Кортасар Х.: Жизнь Эдгара По

Хулио Кортасар

Жизнь Эдгара По
 

(Перевод с испанского Н. Богомоловой)

Детство

Эдгар По, а позднее — Эдгар Аллан По, родился 19 января 1809 года в Бостоне. Но мог появиться на свет и в любом другом месте, куда судьба заносила безвестную театральную труппу, в которой служили его родители, играя обыкновенный для той поры репертуар — “Гамлета” и “Макбета” вместе со слезливыми драмами и сказочными комедиями.

к лицедейству — что, впрочем, отличало и многих других гениев, хотя отцы их были вовсе не актерами, а врачами или, скажем, хозяевами ткацких фабрик. Но вот более глубокие корни поэта явно заслуживают внимания. Мать поэта, Элизабет Арнольд По, была англичанкой (ее родители тоже служили актерами — в лондонском “Ковент–Гардене”), отец Эдгара — американцем ирландского происхождения. В юности Эдгар станет придумывать себе разные мифические родословные. Самая замечательная из них (в которой уже проявилась некая тяга к чудовищным крайностям) делает его потомком величайшего из предателей — генерала Бенедикта Арнольда.

Смесь двух кровей — английской и американской (хотя, по сути, это была одна кровь, которую политики попытались разделить) — оказалась для Эдгара вдвойне нездоровой, ослабленной: оба родителя его страдали чахоткой. Дэвид По — весьма посредственный актер — скоро исчезает и с жизненной сцены: то ли умирает, то ли просто бросает жену с детьми, когда третьему из них еще только предстоит родиться. Миссис По вынуждена оставить старшего сына у родственников, а сама вместе с годовалым Эдгаром перебирается на Юг и продолжает играть, дабы заработать на пропитание. В Норфолке (Виргиния) появляется на свет Розали По — Элизабет почти до родов занята в спектаклях (напомним, что в Бостоне она вышла на подмостки всего через три недели после рождения Эдгара). Потом семья перебралась в Ричмонд, и тут нищета и недуг быстро скрутили миссис По. Правда, поклонники таланта Элизабет, вернее, поклонницы окружили ее заботой и как могли облегчали последние страдания несчастной. Эдгар остался круглым сиротой в неполные три года. Сразу после кончины Элизабет, той же ночью, две сердобольные дамы забрали детей из убогой каморки к себе.

–первых, психологическое и эмоциональное значение того, что ребенок всегда знал: у него нет родителей и чужие люди приютили его из милости (а милость эта, как мы увидим, оказалась особого свойства). Во–вторых, жил и рос Эдгар на Юге. В ту пору Виргиния в гораздо большей степени воплощала в себе дух Юга, чем можно было судить, бросив беглый взгляд на карту Соединенных Штатов. Так называемая “линия Мэйсона — Диксона”, отделявшая южную часть Пенсильвании, служила также границей между Севером и Югом — между умонастроениями, из которых вскоре возникли, с одной стороны, аболиционизм, с другой — южный феодальный, рабовладельческий уклад. Эдгар родился в Бостоне, но рос южанином и в душе всегда им оставался. Многие его нападки на демократию и прогресс, на веру в способность народов к совершенствованию объясняются тем, что он был настоящим “джентльменом с Юга”, что его духовные и нравственные принципы сформированы атмосферой Виргинии. Некоторые примечательные особенности южной жизни не могли не повлиять на его воображение: чернокожие кормилицы, рабы, прислуживающие в доме, фольклор с его привидениями, рассказами о кладбищах, о покойниках, которые бродят по лесам. Он жадно впитывал в себя все эти фантастические истории — и свидетельств тому сохранилось довольно много. Джон Аллан, волей случая сделавшийся воспитателем Эдгара, был шотландским коммерсантом, который перебрался в Ричмонд, где и стал совладельцем торговой табачной фирмы, а также занимался другими делами — поразительно разнообразными, но очень характерными для той эпохи, когда Соединенные Штаты представляли собой огромный испытательный полигон. Аллан, например, распространял британские журналы, и в конторах “Эллис & Аллан” маленький Эдгар рано приохотился к шотландским и английским иллюстрированным изданиям и окунулся в их особый мир. А в этом мире сосуществовали эрудиция и резонерство, “готика” и фантастика, критика и злословие. Там прах великих свершений XVIII века смешивался с набирающим силу романтизмом, там тени Джонсона, Эддисона и Попа медленно отступали перед ослепительным явлением Байрона, поэзией Вордсворта, романами ужаса. Так что многое в культурном развитии Эдгара По, вокруг которого в дальнейшем велись нескончаемые споры, вышло из тех самых прочитанных в раннем детстве журналов.

Его покровители своих детей не имели. Фрэнсис Аллан стала первой из женщин, коим суждено было сыграть благую роль в жизни По. Она сразу полюбила Эдгара, и это неудивительно, ведь ребенок был на диво красив, он и прежде приводил в восторг подруг и почитательниц несчастной миссис По. Что касается Джона Аллана, то он прежде всего желал угодить супруге — только оттого и принял в дом мальчика, но усыновить его законным образом так никогда и не согласился. Первые биографы По объясняли это эгоизмом и черствостью Аллана; теперь мы знаем, что он имел внебрачных детей и тайно оплачивал их обучение. Кстати, сын его был однокашником Эдгара, так что мистер Аллан ежеквартально вносил в кассу учебного заведения двойную плату. Он принял Эдгара, потому что тот был “замечательным мальчуган”, и в конце концов даже привязался к нему. Аллан по натуре был сухим и жестким человеком, а годы, всякого рода испытания — да и богатство — мало–помалу сделали из него тирана. К обоюдному несчастью, характеры Джона Аллана и Эдгара оказались абсолютно несовместимыми. Через пятнадцать лет это обернется жестоким столкновением, и оба совершат не только непростительные, но и непоправимые ошибки.

–пяти Эдгар превратился в очаровательное существо с темными кудрями и большими сияющими глазами. Очень рано он знал наизусть модные в ту пору поэмы (Вальтера Скотта, например), и дамы, собираясь на чай у миссис Аллан, таяли от умиления, когда он торжественно и пылко декламировал длиннющие сочинения. Супруги Аллан разумно руководили его образованием, но окружавший Эдгара в Ричмонде мир дал ему не меньше, чем книги. Его mammy, чернокожая нянька — непременная принадлежность всякого богатого дома на Юге, — конечно же, ввела его в мир негритянских ритмов. Наверно, отчасти и этим объясняются позднейший интерес По к декламации, почти одержимость ею, а также ритмическая магия “Ворона”, “Улялюма”, “Аннабель Ли”. Но нельзя забывать и о море — посланниками его становились капитаны парусников; они наведывались в контору Эллиса и Аллана, чтобы обсудить дела фирмы. Они выпивали с ричмондскими компаньонами и подолгу рассказывали о своих приключениях. Маленькому Эдгару, ненасытному слушателю, должно быть, еще тогда явились образы, перекочевавшие потом в “Историю Артура Гордона Пима”. Еще тогда он глотнул морского ветра, который много лет спустя станет гулять по его сочинениям и который По сумеет направить прямо в паруса, так что они до сих пор несут вперед придуманные им корабли–призраки.

Правда, вскорости вполне реальный корабль открыл Эдгару волшебство морского путешествия. В 1815 году Аллан, его жена и их воспитанник поплыли в Англию и Шотландию. Аллан хотел укрепить и расширить свои деловые связи, а также повидать многочисленных родственников. Эдгар какое–то время прожил в Эрвине (Шотландия), а потом перебрался в Лондон. Из школьных воспоминаний 1816—1820 годов суждено было родиться той странной и таинственной атмосфере, что царит в начале “Уильяма Уильсона”. Повлиял на него и шотландский фольклор. Словно предугадывая жажду универсальности, которая однажды обрушится на По, судьба помогает ему впитать в себя самые разные пейзажи, жизненные ситуации и умонастроения. Он ничего не упускает, все принимает с благодарностью, хотя тень презрения уже ощущается в его взгляде на мир. Настанет день, когда он напишет: “Весь мир — сцена, необходимая лицедейке–литературе”.

В 1820 году семья вернулась в Соединенные Штаты. С корабля на берег сошел окрепший, резвый мальчик, ведь в английском колледже гораздо большее значение, чем в Ричмонде, придавалось спортивным занятиям и физической закалке. Скоро Эдгар стал верховодить среди товарищей по играм. Он прыгал выше и дальше всех, умел бить или быть битым — как повезет. Пока еще нет особых знаков, по которым его можно было бы отличить от ровесников. Правда, ему нравится рисовать, нравится собирать цветы и изучать их. Но делает он это чаще украдкой, быстро возвращаясь к прерванным играм. Он покровительствует маленькому Бобу Салли, защищает его от старших ребят, помогает готовить уроки. Порой он куда–то исчезает и часами пропадает, поглощенный загадочным делом: в тайне от всех он сочиняет первые стихи, переписывает их красивым почерком набело и прячет в укромное место — поглощая при этом хлеб с мармеладом.

— она тоже воспитывалась в одной из ричмондских семей — служит посредницей, помогая посланиям попасть в руки красавиц. Но у юного сердцееда остается время и на другие подвиги. В те годы образцом для всех молодых поэтов был Байрон, и Эдгар желает подражать ему во всем. Так, он поразил товарищей и учителей, проплыв шесть миль против течения по реке Джеймс, и на один день сделался истинным героем. Теперь он мог похвалиться отменным здоровьем, хотя в детстве был довольно хилым. Отягощенная наследственность проявлялась пока лишь в некоторых признаках преждевременного взросления и исключительных способностях. При этом гордый нрав, повышенная возбудимость и вспыльчивость (порожденная на самом деле слабоволием) заставляли его во всем рваться к первенству и ненавидеть соперников.

Именно тогда он познакомился с “Еленой” — своей первой и недостижимой любовью. Но это был еще и первый урок покорности судьбе, а именно под такими знаками будет протекать вся его дальнейшая жизнь. Мы назвали это покорностью судьбе, но лучше сразу объяснить, что имеется в виду. В длинной галерее женщин “Елена” стала первой, в кого Эдгар По влюбился, наверняка зная, что это идеал — только идеал, и влюбился он именно потому, что она была идеалом, а не просто женщиной, которую можно завоевать. Миссис Джейн Стэнард, молодая мать одного из школьных товарищей, явилась ему как олицетворение всех смутных детских мечтаний и жадных юношеских предчувствий. Она была красива, нежна, обладала самыми изысканными манерами. “Елена, красота твоя, / Как челн никейский легкокрыла...” — напишет о ней Эдгар в одном из самых загадочных и восхитительных своих стихотворений. Встретиться с ней значило для него переступить порог взрослой жизни.

