Романчук Л.: "Фантастика в новеллах Ирвинга. Поэтика Легенды о Сонной Лощине"

ЛЮБОВЬ РОМАНЧУК

"Фантастика в новеллах Ирвинга.

Поэтика Легенды о Сонной Лощине"

Вступление

1.1. Обзор литературы

Согласно определению, поэтика - это наука о строении литературных произведений и системе эстетических средств, в них используемых [16. C. 936]. В широком смысле поэтика исследует художественные средства, законы и структуру построения произведения, в узком - совпадает с исследованием поэтического языка или художественной речи.

Вопросами и разработкой поэтики занимались такие исследователи, как Аристотель, Лессинг, Ю. Н. Тынянов, А. Белый, В. М. Жирмунский, В. Б. Шкловский, Р. О. Якобсон, Т. А. Шенгели, В. Я. Пропп, А. Н. Колмогоров, Л. Гольдман, М. М. Бахтин, В. Г. Шестаков, О. М. Фрейденберг, С. М. Эйзенштейн, Б. В. Томашевский, Б. М. Эйхенбаум, А. Н. Веселовский, А. А. Потебня, А. Ф. Лосев, Ю. М. Лотман, М. Верли и др.

В нашем случае будет рассматриваться поэтика "в узком смысле".

Актуальность выбранной темы состоит в том, что, во-первых, творчество Ирвинга недостаточно изучено в отечественном литературоведении с точки зрения его поэтики, в основном анализу подлежали такие его произведения, как рассказ "Рип Ван Винкль", литературная мистификация "История Нью-Йорка", восточный сборник "Альгамбра" и его биографии Вашингтона, Колумба, Магомета и Голдсмита; об остальных произведениях Ирвинга, как правило, говорилось вскользь.

Во-вторых, значение творчества Ирвинга и в особенности его новеллистики для становления американской литературы (как самого жанра американской новеллы, так и особого литературного стиля) трудно переоценить. Ирвинг - первый американский писатель-новеллист, влияние которого испытали на себе многие последующие писатели и которое прослеживается в американской литературе и в наше время. Поэтому исследование поэтики его новелл представляется актуальным в плане изучения особенностей американской литературы вообще (сюжетики, тематики, стиля, идейной позиции и т. д. отдельных авторов), во многом восходящих к Ирвингу.

В третьих, творчество Ирвинга проложило мост между европейской литературой и американской, и в этом аспекте интересным представляется как анализ общих мотивов в творчестве Ирвинга и европейских романтиков, так и анализ их отличий и трансформаций в поэтической системе американского писателя.

Число работ, посвященных творчеству Вашингтона Ирвинга, в отечественном литературоведении очень мало. Из них можно отметить статьи В. Белинского, статью М. Н. Бобровой в ее книге "Романтизм в американской литературе 19 в." (1972) и в книге "История американской литературы", 1 том (1971), статью В. Ф. Шерстюка "Новеллы Вашингтона Ирвинга двадцатых годов" (1963), главу о Вашингтоне Ирвинге А. Елистратовой в книге "История американской литературы", 1 том (1947), вступительные статьи к изданным новеллам Ирвинга В. Бернацкой (1989), А. Зверева и И. М. Фильштинского, краткое эссе А. Платонова, главу Ю. Ковалева об Ирвинге в Истории всемирной литературы (1989), главу об Ирвинге А. Н. Николюкина в книге "Американский романтизм и современность" (1968), несколько общих страниц в учебниках по истории зарубежной литературы 19 века.

Не баловали Ирвинга особым вниманием и в зарубежном литературоведении, где его творчеству были посвящены главы книги В. Хэзлитта (1825), монографии Дж. Хельмана (1925), В. Стенли (1935), В. Брукса (1944), В. Рейчерт (1957), Э. Вагенкнехта (1962), Л. Лери (1963), В. Хиджес (1965) и некоторых других исследователей, и отдельные статьи к изданиям.

В 1825 г. известный романтический критик Вильям Хэзлитт, в книге "Spirit of the Age", изобразил Ирвинга вне времени. По его мнению, как ирвинговский язык, так и его чувства восходят к Аддисону и Голдсмиту, изображающих старую Англию. Поэтому его сочинения он называл "литературными анахронизмами". Но публика и время вынесли новеллам Ирвинга иной приговор. Как напишет в 1961 г. П. Миллер, "For Irving himself The Sketch Book was a victory of sensibility over a dire threat of disintegration. For his American public it was a welcome interlude from the strenuousness of prosperity, after the reading of which they could return, with refreshed enthusiasm, to the making of more money" [52. P. 378] (Для самого Ирвинга книга эскизов была победой чувствительности над страшной угрозой распада. Для его американской публики это была долгожданная интерлюдия, отдых от напряженности процветания, после чтения которой они могли возвращаться, с освеженным энтузиазмом, к созданию еще большего количества денег).

Среди причин успеха ирвинговских новелл П. Миллер называл три: 1) умение создавать комические шедевры из скудных очерков Новой Америки ("he wrought a comic masterpiece out of the meager and dull records of New Amsterdam" [52. P. 374]); 2) искусство обработки анекдота, и, прежде всего, фокус с появлением под псевдонимом типа Джонатан Олдстил или Дидрих Никербокер ("the art of handling anecdote, and, above all, the trick of appearing under an alias, as Jonathan Oldstyle or Diedrich Knickerbocker"); 3) удвоение изобретательности путем использования приема "маскарад внутри маскарада" ("doubled the ingenuity by deriving some of the tales from masquerades within the masquerade"). Тема маскарада отмечалась в творчестве Ирвинга и иными исследователями.

Ирвинг оказался стоящим особняком в американской литературе его поры, не укладываясь своим творчеством ни в одно из ее направлений. Не понятый при жизни, так, что, не обладая ретивым характером, был вынужден отойти от литературного творчества к жанру биографии, Ирвинг остался для исследователей белой лошадкой в американской литературе, хотя и общепризнанным новатором. По словам И. М. Фильштинского, "это первый американский писатель, получивший мировую известность и завоевавший молодой американской литературе "право гражданства" в сознании многоопытного и взыскательного европейского читателя, "первый посол Нового мира в Старом", по выражению Теккерея. Ирвинг явился первооткрывателем ставших впоследствии магистральных в литературе США тем, он первый разработал новеллу, излюбленный жанр американских писателей, и создал прозаический стиль, который считался образцовым на протяжении нескольких поколений. Само отношение Ирвинга к литературе как к "изящной словесности", занимательной, интересной, предназначенной для того, чтобы развлечь читателя и доставить ему эстетического удовольствие, было необычно для Америки, основанной пуританами и привыкшей к литературе по преимуществу "полезной" (морализующей или политически направленной" [39. C. 12]. Высокая оценка творчеству, и в особенности новеллам Ирвинга была дана русскими критиками и писателями: В. Белинским, А. Пушкиным, А. Платоновым и др. Он был назван певцом молодой Америки, ее необозримых просторов, ее прошлого и будущего. Именно в России раньше всего оценили и почувствовали его оригинальность, чем объясняется его популярность в пушкинскую эпоху.

Особое поэтическое очарование, которым окрашены его новеллы, вместе с пронизывающей их символикой, "игрой чувства, мысли, языка" [55. P. 65], согласно высказыванию самого Ирвинга в письме к Генри Бревурту от 11 дек. 1824 г., безусловно требуют детального исследования его произведений.

Подобная задача представляется тем более актуальной, что влияние Ирвинга на литературную манеру иных писателей было довольно велико. Его испытали на себе и Гоголь, и Пушкин, и Э. По, и другие писатели, причем как романтики, так и реалисты. В творчестве Ирвинга воплотились характерные приметы американской литературы, получившие в дальнейшем развитие в творчестве иных американских писателей. Стоя у истоков американской литературы и являясь родоначальником американской новеллистики, Ирвинг безусловно заслуживает внимательного изучения и сопоставления своего творчества с иными литературными школами и процессами.

1.2. Характеристика художественного стиля Ирвинга

Скоттом. Ирвинга называют посредником между Европой и Америкой, хотя и одиноким в своей англо-американской позиции. Однако Ирвинг был посредником не только в пространственном плане, но и во временном, выступая своего рода связником между прошлым и настоящим и будущим, по сути даже создавая недостающее прошлое Америке. Если до Ирвинга американский писатель рассказывал о своей стране, заимствуя у англичан повествовательные формы и поэтический язык, а американскую реальность отображая лишь "в виде колоритных мелких штрихов или мимолетных упоминаний о той или иной особенности местных порядков и нравов" [15. C. 9], то Ирвинг отверг подражание английским образцам, осознав как главную задачу постижения американской истории, мышления и характера.

