Тарнаруцкая Елена Петровна
ТРАНСГРЕССИЯ В РОМАНЕ ДЖОНА БАРТА
«ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ МОРЕХОДА ПО ИМЕНИ КТО-ТО»
Вестник Самарской гуманитарной акалемии.
Серия «Философия. Филология». 2008. № 1
Протагонист романа «Последнее путешествие морехода по имени Kтo-тo» (1991)1 совершает фантастический метанарративный прыжок. Упав во время шторма за борт корабля, он попадает из XX века в центр повествования о Синдбаде-мореходе из книги «Тысяча и одна ночь». Теперь это не журналист и писатель Саймон Белер, a "Somebody" — Кто-то. В поиске способа вновь обрести свое «я» он описывает багдадским купцам свои voyages (путешествия по воде, плавания) вслед за рассказами о плаваниях славного Синдбада. В своих историях Somebody с помощью повествования пытается реконструировать для себя пограничные моменты своей биографии, вызвавшие его внезапное транс-пространственное, транс-временное и транс-нарративное перемещение. В его рассказах постоянно упоминаются написанное с заглавной буквы слово Border (граница) и crossing the Border (пересечение границы).
В неклассической философской традиции невозможное пересечение границы концептуа-лизуется как трансгрессия, — радикальная постановка себя под вопрос, вырывание субъекта у него самого и восходит своими корнями к стратегии «самопреодоления» субъекта в философии Ницше2. Через полвека Бланшо напишет об «опыте-пределе»3, а Батай о «внутреннем опыте» личности, не придающей значения установленным извне границам4. Фуко перевел акцент рассмотрения трансгрессии в русло постструктуралистских штудий, отметив, в частности, опыт безумия как выход за предел, где теряют смысл базовые оппозиции, ценности и смыслы западного культурного мира: трансгрессией открывается «опыт невозможного», который не связан и не ограничен внешним и возможным бытием5.
Роман Джона Барта о последнем путешествии Кого-то драматизирует «опыт-предел» в преломлении проблемы идентичности личности. При этом и повествовательные формы романа следуют модели перехода границы. Одновременно за пределы своего опыта выходит сам роман, предельно заостряя проблему взаимоотношений нарративных моделей разных эпох.
Трансгрессия и проблема идентичности героя
Первым актом трансгрессии для героя было рождение — биологически запрограммированное, но заключающее в себе также и смертельную угрозу пересечение границы между двумя мирами — знакомого внутри и невероятно сложного вне. Свою первую историю-«путешествие» Somebody начинает так: «Когда-то я был — "близнецы" (Once upon a time I was twins)»6. В родах умерла не успевшая получить имени сестра-близнец Саймона «Бид-жу» (Bijou — от Baby Girl Behler — малютка девочка Белер), с которой там, внутри, они обменивались историями тайн и приключений на языке, лишенном глагольных времен. В семь лет он открывает для себя водную стихию, качающую на волнах — предчувствие другой «границы между мирами», которую ему предстоит пересечь, а на день рождения просит показать могилу Bijou. Оставшийся в живых близнец пробуждает у себя воспоминания о «пренатальном нарративе» с помощью языка тела — ритмическим покачиванием, достигая состояния «такого места между двумя мирами, где странно думать о расстояниях... на переходе (verged upon) к совершенно иной, альтернативной жизни, в совершенно новое место, к порогу которого его уже подвела сестра. Но в само это место даже она не могла последовать за ним»7.
Кратковременный выход за предел происходит с ним через четыре десятка лет, с тем человеком, который стал «Новым журналистом» и достаточно известным писателем, все чаще идентифицирующим себя с псевдонимом, под которым он пишет — Уильям Бэйлор. Сначала во время морской прогулки на Виргинские острова он запутывается в якорном канате и зовет жену, которая намеренно не приходит на помощь. Подвешенный на границе со смертью, задыхаясь и уже не осознавая себя, Бэйлор использует давнюю «пограничную» стратегию покачивания вправо-влево — и выныривает на поверхность. Трансгрессивная природа данного события в тот же день подтверждается странным переносом во времени и пространстве. Случайно повернув циферблат только что купленных на острове часов, он шагнул за дверь современного магазина — и попал в восточное средневековье. Заблудившись на рыночной площади, преследуемый насмешками по поводу странной одежды, герой на этот раз возвращается в здесь и сейчас, осознав при этом, что непоправимо изменился: «Его жизнь уже находилась в готовности пуститься туда», где он только что побывал, «как будто его толкнули на такую глубину, откуда он так и не поднялся на поверхность»8.