Подростка, спешившего к приятелю всего лишь ради игр, встретила Муза. И здесь нет ни капли преувеличения. Эдгар отступил, ослепленный, увидав женщину, которая протягивала ему руку для поцелуя и вовсе не догадывалась, что это означало для него. Сама того не зная, “Елена” заставила его вот так сразу войти в новый мир. Эдгар подчинился. Любовь его была тайной, идеальной и длилась всю жизнь — витая над прочими увлечениями и одновременно таясь под ними. Разница в возрасте и социальном положении определила внешний характер их отношений, придала им форму дружеских бесед, и они продолжались до того дня, когда Эдгару больше нельзя было посещать дом Стэнардов. “Елена” заболела, безумие — еще один роковой знак в мире поэта — отгородило ее от друзей. В 1824 году она умерла — в тридцать один год. Существует некая “бессмертная легенда”, согласно которой Эдгар ночами приходил на могилу “Елены”. Но сохранились и более достоверные свидетельства, столь же “бессмертные”, хотя и менее романтичные, — они доносят до нас его растерянность, загнанные внутрь боль и тоску. В школе Эдгар по большей части молчал, бежал развлечений, охладел к шалостям, все его товарищи заметили это, не подозревая о причине, и лишь много лет спустя, когда узналось, кем он в действительности стал, былые друзья наперебой принялись вспоминать о том периоде в своих мемуарах и письмах.

В доме Алланов (который для Эдгара, уже трезво глядевшего на социальную реальность, не был родным домом) он редко находил утешение. Приемная мать всегда нежно его любила, но ее начал одолевать загадочный недуг. Джон Аллан становился с каждым днем все более суровым, а Эдгар — все более строптивым. Кажется, именно тогда мальчик узнал, что у его покровителя имеются внебрачные дети, и понял, что сам он никогда не будет усыновлен официально. Скорее всего, сперва Эдгар почувствовал жгучую обиду за Фрэнсис: Аллан нанес ей оскорбление своей изменой. Сама она тоже обо всем узнала и, вероятно, жаловалась Эдгару, который решительно взял ее сторону. Разлад усугубился и тем, что как раз в эти дни Джон Аллан сделался миллионером, унаследовав дядюшкино состояние. Как ни парадоксально это звучит, но именно теперь Эдгар потерял последнюю надежду на усыновление. К тому же весьма рано начала проявляться его редкостная неуживчивость. Он не умел сглаживать шероховатости в общении или подлаживаться, чтобы завоевать любовь покровителя, то есть вести себя так, как тому нравится. Нет, он путь анархический, на который его толкали природный темперамент и духовные склонности. Джон Аллан начал понимать, что значит иметь в доме поэта — или человека, желавшего стать поэтом. Он мечтал сделать из Эдгара адвоката или хорошего коммерсанта — как он сам. Думается, нам нет нужды добавлять что–то еще, суть их будущих ссор и столкновений и так ясна.

“мамы” и добрейшей “тетушки”, и слыл блестящим учеником — к удовольствию Джона Аллана. В те дни маркиз де Лафайет по случаю пятидесятилетия Войны за независимость задумал объехать места своих боевых подвигов. Эдгар с товарищами организовали почетную гвардию — одетые в военную форму и вооруженные мальчишки сопровождали французского генерала.

Эти военные забавы не мешали Эдгару жадно читать все, что попадало под руку; но счастливым он в ту пору не выглядел, и даже переезд в новый великолепный дом — соответствующий огромному богатству покровителя, — где мальчик получил прекрасную и удобную комнату, не доставил ему радости. Легко догадаться, что горделивые заявления Эдгара о намерении стать поэтом наталкивались на холодные иронические комментарии и презрительные гримасы Джона Аллана. Между тем Эдгар вырос, “военные” же увлечения сделали его еще более задиристым и своенравным. К тому же в доме Алланов теперь царила тревожная атмосфера, что только подстегнуло развитие событий. Покровитель видел в Эдгаре взрослого человека, то есть говорили они меж собой как мужчина с мужчиной. Однажды Эдгар упрекнул воспитателя в том, что он изменял “маме” Фрэнсис. Аллан, в свою очередь, видимо, бросил в ответ слова, которые глубочайшим образом ранили юношу. Теперь мы знаем, какие это были слова: порочащий миссис По прозрачный намек на то, кто был истинным отцом младшей сестры Эдгара — Розали. Можно вообразить себе реакцию Эдгара. Но привязанность к Аллану все еще оставалась слишком крепкой, и наступила новая мирная передышка. Передышка приятная, потому что Эдгар влюбился в молоденькую девушку с красивыми локонами — Сару Эльмиру Ройтер, которой было суждено сыграть в его жизни странную роль: она рано исчезла из нее, чтобы под конец, словно воскреснув, снова оказаться рядом. Пока же любовь их переживала рассветную пору, и Эльмира весьма пылко отвечала на чувства Эдгара, что вполне характерно для девушек из Виргинии. В планы Джона Аллана вовсе не входила женитьба Эдгара на Эльмире, кроме того, пора было думать о поступлении в университет. Несомненно, он имел беседу с мистером Ройтером, и результатом беседы стал гнусный и вероломный сговор: письма Эдгара к Эльмире перехватывались, а девушку со временем заставили поверить, будто возлюбленный забыл ее, и согласиться выйти замуж за некоего Шелтона — тот гораздо более соответствовал представлениям Аллана и родителей Эльмиры о том, каким должен быть настоящий супруг. Но это дело будущего, а пока, в феврале 1826 года, Эдгар прощается с Фрэнсис и Джоном Алланами и отправляется на учебу в университет. С дороги он написал письмо Эльмире и доверил для передачи извозчику, который вез его в Шарлотсвилл. Это письмо, скорее всего, и стало последней весточкой, полученной от него девушкой.

Существует много воспоминаний о студенческой жизни По, и они рисуют тот климат свободы нравов и анархии, который царил в новоиспеченном университете, на который такие надежды возлагал его основатель Томас Джефферсон, и то, какое влияние университет оказал на поэта, сыграв роль катализатора для подспудно уже наметившихся склонностей. Студенты, как правило дети из богатых семей, картежничали, бражничали, устраивали дуэли, бросали деньги на ветер, делали долги, ибо были уверены, что родители в конце учебного года их погасят. С Эдгаром случилось то, что легко было предвидеть: Джон Аллан посылал ему ничтожно мало денег, их едва хватало на самое необходимое. Эдгар упорно пытался жить так же, как и товарищи, чему нетрудно найти оправдание, учитывая время и место действия, — ведь и сам покровитель воспитывал его в обычаях социальной среды с определенными материальными потребностями. С одной стороны, он давал ему отличное образование наилучшее из возможных в ту эпоху, а с другой — отказывал в средствах, нужных, чтобы не стыдиться перед товарищами–южанами. И в этом проявлялась не только скупость, но и недостаток здравого смысла — вообще ума — у Джона Аллана. Эдгар в письмах “домой” часто просил небольшие дополнительные суммы; он скрупулезно сообщал о всех своих тратах, стремясь показать Аллану, что получаемых денег не хватает на самое элементарное. Легко предположить, что в то время Аллан уже обдумывал, как бы окончательно отделаться от Эдгара, ведь Фрэнсис чувствовала себя все хуже, а мальчишка мог стать препятствием для осуществления его дальнейших планов. И надо сказать, поведение Эдгара в университете развязывало Аллану руки. Во всем доходящий до крайности, неспособный хладнокровно взвешивать свои поступки, Эдгар сам невольно помогал ему. Добавим сюда и отчаяние: он не получал ответа от Эльмиры и боялся, что она забыла его или что какая–то интрига Ройтеров и Алланов разлучила его с невестой — а именно невестой считал он тогда Эльмиру. К той же поре относятся первые упоминания об алкоголе: По играл, неизменно проигрывал и пил — чему университетская атмосфера весьма способствовала. В этой связи вспоминают Пушкина — “русского По”. Но Пушкину спиртное не шло во вред, а на По оно с самого начала действовало ужасным и странным образом, и есть тому лишь одно приемлемое объяснение: гиперчувствительность (он являл собой “клубок нервов”) и дурная наследственность. Ему довольно было выпить стакан рома — а выпивал он его непременно залпом, — чтобы наступила сильнейшая реакция. Хорошо известно, что от одного стакана он впадал в состояние исключительного умственного просветления: превращался в блестящего собеседника, душу общества, “гения на миг”. От второго стакана Эдгар совершенно пьянел, а пробуждение было медленным и мучительным. Он маялся многие дни, прежде чем возвращался к нормальному состоянию. Естественно, в семнадцать лет это переносилось гораздо легче, а вот после тридцати все осложнилось. Тогда–то, в Балтиморе и Нью–Йорке, подобные эпизоды и породили легенду о нем — самую, к сожалению, стойкую и известную.

с них, выучивал уроки, пока кто–нибудь из товарищей читал вслух, и завоевывал авторитет у преподавателей и студентов. Ненасытно глотал книги по естественной и древней истории, математике, астрономии и, разумеется, стихи и романы. Его письма к Аллану дают весьма живое представление об опасной атмосфере, царящей в университете, где студенты пускают в ход пистолеты, устраивают отнюдь не безобидные поединки, а в остальное время пируют на природе или в ближайших трактирах. Все идет колесом: учеба, карты, попойки, рискованные забавы. И вот наступил момент, когда картежные долги Эдгара достигли значительной суммы, а Аллан, придя в бешенство, наотрез отказался оплатить их. Эдгару пришлось покинуть университет. В те времена из–за неуплаченного долга можно было угодить в тюрьму или оказаться выдворенным из штата, где долг был сделан. Эдгар разломал всю мебель в своей комнате и возжег прощальный костер (шел декабрь 1826 года). Домой он ехал вместе с товарищами по университету — для них начинались каникулы.