Эта задача была блестяще решена им в своих новеллах, в которых Ирвинг предстал как истинный романтик. Первый романтик, которого выдвинула американская литература.

"Секрет их непреходящей притягательности для читателя, - справедливо пишет А. Зверев, - прежде всего в своеобразии художественного мира Ирвинга" [15. C. 10]. Это своеобразие достигается не только ярко выписанными приметами красочного быта старой голландской колонии, каковую любил изображать в своих новеллах писатель, но и в том, что Ирвингу удалось подметить типичные особенности складывающегося национального американского характера, даже в какой-то мере предвосхитить их.

"Книга эскизов", написанная в 1819 г., была издана под псевдонимом Джеффри Крейон (сrayon - цветной карандаш, уголь). "Книга эскизов" представляла собой, по выражению И. М. Фильштинского, собрание "очерков и новелл, переплетающихся в характерном для стиля Ирвинга свободном потоке", где "описания пейзажа соседствовали с юмористическими эпизодами, романтические новеллы - с бытовыми сценками, сентиментально-чувствительный тон сменялся юмористическим, а восторженный - ироническим" [39. C. 14].

В свое время, прочитав "Книгу эскизов", Гёте выразил сожаление о том, что автор слишком редко обращается к американской тематике, предпочитая ей сюжеты и мотивы, какие можно встретить у писателей-романтиков самых разных стран [44]. Действительно, новеллы на американские темы лучшие у Ирвинга. Но и в тех случаях, когда он черпал из других источников-немецких, арабских, испанских,-Ирвинг оставался в своем творчестве американцем: об этом говорит сама тональность таких новелл, как "Жених-призрак" или "Роза Альгамбры".

Ирвингу удалось подметить некоторые типичные особенности складывающегося как раз в его эпоху национального американского характера, и, о чем бы он ни писал, он всегда старался взглянуть на мир глазами своего соотечественника; если даже речь в новелле шла о средневековой Европе или мавританской Испании, звучание рассказа все равно оказывалось необычным для привыкшего к таким сюжетам читателя начала прошлого века. Понимая, что традиции в искусстве живут лишь тогда, когда выражают духовный и жизненный опыт создавшего их народа, Ирвинг не старался пересаживать на родную почву чужие цветы. Подобно иным романтикам он воспевал старину и красоту. Однако при этом преступал через незыблемые правила, которым писались произведения. Прежде всего, он всегда сохранял трезвость взгляда, отчего самые неправдоподобные происшествия у него получали в итоге простое, вполне житейское объяснение. Традиция разрушения мистического и таинственного рационалистически естественным объяснением ведет к "готическому" роману А. Радклиф. Однако у Ирвинга подобное разрушение сказочного, нереального, неземного сопряжено не с мрачной составляющей английской действительности, а с тонкой добродушной иронией, рожденной на американской почве, что отмечают различные исследователи. Так, М. Боброва пишет, что "рационалистическая расшифровка чудесного приобретает у Ирвинга национально-своеобразные черты: он привлекает реалии американского обихода, местные штрихи, воспроизводит умонастроения американцев, прибегает к постоянной "никербокеровской насмешке над всякой мистикой и абсурдом" [7. C. 41]. Именно чувство юмора совместно с американской практической жилкой и жизнелюбием пересилили у Ирвинга уважение к правилам романтической эстетики. Отклонение от этой эстетики и придало его новеллам настоящую самобытность.

Ирвинга называют родоначальником американской новеллистики с присущими ей характерными чертами - остротой сюжета, занимательностью, соединением серьезного и комического, сочетанием романтической иронии с четко выраженным рационалистическим началом.

В своей новеллистике Ирвинг прибегнул к известному приему - переработке старых, бытующих в мировой литературе сюжетов, что, однако, ни в коей мере не умаляет ее оригинальности. Его новеллы американские по духу и по реалиям. Как образно отмечает В. Бернацкая, "можно сказать, что Ирвинг подарил американцам то, чего им более всего недоставало в сравнении со Старым Светом - поэтическую историю, указав на животворные корни народного фольклора" [5. C. 6].

Характерная черта романтической манеры Ирвинга-новеллиста состоит в сочетании фантастического и реалистического, в мягких переходах повседневного в волшебное и обратно. В сюжетостроении своих американских по своей тематике и колориту рассказов "Рип Ван Винкль" и "Легенда о Сонной Лощине" Ирвинг использует мотивы немецких легенд, заимствованных им из сборника И. Г. Бюшинга, сборника И. К. Музеуса и др.

Хотя Ирвинг неоднократно признавался, что его волнует все мистическое, сверхъестественное, однако в своих новеллах он последовательно, вполне в американском духе, разрушал атмосферу таинственного. Будучи наследником просветительских идей и поклонником Разума и не веря в потустороннее и "страшное", писатель тем не менее ощущал влечение к прекрасному миру вымысла. "Насладив читателя авантюрами, занимательными ситуациями, юмором, тонкими наблюдениями, ироническими иносказаниями, - пишет М. Боброва, - Ирвинг раскрывает "таинственное" как нечто естественное и вместе с тем такое, без чего жизнь была бы ущербной. Вот эта игра мысли, чувства, языка и составляет главную прелесть его новелл" [7. C. 44]. Легенды, поверья, фантастические истории всегда таили для него поэтическое очарование, поэтому он охотно украшал ими свои рассказы, хотя и заставляя духов и привидений играть в них комические роли, выступая в неком шутовском маскараде.

"огонек жизни теплится в его произведениях спокойным и ровным пламенем, питаемый "маслом радости" - прекраснейшим горючим, по шутливому замечанию самого Ирвинга. Здесь нет места внезапным вспышкам, взрывам, огненным бурям и пожарам. Романтическая фантастика служит у него не отрицанию, но лишь поэтизации повседневной жизни" [14. C. 138].

К этому можно добавить, что фантастика Ирвинга носит балладный характер, ей присущ оттенок философской притчи с подтекстом, что позволяет прочитывать ее на нескольких уровнях. Своими корнями она уходит в легенду, которая, по определению, есть опоэтизированное сказание о каком-либо событии, персонаже, местности, тесно соприкасающееся с мифом. Основной подтекст ирвинговских новелл - скорее, не поэтизация повседневной жизни, а поэтизация прошлого в этой жизни, отошедшего своеобразного колорита первых поселенцев.

2. Анализ фантастического в новеллистике Ирвинга

2.1. Основные приемы фантастического в новеллах Ирвинга

Фантастику Ирвинга, в целом укладывающуюся в такие основные фантастические системы, как религиозная, мифологическая и гротескно-смеховая, можно разбить на такие виды:

• "Аннет Деларбр"
• - розыгрыши (мнимая, гротескная фантастика): "Жених-призрак", "легенда о Сонной Лощине", "Вестмистерское аббатство"
• - фантастические и фантастико-религиозные притчи: "Рип Ван Винкль", "Дьявол и Том Уокер"
• - полумистические истории о кладоискателях: "Врата дьявола", "Пират Кидд", "Вольферт Веббер, или Золотые сны", "Происшествие с черным рыбаком"
• - сказки: "Альгамбра"
• "Дом с привидениями"
• - загадка: "Полный джентльмен".

Основными приемами фантастического в новеллистике Ирвинга являются: ироническое опрокидывание (розыгрыш), американизация фантастических тем и ностальгия по прошлому.

Новелла "Жених-призрак" на первый взгляд представляет очень характерное для времени Ирвинга "таинственное" повествование с героем, являющимся на пир после своей смерти и даже увозящим невесту. Рассказов о вмешательстве в людскую жизнь потусторонних сил писалось тогда-причем без тени иронии-великое множество. Упомянутая Ирвингом баллада немецкого поэта Бюргера о Леноре, похищенной всадником-призраком, и вправду "обошла весь свет"; поведанное в ней предание воспринималось как пример высшей любви, для которой и смерть не преграда, и эта история пересказывалась на все лады бесчисленными подражателями.

У Ирвинга новелла начинается тоже с традиционной "страшной" сказки: тут и рыцарь, самим своим появлением в замке создающий атмосферу чего-то загадочного и жуткого, и "глухой, мертвенный голос" с "замогильным оттенком", и ужасающее признание "Я-мертвец", и обморок тетушки при виде жениха-призрака за окном в полночь. Но как неожиданно, легко и жизнерадостно завершается это мистическое приключение! Для многих романтиков оно стало бы поводом лишний раз сказать, что судьбу человека вершат силы, над которыми он не властен. А у Ирвинга все решает именно способность героя и в самых неблагоприятных обстоятельствах добиться своей цели, проявив изобретательность и упорство и руководствуясь не страхом перед тенями, а здравым смыслом. В результате типичнейший романтический сюжет преображается в новеллу, полную комизма, озорства и ощущения полноты жизни.

