно следующее: «Мы пригласили вас сюда потому, что у вас яркая индивидуальность, но настаиваем, чтобы на время работы здесь вы о ней забыли». Столкнувшись с этим убийственным парадоксом, Фолнер растерялся. Сразу же начались осложнения. Когда Фолкнер начал работать над сценарием по одному из своих произведений, от него потребовали написать роль для популярнейшей тогда актрисы Джоан Кроуфорд. Автор растерялся: «В рассказе нет женщин». «Нет — так будут», — твердо заявили ему. А у «звезды» возникли свои претензии — она захотела, чтобы Фолкнер написал для нее текст в стиле военного жаргона английских моряков. Потом понадобился неизбежный любовный треугольник. Как соблазнительно было разорвать контракт и хлопнуть дверью. Но... деньги были нужны, как никогда: умер отец, и забота о семье легла на плечи Уильяма — ведь он был старшим братом. Была у писателя уже и своя семья — в начале 1933 года жена Фолкнера Эстелл родила дочь. Погиб младший брат Дин. (Реальность трагически дублировала литературу.) Дин разбился, не успев увидеть ребенка, которому предстояло родиться через несколько месяцев. И эту обездоленную семью тоже нельзя было оставить без поддержки.
Фолкнер на какое-то время становится рабом литературной поденщины. Он знал, на что идет. В одном из писем к другу Фолкнер горько пошутит, что «на границе Калифорнии надо поставить столб с табличкой: „Оставь надежды всяк сюда входящий“, или, как там это у Данте». В Голливуде становилось все труднее дышать: писатель зарабатывал деньги, но не было даже намека на творческую удовлетворенность. «Честное слово, все, что угодно, — звуконепроницаемая спальня, астма- только не это». «Это» — халтура, тирания заказчика. Фолкнер не выдерживает и уговаривает Эстелл, все еще мечтающую о светской жизни, вернуться в Миссисипи, единственное место, где он мог спокойно писать. Но отныне он сделал одно из горчайших открытий в своей жизни. Он понял, что «Америке художник не нужен. В Америке для него нет места — для него, который занимается только проблемами человеческого духа и отказывается употреблять свою известность на торговлю мылом или сигаретами. Или рекламировать новые марки автомобилей, морские круизы и курортные отели».
своим почетным членом и Литературная академия. Затем последовала Национальная премия за лучшее произведение художественной литературы. В 1947 году в доме Фолкнера раздался телефонный звонок. Друг, корреспондент одной из шведских газет, сообщал ему, что в Стокгольме Фолкнера ждут лауреатский диплом и призовые тридцать тысяч долларов. Официальное решение Нобелевского комитета гласило: «За выдающийся и оригинальный творческий вклад в развитие современного американского романа». В конце декабря 1950 года Король Густав-Адольф вручает Фолкнеру медаль. Затем прием и речь. Присутствующие вспоминают, что Фолкнера было едва слышно, но опубликованное на следующий день в газетах выступление произвело сильное впечатление.
Шли годы. Писателю перевалило за шестьдесят, но Фолкнер стариком себя не чувствовал. Как прежде, он не пропускал охотничьи сезоны. Как прежде, живо занимался фермой. Как прежде, едва ли не каждый день отправлялся на конные прогулки. Фотографии последних лет сохранили изображение плотной, без единого грамма лишнего веса жокейской фигуры, влитой в седло, распластавшейся над барьером лошади. Словом, и физически, и духовно Фолкнер оставался в форме, ничего не предвещало близкого конца.
11 февраля 1960 года информационные агентства сообщили, что в автомобильной катастрофе погиб известный французский писатель и философ Альбер Камю, которого называли «бунтующей совестью Запада». Вместе с ним ушла и какая-то часть самого Фолкнера. Писатель отправил траурное послание, опубликованное в специальном выпуске «Нувель ревю Франсез»: «Эта была душа, которая неустанно искала и вопрошала самое себя. В тот момент, когда машина его врезалась в дерево, он все еще искал и требовал от себя ответов. Нашел ли он их в тот ослепительный миг?» 2 июля 1961 весь читающий мир пережил еще одну утрату. Погиб Эрнест Хемингуэй, давний спутник Фолкнера, который в сознании не одного поколения был его соперником в литературе. Соперничество, впрочем, никогда не переходило во вражду. Писатели благоразумно считали, что в мире достаточно места, чтобы искать и не заблудиться им обоим. Фолкнер ничуть не сомневался, что это было самоубийство. Новая утрата тяжело отозвалась в его сердце — еще один удар колокола, который звонит и по тебе.