“дорогой папа” (так Эдгар называл его в письмах) задыхался от гнева, оценивая результаты учебного года. К тому же, едва вернувшись в Ричмонд, Эдгар обнаружил, что на самом деле произошло с Эльмирой, которую предусмотрительные родители теперь услали из города. Естественно, обстановка в доме Алланов воцарилась напряженная и шаткое примирение, достигнутое на рождественские и новогодние праздники, быстро рухнуло. Разлад между двумя мужчинами вспыхнул с новой силой. Аллан возражал против возвращения Эдгара в университет, не желал оказывать ему содействие в поиске работы, но в то же время упрекал в безделье. В ответ Эдгар тайком написал в Филадельфию, пытаясь договориться о месте. Узнав об этом, Аллан дал ему двенадцать часов на размышления: Эдгар должен подчиниться его воле (то есть начать изучать юриспруденцию или готовить себя к любой другой полезной деятельности). Эдгар размышлял всю ночь и наотрез отказался; последовала бурная сцена со взаимными оскорблениями, и непокорный воспитанник, хлопнув дверью, ушел из дома и тем самым еще больше разгневал Джона Аллана. Несколько часов Эдгар бродил по городу, потом написал из какого–то трактира письмо “домой” с просьбой передать ему баул с вещами, а также деньги на билет в Нью–Йорк и на прожитие до устройства на работу. Аллан не ответил. Эдгар написал снова — с тем же результатом. Наконец “мама” сумела отправить ему вещи и немного денег. К немалому своему удивлению, Аллан убедился, что голод и невзгоды не сломили Эдгара, как он рассчитывал. Эдгар сел на корабль и отправился в Бостон на поиски счастья, и между 1827 и 1829 годами в его жизни возникает пробел, который позднее неуемные биографы примутся заполнять, придумывая фантастические заокеанские путешествия и романтические приключения — в России, Англии и Франции. Стоит ли говорить, что помогал им — даже после смерти — сам Эдгар, ведь он же в первую очередь и измышлял романтические подробности, призванные оживить и украсить его жизнеописание. Сегодня мы знаем, что он не покидал Соединенных Штатов. Зато вел себя так, как и должен вести себя человек, исполненный решимости следовать за своей звездой. Едва прибыв в Бостон, он, благодаря случайно завязавшейся дружбе с молодым владельцем типографии, опубликовал свою первую книгу — “Тамерлан и другие стихотворения” (май 1827 года). В предисловии он утверждал, будто все стихотворения были им написаны, когда ему еще не исполнилось четырнадцати лет. Что ж, выходит, и тогда он умел отыскивать какие–то особые слова, какие–то завораживающие интонации, открывал некие пограничные пространства между реальным и нереальным мирами — то есть уже был поэтом. Остальное — неопытность и искренность. Разумеется, книга совершенно не продавалась.

— завербовался в армию рядовым солдатом. Он боролся за выживание, порой с грустью заглядывая в собственную душу. Правда, не упускал случая присмотреться и к тому, что происходило рядом. Так ему удалось собрать материалы для будущего “Золотого жука” — пригодились живописные декорации, окружавшие форт Моултри в Каролине, где прошла большая часть этого времени и где он бесповоротно расстался с юностью.

Молодость

Солдат Эдгар А. Перри — под этим вымышленным именем он завербовался — службу нес безукоризненно и вскоре был повышен в звании до сержант–майора. Но он испытывал тоскливое отвращение к окружавшим его посредственностям, а ведь с ними ему приходилось иметь дело постоянно. Кроме того, он принял твердое решение посвятить себя литературе, для чего необходимы были свободное время, библиотеки, контакты с людьми иного круга. Все это заставило его искать примирения с Джоном Алланом. Эдгар По подписал контракт на пять лет, и оставалось еще три года службы. Так что Эдгар обратился к Аллану с просьбой известить военное начальство о своем согласии на увольнение воспитанника в запас. Аллан ему не ответил, а вскоре Эдгар получил перевод в Виргинию. Он оказался совсем рядом со своим домом, ему страстно хотелось увидеть “маму”, состояние которой все ухудшалось. Эдгар уже понял: Аллан не согласится на его увольнение из армии, если он вновь заведет речь о литературной карьере, и решил пойти на временный компромисс, надеясь, что воспитатель поддержит его в случае поступления в военную академию в Уэст–Пойнте. Это была карьера, и великолепная карьера. Аллан согласился. Но именно тогда Эдгару во второй раз в жизни довелось испытать большое горе. “Мама” Фрэнсис Аллан умерла, пока он оставался в казарме. Письмо Аллана пришло слишком поздно, и воля умирающей не была исполнена, а она до самого конца молила привести к ней Эдгара. Эдгару не довелось попрощаться даже с покойной Фрэнсис. Он пришел лишь на ее могилу (которая оказалась совсем близко от могилы “Елены”, да и в сердце его обе женщины жили рядом) и, не выдержав, потерял сознание. Чернокожим слугам пришлось на руках нести его до экипажа.

–Пойнт предшествовала поездка в Балтимор. Эдгар хотел восстановить отношения со своими настоящими родственниками, что ввиду дурного расположения к нему воспитателя обретало особое значение. К тому же он оставался верен тайно принятому решению и теперь стремился напечатать “Аль–Аараф” — длинную поэму, на которую возлагал пока еще ничем не обоснованные надежды. Можно сказать, что это был переломный момент в жизни По, хотя его биографам он таковым не кажется — возможно, потому, что особой драматичностью или театральностью события окрашены не были, в отличие от многих других. Но именно в мае 1829 года Эдгар, располагая скудными средствами, которые выделил ему Аллан на жизнь и подготовку к отнюдь не легкому поступлению в Уэст–Пойнт, принимается устанавливать первые настоящие контакты с издателями и редакторами журналов. Как и следовало ожидать, он не сумел издать поэму — денег на это не нашлось. Нужда давила его самым жестоким образом, и Эдгару в конце концов пришлось переехать к своей тетушке Марии Клемм, вместе с которой жили также его бабушка по отцу миссис Дэвид По, его старший брат (персонаж смутный: он умер двадцати пяти лет от роду, на нем семейная наследственность сказалась самым быстрым и роковым образом) и дети миссис Клемм, Генри и маленькая Вирджиния. Именно с последней связана будет сложная и так никогда и не разрешенная загадка в жизни поэта.

Забегая вперед, подчеркнем: миссис Клемм стала в полном смысле слова ангелом–хранителем Эдгара, его настоящей матерью (он так и называет ее в одном из сонетов), его “Мадди” — в самые черные часы и в самые мучительные годы. Эдгар поселился в ее убогом доме, который миссис Клемм содержала, зарабатывая кое–что шитьем и пользуясь милосердием родственников и соседей. Эдгар мог предложить ей лишь свою молодость и надежды на будущий успех. Мадди приняла его так, словно сразу поняла, что необходима Эдгару в самых разных смыслах. Она горячо полюбила его, чему наш рассказ даст еще не одно подтверждение. Теперь у Эдгара было прибежище — мансарда, которую он делил с умирающим от чахотки братом. Он мог спокойно писать и пытаться завязать связи с издателями и критиками. Благодаря рекомендациям Джона Нила, весьма известного в ту пору писателя, отыскался наконец издатель для “Аль–Аарафа”. Поэма вышла вместе с “Тамерланом” и другими стихотворениями из уже забытого всеми первого сборника.

— который пока еще оставался “его” домом — начала занятий в Уэст–Пойнте. Эдгару трудно было угадать, как поведет себя воспитатель в подобных обстоятельствах, ведь он отказался финансировать издание стихов, но стихи — вопреки его воле — все же увидели свет. Эдгар, вне всякого сомнения, вел разговоры о своих литературных планах и раздаривал экземпляры новой книги друзьям (хотя они не поняли там ни слова, даже друзья по университету). В конце концов какое–то замечание Аллана по поводу “безделья” Эдгара вызвало очередную ссору. Но в марте 1830 года По был принят в военную академию; в последних числах июня он сдал экзамены и принял присягу. Стоит ли говорить, с какой грустью он переступал порог Уэст–Пойнта, где его ждали еще более тяжкие и неприятные ему обязанности, чем простые обязанности рядового солдата. Выбора, как и три года назад, у него не было: либо “карьера”, либо смерть от голода. Ради призрачных достоинств и блеска военной формы он терял молодые годы. Эдгар отлично понимал, что не создан для армейской жизни даже с точки зрения физической: когда–то безупречное здоровье рано начало разрушаться, и суровая кадетская муштра вскоре сделалась для него слишком тяжелой, почти непосильной. Но гораздо острее организм его отзывался на апатию и тоску, которые овладели им в академии, где лишь считанные минуты в день могли быть посвящены размышлениям (о чем–то еще, кроме учебного материала, то есть о поэзии, о литературе) и творчеству. Джон Аллан, в свою очередь, занял ту же позицию, что и в пору учебы Эдгара в университете: сразу обнаружилось — присылаемых денег не хватает даже на самое необходимое. И бессмысленно было сочинять жалобные письма, доказывать, как смешно он выглядит в глазах более обеспеченных товарищей. Спасали его только авторитет “старика” да легкость, с какой он придумывал себе небывалые путешествия и романтические приключения. Многие им верили — не случайно полвека спустя истории эти перекочуют в биографии поэта. Гордый, язвительный нрав тоже немало помогал ему, хотя подобные свойства не всегда идут на пользу их обладателю, в чем он скоро сам убедился. Он задыхался в атмосфере академии — пошлой, до тошноты серой, враждебной всякому воображению и творческой энергии. Он спасался, ища уединения, обдумывая будущую поэтику (при весомой помощи Колриджа). Между тем из “дома” до него дошли известия о новом браке Джона Аллана, и он понял, уже не пытаясь обманываться дальше, что надо оставить всякую надежду на поддержку. И он не ошибся: Аллан мечтал о законных детях, а новая миссис Аллан с первого дня выказала враждебность по отношению к неведомому ей “актерскому сыну”, который учился в Уэст–Пойнте.

Эдгар надеялся пройти курс за шесть месяцев — в расчете на былые университетские и военные знания. Но, оказавшись в академии, обнаружил, что это невозможно по административным причинам. Вероятно, он не стал долго размышлять. На Аллана он больше не надеялся, поэтому и не боялся рассердить его. Эдгар решил подстроить собственное исключение из академии: только так можно было покинуть Уэст–Пойнт, не нарушая принесенной присяги. Осуществить задуманное оказалось просто. Эдгар слыл блестящим учеником, а посему пришлось избрать путь дисциплинарных нарушений. Частые и злостные проступки — например, прогулы занятий или религиозных служб — не могли не повлечь за собой исключения. Но прежде Эдгар еще раз доказал, каким редким чувством юмора обладал: с помощью одного полковника он добился, чтобы кадеты по подписке собрали средства на издание его новой книги стихов, родившихся во время краткого пребывания в Уэст–Пойнте. Все полагали, что это будет книжица, полная сатирических забавных куплетов об академии, но нашли там “Израфила”, “К Елене” и “Линор”. Нетрудно представить, какую это вызвало реакцию.