Действительно, в свой пятидесятый день рождения во время «четвертого путешествия по воде» он совершает тот самый необъяснимый трансгрессивный заплыв через все мыслимые границы на корабль сказочного морехода Синдбада. Теперь, в отличие от предыдущей ситуации перехода границы, он не получает возможности вернуться к себе. Слишком много рассказанного нагромоздилось с момента того, первого рассказа без времени глаголов; огромное количество несочетаемых имен, включая сконструированные им разноплановые реплики его самого — персонажей написанных им текстов. Цена трансгрессии - потеря идентичности. На вопрос Синдбада «Кто ты?» он отвечает: "I am Somebody still stranded" («Я - Kmo-mo затерянный и еще не нашедший дороги»). По верному наблюдению Макконне-ла, во всех романах Барта главный герой находится в «архетипической ситуации» понимания своей неподлинности9. Но потеря идентичности, кроме угроз, таит еще огромный потенциал. Например, Слотердайк называет безымянность началом, «которое является живым источником свободы» и «заставляет вспомнить об изобилии энергии, скрытом под личинами личностей»10. После преодоления рубежа, в запредельном мире транс-трансгрессии, Синдбада и арабских сказок герой осознанно отказывается от своей идентичности и предстает still stranded — выброшенным в странное и непонятное, но в то же время ищущим способа вернуться, вернуть себя себе и найти всему этому имя11.
Причем Кто-то идентифицирует себя также и с Синдбадом («Называй меня Синдбадом, только еще не нашедшим дороги»12, Как известно, в книге «Тысяча и одна ночь» купец Синдбад семь раз отправлялся в море в поисках богатств и приключений на острова, населенные фантастическими существами, и возвращался с запасом моральных уроков и материальных сокровищ. Хотя фабульно рассказы Синдбада о своих приключениях примерно совпадают с историями книги сказок Шехерезады, в постмодернистском романе он каждый раз пускается в плавание, надеясь преодолеть неуловимую границу: попасть на заветный остров Серендиб, куда можно доплыть только serendipitously (в результате счастливой случайности), если теряешь дорогу, думая, что плывешь куда-то в другое место. Оказывается, оба Синдбада: и Синдбад-мореход, и «Синдбад» по прозвищу Кто-то, выброшенный на берег и еще не нашедший дороги, пытались вырваться за грани возможного, не страшась опасностей перехода, только один из них «Сндбад» Саймон или Кто-то сумел это сделать с угрозой затерянности, а второму (Синдбаду-Мореходу) в романной действительности это так и не удалось, и он приравнивается к Кому-то как тоже не нашедший дороги. Но в стремлении к трансгрессивному переходу оба использовали один и тот же способ, а именно искусство повествования.
Трансгрессия повествования
Как ни парадоксально, но одной из основных предпосылок перехода границ в языке романа является как раз создание новых неожиданных границ внутри повествования, то есть прием изоляции. Бахтин писал, что в эстетическом понимании изоляция отрешает — выводит предмет из известного ценностного ряда и перемещает в новый13.
Конфликт романа «Последнее путешествие морехода по имени Кто-то» — нарративный вызов — представляет собой эксплицитную репрезентацию изоляции повествовательных практик. Саймон предлагает Синдбаду устроить соревнование рассказов: семь его путешествий против семи плаваний Синдбада. Взаимная изоляция, помещение друг за другом приключений сначала сказочного мореплавателя, а затем американского писателя придает обоим циклам новые качества. Рассказы Синдбада, если сравнить их с оригинальными версиями книги «Тысяча и одна ночь»14«уроков», извлеченных Синдбадом из каждого плавания. Они именно пересказывают сказки о Синдбаде в стиле, «изобилующем лаконичными пословицами, обращениями к милостивому Аллаху» и редкими «анахронизмами, свойственными скорее нашему времени»15«чудо и счастливая случайность (serendipity), столь характерные для арабских сказок», скорее видны в том, что рассказывает о своем «реальном» прошлом Саймон Белер, но отсутствуют в «фантастических» историях Синдбада16.
Один из приемов применения процедуры изоляции — это эффект иронического остранения, когда в стереотипном риторическом высказывании ключевые элементы изымаются и заменяются на свои противоположности. Один из гостей купца, выслушав рассказ Кого-то об Америке XX века, высокомерно восклицает: «Вот где я стою — именно на фундаменте традиционного реализма! Дайте мне знакомый реальный материал: птиц Рух и носорогов, ифритов, джинов и ковры-самолеты... и пусть ни один чужеземец не воображает, что такие сфабрикованные подделки, как механизмы, мечущие время или катящиеся по дороге, будут когда-нибудь иметь место в нашем родном безыскусственном исламском реализме»17. Игровая пародия на высказывание литературного критика переворачивает перспективу, и в результате не только повествования двух рассказчиков — одно о реальном, другое о фантастическом, но также и устоявшиеся представления об этих понятиях взаимно переходят свои границы. Кроме изоляции, используется лингвистический способ дезавуирования готовых оппозиций. Например, нарративу удается «переходить грань» между истиной и ложью, нагромождая разные формы глагола "fake" (подделывать) и: Синдбад «притворялся, что он притворялся, притворяясь» (faked faking to fake) свои внезапные приступы18.
Трансгрессия и роман
19— они оказываются произвольны и конструируемы. Но при этом он и способствует возрождению их в новых формах, ведь только увиденные сначала текучими и переходимыми, как океанские волны, границы оказываются способными к необходимым деконструкции и изменению.