"мрачных", мистических тем очень свойственно Ирвингу. В новелле "Легенда о Сонной Лощине" смышленый сельский парень изгнал из деревни своего соперника в любви, суеверного учителя, разыграв ночью на глухой дороге целый спектакль с привидениями. В другом рассказе "Вольферт Веббер, или Золотые сны" обыватель-голландец, мечтающий разбогатеть и пронюхавший про зарытый пиратами клад, трепещет перед потусторонними силами, мучится жаждой золота и ужасается каре свыше, пока все эти терзания не завершаются вполне благополучным финалом: городская управа приобретает огород героя под строительные участки, и причитающиеся ему деньги с лихвой вознаграждают его за все неудачные экспедиции к тайникам флибустьеров.

Даже в "Легенде о трех прекрасных принцессах" и в "Розе Альгамбры", где Ирвинг как будто старается просто пересказать, ничего не меняя, древние предания, чувствуется это никогда не оставлявшее писателя стремление как-то сблизить сказку и реальность, вымысел и жизненное правдоподобие. Потому-то так деловито и предусмотрительно готовят побег принцесс их кавалеры-испанцы, так своевременно выбирает момент для сватовства бездельник паж: для приближенного королевы брак с бедной девушкой дело непростое, тут надо все точно рассчитать...

Из контекста общей оптимистической новеллистики Ирвинга, убежденного в единственной правильности пути, по которому шла страна, в каком-то смысле выпадает "философская притча" "Рип Ван Винкль", где Ирвинг в завуалированной форме выразил сомнение в том, что это действительно так. "Происшествие, рассказанное в этой новелле, - как справедливо считает А. Зверев, - можно, конечно, при всей его невероятности воспринять просто как курьезный случай, но есть в этой истории человека, хлебнувшего однажды очень крепкого рома и проспавшего в горах целых двадцать лет, по-своему глубокое философское содержание" [15. C. 13]. Вернувшись в родную деревню, Рип поражается масштабам происшедших перемен, и это ощущение стремительного темпа жизни-совершенно неожиданный для литературы того времени, чисто американский мотив. Но самое-то главное в том, что все переменилось вовсе не к лучшему, что пролетевшие как сон два десятилетия не сблизили, а еще больше разъединили людей, не примирили таких не довольствующихся обыденным чудаков, как Рип, с жизнью, а лишь заставили гораздо острее ощутить свое одиночество в этом равнодушном, холодном мире.

Возникает подозрение, что долгое отсутствие Рипа было вызвано не только шуткой повстречавшейся ему компании. Может быть, Рип и сам хотел исчезнуть из этого мира, отгородиться от него мечтой, сном - бежать из него, как потом уходил от цивилизации все дальше на Запад куперовский Кожаный Чулок, как у Мелвилла спасался от нее на китобойном судне герой "Моби Дика", как ищут от нее какой-то защиты многие герои американских писателей и сегодня.

Мотив дремы, грез, запустения, сна как символ невозвратного, но милого прошлого, обычно ассоциируемого у Ирвинга со старым голландским бытом, проходит через многие новеллы писателя: "Рип Ван Винкль" (характерно, что Rip в переводе с английского означает "разрыв", в данном контексте это воспринимается символически как разрыв времени), "Легенда о Сонной Лощине" (Hollow имеет три варианта перевода: 1) лощина, 2) пустота, 3) впадина), "Аннер Деларбр" (где героиня впадает в летаргический сон, в котором продолжает переживать жизнь с мнимо погибшим возлюбленным), "Дом с привидениями", "Кладоискатели" (особенно в новелле "Вольферт Веббер, или Золотые сны"). Этот мотив составляет еще один источник фантастического в творчестве Ирвинга, реализуясь то ли в виде возврата в прошлое ("Дом с привидениями"), то ли в виде "застывания", консервации в прошлом ("Аннет Деларбр", "Легенда о Сонной Лощине"), то ли в виде фантастического соединения примет пришлого и настоящего ("Вольферт Веббер, или Золотые сны").

"американских" новелл отнесено в прошлое. Ирвинга и его рассказчика Никербокера влекли к себе предания и легенды, в коих он находил запечатленными нравы, обычаи, верования, предрассудки, вкусы, интересы, образ жизни и образ мыслей минувших времен. С точки зрения фабулы новеллы не отличаются оригинальностью. Это ставшие в романтическую эпоху тривиальными истории необычайных приключений. Однако достоинство и ценность его новелл не в событиях, а в исторической картине жизни и нрава поселенцев.

Символично, что фабулы "Рип Ван Винкля" и "Легенды о Сонной Лощине" - романтических новел из американской жизни - строятся на преданиях, заимствованных Ирвингом из германского фольклора и романтической поэзии. Р. Миллер объясняет это следующим образом:

"Hence it does seem revealing that the two stories in which Irving strove to weave slight webs of enchantment within the American scene are actually plagiarisms from German folklore. His note at the end of "Rip Van Winkle," saying that the story might have been suggested to Mr. Knickerbocker by the German superstition about the Emperor Frederick, was a calculated design to prevent his readers from noticing that it was in fact an adaptation to the Hudson River landscape of an old German tale, "Peter Klaus." None of Irving's admirers realized this, any more than they understood that "The Legend of Sleepy Hollow" was virtually a translation of Burger's Der wilde Jager. Only several decades later, after Irving had died with his secret, did nosy scholarship disclose the derivation; but Irving's public, especially in America, would not have cared a hoot had they known it in 1820. Even in New England the discomfiture of Ichabod Crane provided a moment of respite from the domination of the Puritan ethic of ascetic labor" [52. P. 377].

"Осюда, кажется, ясно, что эти две истории, в которых Ирвинг стремился соткать легкие сети очарования в американской обстановке, являются фактически плагиатами из немецкого фольклора. Его примечание в конце "Рипа Ван Винкля", что история могла бы быть подсказана Г. Никербокеру немецким суеверием относительно императора Фридриха, была рассчитанным шагом, цель которого - не дать его читателям заметить, что это фактически перенесение на реку Гудзон пейзажа старого немецкого рассказа, "Питер Клаус". Ни один из поклонников Ирвинга не понял это, так же как они не поняли, что "Легенда о Сонной Лощине" - это фактически перевод баллады Бюргера "Дикий охотник". Только несколькими десятилетиями позже, после того, как Ирвинг умер, унеся с собой свою тайну, ученые раскрывает ее происхождение; но публика Ирвинга, особенно в Америке, не придала бы этому значения, если бы знала в 1820. Даже в Новой Англии неудачное приключение Икабода Крейна дало минутную передышку от доминирования пуританской этики аскетического труда" (пер. авт.).

Новелла "Легенда о Сонной Лощине" обладает особым очарованием и несет особый символический смысл. Как известно, Ирвинг построил свое жилище возле Сонной Лощины, в котором предавался литературным трудам, там же он был и похоронен. Слово "легенда" является ключевым в новелле, многократно повторяемым Ирвингом по ходу развития действия, и само его очарование и смысл уже невольно относит читателя в прошлое и одновременно в область грез, выдумки.

"баюкающий и навевающий дрему" [19. C. 50]. Саму лощину Ирвинг называет "одним из самых безмятежных и мирных уголков на всем свете" [19. C. 50]. Это старый голландский, застывший во времени поселок, хотя во времена Ирвинга реальная Сонная Лощина уже сбросила с себя былое оцепенение и превратилась в деловой город недалеко от Нью-Йорка.

From the listless repose of the place, and the peculiar character of its inhabitants, who are descendants from the original Dutch settlers, this sequestered glen has long been known by the name of sleepy hollow, and its rustic lads are called the Sleepy Hollow Boys throughout all the neighboring country. A drowsy, dreamy influence seems to hang over the land, and to pervade the very atmosphere. Some say that the place was bewitched by a high German doctor during the early days of the settlement others, that an old Indian chief, the prophet or wizard of his tribe, held his powwows there before the country was discovered by Master Hendrick Hudson. Certain it is, the place still continues under the sway of some witching power that holds a spell over the minds of the good people, causing them to walk in a continual reverie. They are given to all kinds of marvelous beliefs, are subject to trances and visions, and frequently see strange sights, and hear music and voices in the air. The whole neighborhood abounds with local tales, haunted spots, and twilight superstitions stars shoot and meteors glare oftener across the valley than in any other part of the country, and the nightmare, with her whole ninefold, seems to make it the favorite scene of her gambols [51. P. 330].