по его словам, вдобавок редко бывал трезвым. Последнее замечание — чистейшая клевета! — дошло до Аллана. Его письмо к Эдгару не сохранилось, но наверняка было ужасным. Эдгар ответил, упрямо настаивая на своем утверждении и изливая потоки горечи и упреков. В итоге 19 февраля 1831 года он, завернувшись в кадетский плащ, с которым отныне не расстанется до конца дней своих, сел на корабль и отправился в Нью–Йорк. На поиски счастья и — себя самого.

В марте голодный и несчастный По чуть не завербовался солдатом в армию Польши, восставшей против России. Его ходатайство отклонили. Зато в это же время увидела свет первая действительно заметная книга его стихотворений, “почтительно посвященная военной академии”. В новых стихах Эдгар По уже полностью показывает себя, в них (хотя они будут бесконечно переделываться) главные черты его поэтического гения засверкали поразительным светом — правда, увидели его лишь немногие из откликнувшихся на книгу критиков. Словесная магия — вот самое удивительное в его поэзии, именно она становится выразительницей смутного и сумрачного лирического настроения как в любовных стихах, где витают тени “Елены” или Эльмиры, так и в метафизических — почти космогонических. Когда измученный нуждой Эдгар По вернулся в Балтимор и снова нашел приют у миссис Клемм, он привез в кармане нешуточное доказательство того, что сделал правильный выбор и что — вопреки своим слабостям, порокам и метаниям — умел быть “верным самому себе”.

Не успел По приехать в Балтимор, как скончался его старший брат. Теперь он остался один в мансарде, которую прежде делил с больным, и мог работать с относительными удобствами. Его внимание, до сих пор целиком сосредоточенное на поэзии, обращается к рассказу — жанру, более “продаваемому”, что в тех обстоятельствах оказалось весомейшим аргументом. К тому же жанр этот весьма интересовал молодого автора. Эдгар быстро убедился: его поэтический талант, направленный в должное русло, поможет создать в прозе совершенно особую атмосферу, которая станет подчинять себе все прочее. И открытие это поразило в первую очередь его самого. Главным было не путать рассказ со стихотворением в прозе, но еще важнее — не превратить рассказ в подобие отрывка из романа. Но уж такие–то элементарные ошибки Эдгар совершить не мог. Первый из опубликованных им рассказов, “Метценгерштайн”, родился, как Афина Паллада, в полном боевом вооружении — ему были присущи все достоинства, которые в последующие годы По отшлифует до совершенства.

почти не печатали, и те немногие доллары, которые он изредка зарабатывал, улетучивались в одно мгновение. Известно, что тогда он вел строгий образ жизни и старался чем мог помочь тетушке. Но тут всплыл какой–то старый долг (возможно, долг брата), а вместе с ним угроза ареста и тюрьмы. Эдгар написал Джону Аллану в самом жалобном и отчаянном тоне, какой только можно себе представить: “Ради Христа, не дай мне погибнуть из–за суммы, потери которой сам ты и не заметишь...” Аллан помог — в последний раз — через третье лицо. Тюрьма больше не грозила Эдгару. Те, кто обнаруживает разного рода недостатки в литературной и общекультурной эволюции По, не должны забывать: в 1831—1832 годы, когда был сделан окончательный выбор в пользу писательского ремесла, он работал, преследуемый голодом, нищетой и вечным страхом. Тот факт, что он смог идти вперед и день за днем одолевал все новые ступени, восходя к художественному мастерству, доказывает, какая сила таилась в этом величайшем из слабовольных людей. Но порой Эдгар все же срывался, хотя неизвестно, много ли он тогда пил (ведь для него и небольшая доза неизменно оказывалась фатальной). Он влюбился в Мэри Деверо — молодую и красивую соседку Клеммов. Для Мэри поэт воплощал в себе нечто таинственное, в какой–то степени даже запретное — уже гуляли слухи о его прошлом, правда по большей мере распространяемые им самим. Кроме того, Эдгар обладал внешностью, которая производила сильнейшее впечатление на всех женщин, с которыми сводила его судьба. Много лет спустя Мэри описывала его так: “Мистер По имел около пяти футов и восьми дюймов росту, темные, почти черные волосы носил длинными и зачесывал назад, как это принято у студентов. Волосы у него были тонкие, как шелк, глаза большие и сверкающие, серые, взгляд проницательный. Лицо было гладко выбрито. Нос — прямой и длинный, черты лица очень тонкие, рот выразительный, красивый. Он был бледен, мертвенно бледен, кожа имела замечательный оливковый оттенок. Взгляд у него был печальный и меланхолический. Он отличался крайней худобой... но фигура была изящной, держался он прямо, по–военному, ходил быстро. Самым очаровательным в нем были его манеры. Он был элегантен. Когда он смотрел на кого–то, казалось, что он умеет читать чужие мысли. Голос у него был приятный, музыкальный, но не глубокий. Он неизменно носил черный сюртук, застегнутый доверху... Он не следил за модой, у него был собственный стиль”.

“Мистер По не уважал законы — ни Божеские, ни человеческие”,— напишет в своих поздних воспоминаниях Мэри. Мистер По оказался ревнивцем и устраивал бурные сцены. Мистер По не соблюдал приличий. Мистер По посчитал себя оскорбленным, когда дядя Мэри вмешался в отношения влюбленных, мистер По купил хлыст, бросился к названному джентльмену и отхлестал его. Родичи джентльмена в ответ побили мистера По и разорвали ему сюртук сверху донизу. Финальная сцена оказалась достойной лучших романтических пьес: мистер По в таком виде, сопровождаемый толпой мальчишек, пересек весь город, учинил скандал у дверей Мэри, вломился в дом и наконец бросил хлыст к ногам девушки с криком: “На, получай, вот тебе подарок!”. Но случай этот не только забавен, но и крайне важен: мы впервые видим Эдгара в разорванном платье, потерявшим над собой всякий контроль; здесь он встает перед нами таким, каким в будущем покажет себя не раз и не два — совершенно не способным и не желающим подчиняться законам, установленным среди людей. Семья Мэри довела дело до конца — мистер По потерял невесту. Утешительно думать, что сам он не слишком об этом сожалел.

В июле 1832 года Эдгар узнал, что Джон Аллан тяжело болен и составил завещание. Он немедленно отправился в Ричмонд. Зачем? Видимо, тут сыграли свою роль и материальные интересы, и воспоминания о прошлом. Его никто не звал, он приехал неожиданно, без предупреждения и тотчас столкнулся лицом к лицу с новой миссис Аллан, которая немедленно дала ему понять, что для нее он — назойливый проходимец. Легко представить себе бурную реакцию Эдгара, ведь в этих стенах прошло его детство, здесь все хранило память о его “маме”. К несчастью, ему снова недостало выдержки, и он устроил бурную сцену, не найдя в себе, правда, смелости предстать перед Алланом, и выбежал из дома именно в тот миг, когда воспитатель, спешно призванный, приближался к месту действия. Так что визит кончился полной неудачей, и Эдгар вернулся в Балтимор — к привычной нищете.

В апреле 1833 года он напишет “покровителю” последнее письмо. Там есть слова, которые не требуют комментариев: “Ради Господа Бога, сжалься надо мной и спаси от гибели”. Аллан не ответил. Эдгар же в это самое время завоевал первую премию (50 долларов) за рассказ “Рукопись, найденная в бутылке”, посланный на конкурс в журнал (“Балтимор сатердей визитер”). Так что от рассказов его было больше проку, чем от писем.

–победитель принес ему восторженные хвалы. В начале 1834 года до него дошли вести о том, что Аллан находится при смерти, и, недолго думая, Эдгар предпринял вторую, и столь же бессмысленную, попытку навестить “свой” дом. Оттолкнув мажордома, которому, видно, были даны указания не впускать его, Эдгар вбежал по лестнице и остановился у двери комнаты, где обезножевший от водянки Джон Аллан, сидя в кресле, читал газету. Увидев Эдгара, больной пришел в ярость: он попытался встать, размахивая палкой над головой и изрыгая чудовищные проклятия. Прибежали слуги и выкинули Эдгара вон. Вскоре в Балтиморе узнали о смерти Аллана. Тот не оставил воспитаннику ни гроша из своего огромного состояния. Но справедливости ради заметим, что, согласись Эдгар следовать по одной из тех надежных дорог, кои предлагал ему покровитель, Аллан, вне всякого сомнения, помогал бы ему до конца. Эдгар имел полное право идти своим путем, но и на Аллана не стоит возводить напраслину. Истинная вина его заключалась не в том, что он “не понимал” Эдгара, а в том, что он вел себя без нужды скупо и жестоко, вознамерившись во что бы то ни стало загнать в угол и укротить строптивого мальчишку. В итоге мистер Джон Аллан проиграл поэту во всех отношениях, но победа Эдгара слишком походила на Пиррову и приводила в отчаяние в первую очередь самого победителя.

