В. Н. Шейнкер
Марк Твен и романтическая традиция
1998 ВЕСТНИК НОВГОРОДСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УНИВЕРСИТЕТА № 9
http: //www.admin.novsu.ac.ru/uni/vestnik. nsf/All/F913C5B25431B10CC3256727002E7B9E
Среди американских литераторов конца XIX — начала XX вв., казалось бы, трудно найти более сурового и едкого критика романтизма, чем Марк Твен, которому творчество романтиков представлялось нестерпимо фальшивым, искусственным и скучным, о чем свидетельствуют некоторые его убийственные отзывы о Вальтере Скотте, Купере, Эдгаре По, Готорне.
Так, в письме к Брэндеру Мэтьюзу от 4 мая 1903 г. Твен жалуется: Сейчас я лежу и умираю от вальтерскоттовской отравы. Я прочел первый том “Роб Роя” и дотянул до 19-й главы “Гая Мэннеринга”, и у меня уже отваливается голова, ежели я не подкреплюсь чем-нибудь. Господи, как все это инфантильно! Так искусственно, так фальшиво. А какие восковые фигуры, скелеты и призраки. И это интересно? Какое там! Невозможно почувствовать хоть какой-то интерес к этим безжизненным подделкам, к этой бессодержательной чуши. А какая бедность выдумки! [1]. Несколькими годами ранее он пишет Хоуэллсу: Я терпеть не могу... Готорна и всю эту компанию; я понимаю, куда они клонят за сто лет до того, как им, наконец, удается добраться до сути, и они наводят на меня смертельную скуку [2]. И в другом письме тому же адресату он сетует по поводу Эдгара По: Я не могу читать его прозу... Я бы смог читать ее только, если бы мне за это платили [3]. И, наконец, вершиной этой войны с романтиками явился знаменитый памфлет Литературные грехи Фенимора Купера, где Твен утверждает, что романист нарушил по крайней мере 18 из 19 непреложных законов литературного творчества, пользуясь набором излюбленных бутафорских приемов, создавая неестественных персонажей, изображая чудеса вместо реальности.
Очевидно, аналогичные высказывания Твена и ряда его современников (Хоуэллса, Норриса, С. Крейна) дали повод американскому литературоведу Р. Саломону назвать одну из своих работ Реализм как отказ от наследия, в которой он писал, что творчество американских реалистов конца XIX в. представляло собой полное отречение от всего, созданного американскими романтиками [4], что, разумеется, не соответствует действительности.
Исследователи, делая акцент на реалистическом новаторстве Твена, часто опускают его положительные суждения по адресу романтиков. Так, до сих пор никто не обратил внимания на выступление Твена в 1906 г. в Конгрессе при обсуждении закона о сроках действия авторского права: Если вы пытаетесь вспомнить именно тех американцев, которые писали книги в XIX веке, и чьи книги пережили срок в сорок два года, то не нужно далеко ходить, чтобы увидеть, что этот список очень краток: прежде всего приходит в голову Фенимор Купер, а за ним Вашингтон Ирвинг, Гарриет Бичер-Стоу и Эдгар По. Сюда можно добавить Уитьера, Эмерсона, Холмса, Хоуэллса, Олдрича. Все остальные уже мертвы [5]. кроме Хоуэллса, все в этом списке — романтики. В начале 80-х годов Твен отмечает в своих записных книжках, что с гордостью отослал Принца и нищего Холмсу, Эмерсону, Уитьеру и Лонгфелло. Там же он говорит, что никто не пишет по-английски чище и изящнее, чем Мотли, Хоуэллс, Готорн и Холмс [6]. Он также упоминает Мелвилла и однажды употребляет слово snivelisation, изобретенное Мелвиллом.
Таким образом, субъективное отношение Твена к романтикам было далеко не однозначным. Полемизируя во многом с ними, отбрасывая в их эстетике то, что было неприемлемым с его точки зрения, писатель не раз уважительно отзывался об их наследии. Тем более много важных элементов романтической традиции мы обнаруживаем в его творчестве, что вполне объяснимо. В годы юности писателя в США еще господствовала романтическая литература. Твен хорошо знал ее, о чем свидетельствует хотя бы его позднейшая критика Скотта и Купера, ибо чтобы так критиковать, надо было основательно знать их произведения. Еще в годы, когда он плавал по Миссисипи и предпринимал свои первые литературные опыты, им были написаны повесть в готическом духе, действие которой хотя и происходит в Германии, однако сам сюжет был заимствован из романа писателя куперовской школы Роберта Монтгомери Бёрда Ник-лесовик, а также история о мертвом лоцмане, который возвращается к себе в рубку, когда его корабль оказывается в критическом состоянии [7]. много позже в седьмой главе Жизни на Миссисипи он рисует остродраматичную картину того, как лоцман Биксби проводит через опасный участок свое судно, и этот эпизод, по мнению Джибсона, напоминает аналогичные прекрасные сцены из морских романов Купера [8].