"Благодаря своей безмятежности и тишине, а также некоторым особенностям в характере обитателей... этот уединенный дол издавна именуется "Сонной Лощиной", а местных парней величают в округе не иначе как "соннолощинскими". Кажется, будто над этой землей витают какие-то клонящие ко сну, дремотные чары, которыми насыщен тут самый воздух. Иные толкуют, что долина была околдована в первые дни поселения одним высокоученым немецким доктором, тогда как другие настаивают, что еще до открытия этого края мастером Хендриком Гудзоном здесь устраивал шабаш престарелый индейский вождь, прорицатель и колдун своего племени. Несомненно, однако, что это место и поныне продолжает пребывать под каким-то заклятием, заворожившим умы его обитателей, живущих по этой причине в мире непрерывных грез наяву. Они обожают всяческие поверья, подверженные экстатическим состояниям и видениям; пред ними зачастую витают необычайные призраки, они слышат какую-то музыку и голоса. Вся округа изобилует местными сказаниями, "нечистыми" местами, темными суевериями: над лощиной чаще, чем где-либо, полыхают огненные метеоры и падающие звезды; водится здесь, как кажется, и Ночной Кошмар со всем своим мерзким отродьем" [19. C. 50].

Данная атмосфера и служит фоном для развертывания внешне непритязательного события - разыгранной над учителем мистификации. Примечательно, что в Сонной Лощине, погруженной в дрему, быстротой перемещения обладает лишь потусторонняя сила. Всадник без головы является в ней воплощением самого движения, отсутствующего в лощине. Столкновение покоя и вихря, привычного и нового, известного и неизведанного обретает в новелле четкое семантическое выражение: Сонная Лощина выступает антиномией идеи Всадника. Отсутствие головы в этом случае лишь усиливает степень неизведанности движения. Так в мир грез Ирвинг - через мнимую потусторонность - вводит напоминание о другом мире. Ощущение мнимости окрашивает всю Сонную Лощину, путем грез опрокидывающуюся в область небытия, потусторонности. Изгнание Икабода в этом плане можно трактовать как возвращение его к жизни и движению, недаром Икабод в мире ином быстро делает карьеру, став мировым судьей.

Следует упомянуть и еще об одном персонаже, от имени которого ведется повествование - Никербокере. Подобная мистификация позволяет автору остраниться от описываемых им событий, внося в повествование элемент иронии. Подобное остранние присуще и иным новеллам писателя: в "Доме с привидениями" автором повествования объявляется старожил Джоссе Вандермоер, в "Кладоискателях" - различные персонажи, в "Загадочном корабле" - гер Антони.

"В картинах прошлого, нарисованных "пером Никербокера", содержался еще один смысл, менее очевидный, но не менее важный. Ирвинговская оценка действительности осуществлялась путем сопоставления с неким условным идеалом - ретроспективной утопией, идеализированным миром ранних голландских поселений, который "не открыли еще и не успели заселить неугомонные обитатели Новой Англии". Мир Никербокера призван был противостоять циничным формулам буржуазной морали 19 в. и жестоким издержкам капиталистического прогресса. Но идеал, как сказано, был условен, и сам писатель отчетливо это понимал. Рисуя умилительные картины "идеального" прошлого, он в то же время иронизировал над ними и над собой, ибо сознавал, что пороки современности родились не сегодня, а уходят корнями в эту самую идеализированную жизнь. Отсюда и особая полуироническая тональность при описании "идеального" прошлого. Романтическая двойственность ирвинговского историзма в том и состоит, что прошлое предстает в его новеллах и как условный мир, противостоящий современности, и как реальность, неразрывно связанная с настоящим, как один из источником достижений и пороков буржуазной Америки 19 в." [22. C. 556].

Ирвинговская ирония определяет тональность многих новелл. Переосмысление "мрачных", "мистических" тем в ней происходит прежде всего именно на ироническом уровне, хотя, как будет показано ниже, это переосмысление содержит в себе также и иной, символико-романтический план.

2.2. Поэтика фантастического в новеллах Ирвинга

американскими мотивами и темами и, собственно, выстроена на их сюжетике. Героями его новелл выступают самые разнообразные обитатели старых голландских поселений и первые поселенцы Америки - пираты (буканеры), доктор, учитель, фермер, простые рыбаки, охотники, домохозяйки, авантюристы, контрабандисты и т. д. Необычное, случившееся в их жизни, чаще всего оказывалось игрой - или воображения, или чьей-то шутки-розыгрыша, или случайного стечения обстоятельств, так что как бы имело под собой рациональное объяснение.

Композиционными мотивами ирвинговских новелл являются: чей-то рассказ, с различными оговорками передаваемый автором; прием двойной, а то и тройной (и т. д.) вставки историй друг в друга ("Дом с привидениями", "Кладоискатели"), дополняющих и поясняющих основной сюжет; собственные воспоминания местных легенд.

художественных средствах (поэтике) его новелл. Проследив топонимику и ономастику новелл Ирвинга, мы увидим, что все названия и имена имеют под собой голландские корни (грунт).

Вот, к примеру, как поясняет сам писатель происхождение некоторых названий:

* Хелл-Гейт - Чертова дыра (от голландского Helle gat): "Именно тогда, будучи вне себя от ярости и досады, он и его спутники прозвали эту стремнину "Хелле-Гат" и торжественно отдали ее во владение дьяволу. Это название было переосмыслено впоследствии англичанами и превратилось в "Хелл-Гейт" (Hell gate), а на устах незваных пришельцев-иностранцев, не понимавших ни по-голландски, ни по-английски -... - даже в совершенно бессмысленное "Хорл-Гейт" ("Врата дьявола") [19. C. 174].

* Долина Блоомендель - Долина цветов (голл.).

* Таппан-Зее - название разлива на р. Гудзон, означает по-голл. "Таппанское озеро".

"Мешкай-город". Искажение голландского Tawen Dorp, то есть "Пшеничная гавань" ("Легенда о Сонной Лощине").

* Оли коек - род пирога (голл.).

* Домини - священник (голландское название).

* Стивер - голландская, мелкая, медная монета.

Голландский дух сказывается как в именах персонажей и названиях мест, так и в обычаях жителей - практически добродушных и одновременно наивно суеверных, а в особенности в описании праздника в доме Балта ван Тасселя в "Легенде о Сонной Лощине". Само описание дома Балта ван Тасселя - целый панегирик домовитости, уюту, изобилию, деревенскому трудолюбию и непробиваемой патриархальности.

"их головы набиты чертовщиной, вывезенной из Европы и разросшейся за счет индейских сказок и преданий. Это фон для развития сюжета, последние события как бы вырастают из этого фона" [8. C. 97].

Окаймлением таинственных или жутких событий обычно выступает буря, шторм, гроза. Во время грозы появляется и в бурю же уходит таинственный и жуткий незнакомец из новеллы "Вольферт Веббер, или Золотые сны". Во время ненастья инициируется власть "хозяина Дундерберга" в новелле "Загадочный корабль", преследующего корабли. Однако с прекращением грозы все события бесследно исчезают, как исчез в глубине реки таинственный незнакомец с сундуком.

В этом разрыве событий проявляется не только ирвинговский прагматизм, контрастирующий с романтичностью, но и особая ирвинговская ирония, переиначивающая старые сказки на новый лад, в котором место им остается только лишь тогда, когда вместе с природой разыгрывается воображение.

Особо ценным в новеллах Ирвинга является то, что в их основу писателем были положены местные легенды своего края:

2.3. Топонимия ирвинговских новелл

происходит масса невероятных случаев и таинственных явлений, которые как бы раздвигают географические рамки местности в иррациональную область. Здесь действуют буканестеры (пираты), кладоискатели (ведущая тема многих новелл Ирвинга), авантюристы, моряки и рыбаки - и вместе с ними реально-конкретные призраки. Сам дьявол облюбовал себе там местечко на болоте у старого индейского укрепления, где индейцы в свое время, по поверьям, приносили жертвоприношения и устраивали колдовские шабаши ("Дьявол и Том Уокер"). Вся местность в новеллах Ирвинга испещрена специфическими "гиблыми", таинственными местами: болотами, топями, разрушенными домами, склепами, стремнинами, скалами с неведомыми знаками, оврагами. Нечистая сила номинально присутствует во многих деталях ландшафта: в "Легенде о Сонной Лощине" - Чертов мост; в "Кладоискателях" - Врата Дьявола, Чертов кут.