“загадочному эпизоду”, к провокационной теме, которая заставила пролиться буквально реки чернил. Маленькая Вирджиния Клемм, кузина Эдгара, в скором времени сделалась его невестой, а потом и женой. Вирджинии едва исполнилось тринадцать лет, Эдгару было двадцать пять. Заметим, что в те времена считалось обычным делом, когда девушки выходили замуж в четырнадцать лет. Другое обстоятельство придает всей истории некий надрыв: умственно Вирджиния была недостаточно развита и до самой своей смерти сохраняла детские повадки. Мадди не противилась ни ухаживаниям Эдгара за Вирджинией, ни свадьбе (хотя бракосочетание прошло тайно, из боязни вызвать гнев остальных родственников, — гнев вполне вообразимый). Отсюда следует, что раз Мадди доверила дочь Эдгару, у нее не было в нем никаких сомнений. Вирджиния обожала своего “кузена Эдди” и, должно быть, согласилась на брак со свойственным ей детским легкомыслием: ее приводила в восторг мысль о том, чтобы сделаться женой такого известного молодого человека. Загадка кроется в нем самом. Да, он всегда и всей душой любил свою Сис и не раз докажет это на деле. Но любил ли он ее как женщину и почему сделал своей женой? Это было и остается предметом горячих споров. Одна из самых разумных, на наш взгляд, версий сводится к следующему: По женился на Вирджинии, чтобы иметь защиту в своих отношениях с другими женщинами и чтобы удерживать эти отношения в дружеских рамках. Не случайно только после смерти жены любовные увлечения Эдгара обрели былую необузданность, хотя в них всегда было что–то смутное и двусмысленное. Но от чего же защищал себя Эдгар? Вот здесь–то и открываются шлюзы, начинают литься чернила. Мы же не станем добавлять в словесную реку еще один ручеек. Единственно праводоподобным нам видится предположение, что у Эдгара По были какие–то сексуальные проблемы на психической почве, и это, с одной стороны, заставляло его сублимировать свои влечения в мечты, в сферу идеального, с другой же — настолько мучило, что ему требовалась по крайней мере видимость нормальности — а такую видимость и обеспечивал брак с Вирджинией. Много говорилось о садизме, о нездоровом влечении к незрелой — или едва вступившей в пору зрелости — женщине... История эта рождает бесконечные версии.

В марте 1835 года Эдгар переживает невероятный творческий подъем, но в то же время у него нет приличного костюма, чтобы принять приглашение на обед. В чем он и вынужден был к стыду своему признаться в письме к некоему доброжелателю, решившему помочь ему осуществить литературные планы. Честное признание оказалось верным шагом. Джентльмен немедленно связал Эдгара с ричмондским журналом “Южный литературный вестник” (“Саутерн литерари мессенджер”). Там напечатали “Беренику”, а несколько месяцев спустя Эдгар в очередной раз вернулся в “свой” город — чтобы сделаться штатным сотрудником этого журнала, то есть впервые поступить на постоянную службу. Между тем у него стало явно ухудшаться здоровье. Есть свидетельства, что именно в балтиморский период Эдгар принимал опий (лауданиум — как Де Куинси и Колридж). Сердце давало сбои и нуждалось в стимуляторах — на помощь приходил опий. Опий же, видимо, надиктовал ему большую часть “Береники” и надиктует еще много других рассказов. Возвращение в Ричмонд означало мгновенное воскрешение, возможность печатать написанное и, разумеется, возможность зарабатывать хоть какие–нибудь деньги и посылать их Мадди и Сис, которые ждали его в Балтиморе. Многие обитатели Ричмонда помнили Эдгара ребенком, потом юношей со скандальной славой, теперь они увидели мужчину, выглядевшего гораздо старше своих двадцати шести лет. Но физическое возмужание очень шло Эдгару. Неизменный черный костюм, опрятный, хотя и слегка поношенный, придавал его облику нечто роковое — в байроновском духе, а стиль этот уже укоренился и здесь, нашел себе фанатичных последователей. Эдгар По был красив, неотразим, говорил блестяще, завораживал взглядом и писал странные стихи и рассказы, от которых по спине пробегал изумительный холодок, — чего и жаждали подписчики литературных журналов, идущих в ногу со временем. Плохо было то, что Эдгар зарабатывал в “Вестнике” всего десять долларов в неделю, что друзья юности всегда оказывались рядом и что в Виргинии крепко пьют. При этом ни Мадди, ни Вирджинии рядом не было. Что тоже сыграло свою роль. Эдгар выпивал первую рюмку — и дальше все шло по заведомо известному сценарию. Такое вот чередование срывов и долгих периодов воздержания будет теперь с удручающей монотонностью повторяться до самого конца его жизни. Наверное, можно отдать что угодно, лишь бы прекратилось колебание этого маятника, лишь бы избежать инфернального раздвоения и хождения по кругу, подобного хождению узника по тюремному двору. После одного из срывов Эдгар в отчаянии пишет другу, хотя, как часто случается, старается не называть вещи своими именами: “Я чувствую себя несчастным, не знаю почему... Утешьте меня... ведь вы можете это сделать. Только поскорее... или будет слишком поздно. Убедите меня, что жить стоит и дальше, что это необходимо...” Здесь уже звучит завуалированный намек на самоубийство, а через несколько лет По предпримет попытку покончить с собой.

“Вестника” ценил По и какое–то время спустя снова взял на работу, правда посоветовал перевезти в Ричмонд семью, а также держаться подальше от любой компании, где на стол ставилось вино. Эдгар совета послушался. Миссис Клемм и Вирджиния приехали к нему. Публикации на страницах журнала упрочили славу молодого писателя. Его критические заметки — едкие, язвительные, подчас несправедливые и субъективные, но всегда сверкающие талантом — пользовались большой популярностью. Более года Эдгар вел абсолютно трезвую жизнь. В “Вестнике” начала выходить в виде книжки с продолжениями повесть “История Артура Гордона Пима”. В мае 1836 года состоялось его второе — теперь уже открытое, в присутствии друзей — бракосочетание с Вирджинией, которая относилась к нему с прежним восторгом. Этот период — хотя уже случались срывы, к несчастью, все более частые — отмечен появлением невероятного количества его рецензий и эссе. Росла слава Эдгара По — критика, и в литературных кругах Севера, где с привычным пренебрежением относились к интеллектуальному уровню южан, многие были задеты и даже взбешены этим самым “мистером По”, который брал на себя смелость обличать их cliques, их кумиров, а что касалось скверных писателей и поэтов, то он буквально в порошок их стирал, нимало не заботясь о разгоравшемся скандале. А как бы они разъярились, если бы узнали, что Эдгар вынашивает планы покинуть уже ставшую ему тесной Виргинию и попытать счастья в Филадельфии или Нью–Йорке — двух центрах американской литературы. Окончательного разрыва с “Вестником” долго ждать не пришлось: дело ускорилось из–за долгов Эдгара, к тому же иссякло терпение директора — сотрудник слишком часто не являлся на работу, подолгу приходя в себя после очередных возлияний. И все же журнал не мог не сожалеть о потере такого автора, как По, ведь с его помощью тираж “Вестника” всего за несколько месяцев подскочил в восемь раз.

В Нью–Йорке Эдгар с семьей устроился с трудом, момент был весьма неблагоприятным: в годы правления Джексона страна переживала экономическую депрессию и почти невозможно было отыскать работу. Но вынужденная праздность как всегда оказалась для Эдгара благотворной в творческом аспекте. Он больше не тратил времени на рецензии и заметки и мог целиком посвятить себя сочинительству. Так появился новый цикл рассказов. К тому же удалось добиться, чтобы “История Артура Гордона Пима” была напечатана отдельной книгой, хотя продавалась она из рук вон плохо. Вскоре Эдгар убедился, что от Нью–Йорка ничего хорошего ждать не приходится и что лучше было бы попробовать силы в Филадельфии — литературной и издательской столице США той поры. И вот в середине 1838 года Эдгар По с семейством поселяется в бедном пансионе в Филадельфии. Красноречивым свидетельством того, в каком положении они пребывали, служит следующий факт: Эдгар ставит свое имя под книгой по конхиологии, которая представляла собой выполненную американским специалистом при участии По переделку известного английского исследования. Позднее книга принесла Эдгару массу неприятностей: его обвинили в плагиате; он же гневно возражал, что всякий современный текст пишется на основе других книг. Замечание справедливое — и для тех времен, и для нынешних, — только вот в устах такого неистового обличителя плагиата, каким слыл сам Эдгар По, оно выглядело слабым аргументом защиты.

— “Лигейя”. На следующий год появилось еще более неожиданное повествование — “Падение дома Ашеров”, пронизанное легко узнаваемыми автобиографическими деталями. Здесь уже в полную силу проявилось то, что было только обещано в “Беренике”, а потом мощно громыхнуло в “Лигейе”: странная тяга писателя к болезненно садическим и некрофильским сюжетам.

“Бертонс мэгэзин” и страстно мечтал открыть собственный журнал, где мог бы воплотить свои идеи как критик и сочинитель. Денег на такое издание, разумеется, не было (хотя мечта эта преследовала По до конца жизни), так что пока приходилось сотрудничать с “Бертонс мэгэзин”: там ему платили нищенское жалованье, зато позволяли высказываться вполне свободно. Журнал был невысокого полета, с приходом же Эдгара По быстро преобразился в один из самых оригинальных и смелых для своего времени.

Получив постоянную работу, Эдгар смог немного улучшить жизнь Вирджинии и Мадди. Наконец–то их маленькая семья поселилась в более или менее приличном жилище — впервые после Ричмонда. Дом их стоял почти что в сельской местности, и Эдгар каждый день проходил пешком несколько миль, чтобы добраться до центра города. А Вирджиния вела себя с прежней детской непосредственностью и по вечерам встречала мужа, держа в руках букет цветов. Сохранилось много свидетельств о том, с какой нежностью всегда относился Эдгар к своей жене–девочке, как внимателен и ласков он был с ней и с Мадди.

“Гротески и арабески”. Период был плодотворным, благополучным, и на той волне возникли многие замечательные рассказы и повести. Зато поэзия оказалась в небрежении. “Причины, не зависящие от моей воли, всегда мешали мне всерьез заниматься тем, что в более счастливых обстоятельствах сделалось бы для меня излюбленным полем деятельности”,— напишет он в эпоху “Ворона”. Рассказ мог родиться, когда он пробуждался после частых теперь “дневных кошмаров”. Стихотворение — в том смысле, в каком Эдгар По понимал и его природу, и сам процесс сочинения, — требовало внутреннего покоя, а его–то и не было. Исключительно в этом следует искать объяснение количественному перевесу в творчестве По прозы над поэзией.

В июне 1840 года Эдгар окончательно расстался с “Бартонс мэгэзин” — по причине весьма сложных разногласий. Приблизительно на это время приходится тяжелый и темный период его биографии (он серьезно болел, известно, что у него была нервная депрессия). Вскоре журнал слился с другим изданием и стал выходить под названием “Грэмс мэгэзин”. По возобновил сотрудничество и сделался редактором нового издания. У владельца журнала Грэма не было причин для жалоб. По сделал для “Грэмс мэгэзин” невероятное: тираж поднялся с пяти тысяч до сорока... И это всего за несколько месяцев — с февраля 1841 года по апрель следующего. Жалованье же Эдгар получал скромное, хотя в других отношениях Грэм вел себя благородно и искренне восхищался талантом По, его журналистским пером. Но для Эдгара, одержимого мечтой открыть наконец свой журнал (а он заранее разослал извещения об этом и приглашения к сотрудничеству), работа у Грэма превратилась в тяжкую повинность. Своему другу, который подыскивал ему в Вашингтоне место, позволившее бы свободно заниматься творчеством, он пишет: “Чеканить монеты собственным мозгом по велению хозяина — на свете для меня не может быть ничего постылее”.