Тем более интересным представляется обнаружить проявление романтической традиции в самом знаменитом романе писателя Приключения Геккльбери Финна, том самом романе, который считают вершиной американского реализма XIX в. и с которого, по хорошо известным словам Хемингуэя, начинается американская литература.
Как известно, основное место в этом произведении занимает путешествие Гека с беглым негром Джимом на плоту вниз по Миссисипи. Однако, как справедливо отметил выдающийся поэт Т. С. Элиот, без мотива бегства от общества этот роман был бы только цепью приключений [9]. Тема американского бегства или американского путешествия была если не открыта, то впервые наиболее ярко воплощена в романах Купера, может быть, еще раньше, в Рип ван Винкле Ирвинга, а затем прошла через целый ряд значительных произведений американской литературы, одним из самых ярких образцов чего являются Приключения Геккльбери Финна.
Собственно говоря, бегство на плоту было вторым бегством Гека от цивилизации, с самого начала чувствующего инстинктивно свою несовместимость с жизнью в обществе. Пока отец не стал угрожать его жизни, Гек предпочитал жить на острове среди лесов, нежели в городе со всей его регламентацией поведения и ограничениями, что уже характерно для романтических произведений. Однако чудовищное поведение пьяного отца, побои, угроза самой жизни заставляют его покинуть остров.
Миссисипи, подобно куперовским лесам и морям или Уолдену Торо, стала для автора символом свободы: только посреди реки, на плоту, можно найти спасение от жестокости и лицемерия, царящих на суше. Мы так и говорили, что нет дома лучше, чем плот. Везде кажется душно и тесно, а на плоту — нет. На плоту чувствуешь себя необыкновенно свободно, легко и удобно [10]. Этими словами заканчивается глава 18-я, а следующая, 19-я, начинается с обширной пейзажной картины, занимающей несколько страниц. Несмотря на неоднократные описания природы в романе, в нем нет более развернутого полотна. Это снова панорама Миссисипи, ее бескрайних просторов, описание темных лесов на дальних берегах, ярких звезд в небе. И как бы подводя итог этому описанию, Гек восклицает: Хорошо жить на плоту. При этом бросается в глаза близость смысла этой картины к идее куперовских и других романтических пейзажей, включая и Гудсонову школу живописи: свобода, простор, величие природы. И такое глубоко поэтичное развернутое изображение природы представляет собою как бы лирическую интерлюдию между главами, описывающими бессмысленную жестокую вражду двух аристократических семейств, которая закончилась гибелью почти всех членов этих кланов и появлением на страницах романа двух мошенников, так называемых Короля и Герцога.
Именно здесь, на плоту, формируется и формулируется основной принцип поведения для героев романа, звучащий явно символически: Превыше всего, когда находишься на плоту — это чтобы все были довольны и были справедливыми и добрыми друг к другу [11]. Это утверждение идеала для жизни на плоту является типично романтической формой критики общества — через противопоставление ему идеала.
Композиционно роман отличается от большинства американских романтических произведений с их замкнутой структурой. Здесь же река несет Гека мимо жизни на берегу; мальчик становится свидетелем вражды и убийств, корыстолюбия и бессердечия, жестоких и диких развлечений жителей этих городков, оказывается втянутым в семейные конфликты, встречает людей, с которыми он хотел бы дружить, и негодяев, которые приносят ему и Джиму только зло. Но речной поток несет героя дальше: убийства остаются неотмщенными, двое молодых влюбленных сбегают неизвестно куда, Гек навсегда расстается с друзьями и врагами и больше никогда не возвращается на прежние места. Т. е. здесь, как это часто бывает в жизни, мы так и не узнаем, что сталось с многочисленными персонажами. Такая открытость композиции, конечно, противоречит условности сюжетов романтических произведений, но она здесь нужна, чтобы утвердить читателя в понимании того, что Гек никогда не вернется в Санкт-Петербург, а будет вновь и вновь сбегать от этой чуждой ему сивилизации, как он ее называет. Последняя фраза в романе — о том, что он обязательно сбежит на индейскую территорию...