Ирвинг особым образом "метит" местность и героев, что служит средством создания дополнительного поэтического оча рования, заложенного в ироническом противопоставлении символики названий и смыслов реалиям действительности. Имена и названия, встречающиеся в его новеллах, вносят свой вклад в общий "балладно-фантастический" колорит этой прозы, внося ощущение необычности, удаленности от сегодняшней жизненной практики, принадлежности не ей, а легенде.

Так, топонимика местности Сонной Лощины выглядит следующим образом:

Проследив путь "изгнания" Икабода из Сонной Лощины, получим такой маршрут: дом Ганса ван Риппера - "замок" Балта ван Тасселя - дерево майора Андре - топи Виллея - мост через овраг - церковь.

Именно возле церкви призрак настигает Икабода - сакральное место выступает одновременно в качестве средства спасения (согласно поверьям, призрак Всадника без головы в этом месте обыкновенно превращается в сноп искр и исчезает) и как место совершения возмездия (ад), где в Икабода летит голова Всадника, лишая его памяти.

Тассель), и церковь (кусочек божественного рая), где его настигает удар материальный (тыквой по голове). Остальные приметы играют в его маршруте роль предупредительных знаков: дерево Андре - топи Виллея - мост. Это дорога испытания между двумя пунктами, с которой Икабод благодаря своей лошади без конца сбивается.

"Гиблые места" у Ирвинга часто являются хранилищем недоступных, но желанных кладов, сочетая таким образом в себе мечту о рае (богатстве, вольной жизни) со страхом заключения ради этого обретения сделки с дьяволом. Американский прагматизм у Ирвинга непременно соседствует с жуткой тайной, почти мистикой: "Дьявол и Том Уокер", "Вольферт Веббер, или Золотые сны", "Дом с привидениями".

Географический маршрут Вольферта к раю пролегает целиком по гибельным местам: трактир со странным незнакомцем - заброшенный дом с призраком Папаши Красный Колпак - река с водопадом - остров Врата Дьявола - разрытая могила - скала, с которой он падает вниз. Заканчивается маршрут (обычная ирвинговская ирония) родным домом и огородом, по которому прокладывается главная дорога, отныне приносящая прибыль.

Фон и тональность событий часто заложены в самих названиях и именах новелл: Сонная Лощина, Тарри-Таун ("гавань" или же "застывший город"), Альгамбра, Кладоискатели, Врата дьявола, Дом с привидениями, Пират Кидд, Загадочный корабль и т. д. Однако они определяют не только фон, но и несут в себе как глубокую символику, так и элемент иронии. Так, в "Легенде о Сонной Лощине" незадачливого учителя, призванного быть дважды посрамленным в новелле - своей невестой Катрин, отказавшей ему, и соперником Бром Бонсом - зовут странным именем Икабод Крейн, что в переводе означает "бедняга-журавль". Икабод и внешне похож на журавля: тощий, нескладный, вечно голодный. Образу Икабода Крейна автор уделяет большое ироническое и саркастическое внимание. "Сначала кажется, - пишет М. Боброва, - что эта гротескная фигура необходима для усиления иронии при создании легенды-пародии: учитель не только верит любому устному рассказу о потусторонних силах, он еще и начитан в "истории колдовства" и прочих "ученых" книгах. Но дальше становится очевидным, что автор неспроста наделил Крейна отталкивающими чертами. В нем все карикатурно преувеличено: нескладная, тощая фигура, манера гнусаво петь псалмы, чтобы скрыть трусость, ненасытная утроба вечно голодного приживалы, вожделение к деревенской красавице, которая влечет его в равной мере пышным телом и богатым домом. Икабод Крейн жаден до дрожи в коленках и поэтому отвратителен автору. Не случайно Ирвинг изгоняет его из своего рая - из идиллической Сонной Лощины. Метафорическая фраза "Чтоб его черт побрал!" в сюжете рассказа получает как бы материальное воплощение: обитатели Сонной Лощины уверены, что Крейн - находка для дьявола" [8. C. 97-98]

Ономастика, помимо голландского тяготения, всегда несет у Ирвинга и определенную смысловую нагрузку.

"Легенде о Сонной Лощине" она выглядит следующим образом:

Ирония работает на сопоставлении. Икабод и Катрин противопоставляются друг другу метафорикой сравнений: Крейн сравнивается с тощим журавлем, алчущим снеди, а Катрин - с самой снедью, добыть которую не так-то просто ("She was a blooming lass of fresh eighteen, plump as a partridge, ripe and melting and rosy-cheeked as one of her father's peaches" [51. P. 337] - "цветущая, свеженькая девица едва восемнадцати лет; пухленькая, как куропатка, крепкая, нежная и розовая, как персики из сада ее отца" [19. С. 57]). Так же противопоставляются Икабод и Бром Бонс - как внешним видом (Крейн - тощий приживала, Бонс - здоровяк и весельчак), так и своей сутью (Крейн напичкан мистическими историями, Бонс обладает практическим складом ума и известной задиристостью). Проделка Брома Бонса над соперником в любви родила новую легенду в ее различных вариантах: ужасный Всадник якобы швыряет в Крейна свою голову; таинственно исчезнувший учитель унесен призраком; его дух поселился в школьном здании. По мнению М. Бобровой: "вложив в уста деревенских кумушек новую легенду и не забыв сообщить читателю, что на месте поединка Крейна с Всадником наутро нашли разбитую тыкву, Ирвинг тем самым придает новелле законченно кольцевое построение: начал рассказ рассуждением о том, что Сонная Лощина на любого человека навевает грезы, окончил созданием иронической легенды-пародии" [19. С. 97].

"Жених-призрак", имеющей внешнее готическое окаймление. Фантастическое в этой новелле заключено, как и в предыдущей, в самой невероятности выходки молодого человека, иными словами, в его фантазии. Фантазия как основной элемент фантастического составляет основу и таких новелл Ирвинга, как: "Аннет Деларбр".

2.4. Мотив маскарада и пира в фантастике Ирвинга и его функциональная роль

Мы уже упоминали о замеченном исследователями (в частности, П. Миллером и М. Бобровой) мотиве маскарада в новеллистике Ирвинга.

Как правило, этот мотив играет в новеллах Ирвинга тройную роль: 1) как противопоставление пиршества жизни, изобилия - различным мрачным суевериям и пуританскому аскетизму (такое противопоставление мы можем наблюдать в новелле "Легенда о Сонной Лощине"); 2) как связующее звено между обычным реалистическим фоном и иррациональным миром, получающим инициацию именно во время карнавала (такова функция пиршества в новеллах "Легенда о Сонной Лощине", "Вольферт Веббер, или Золотые сны", где рассказ о страшных историях и само появление незнакомца происходят в веселом месте - трактире; "Жених-призрак", где мотив смерти и мистического перерождения совмещен с мотивом свадьбы); 3) как место обыгрывания, розыгрыша, мистификации, своеобразного удвоения реальности (в таковой роли пиршество выступает у Ирвинга опять же в "Легенде о Сонной Лощине", новеллах "Жених-призрак", "Аннет Деларбр").

Рассмотрим художественное решение и функциональную роль мотива маскарада у Ирвинга на примере "Легенды о Сонной Лощине", поскольку в ней совмещены все три функции этого мотива.

"сакральные" мистические места: топи Виллея, мост, церковь с духом Всадника, стенающее дерево Андре, которые являются неотъемлемой частью пейзажа и вполне органично вписываются в него. Подобное прерывание обычного бытийного пространства сакральными областями напоминает организацию пространства в средневековых романах, однако, в отличие от них, сакральные места Сонной Лощины доступны каждому и внешне вполне естественны. Как и положено, места со светлой сакральностью Ирвинг располагает на пригорке (церковь, дом Балта ван Тасселя), а "гиблые" места - в овраге, низине, топи. Между собой их соединяет символический мост - своего рода ворота из одного мира в иной. Именно на мосту Икабода настигает кинутая в него "голова Всадника". Именно на мосту он позволяет себе оглянуться назад. Это оглядывание перекликается с запретным оглядыванием Орфея перед выходом из ада в греческом мифе, вызывающем его (и Эвридики) гибель. Оглядывание же Икабода влечет за собой лишь потерю сознания и его таинственное исчезновение из деревни, и в этом переиначивании греческого мифа, его "обытовлении" тоже сказывается ирония Ирвинга.