“аналитических”) рассказов — словно отвечая критикам, которые обвиняли писателя в пристрастии исключительно к “ужасному”. Наверняка можно сказать одно: то была перемена не столько темы, сколько техники письма, что служит доказательством широты его возможностей, богатства таланта и остроты ума. Прекрасный пример тому — “Эврика”. А в “Убийстве на улице Морг” на сцену выходит chevalier Ш. О. Дюпен — alter ego автора, воплощение его с каждым днем растущего эгоцентризма, жажды непогрешимости и превосходства, которые принесли ему столько недругов среди людей, обделенных талантами. Следом появился рассказ “Тайна Мари Роже” — о хитроумном расследовании некоего убийства. Рассказ этот буквально пленил любителей детективного жанра, который стараниями Де Куинси всего за несколько лет до того был поднят до разряда художественных. Но у По детективные сюжеты всегда окрашивались в особо зловещие, болезненно мрачные тона. Он так никогда и не отказался от душераздирающих деталей, от той зловещей атмосферы, что властвовала в первых его рассказах.

пела песни, которые больше всего нравились “ее Эдди”. Внезапно, на высокой ноте, голос ее сорвался, губы окрасились кровью. Горловое кровотечение считалось верным признаком чахотки. Для Эдгара болезнь жены явилась величайшей трагедией. Он чувствовал, что она умирает, что она обречена, но и себя тоже чувствовал обреченным. С какими чудовищными демонами сражался он, оставаясь рядом с Вирджинией? Теперь отклонения от нормы в поведении По стали проявляться откровенно. Он пил — что влекло за собой уже известные нам последствия. Сердце его не выдерживало, алкоголь нужен был для поддержания сил. Потом начинались адские муки — на многие дни. Грэму пришлось подыскать еще одного сотрудника, чтобы тот занимался журналом в отсутствие По. Им стал некий Грисуолд, оставивший по себе двусмысленный след в биографии По.

–за болезни Вирджинии. Он признает, что “сделался безумным” и пил в бессознательном состоянии. “Мои недруги объясняли безумие пьянством, вместо того чтобы объяснять пьянство безумием...” Для него начинается эпоха, когда он стремится убежать из дома, скрыться, довести себя до полного изнеможения. А Мадди тем временем делает отчаянные попытки скрыть от него очевидное, стирает запачканное кровью белье и готовит отвары из трав для несчастной больной, которая лежит в бреду и страдает жестокими галлюцинациями. Именно в те дни Эдгара стали преследовать строки из “Ворона”. Слово за словом рождалось стихотворение — еще смутное, бесформенное, ожидающее тысячи переделок.

Когда Эдгар чувствовал себя хорошо, он шел работать в “Грэмс мэгэзин” или нес туда свои заметки. Однажды, войдя в редакцию, он увидал, что в его кабинете расположился Грисуолд. Как известно, он в тот же миг развернулся и больше в журнале никогда не появлялся. Где–то в июле 1842 года, впав в полубезумное состояние, он совершил путешествие из Филадельфии в Нью–Йорк, куда его вдруг повлекли воспоминания о Мэри Деверо, о той самой девушке, дядю которой Эдгар когда–то отстегал хлыстом. Мэри была замужем, и Эдгаром овладело абсурдное желание дознаться, любит ли она своего мужа. Ему пришлось несколько раз туда–сюда переправиться через реку на пароме, спрашивая у всех встречных адрес Мэри. Но он все же добрался до ее дома и устроил там безобразную сцену. Потом остался пить чай (легко вообразить себе лица Мэри и ее сестры, которым против воли пришлось терпеть его, так как он проник в дом в их отсутствие). Наконец гость удалился, но прежде искрошил ножом несколько редисок и потребовал, чтобы Мэри спела его любимую песню. Только несколько дней спустя сбившейся с ног миссис Клемм удалось с помощью отзывчивых соседей отыскать Эдгара, который в полном помрачении рассудка бродил по окрестным лесам.

И По не лукавил, так оно и было. Мало кто из критиков сумел оценить, какую гору всего он успевал прочесть, какую огромную переписку вел и, прежде всего, сколько рассказов, эссе, рецензий написал. Но, как сам он отлично понимал, два дня прилюдного пьянства приносят ему больше известности, нежели месяц непрерывного труда. И удивляться тут нечему, как не должно удивлять нас и другое: По, когда только мог, обращался к опию, потому что переносил его лучше, чем алкоголь, чтобы забыть о нужде, чтобы хоть на несколько часов — и не теряя достоинства — исчезнуть из этого мира.

— прочитать лекцию, провести подписку на журнал, а также нанести визит в Белый дом, где его обещали представить президенту. Разумеется, он вышел бы оттуда, имея в кармане назначение на приличную должность — спасение от нужды. Горько думать, что именно так все могло и произойти, но только по вине самого Эдгара не произошло. Приехав в Вашингтон, он не удержался и выпил с кем–то несколько рюмок, а дальше все закружилось как обычно. Что могли сделать друзья для человека, который желал во что бы то ни стало предстать перед президентом Соединеных Штатов в черном плаще, надетом наизнанку, и который бегал по улицам, задирая каждого встречного. Пришлось силой затолкать его в поезд и отправить обратно. Но хуже было другое: господин, согласившийся финансировать журнал, испугался — что вполне можно понять — и больше слышать не хотел об этом деле. На Эдгара же в очередной раз навалился двойной груз: угрызения совести (припадки покаянного отчаяния длились неделями) и нищета, с которой, выбиваясь из сил, сражалась миссис Клемм. Но вопреки всему и в тот зловещий год он сумел подняться еще на одну ступеньку к славе. В июне Эдгар получил премию, учрежденную журналом (“Dollar Newspaper”) за лучший рассказ. И рассказ этот вскоре стал самым знаменитым из написанного Эдгаром По, от него и до сей поры перехватывает дыхание у наделенных воображением молодых людей. Речь идет о “Золотом жуке”, где счастливейшим образом сошлись По–психолог и По — любитель приключений и тайн.

— мало денег. Филадельфийский период завершается прискорбно, хотя именно здесь Эдгар, казалось, подступил к самому порогу вожделенной и окончательной победы. В Филадельфии у него появилось много верных друзей, но гораздо больше врагов: то были писатели, которых он обругал в своих рецензиях, завистливые коллеги, вроде Грисуолда. Как это ни прискорбно, у многих находились веские причины для обиды на него... Начало 1844 года вырисовывается смутно, самое примечательное здесь — публикация “Повести Скалистых гор”, одного из лучших его творений. Но оставаться в Филадельфии смысла не было, а вот в Нью–Йорке еще можно было попытаться что–то предпринять. Из–за полного безденежья Эдгар тронулся в путь с одной только Вирджинией, а Мадди пришлось жить все в том же пансионе и ждать, пока он соберет необходимую сумму ей на дорогу. В Нью–Йорке супружеская чета оказалась в апреле 1844 года, и начиналось все в который раз благополучно — неслыханным успехом пользовался рассказ “Розыгрыш с воздушным шаром”. Название рассказа ясно говорит, о чем он. Эдгар продал его в “Нью–Йорк сан”, и газета посвятила специальный выпуск сообщению о том, что воздушный шар, управляемый англичанами, только что пересек Атлантику. Новость вызвала взрыв эмоций, и у здания газеты собралась огромная толпа. Неподалеку стоял на балконе некий господин с мрачным лицом, с ног до головы одетый в черное, и наблюдал за происходящим с легкой иронической улыбкой. Зато теперь Мадди могла приехать к ним.

–Йоркский период — это возрождение Эдгара–поэта. Тема “Ворона” неотвязно преследует его. Поэма должна была вот–вот обрести окончательную свою форму, и обстоятельства тому благоприятствовали. Заработав в газетах и журналах кое–какие деньги, Эдгар снял в окрестностях Нью–Йорка домик, чтобы провести там жаркие летние месяцы, особенно тягостные для ослабевшей Вирджинии. Коттедж в Блумингдейле превратится для семьи По в маленький рай, к сожалению, призрачный. Там они нашли чистый воздух, луга, обильную пищу и даже — радость. А Эдгар, вдали от чуждого ему Нью–Йорка, обрел немного покоя. Знаменитый бюст Паллады, который поэт обессмертил в “Вороне”, стоял над внутренней дверью дома. Эдгар начал методично работать. Рассказы и статьи писались быстро и тотчас публиковались, потому что уже само имя автора обеспечивало читательский интерес к ним по всей стране. “Преждевременные похороны” — необычная смесь хроники и рассказа — были написаны на “благословенных небесах” Блумингдейла. Это один из самых зловещих и мрачных рассказов По, отмеченный странной тягой к замогильным ужасам. И дело здесь совсем не в теме повествования, а в вечной раздвоенности авторского умонастроения.

В то лето “Ворон” был почти что завершен, хотя Эдгар имел обыкновение бесконечно переделывать свои стихи, так что каждая новая публикация обнаруживала и новые варианты. Автор читал “Ворона” многим друзьям и по сохранившимся воспоминаниям горячо интересовался мнением присутствующих — чтобы внести еще какие–нибудь исправления... Правда, в его “Философии творчества” изложена совсем иная версия, хотя именно она, наверное, ближе, чем это принято считать, к истине. Действительно, поэма прошла через несколько “стадий”; но основная композиция, о которой идет речь в эссе, вполне могла явиться результатом логических расчетов (логических — в поэтическом, разумеется, смысле, и всякий поэт знает, что противоречия в сочетании этих слов нет).