Американские романтики придавали исключительное значение мужской дружбе (manship), противопоставляя ее официальным институтам общества, что объясняется самой американской историей (жизнь на фронтире, борьба с дикой природой и т. д.). Так, для Торо дружба — это возвышающее душу общение, основанное на правдивости, доверии, молчаливом взаимопонимании. Эмерсон в своем эссе Дружба восклицал: Что является более восхитительным, как достойное и прочное общение между двумя людьми в мыслях и чувствах... друг — это разумный человек, кто волнуется не за мою искренность, а за меня самого. Мой друг оказывает мне поддержку, не требуя каких-либо условий от меня [12]. Поразительными примерами таких бескорыстных отношений являются дружба Натаниеля Бампо и Чингачгука, Измаила и Квикега, Гека и Джима. Любопытно, что во всех этих случаях верным другом оказывается человек не белой расы. Возможно, это объясняется тем, что для Мелвилла, Купера, Торо, а впоследствии и для Твена — человек, предельно далекий от snivelisation, которая несет с собою только зло, был внутренне благороднее, честнее, выше обитателей куперовских поселений и твеновских городков на берегу Миссисипи, которых, между прочим, один из американских критиков охарактеризовал как арканзасских йеху [13]. Вспоминаются и слова Измаила из Моби Дика: Попробую-ка я обзавестись другом-язычником... раз христианское добросердечие оказалось всего лишь пустой учтивостью [14] .
Дружба с Джимом облагораживает Гека. Она способствует развитию естественных лучших качеств мальчика (его сердца, по терминологии Готорна). Это видно, в частности, из главы 15-й, где герой решил посмеяться над своим спутником. Джим ему ответил с такой искренней обидой и с таким достоинством, что Гек почувствовал себя таким подлецом, что почти готов был целовать его (курсив автора. — В. Ш.) ноги, лишь бы он взял свои слова обратно... Больше я его не разыгрывал [15]. И впоследствии Гек вспоминает, как негр говорил, что лучше меня у него нет друга на свете и что теперь я один у него остался друг [16].
Однако ни перед одним из романтических героев — ни перед Бампо, ни перед Измаилом не стояла такая мучительно острая дилемма: выдать ли ему беглого раба или нет. В представлении человека, выросшего в рабовладельческом обществе, помощь беглому рабу считалась самым страшным преступлением, заслуживающим наказания как в этой жизни, так и в загробном мире. Драматичные страницы, изображающие душевные терзания Гека, вся критика считает не только кульминационными в нравственном отношении, но и вершинными для реалистического мастерства Марка Твена. Однако в философском и этическом планах проблема эта фактически уходит корнями в романтическое наследие того писателя, которого Твен, согласно приведенным выше словам, терпеть не мог, — Натаниеля Готорна с его категориями головы и сердца. И мошенники Король и Герцог, и хладнокровный убийца полковник Шерборн, и жители прибрежных городков, и аристократы с их законами кровной мести в своем поведении руководствуются головой, т. е. предрассудками, догмами, ложными понятиями, всеми своими поступками совершая (опять-таки по терминологии Готорна) непростительный грех. Гек, которого вольно или невольно с детства отравляли общепринятые мнения, уверен, что спасая беглеца, он сам совершает непростительный грех. Ладно, пусть уж я отправлюсь в ад, — говорит он, приняв решение не выдавать Джима. На самом же деле в этой мучительной борьбе побеждает его сердце. Это слово очень часто повторяется Твеном. И не только в романе. Так, в своей Автобиографии, рассказывая о прототипе Гека, он пишет: Он был невежествен, немыт, вечно голоден, но сердце у него было таким добрым, каким оно только могло быть [17].
В самом же романе именно доброе сердце постоянно руководит героем еще задолго до кульминационного момента. Так, уже в главе 11-й, узнав, что за Джимом охотятся и подозревают, что он прячется на острове Джексон, Гек моментально добирается до острова и кричит: Вставай, Джим, пошевеливайся! За нами гонятся! Многозначительно это за нами. Никто не охотится за Геком, никто даже не подозревает, что он жив, но в это маленькое слово us Твен вложил всю человечность Гека, который отождествляет себя с Джимом, свое бегство к свободе — с побегом негра. А впоследствии, когда Король и Герцог продают Джима, Гек восклицает: И после такого длинного путешествия все пошло впустую, все пропало, все рухнуло, потому что у них хватило духу (“heart”)... снова сделать его рабом на всю жизнь... за каких-то сорок паршивых долларов [18].