Описание американских пейзажей придает особое поэтическое очарование событиям, развернувшимся на их фоне, и особым образом оттеняет поэтику существующих в Сонной Лощине поверий и "гиблых" мест. Сами пейзажные описания выступают в новелле в двух функциях: как демонстрация практического изобилия и как выражение эстетического идеала красоты. Вот каким предстает, например, взору Икабода край изобилия:

"Со всех сторон в огромном количестве видны были яблоки: одни еще висели обременительным грузом на коренастых деревьях, другие были уложены в корзины и бочка и для отправки на рынок, третьи, ссыпанные в огромные кучи, предназначались для выделки сидра. Дальше пошли обширные поля кукурузы: на каждом стебле из лиственного укрытия выглядывали золотящиеся початки - это зрелище породило у него видения пирожных и заварных пудингов в то же время лежавшие между стеблями тыквы, повернувшие к солнцу свои чудесные округлые животы, заставили его вспомнить о роскошных, тающих во рту пирогах. Кончилась кукуруза, пошли поля, засеянные гречихой, откуда несся пряный дух пасеки..." [19. С. 66-67].

On all sides he beheld vast store of apples, some hanging in oppressive opulence on the trees, some gathered into baskets and barrels for the market, others heaped up in rich piles for the cider press. Farther on he beheld great fields of Indian corn, with its golden ears peeping from their leafy coverts and holding out the promise of cakes and hasty pudding and the yellow pumpkins lying beneath them, turning up their fair round bellies to the sun, and giving ample prospects of the most luxurious of pies and anon he passed the fragrant buckwheat fields, breathing the odor of the beehive... [51. P. 346]

И тут же, как дополнение к картине практического изобилия с чисто американской атрибутикой (американскими видами растений, картиной полей), следует описание природного эстетического изобилия:

"Он трусил вдоль цепи холмов, с которых открывается один из самых красивых видом на могучие воды Гудзона. Солнце медленно скрывалось на западе. Уходящая вдаль зеркальная гладь Таппан-Зее была недвижима, разве где-нибудь, то здесь, то там, легкая рябь бороздила поверхность, вытягивая и удлиняя синюю тень далекой горы. Несколько облачков янтарного цвета висели в бездонном небе; полная неподвижность воздуха удерживала их на одном месте. Горизонт, сначала горевший багрянцем, постепенно меняя окраску, приобрел оттенок, свойственный золотисто зеленой кожице зрелого яблока, и наконец стал темно синим, как глубины небесного свода. Косой луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий, круто нависавших кое-где над рекой, оттенял свинцовые и пурпурные тона скал и утесов высокого берега. Вдалеке виднелось суденышко, медленно спускавшееся вниз по течению, с парусами, праздно повисшими вдоль мачты. И так как в неподвижной воде отражалось небо, казалось, будто суденышко это парит в воздухе" [19. С. 67].

Thus feeding his mind with many sweet thoughts and "sugared suppositions," he journeyed along the sides of a range of hills which look out upon some of the goodliest scenes of the mighty Hudson. The sun gradually wheeled his broad disk down into the west. The wide bosom of the Tappan Zee lay motionless and glassy, excepting that here and there a gentle undulation waved and prolonged the blue shadow of the distant mountain. A few amber clouds floated in the sky, without a breath of air to move them. The horizon was of a fine golden tint, changing gradually into a pure apple green, and from that into the deep blue of the mid heaven. A slanting ray lingered on the woody crests of the precipices that overhung some parts of the river, giving greater depth to the dark gray and purple of their rocky sides. A Sloop was loitering in the distance, dropping slowly down with the tide, her sail hanging uselessly against the mast; and as the reflection of the sky gleamed along the still water, it seemed as if the vessel was suspended in the air [51. P. 346-347].

Обращает на себя внимание сравнение горизонта с кожицей яблока, соединяющее эстетическое изобилие природы с изобилием фермерским. Указано и точное местонахождение описанного места: озеро Таппан-Зее, река Гудзон.

Многочисленные эпитеты, употребленные при описании картины природы (эпитеты цвета: синий, свинцовый, пурпурный, темно-синий, золотисто-зеленый, янтарный; и эпитеты общего свойства: бездонный, зеркальный, неподвижный, могучий, красивый) создают впечатление метафизического рая, сходство с которым дополняет парусное суденышко, парящее в воздухе и наводящее аллегорию с ангелами. В то же время олицетворение природы, выраженное стилистическими приемами (косой луч, замешкавшийся на лесистых гребнях нагорий; горизонт, горевший багрянцем) приближает пейзаж к человеку.

С данным описанием контрастирует описание "гиблых" мест, уже приводившееся выше, и, напротив, органично вплетается описание голландского праздника (своего рода маскарада отошедшей эпохи) и предметов обихода: одежды людей, утвари, дома.

"Тут были пожилые фермеры: худые - кожа да кости - люди в домотканых штанах и куртках, в синих носках и огромных башмаках с великолепными оловянными пряжками; были и их маленькие, сухонькие, но проворные и веселые жены в плоеных чепцах, в коротких платьях с низкою талией, в домотканых юбках, с ножницами и подушечками для иголок, с пестрыми сумками из коленкора, висящими на боку. Тут были также пышущие здоровьем девицы, одетые почти так же, как и мамаши, если не считать какой-нибудь соломенной шляпки, ленты или просто белого платья, что говорило о новшествах, занесенных из города; были, конечно, и молодые люди в куртках со срезанными под прямым углом фалдами (эти куртки были украшены рядами огромных, ярко начищенных медных пуговиц), с волосами, заплетенными, по моде того времени, в косу, в особенности у тех, кому удалось раздобыть кожу угря, ценимую в здешних местах в качестве мощного средства, способствующего росту волос" [19. С. 67-68].

Old farmers, a spare leathern faced race, in homespun coats and breeches, blue stockings, huge shoes, and magnificent pewter buckles. Their brisk withered little dames, in close crimped caps, long waisted short gowns, homespun petticoats, with scissors and pincushions and gay calico pockets hanging on the outside. Buxom lasses, almost as antiquated as their mothers, excepting where a straw hat, a fine ribbon, or perhaps a white frock gave symptoms of city innovation. The sons, in short square skirted coats with rows of stupendous brass buttons, and their hair generally queued in the fashion of the times, especially if they could procure an eel skin for the purpose, it being esteemed throughout the country as a potent nourisher and strengthener of the hair [51. P. 347].

Перед нами предстает целая энциклопедия фермерской жизни поселения того времени, непохожей на жизнь европейцев. Своеобразие это заключено не только в обиходе, времяпрепровождении, моде, одежде, ходящих поверьях и суевериях, но и в самой окружающей их природе, в необозримости и вместительности пространственного плана, отсутствующего в подобных масштабах в Европе, в конкретных составляющих пейзажа (кукуруза, гречиха). Дополняет все описание голландского пира, поданное с чисто голландской обстоятельностью:

"Там были знаменитые ореховые пирожные, тающий во рту "оли коек", рассыпчатые, хрустящие под зубами нежные пончики были кексы из сладкого и кексы из слоеного теста, кексы имбирные, кексы медовые - вся кексовая порода вообще. Там были также яблочные пироги, пироги с персиками, пироги с тыквой, нарезанная ветчина и копченая говядина сверх того, чудесные лакомства из сливочного варенья, персиков, груш и айвы, не говоря уже о тушеной рыбе и жареных цыплятах, о мисках с молоком и со сливками" [19. С. 68].

There was the doughty doughnut, the tenderer oly koek, and the crisp and crumbling cruller sweet cakes and shortcakes, ginger cakes and honey cakes, and the whole family of cakes. And then there were apple pies and peach pies and pumpkin pies besides slices of ham and smoked beef and moreover delectable dishes of preserved plums, and peaches, and pears, and quinces not to mention broiled shad and roasted chickens together with bowls of milk and cream [51. P. 347-348]

Всадника, повернувшей жизнь обоих героев.

Три картины (плана) изобилия: фермерского, природного и пиршественного (дополненного традиционным описанием танцев - Танец же по своей природе, как известно, изначально есть средство заклинания, установления связи с иррациональным, надприродным), - дополняют одна другую. Горы яств на празднике символизируют цепи гор, которыми окружена лощина; роскошные фрукты и пироги - цветовое многообразие горизонта, недаром сравниваемое с цветом яблок. Пир является как бы венчающей стадией изобилия, совмещающей в себе: 1) эстетическую функцию: "да будет благословенно столь роскошное зрелище!" [19. С. 68] (Heaven bless the mark! [51. P. 348]) - восклицает автор; 2) практическую (средство насыщения) и 3) сакральную (место и повод рассказывания всяческих мистических историй).

Данный мотив пира, карнавала, связанного с инициацией потустороннего, сакрального, будет подхвачен затем Гоголем, несомненно читавшим Ирвинга (свидетельством тому являются его "Вечера на хуторе близ Диканьки" и "Миргород", в которых воплотились многие приметы ирвинговской манеры повествования - прежде всего, сочетание фольклорных народных элементов с "учеными" легендами и поверьями, бытовых зарисовок - с поэтическими описаниями, выделение обычных и сакральных мест, соединение рационалистического и обычного со сверхъестественным и таинственным и т. д.). Данная связь карнавала и потустороннего весьма ощутима и в творчестве Пушкина, увлекавшегося Ирвингом (см. [56, c. 11], [57]).