Близилась зима, и пришлось возвращаться в Нью–Йорк, где Эдгар незадолго до того получил скромную должность в газете “Ивнинг миррор”. 1845 год — Эдгару исполнилось тридцать шесть лет — начался мирным расставанием с этой газетой. По становится сотрудником “Бродвейского журнала”. К этому времени слава Эдгара По перешагнула границы страны, что почти для всех оказалось неожиданностью, но, пожалуй, не для него самого. Он превратился в модную персону. Умело подготовленная Эдгаром и его друзьями публикация “Ворона” произвела потрясающий эффект и на литераторов, и на читателей, к какой бы части общества они ни принадлежали. Сегодня нам даже трудно такое вообразить. Завораживающая загадочность стихотворения, его необъяснимая притягательность, имя автора, окутанное сатанинским ореолом “черной легенды”, — все сошлось воедино, превратив “Ворона” в символ американского романтизма и одновременно в один из самых замечательных образцов поэзии всех времен. Двери литературных салонов тотчас растворились перед По. Публика спешила на его выступления, желая непременно услыхать, как сам автор читает “Ворона”. А чтение его оставляло неизгладимое впечатление, о чем свидетельствуют многие воспоминания.

–то ступил на путь, к которому в течение стольких лет примеривался. “В своих беседах, — будет позднее вспоминать Грисуолд в свойственной ему витиеватой манере, — он порой достигал почти сверхъестественных вершин красноречия. Он с удивительным мастерством модулировал голос, а его большие глаза, такие выразительные и живые, то смотрели спокойно, то заражали своим огнем взгляды слушателей, в то время как лицо его либо пылало, либо хранило привычную бледность, в зависимости от того, убыстряло его воображение бег крови или замораживало ее вокруг сердца. Образы, которыми он пользовался, черпались из миров, кои мог узреть лишь озаренный гениальностью взгляд. Резко оттолкнувшись от точно и остро поставленной проблемы, дальше он избегал обычной логики и начинал нанизывать одно на другое веские доказательства, демонстрируя сам процесс, аргументам же придавал мрачную и фантастическую форму. И все это — так подробно и ясно и с такой быстротой, что внимание оказывалось плененным его удивительными построениями; и это продолжалось до тех пор, пока он сам не разрушал чары и снова не возвращал слушателей к самой низкой и обыденной реальности — с помощью пошлых выдумок или показа самых бесславных страстей...”

Даже притаившийся в самом конце цитаты укол важен в этом свидетельстве, если учитывать, кому оно принадлежит. Эдгар оказывал магнетическое воздействие на почитателей, и теперь мог откровенно демонстрировать свою надменную самоуверенность, не боясь показаться смешным. Но и поводов для обид он теперь, разумеется, давал больше — и более серьезных. Могло возникнуть впечатление, что он намеренно старался вызвать ненависть к себе, спровоцировать злословие. В марте 1845 года, когда слава его достигла пика, он снова не удержался и начал пить. Вирджинии меж тем становилось все хуже, и об этих колебаниях от надежды к отчаянию поэт однажды упомянул как о чем–то худшем, чем сама смерть жены. Это оказалось превыше его сил. По вступает в период глубокого душевного разлада. Он завязывает пылкие дружеские отношения с несколькими известными нью–йоркскими писательницами, хотя подобные истории никак не мешали его нежной и горькой привязанности к Вирджинии. Мы вовсе не стремимся приукрасить факты: Эдгару нужно было одурманивать себя не только алкоголем, но и чем–нибудь еще. Ему нужны были слова — нужно было произносить их и слышать. Вирджиния одаривала его лишь своим простодушием и слепой любовью маленького зверька. Зато некая Фрэнсис Осгуд — поэтесса и великая любительница книг — сочетала изящный облик с образованностью, благодаря которой была способна оценить истинное значение По. Кроме того, Эдгар бежал от нищеты, от непрерывных и все более мучительных переездов с места на место, от неурядиц в “Бродвей джорнэл”, где его высокомерие и надменность — но не в меньшей степени и его интеллектуальное превосходство — создавали почву для постоянных стычек с коллегами. С одной стороны, готовилось к печати расширенное собрание его рассказов, с другой — дружба его с миссис Осгуд вызывала грязные сплетни. Из–за них его приятельница (тоже больная чахоткой) вынуждена была уйти в тень, так что он вновь остался наедине с собой. Конец 1845 года стал и концом самого плодотворного периода в жизни По. Только “Эврика” ожидает своего часа, но до нее еще далеко. Уже написаны лучшие рассказы и почти все великие стихи. Эдгар По начинает во многом переживать себя самого. Вот один пример: бостонцы пригласили его выступить, но он — видимо, после ночных возлияний — в нужный час не сумел предложить публике ничего нового. Вместо обещанных “свежих” стихов был прочитан “Аль–Аараф” — юношеское сочинение, не только не достойное его нынешнего таланта, но еще и малоподходящее для декламации. Слушатели негодовали. Эдгар в ответ заявил, что вел себя так ex professo (специально), чтобы отомстить бостонцам, а также отвратительному “болоту с литературными лягушками”. В конце года “Бродвей джорнэл” прекратил выходить, и Эдгар опять оказался в тупике. Если 1845 год — вершина его славы, то тогда же началось и падение — угрожающе быстрое. Правда, какое–то время он еще будет сиять — но светом звезды, на самом деле уже давно погасшей. В течение всего 1846 года он активно вращается в литературных кругах, в обществе самых известных писателей Нью–Йорка. Но мир этот был слишком пошлым и серым, а достойных исключений встречалось мало. Дамы собирались, читали стихи — собственные и чужие — и плели интриги, сдабривая их улыбками и комплиментами, в погоне за благоприятными отзывами в литературных журналах. Эдгар отлично знал всех представителей этого мира и в один прекрасный день решил посчитаться с ними. Он напечатал в (“Гоудис ледис бук”) цикл из тридцати с лишним критических статей, в большинстве своем очень резких, и они вызвали ужасный скандал, яростные протесты, ненависть, но и аплодисменты. Что можно сказать об учиненной им массовой экзекуции? Время доказало правоту экзекутора. Literati пребывают в благостном забвении; но тогда–то они не могли этого предвидеть и на обиду реагировали бурно.

В мае 1846 года По подыскал коттедж в Фордэме близ Нью–Йорка — умирающую Вирджинию необходимо было вывезти на свежий воздух. Эдгар спрятался там, как затравленный зверь. Он только что пережил ужасные недели. Ссоры (одна из которых закончилась дракой), поток обвинений, неотложные долги и — алкоголь, а также лауданиум, дающие иллюзию успокоения. Миссис Осгуд рядом уже не было. Вирджиния умирала, на уход за ней требовались деньги. Единственное из сохранившихся писем По к жене производит душераздирающее впечатление: “Сердце мое, дорогая моя Вирджиния, наша матушка объяснит тебе, почему я не вернусь нынче вечером. Надеюсь, что встреча, на которую я должен явиться, будет нам во благо... Я бы уже давно потерял всякую надежду, если бы не думал о тебе, милая моя жена... Ты сейчас осталась моим главным и единственным стимулом в борьбе против этой невыносимой, напрасной и жестокой жизни... Засни спокойно, и пусть Господь наградит тебя добрым утром рядом с обожающим тебя Эдгаром”.

“Аннабель Ли” — поэтическое осмысление его жизни рядом с ней. “Я был дитя и она дитя / В королевстве у края земли...”

и о стараниях Мадди прокормить семью. Наступила зима, трагическая развязка приближалась. В литературных кругах Нью–Йорка стало известно о болезни Вирджинии, о том, что она обречена, и это смягчило многие сердца — если бы речь шла только о самом Эдгаре, люди не проявили бы такой отзывчивости. Лучшим его другом в печальных обстоятельствах оказалась Мария Луиза Шью, женщина одновременно и сострадательная и здравомыслящая. Глубоко оскорбленный. По, видимо, сперва хотел гордо отвергнуть всякую помощь, но потом был вынужден смириться, и Вирджиния получила самое необходимое и не страдала ни от холода, ни от голода. Она умерла в конце января 1847 года. Друзья вспоминали, как По следовал за похоронными дрогами, завернувшись в свой старый кадетский плащ, который долгие месяцы служил единственным одеялом для Вирджинии. После нескольких недель полубреда он вновь пробудился к жизни — в мире, где уже не было Вирджинии. Но с тех пор он стал вести себя как человек, который потерял свой щит и очертя голову нападает, чтобы хоть так восполнить свою незащищенность, свою загадочную уязвимость.

Финал

“Еще немного, Мадди, еще немного...” Днем помогал свет, он давал возможность думать, а Эдгар еще был способен на удивительную напряженность и сосредоточенность мысли. В такие моменты и родилась “Эврика”. Поразительный “Улялюм” появился совсем иначе — он пробился из бездны ночи, из бормотанья страха.

она вспоминала, что “Колокола” были написаны после одного их разговора и что По часто грезил наяву: придумывал и рассказывал, как путешествовал по Испании и Франции, как сражался на дуэлях, какие приключения выпали на его долю. Миссис Шью восхищалась талантом По и глубоко уважала его. Когда выяснилось, что их постоянное общение могло скомпрометировать ее, она, как прежде Фрэнсис Огуд, вынуждена была отдалиться от него. И тут на сцену выходит некое небесное создание — Сара Елена Уитмен, посредственная поэтесса, но полная очарования женщина. Она подобна героиням прекраснейших из сновидений Эдгара По, пережитых или придуманных. К тому же ее зовут Елена — а ведь так он назвал свою первую юношескую любовь. Миссис Уитмен рано осталась вдовой, принадлежала к литературным кругам и увлекалась спиритизмом, как и было в этой среде принято. По сразу обнаружил сходство между ней и “той” Еленой. Но его одолевают душевные метания: в 1848 году он ведет любовную переписку с миссис Уитмен, и письма эти до сих пор восторгают поклонников эпистолярного жанра, и в то же время он знакомится с миссис Энни Ричмонд, чьи глаза пленяют его (тотчас вспоминаешь о зубках Береники), он наносит ей визит, завоевывает симпатию ее мужа и других родственников. Ее он называет “сестрой Энни” и наслаждается этой дружбой, находя в ней ту духовную опору, которую всегда искал в женщинах, но которую теперь одна–единственная женщина уже не может ему дать.