Не случайно истории соревнующихся рассказчиков уподоблены путешествиям по воде, лишенной застывших определенностей, — самой естественной среде перехода границы. Взаимное центростремительное разворачивание двойного сюжета путешествий Синдбада и Somebody напоминает волшебную логику океанских потоков, течений и водоворотов. Соположение частей романа тоже строится подобно кругам по воде. Роман начинается (после двух коротких вступлений) «последним», нерассказанным путешествием Кого-то, когда он приходит в дом Синдбада. Далее каждый вечер герой рассказывает свои путешествия, пронумерованные порядковыми числительными в порядке возрастания, начиная с первого. Из семи историй первые четыре повествуют о прошлом рассказчика. Между «путешествиями Кого-то» расположены главы, которые называются интерлюдиям, с обменом впечатлениями о рассказанном, любовными сценами, историями других персонажей и, наконец, рассказами самого Синдбада о своих путешествиях. Нумерация этого вида глав идет в обратном порядке — с использованием количественных числительных: «Семь интерлюдий», «Шесть интерлюдий» и т. д. Счет обоих циклов глав уравнивается, когда после «Четвертого путешествия» следуют «Четыре интерлюдии», сконцентрированные вокруг кульминации романа. Последние три "voyages" сливаются в общем настоящем. Они превращаются в одно противоречивое повествование, посвященное разгадыванию тайны tub night — «ночи в лохани» когда потеряла девственность дочь Синдбада Ясмин (как оказалось, в результате инцеста по вине отца) и наказанию виновного. Роман замыкается в круг с помощью заключения, в заголовке которого повторяются названия вступительных глав: «Разрушительница восторгов или знакомая незнакомка» (The Destroyer of Delights or, the Familiar Stranger").
Рамка предстает обновленной версией ситуации романа «Химера», где Джинн рассказывает Шехерезаде сказки, которые когда-то рассказала она. Роман «Последнее путешествие морехода по имени Кто-то» оказывается ее предсмертным монологом. Когда-то она спасала себе жизнь своими историями, теперь зовет смерть — «Разрушительницу восторгов». Чтобы умереть, дряхлая и немощная Шехерезада рассказывает ей "virgin story" (историю о девственности), то есть все то, что последует далее в качестве текста романа. Но выясняется, что саму историю о смерти Шехерезады рассказывает в больничной палате герой ее будущей «истории о девственности» — Саймон Белер, или Кто-то. «Знакомой незнакомкой», призывающей его за собой, оказывается умершая в младенчестве сестра Биджу.
Как пишет Зиглер, рамки «стягивают структуру романа абсолютной петлей смерти»20«Последнее путешествие...» в один из сюжетов Шехерезады, которая является образцом для рассказчика обрамленных историй и архетипом автора современного романа. Это трансгрессивный, через петлю смерти, переход романа к своим культурным истокам, например, мифу, сказке или устному рассказу, называемому по-английски "anecdote". И не только к истокам. Более широко, рамочная история иллюстрирует взаимодействие литературных текстов различных эпох, их взаимное влияние, например, то, что мы читаем тексты прошлого через призму более современных произведений. В этом смысле постмодернистский роман является за-предель-ным опытом моделирования путей непрекращающегося становления романного жанра.
Примечания.
1. Barth, J. The Last Voyage of Somebody the Saylor. Boston, New York: Mariner Books, 2001.
2. Ницше, Ф. Esse Homo. Как становятся сами собой // Сочинения: в 2 т. /Ф. Ницша М., 1990. Т. IL М.: Мысль, 1997. С. 706.
3. Бланию, М. Опыт-предел // Танатография эроса. Жорж Батай и французская мысль середины XX века. СПб.: Мифрил, 1994. С. 63—78.
5. Фуко, М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1997. С. 42—52, 519, 524.
6. Ibid. Barth P. 27.
7. Ibid. Barth. P. 59.
8. Ibid. P. 243.
10. Слотердайк, П. Критика цинического разума. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2001. С. 103.
11. Также вспоминается концепция номадизма Делеза и Гваттари: заброшенные номады — рассеянные сингулярности обладают внутренней способностью самовоссоединения, радикально отличающейся от фиксированных оседлых распределений (Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения. Т. 1. Анти-Эдип. М., 1989.
12. Ibid Barth. P. 23.
13. Бахтин, М. М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве// Вопросы литературы и эстетики / М. М. Бахтин. М., 1975. С. 60.
15. Towers,R. Tripping the Not-So Light Fantastic: The Last Voyage of Somebody the Sailor, reveiw of The Last Voyage of Somebody the Sailor, by John Barth// New York Review of Books. New York, 25 April 1993.: P. 43.
1, 2, 1999: http: //www.lib. unb. ca/Texts/IFR/bin/get.cgi?directory=Vol. 26/&filename=Al-Mandani.htm
17. Ibid Barth. P. 136.
18. Ibid Barth. P. 457.
20. Ziegler, H. The Tale of the Author or, Scheherazade's Betrayal // The Review of Contemporary Fiction 10.2, Liverpool, 1990. P. 87.