негра: Благослови Господь твое доброе-доброе (“good old”) сердце, Гек!. При этом писатель так объяснил эту вставку: Прежде всего я хотел подчеркнуть мысль, что в нравственно критический момент неиспорченное доброе сердце является более надежным проводником, чем дурно направленное сознание. Эту теорию я подкрепил бы главой, в которой неиспорченное сердце вступает в конфликт с извращенным сознанием и последнее терпит поражение [19].
подсказанную обществом, церковью, школой. Он начинает употреблять такие слова и фразы, которыми он до сих пор никогда не пользовался, как, например, ungratefulness, consciences, The more I studied about this, the more my conscience went to grinding me, and the more wicked and low-down an ornery I got to feeling, here was the plain hand of Providence. Однако, приняв благородное решение, он вновь возвращается к своей обычной лексике и манере выражения.
Нарушив непреложные юридические и моральные нормы рабовладельческого общества, Гек как бы следует завету Торо, который писал в Гражданском неповиновении: Если несправедливость такова, что требует от вас вершить несправедливость в отношении другого, тогда я скажу: такой закон надо нарушить [20].
Одержав победу над всеми догмами и над своими колебаниями, Гек успокаивается, ибо чувствует, что поступил правильно: в конце концов, он не доверился общепринятым нормам, а доверился себе, своему сердцу. Такой итог внутренней борьбы очень напоминает эмерсоновское self-reliance. Мыслитель писал: Стойте на своем, и если вы совершили что-либо необычное, из ряда вон выходящее, и нарушили спокойствие чтущего приличие века, вы можете поздравить себя [21]. Доверие к себе означало, что человек, следуя ему, может из состояния конформизма подняться до героизма, истинной мудрости, которые осуждаются обыденным сознанием или даже считаются преступлением против существующего порядка вещей. Гек поступил именно так и поднялся до подлинного героизма. Твен недаром был знаком с Эмерсоном и посылал ему свои романы.
В критике очень часто упоминается, что, издеваясь над романтизмом, Твен сделал в этом романе его носителем Тома Сойера, в планах которого по созданию разбойничьей шайки или освобождению Джима из сарая миссис Фелпс доведены до гротескного абсурда описания подвигов разбойников или побегов заключенных из крепостей, что так красочно рисуется в романтических произведениях. В этом есть доля истины, но требующая уточнения. Все нелепые выдумки Тома, вроде того, чтобы нападать на караваны купцов и присваивать себе их несметные сокровища, или требования, чтобы Джим писал о себе на оловянных тарелках и выбрасывал их из окон своей темницы, опираются на примеры из романов Дюма, Скотта и других европейских романтиков. Американских же романтиков Твен в этом произведении ни разу не пародировал!
это так. И тем не менее, объективно его выдающийся роман, сыгравший столь большую роль в американской литературе, глубоко новаторский во многих отношениях, никогда не достиг бы такой глубины и художественной силы, если бы не опирался на ярчайшие этические принципы и художественные открытия американского романтизма.
1. Twain M. The Selected Letters. N. Y., 1982. P. 276.
2. Ibid. P. 154.
3. Ibid. P. 314.
4. Salomon R. // American Quarterly. 1964. vol. 16. p. 531-544.
6. Твен М. Из “Записных книжек” // Твен М. Собр. соч.: в 12 т. М., 1959-1961. т. 12. С. 488.
7. Emerson E. The Authentic Mark Twain. Philadelphia, 1982. P. 10.
8. Jibson W. M. The Art of Mark Twain. N. Y., 1976. P. 63.
9. Eliot T. S. Introduction. // Twain M. The Adventures of Huckleberry Finn. L., 1950. P. IX.
11. Ibid. P. 101-102.
12. Эмерсон Р. Дружба // Ралф Эмерсон. Эссе. Генри Торо. Уолден, или жизнь в лесу. М., 1986. C. 195, 201.
13. Hunting R. // Modern Language Notes. 1958. vol. 73. April.
14. Мелвилл Г. Моби Дик, или Белый кит. М., 1967. с. 90.
16. Ibid. P. 166.
& L., 1924. P. 76.
18. Twain M. The Adventures of Huckleberry Finn. P. 166.
19. Blair W. Mark Twain and Huck Finn. Berkley, 1960. P. 144.
21. Emerson R. W. Complete Works, in 2 vls. L., 1874. vol. 1. P. 141.