Между этими двумя литературными смертями Фолкнер похоронил мать. Ей было под девяносто, но она до последних дней оставалась столпом, моральной опорой семьи. В ней горел дух борьбы и надежды — того, что Фолкнер считал самым дорогим даром человечности. Оказавшись в кольце смертей, писатель с особой остротой почувствовал, что ничто не вечно под луной. На похоронах матери он неожиданно сказал брату: «И мой срок не за горами».
— Не загораюсь, — откровенно признавался он друзьям. - Как только «загорюсь» — опять сяду за машинку.
Выходит, Фолкнер все же надеялся, что вдохновение вернется. А может быть, он уже сказал все, что хотел сказать. Сказал — и умер.
Смерть пришла внезапно. 17 июня 1962 года Фолкнер упал с лошади. Начались сильные боли в спине. Какое-то время он терпел, но 5 июля пришлось лечь в больницу. Началось обычное обследование. А сутки спустя, в полдень, сердце, до того работавшее безотказно, внезапно остановилось. Жизнь, длившаяся 64 года, 9 месяцев и 11 дней, закончилась.
На похоронах, состоявшихся 7 июля, собралось много народу. Даже слишком много. Приехали журналисты со всей страны. На затянувшейся траурной церемонии священник добросовестно читал псалмы, затем оглашались бесчисленные соболезнования со всех стран мира. Крупнейшие телекомпании вели прямую телепередачу...
герои произведений писателя: Делси и Бенджи, Ластер и все семейство Компсонов, Хайтауэр и Байрон Банч, Флем Сноупс и Лина Гроув — все они и многие другие пришли проститься со своим создателем.
* * *
Двухэтажный особняк в колониальном стиле превращен ныне в музей. Впрочем, тепло жилья в нем сохранилось, ибо за вычетом взятых под стекло счетов из магазинов, прачечной и т. д., да панели, на которой выбиты знаменитые слова из Нобелевской речи: «Я отказываюсь принять конец человечества..» — все здесь осталось, как при жизни хозяина. Большая библиотека... На стенах рисунки матери, которая любительски занималась живописью, на столе, почти целиком занятом огромной пищущей машинкой, — стопка бумаги, банка с крошками табака, потухшая трубка и... фигурка Дон-Кихота — подарок премьер-министра Венесуэлы. Появилась она здесь неслучайно. Подарок был сделан со смыслом.
Знаменитый испанский писатель Мигель де Унамуно еще в начале ХХ века сформулировал целую «теорию» кихотизма: «Если все идет прахом, если исчезли в мире порядочность, доброта, альтруизм, если люди, ослепленные эгоистическим интересом, готовы ради него перебить друг друга, что же остается — сжать зубы и защищать мораль в себе, защищать, не расчитывая на успех, — по-донкихотски». Многие замечательные люди, живущие в нашем столетии, пережившие как личную трагедию крушение идеалов гуманизма, с болью осознав их бессилие и неосуществимость, были верны этой теории и в жизни, и в творчестве. Разве не были своего рода донкихотами герои Хемингуэя? И не чистейшими ли донкихотами, хоть и в панцире сложнейших философских систем, выглядят персонажи драматургии Сартра, проза и эссеистика Камю? Фолкнер был один из последних донкихотов ХХ века. «Бессмертие человека, — говорил он, — в том и состоит, что сталкиваясь с трагедиями, которые он не в силах одолеть, он все же пытается сделать это». Донкихоты 20-го столетия поняли всю утопичность и наивность желания превратить мир из арены скорби в земной рай и воспитать новую породу людей — так называемого «нового человека». Эта мысль обнаженно-правдиво прозвучала в риторическом вопросе поэта.
«Так что, напрасно гениям горелось -
»
Самые гуманнейшие и гениальнейшие поэты, писатели, философы, ученые и пророки не смогли предотвратить мировые войны, геноцид, Хиросиму и Гулаг, но в огне и крови 20-го столетия ими была выстрадана стоическая истина — «человека можно убить, но его нельзя победить». И долг писателя состоит в том, считал Фолкнер, чтобы «помочь человеку выстоять, укрепляя человеческие сердца, напоминая ему о мужестве, чести, надежде, гордости, сострадании, самопожертвовании, о том, что составляет извечную славу человечества».
— того, что, как не раз он говорил, должен хотеть любой настоящий художник. «Вообразите, исчезая за стеной забвения, человек оставляет на ней зарубку — вам где угодно и когда угодно попадутся эти слова: „Килрой был здесь“. Вот это и есть след художника. Он не может жить вечно. Он знает это. Но когда его не станет, кто-нибудь узнает, что в отпущенный ему краткий срок, он был здесь».
Килрой-Фолкнер оставил зарубку. Он был здесь, и был не зря.