Голландское пиршество, изобилие инициирует изгнание Икабода: вначале - из сердца и от дома Катри Тассель, затем - из Сонной Лощины. И если природное изобилие чередуется с гибельными местами (или порождает их), то пиршественное изобилие вызывает общественный остракизм. В данной трактовке пира Ирвинг опять-таки отталкивается от традиции европейского средневекового карнавала, обладавшего многочисленными ролевыми функциями [2. C. 5-68]. Карнавал - это, прежде всего, нарушение устоявшегося порядка вещей, причинно-следственных связей, грани между живым и мертвым, шутом и дураком; карнавал - это одновременно вызов, насмешка и гротескный смех.

Поэтика соннолощинского карнавала заключена не только в горах яств (рационально-реальном), но и в рассказываемых историях (ирреальном). Эта двойственность показа (романтический план) проходит до самого конца новеллы, сублемируясь в многовариантности концовки, о которой скажем отдельно.

Неопределенность, многовариантность концовки широко применялась еще в романах рококо (например, в "Счастливой Роксане" Дефо), в романтических произведениях стала распространенной открытость (или отсутствие) концовки. Писателя как бы не интересовала дальнейшая судьба персонажа, акцент ставился на исключительном, необычном, гротескном. И если писатели рококо вводили многовариантность концовки в качестве элемента игры с читателем, то писатели-романтики избегают расставлять точки как в силу открытости своей поэтической системы, провозглашенного свободотворчества, так и в силу намеренного погружения обстоятельств жизни героя, выходящих за рамки повествования, во тьму. Читатель обычно не знает, откуда пришел герой, какова была его жизнь, мысли, чувства, точно так же он по окончании действия пропадает (данная традиция особенно ярко прослеживается в поэмах Байрона "Лара" и "Корсар").

У Ирвинга многовариантная концовка несет, помимо прочего, дополнительный смысл, заключающийся как в ироническом подтексте, так и в подтексте собственно романтическом, а также символическом. В романтическом плане смысл состоит в противопоставлении мифа (идеала) и действительности - одной из главных мифологем романтической системы, составляющих в романтических произведениях основной трагический конфликт. Особую лирико-фольклорную окраску это противопоставление получило в американском романтизме и, в особенности, в творчестве Ирвинга. Отмечая эту особенность, А. Н. Николюкин писал:

"Это романтическое раздвоение реального и воображаемого - одна из существенных черт художественного мышления американских романтиков. Ирвинг был первым, у кого эти особенности проявились достаточно определенно" [31. C. 922-93].

Иронически подсмеиваясь над различными суевериями людей и склоняясь к рациональному объяснению явлений таинственного, Ирвинг тем не менее всегда оставлял маленькую лазейку для иного толкования происшедшего. Мы так и не доведаемся, что обнаружили черный Сэм, Вольферт Веббер и доктор в выкопанной ими яме во время своего кладоискательства и кто напал на них - нечистая ли сила, призраки или вполне реальные люди; загадкой остается, кем был таинственный, утонувший и вновь возникший незнакомец из той же новеллы ("Вольферт Веббер, или Золотые сны"), странный "полный джентльмен" из одноименной новеллы; куда и как пропала жена Тома Уокера из новеллы "Дьявол и Том Уокер"; что за загадочный корабль часто видели в грозу жители реки Гудзон ("Загадочный корабль"); кто тайно обитал под видом Папаши Красного Колпака в разрушенной постройке заброшенного сада у берега Саунда и что хранилось в родовом склепе ("Вольферт Веббер"); кто был убит в схватке на скале во время поиска Веббером, Сэмом и доктором клада и т. д. Ирвинг всегда оставляет место для таинственных, иррациональных и непостижимых сил, по-своему вмешивающихся в человеческую жизнь и не поддающихся никакому объяснению. Такова, по сути, природа и внешне рациональных сил в новелле "Вольферт Веббер, или Золотые сны", по воле которых главный герой новеллы становится богачом вследствие прокладки через его огород главной улицы (но мы-то знаем, что до того богатство трижды снилось Вольферту - признак того, что ему суждено найти клад).

"Легенда о Сонной Лощине", где миф не только соседствует, но и свободно уживается с реалиями жизни. В этом состоит основное отличие ирвинговской трактовки мифологемы "миф-действительность" от традиционно романтической. Трагический конфликт между двумя категориями переносится в область иронии, шутки, безобидной выдумки. На стороне мифа в новелле "Легенда о Сонной Лощине" выступают не только полумистические рассказы и бытующие в голландском поселении поверья о потусторонней силе, но и сама топонимика соннолощинского пространства с оврагами, топями, горами, порождающая различные видения и слуховые галлюцинации, а также исторические события, происходившие в ставшей легендарной местности, на основе которых и возникли расхожие легенда (о Всаднике без головы, прообразом которого выступает обезглавленный в бою гессенец-кавалерист, о дереве Андре, где последний был трагически взят в плен, о топях Виллея, мосту через овраг, церкви с духами умерших и т. д.). В этот контекст легко и естественно вписалась легенда об исчезновении Крейна Икабода в районе моста, т. е., иными словами, гиблого места.

Мы так точно и не знаем, что сталось с беднягой Крейном, автор лишь выдвигает несколько версий (как и в новелле "Рип Ван Винкль"), от самых невероятных до сугубо рационалистических, предоставляя их на выбор читателю. Все эти версии сводятся к следующим:

- ужасный Всадник швырнул в него свою голову, уничтожившую беднягу учителя;

- таинственно исчезнувший учитель унесен призраком или же каким-либо иным сверхъестественным образом;

- его дух поселился в школьном здании, где по вечерам выводил тоскливые псалмы;

Двойственность концовки новеллы отчасти разрушается лишь смехом Брома Бонса и лукавым выражением его лица при упоминании о тыкве. И хотя рационалистическое объяснение напрашивается само собой и кажется совершенно непреложным, тем не менее Ирвинг оставляет маленькую лазейку для романтического толкования событий. Недаром свою новеллу он заканчивается именно версией о поселении духа учителя в заброшенном школьном здании, откуда частенько доносятся тоскливые мелодии псалмов. Упоминает он и о том, что "мост еще более, чем прежде, внушает местным жителям суеверные страхи, так что, быть может, именно по этой причине дорога через овраг в последние годы оказалась заброшенной, и теперь ездят в церковь мимо мельничного пруда" [19. С. 80]. Голландское поселение после происшествия с учителем словно навсегда откидывается в прошлое, в мир грез, легенд и преданий, не разрушая, а лишь еще более укрепляя этим происшествием свое суеверие. Икабод и поселенцы оказываются и реально и символически по обе стороны времени: Икабод переселяется в настоящее, в мир рационализма и деловой хватки, а поселенцы остаются в поэтическом мире прошлого.

Так Ирвинг в своей новелле решает проблему времени. Характерно, что именно Икабод, "бесславный", оказывается человеком будущего. В этом сказывается и определенный протест Ирвинга против мира делячества, разделяемый и другими романтиками, однако выраженный Ирвингом в опоэтизированной и завуалированной форме.

Заключение

Итак, как мы могли убедиться, своеобразие раннего Ирвинга-романтика сказалась в том, что он создал в своих произведениях особый мир, не похожий на действительность, его окружавшую. "Он, - как отмечает М. Н. Боброва, - обладал тонким даром поэтизировать обыденность, набрасывать на нее нежный флер таинственности и сказочности" [8. C. 97].

"прекрасного" и "безобразного", "доброго" и "злого", идеального мифа и грубой реальности. У Ирвинга все естественным образом переплетено и согласовано, создавая особый вид чисто ирвинговской идиллии. Так, давая на первый взгляд отрицательную характеристику Икабоду Крейну как жадного приживалы, жестокого учителя, бьющего детей розгами, труса, псевдоученого, напичканного суеверными историями, Ирвинг отмечает у него и ряд положительных черт, хотя и не без присущей ему иронии: так, Икабод - хороший танцор и умелый рассказчик, умеющий завладевать вниманием окружающих. "Он, - как пишет Ирвинг, - был существом добрым и признательным", правда, тут же автор иронически принижает сделанное признание фразой о том, что "сердце его становилось вместительнее по мере того, как чрево наполнялось вкусной едой" [19. C. 69]. Тем не менее образ Икабода не оставляет полностью отрицательного впечатления. К тому же пережитое им ночное приключение вызывает не только сочувствие к этой странной фигуре, но и делает его полноценным героем возникших по этому поводу легенд.