Поступки По в этот последний период рисуются нам замысловатыми, противоречивыми, а порой и совсем непонятными. Он где–то выступал. Снова посетил “свой” Ричмонд и там беспробудно пьянствовал, декламируя отрывки из “Эврики” в барах — к изумлению почтенных обывателей. Но в том же Ричмонде, придя в себя, он пережил последние счастливые дни. Там у него были старые верные друзья, были дома, где его принимали — со смесью любви и грусти. Сохранились сведения о прогулках, шутках и играх, когда “Эдди” веселился как ребенок. Тут вновь возникает Эльмира (кажется, встреча произошла на одной из его лекций), его юношеская любовь. Эльмира уже успела овдоветь, но не забыла жениха, с которым ее разлучили родители. Эдгар после встречи, судя по всему, неотвязно думал о ней. Но была еще и Елена, которая магнетически влекла его к себе. И он вернулся в Нью–Йорк с твердым намерением просить ее руки. Елена не смогла устоять перед чарами Эдгара, хотя в новый брак вступать не очень–то хотела. Она обещала подумать и вскоре принять решение. Эдгар отправился к Энни в Ричмонд, чтобы там дожидаться ответа, — поступок совершенно в его духе.

— она продолжает сомневаться. Меж тем привязанность его к Энни, видимо, перерастает в более сильное чувство, во всяком случае, при окончательном расставании он вырывает у нее обещание непременно явиться к его смертному ложу. Ему никак не удается примирить реальное с воображаемым. Он отправляется к Елене, но до места не доходит. “Я совершенно не помню, что произошло”, — напишет он позднее в письме. И сам же рассказывает, как пытался покончить с собой. В Бостоне он купил лауданиум и выпил половину флакона. Но выпить вторую половину (которая убила бы его) не успел: среагировал уже привыкший к опиуму организм — у Эдгара начался приступ рвоты. Когда позднее он все–таки является к Елене, происходит душераздирающая сцена. Эдгар добивается ее согласия на брак с ним — при условии, что впредь он откажется от употребления наркотиков и любых стимулирующих средств. По дает обещание, потом возвращается в свой коттедж в Фордэм, где его ждет миссис Клемм, опечаленная долгим отсутствием “Эдди” и доходящими до нее слухами о его безумствах.

не рассеяло, а скорее даже усилило, — все это создает ощущение невыразимого и вязкого кошмара. Эдгар знал, что знакомые изо всех сил пытаются отговорить Елену от союза с ним и мать ее с ужасом думает о последствиях такого брака. Эдгара больно задело, что заранее составленный брачный контракт оберегал от него скромное состояние миссис Уитмен, словно его считали авантюристом. Накануне бракосочетания он прочитал лекцию, которая имела шумный успех, но тем же вечером Елена узнала о визитах Эдгара в дом к Энни и о том, какие слухи — в них не было ни доли правды — на сей счет ходят. Вдобавок Эдгар выпил с друзьями, пусть и немного. Так что в самый последний момент свадьба расстроилась — Елена взяла свое слово назад. Все мольбы были напрасны. Она твердила, что любит его, но решения своего не переменит. Эдгар вернулся в Фордэм в полном отчаянии.

— и уже в последний раз — подняться. Бежав от сплетен, злословия, общества литераторов с его мелкими дрязгами, он заперся дома с миссис Клемм, собрал остатки энергии и попытался сделать рывок вперед — издать наконец журнал, о котором никогда не переставал думать, вернуться к сочинительству. С января по июнь 1849 года он словно затаился, выжидая. Но существует стихотворение “К Энни”, в котором По описывает себя самого мертвым, наконец–то мертвым, мертвым и счастливым. Он был слишком умен, чтобы обманываться, и, наезжая в Нью–Йорк, с отчаянной жадностью тянулся к лауданиуму. Некий поклонник прислал ему письмо с предложением финансировать долгожданный журнал. Это был последний шанс в его жизни — и последняя карта. Но Эдгар, как и Пушкин, в карты неизменно проигрывал, проиграл он и на сей раз. Финал растянулся на два чудовищных этапа — с любовной интерлюдией между ними.

В июле 1849 года По покинул Нью–Йорк и вновь направился в свой родной Ричмонд. Неизвестно, зачем он это сделал. Может, его толкал тайный инстинкт, потребность найти убежище, поддержку. Эдгара одолевали дурные предчувствия, он простился с бедной Мадди, с которой ему не суждено было больше встретиться. Одной из приятельниц на прощание он со слезами сказал, что никогда не вернется. Он был уверен в этом. Он превратился в клубок нервов, ни слова не мог произнести спокойно. Никто не знает, как он очутился в Филадельфии, почему прервал путь на Юг. Но где–то в середине июля, возможно после многодневного наркотического дурмана, Эдгар вбежал в редакцию журнала, где у него были друзья, и в отчаянии стал молить о защите. Это был острый приступ мании преследования. Он твердил, что Мадди умерла, кажется, хотел убить себя, но “призрак” Вирджинии удержал его... Галлюцинации и навязчивые идеи мучили По неколько недель, потом он начал приходить в себя, даже смог написать письмо миссис Клемм, правда, суть послания сводилась к следующему: “Как только получишь письмо, немедленно приезжай... Мы должны умереть вместе. Не пытайся отговаривать меня: я должен умереть...” Друзья собрали деньги и посадили его на корабль, отплывающий в Ричмонд. Во время плавания ему вроде бы стало лучше, и он написал новое письмо Мадди, призывая ее к себе. Без нее некому было утешить его, позаботиться о нем, и Эдгар чувствовал себя беспомощным. Самый одинокий из людей не выносил одиночества. Едва добравшись до Ричмонда, он написал очередное письмо, ужасное письмо: “Я приехал сюда с двумя долларами в кармане, один из них посылаю тебе. О господи, матушка! Увидимся ли мы снова? О, ПРИЕЗЖАЙ, если можешь! Мое платье в самом плачевном состоянии, и чувствую я себя так мерзко!..”

–настоящему родным для него местом, Эдгар даже проплыл еще раз против течения по черным водам реки, как плавал когда–то в детстве, изумляя товарищей. Он снова спокойно прогуливался по улицам Ричмонда, ходил в гости, присутствовал на вечерах, где, разумеется, его умоляли прочесть “Ворона”, который в авторском исполнении превращался в “незабвенную поэму”. Была еще Эльмира, его давнишняя возлюбленная, ставшая почтенного вида вдовой. Эдгар отыскал ее тотчас по приезде — он вел себя как человек, желающий замкнуть некий круг, дать завершенность некоей форме. Потом станут говорить, что Эдгар знал о богатстве Эльмиры. Разумеется, знал, но видеть в его возвращении к прошлому лишь хитрый прием охотника за приданым гнусно. Эльмира не раздумывая приняла его дружбу, его возобновившиеся ухаживания. В юности она пообещала стать его женой. Прошли годы, и Эдгар снова оказался рядом — неотразимо красивый и загадочный, в ореоле славы, когда любой скандал становится лишним доказательством гениальности его виновника. Эльмира согласилась выйти за него замуж, и хотя имел место недолгий период недоразумений, вызванных срывами Эдгара, все же в сентябре 1849 года была назначена дата бракосочетания — через месяц. Было решено, что Эдгар отправится на Север за Мадди, а заодно встретится с Грисуолдом, который согласился взять на себя заботы об издании произведений По. Эдгар в последний раз выступил в Ричмонде, повторив свое знаменитое эссе “Поэтическое начало”, и друзья нашли способ деликатно снабдить его деньгами на поездку. В четыре часа утра 27 сентября 1849 года он сел на корабль, отплывавший в Балтимор. Как всегда с ним случалось в подобных обстоятельствах, он был полон дурных и гнетущих предчувствий. Отплытие в столь ранний час (или в столь поздний? ведь ночь он провел с приятелями в ресторане), вероятно, было вызвано каким–то внезапным капризом. С этого мгновения все дальнейшее покрыто пеленой, и она лишь изредка рассеивается, позволяя нам увидеть финал.

Уже говорилось, что По в периоды депрессии, связанной отчасти и с болезнью сердца, прибегал к алкоголю как к спасительному стимулятору. Но даже малое количество спиртного пагубно действовало на его мозг. По этому порочному кругу события, скорее всего, и пошли на борту корабля во время плавания в Балтимор. В Ричмонде врачи предупредили Эдгара: еще один срыв будет гибельным для него. И они не ошиблись. 29 сентября корабль стал на причал в Балтиморе. По собирался на поезде доехать до Филадельфии, но поезда нужно было ждать несколько часов. Эти часы и решили его судьбу. Известно, что, когда он явился к своему другу, он был уже пьян. Дальнейшее — из области догадок. Перед нами пятидневный пробел: пять дней спустя некий врач, знакомый с По, получил спешно написанную карандашом записку, где сообщалось, что какой–то джентльмен, “весьма скверно одетый”, срочно нуждается в его помощи. Записку написал типографский служащий, который признал По в почти невменяемом пьяном человеке, сидевшем в трактире в окружении балтиморской публики самого низкого пошиба. В городе проходили выборы, и соперничающие партии поили допьяна всякий сброд и водили по разным избирательным участкам. Нет точных доказательств, но, возможно, и По был использован в качестве наемного выборщика, а потом брошен в трактире, где типограф его и увидал. Позднее врач опишет свои впечатления, из них станет ясно, что Эдгар уже не принадлежал этому миру, он при жизни очутился в аду — один, безвозвратно погрузившийся в видения. Остаток сил (он прожил еще пять дней в балтиморской больнице) сгорел в чудовищных галлюцинациях, в борьбе с сиделками, которые пытались его удержать, он отчаянно звал Рейнолдса, исследователя Северного полюса, чья история повлияла на По, когда он писал “Гордона Пима”, и который неизвестно почему превратился в последний земной символ — последнее, что видел Эдгар. Напомним, что его герой Пим в финале повести видел гигантский кусок льда. Рядом с Эдгаром не было ни Мадди, ни Энни, ни Эльмиры. Они ничего не знали. В какой–то миг просветления он вроде бы спросил, есть ли надежда. Ему ответили, что дела его плохи. Он возразил: “Я не о том, я имею в виду другое. Есть ли надежда у такого ничтожества, как я?” Он умер в три часа ночи 7 октября 1849 года. “Да поможет Господь моей несчастной душе” — вот его последние слова. Позднее неутомимые биографы вложат в его уста и заставят произнести и кое–что другое. Легенда стала возникать почти тотчас же, и Эдгар от души позабавился бы, помогая ее творить, придумывая что–нибудь новое, путая людей, отдавая свое бесценное воображение на службу мифическому жизнеописанию.

Перевод с испанского Н. БОГОМОЛОВОЙ