В новеллах Ирвинга задействованы не только фольклорные мотивы американской действительности, основанные на исторических событиях, но и чисто американские пейзажи, названия местности, имена людей, бытовые детали их жизни и одежды, наименования американских растений и яств. Причем все они органично соединяются с общими романтическими мотивами и мифологемами, взятыми из Европы, включая саму основу некоторых легенд, относимую к немецкому фольклору. Подобное соединение необычайно разнообразит новеллы Ирвинга, определяя в них то особое своеобразие, благодаря которому эти новеллы и посейчас вызывают интерес. Послужив основой для развития американской новеллистики в национальном русле, новеллы Ирвинга тем не менее остались совершенно особым и неподражаемым явлением в истории американской литературы.

Особая тонкость наблюдений и зарисовок, поэтическая насыщенность текста, мягкая ирония, пастельные тона, своеобразная органическая смесь фантастического, мистического и реального, воспевание идиллической старины с одновременным подтруниванием над ней, заложенная символика в образных рядах и тональности повествования, национальный колорит в соединении с европейскими мотивами - все это делает новеллы Ирвинга непревзойденными шедеврами.

Особым образом Ирвинг решает в них и проблему фантастики. Фантастическое у него - не нечто чужеродное, отвлеченное, перенесенное в иное пространство и время, а, можно сказать, особым образом организованное поле, черпающее энергию в народном фольклоре; органично вплетенное в жизненные реалии и быт; проявляющее себя в виде странных совпадений, происшествий, рассказов и суеверий, а то и попросту шуток; поэтизирующее прагматический уклад человеческого бытия и заставляющее часом усомниться в кажущейся прагматичности и рациональности происходящего; организующее и держащее связь с прошлым; наконец, определяющее психологию и поступки людей, подвергшихся его "инициации" и т. д.

Многочисленность символики фантастического в новеллах Ирвинга придают им помимо особого своеобразия также и определенную глубину ретроспективности прочтений. Этот план усиливается ирвинговской двойной иронией - как над суеверностью, так и над чистой рациональностью; как над страстью к наживе, так и над беззаботностью.

1. Амфитеатров А. В. Дьявол // Дьявол. - М.: ИЦ МП "ВНК", 1992.

2. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти(пер. с фр. В. Ронина)/ Общ. Ред. Оболенской С. В.; Предисл. Гуревича А. Я. - М.: Издательская группа "Прогресс" - "Прогресс-Академия", 1992. - 528 c.

3. Бахтин М. М. Творчество Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. - М.: Художественная литература, 1990.

4. Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 3, 5. - М., 1953.

6. Боброва М. Н. Вашингтон Ирвинг // История американской литературы: В 2 т. Т. 1. / Под ред. проф. Н. И. Самохвалова. - М.: "Просвещение", 1971. - 343 с.

7. Боброва М. Н. Вашингтон Ирвинг // Романтические традиции американской литературы 19 в. и современность: Сб. - М.: Наука, 1982. - С. 92-99.

8. Боброва М. Н. Романтизм в американской литературе 19 в. - М.: Высшая школа, 1972. - С. 18-51.

9. Брукс В. В. Писатель и американская жизнь: В 2 т. Т. 1. - М.: Прогресс, 1971. - 424 с.

11. В мире фантастики: Сб. лит. -крит. статей. - М.: Молодая гвардия, 1989.

12. Гуревич А. Я. Средневековый мир: Культура безмолвствующего большинства. - М.: Искусство, 1990. - 396 с.

13. Достоевский Ф. М. Речь о Пушкине (дополнения, не вошедшие в публикацию) // Достоевский Ф. М. Полн. Собр. Соч. Т. 20. - М., 1960.

14. Елистратова А. А. Литература раннего романтизма // История американской литературы. Т. 1. - М., 1947.

"Правда", 1987. - С. 3-14.

16. Зенкин С. Французская готика: в сумерках наступающей эпохи// Infernaliana. Французская готика XVIII-XIX вв./ Сост. С. Зенкин. - М.: Ладомир, 1999. - С. 5-24.

17. Иванов В. В. Поэтика // Краткая литературная энциклопедия / Гл. ред. А. А. Сурков. Т. 5. - М.: Советская энциклопедия, 1968. - С. 936-943.

18. Ильенков Э. В. Об эстетической природе фантазии // Вопросы эстетики. В. 6. - М., 1964.

19. Ирвинг В. Новеллы (пер. А. Бобовича). - М.: Правда, 1987. - 352 с.

21. Кагарлицкий Ю. Реализм и фантастика // Вопросы литературы. - 1971. - № 1.

22. Ковалев Ю. Ирвинг // История всемирной литературы: В 8 т. Т. 6. - М.: Наука, 1989. - С. 554-557.

23. Коровин В. И. Увлекательный жанр // Нежданные гости. Русская фантастическая повесть эпохи романтизма. - М.: Детская литература, 1994. - С. 5-22.

24. Литературная история США: В 3 т. Т. 2. - М.: Прогресс, 1978. - 526 с.

26. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., т. 15.

27. Мелетинский Е. М. Происхождение героического эпоса. - М., 1963.

28. Мифология // Античная литература / Под ред. А. А. Тахо-Годи. - М.: Просвещение, 1986.

29. Михайлова Л. "Ретро" в научной фантастике // Фантастика-81 / Сост. А. Кузнецов, Ю. Медведев. - М.: Молодая гвардия, 1981. - С. 312-337.

31. Николюкин А. Н. Америка Никербокера // Николюкин А. Н. Американский романтизм и современность. - М.: Наука, 1968. - С. 76-93.

32. Нудельман Р. И. Фантастика // Краткая литературная энциклопедия: В 8 т. Т. 7 / Гл. ред. А. А. Сурков. - М.: Сов. энциклопедия, 1975.

33. Платонов А. Вашингтон Ирвинг // Платонов А. Величие простых сердец. - М.: Моск. Рабочий, 1976. - С. 380-387.

34. Прозоров В. Г., Богословский В. Н. Ранний американский романтизм: В. Ирвинг, Ф. Купер // История зарубежной литературы 19 в. / Под ред Н. А. Соловьевой. - М.: Высшая школа, 1991. - С. 335-343.

36. Русская и советская фантастика. Повести и рассказы. - М., "Правда", 1989.

37. Скотт В. О сверхъестественном в литературе и, в частности, о сочинениях Эрнста Теодора Вильгельма Гофмана (пер. А. Г. Левинтона) // Скотт В. Собр. Соч.: В 20 т. Т. 20. - М. -Л: Худ. Лит., 1965. - С. 602-652.

38. Тамарченко Е. Мир без дистанций // Вопросы литературы. - 1968. - № 11.

39. Терц Абрам (А. Синявский). В тени Гоголя // Терц А. Соч.: В 2-х т.: Т. 2. - М.: СП "Старт", 1992.

41. Шеллинг Ф. Философия искусства. - М., 1966.

42. Шерстюк В. Ф. Новеллы Вашингтона Ирвинга двадцатых годов // Ученые записки Моск. обл. пед. ин-та. - 1963. - Т. 130, вып. 8.

43. Эйнштейн А. Принципы научного исследования. - М., 1956.

44. Эккерман И. П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. - М., 1981.

& Company, Inc., 1944; London: J. M. Dent & Sons, Ltd., 1946; N. Y., 1950.

46. Hedges W. L. Washington Irving. - Baltimore, 1965.

47. Hellman G. S. Washington Irving, Esquire: Ambassador at Large from the New World to the Old. - New York: Alfred A. Knopf, Inc., 1925.

48. Hazlitt William. The Spirit of the Age. - N. Y., 1825.

49. Leary L. Washington Irving. - Minneapolis, 1963.

51. Irving W. The Sketch Book. - New York and Scarborough, Ontario; The New English Library Limited, London, 1961. - 379 с.

52. Miller P. Afterword // Irving W. The Sketch Book. - New York and Scarborough, Ontario; The New English Library Limited, London, 1961. - С. 371-378.

53. Reichert, Walter A. Washington Irving and Germany. - Ann Arbor, Mich.: University of Michigan Press, 1957.

54. Williams, Stanley T. The Life of Washington Irving. 2 vols. - New York: Oxford University Press, 1935.

56. Романчук Л. Поэтика катастроф, или Тяга к ужасному // "Порог", 2005, №4, с. 6-11.

57. Романчук Л. Мотив "жизни-и-в-смерти" в творчестве Пушкина // "Ex professor" (Днепропетровск). - 2001.