ВАШИНГТОН ИРВИНГ
(WASHINGTON IRVING, 1783—1859)
Я всегда был уверен, что человечество сделало бы гораздо больше, если бы люди поддерживали друг у друга хорошее настроение.
Ирвинг
— оригинальный и талантливый романтик — стоит у истоков американской национальной литературы как новеллист-юморист, создатель геройкомической и сатирической хроники, очеркист, автор книг путешествий, тонкий стилист, великолепный пейзажист.
С него начинается заокеанская новелла, жанр, занявший в истории национальной литературы столь же важное место, как и роман; этот жанр будут развивать романтики, реалисты, натуралисты XIX в., писатели XX столетия — вплоть до наших дней.
Европа знала Ирвинга лучше, чем США. Он был любимцем Вальтера Скотта, Гейне, его ценили Байрон, Диккенс, Теккерей, Годвин, наш Белинский, им зачитывались Гете1, Пушкин и Гоголь.
Родился Ирвинг в Нью-Йорке в то время, когда город был еще старым колониальным поселением; сияющего огнями Бродвея еще не существовало, он лежал среди пастбищ и полей, и весь Нью-Йорк с его капустными огородами на окраинах можно было пройти от «края до края» за 20 минут.
— шотландец по рождению — принадлежал_ к. коммерческой аристократии "Манхэттена,.. торговал в Плимуте вином и сахаром; сыну он решил дать юридическое образование; юноша изучал право в трех адвокатских конторах, но мечтал о море и путешествиях. Однажды, пробираясь в глубь голландских поселений, он поднялся вверх по реке Гудзон на шлюпке и был потрясен величавой картиной Каатскильских гор. Дикая, заросшая лесом местность, волшебные изменения света в горах, неповторимые по красоте и краскам солнечные закаты с горящим, пурпурным небом и сами горы поражали воображение. Позже Ирвинг писал: «Я признателен судьбе за то, что родился на берегах Гудзона. Это бесценное преимущество быть рожденным и вырастать в общении с такими грандиозными и благородными объектами натуры, как река, озеро, горы» 2.
Сильны были и книжные влияния. Юноша зачитывался Спенсером, Чосером. С детства и юности воспитывая свой вкус на художественных творениях Старого Света, Ирвинг проникся к его культуре почтением и любовью.
В 1804 г. он отправился в Европу и побывал в Италии, Швейцарии, Англии, Голландии, на юге Франции и в Париже.)Двухлетнее пребывание в Европе закрепило его знания в сфере европейской литературы (он изучал в Париже точные и естественные науки — химию, математику, ботанику) и превратило его навсегда в поклонника европейской культуры. Особенно заманчивой ему казалась возможность «ускользнуть от обыденности в «сумеречное величие прошлого» — в европейскую старину, равной которой не знала молодая американская история. Однако эти экскурсы он совершит позже. В юности же его больше занимает американская современность.
Вернувшись на родину, с несколькими друзьями, среди которых был начинающий писатель Джеймс Полдинг3, брат Ирвинга — Уильям, Д. Дрейк, Ф. Г. Холлек, Ирвинг затевает издание альманаха «Салмагунди» по типу английской эссеистской литературы XVIII в., периодики Стиля и Аддисона. За два года (1807—1808) появилось 20 выпусков «Салмагунди» (Salmagundi: or the Whim-Whams and Opinions of Launcelot Langstaff, Esq. and'Others). Как указывает само название4«наставлять молодых, улучшать старых, исправлять горожан, критиковать общепринятое». Шутки, пародии, шаржи, комические зарисовки нравов тогдашнего «света», политические карикатуры - вот содержание книжек «Салмагунди», которые появлялись анонимно и неожиданно и вызывали огромный интерес. Это был первый на американской почве образец юмористической периодики. По типу «Персидских писем » Монтескье Ирвинг и его друзья создали своего «араба» - Мустафу Раб-э-даб Келихана, якобы наблюдающего политическую жизнь США и описывающего ее далекому другу — Азему Накхему.
Авторы альманаха имели свое политическое лицо — они были федералистами и противниками политики президента Джефферсона. Партия федералистов в Нью-Йорке была «хозяином положения», опиралась на крупных землевладельцев, защищала интересы крупных торговцев. Вот почему группа молодых литераторов-нью-йоркцев столь смело «задирала» самого президента США на страницах альманаха, подшучивая не только над красными плисовыми штанами президента, но и над его правлением, считая президента Джефферсона демагогом. Осмеянию подвергнута была и борьба политических партий - федералистов и демократов. Молодые журналисты не щадили даже собственную партию, зло нападали на беспринципность политиканов, на коррупцию в их рядах, на демагогическое краснобайство, на ясно обнаруживающееся стремление сделать политику средством наживы, на погоню за государственными должностями, на пресмыкательство и моральную нечистоплотность дельцов от политики.
Сатирическое изображение политиканства и американских выборов, впервые появившись на страницах «Салмагунди», явится для последующей романтической и реалистической литературы неисчерпаемой темой обличения, будет поочередно возникать в памфлетах Фенимора Купера, в сатирической новеллистике Эдгара По, в публицистике и рассказах Марка Твена, в творчестве Брет Гарта, Хилдрета, Бичер Стоу, Уолта Уитмена, Теодора Драйзера, Джека Лондона — вплоть до нашего времени.
Осенью 1809г. в нью-йоркской газете «Evening Post» появилась заметка о «маленьком пожилом господине, одетом в поношенный черный камзол и треугольную шляпу по имени Никербокер»: «Так как есть подозрение, что он не в своем уме, и есть беспокойство о нем, то все сведения покорнейше просим направлять в Колумбийский отель на Малбери-стрит или в контору газеты». Одиннадцать дней спустя за подписью «Путешественник » было напечатано сообщение, что такая персона объявилась: Никербокера видели отдыхающим у дороги, ведущей к Олбени; в руках у него был маленький красный узел, старик казался изнуренным. В ноябре подписчикам газеты было сообщено в письме хозяина Колумбийского отеля Сета Хандасайда, что в отеле найдена «любопытная рукопись» и, если Никербокер не вернется, то она будет издана, чтобы погасить его задолженность хозяину гостиницы5. Вскоре в «Литературных заметках» газеты появилось сообщение, что «История Нью-Йорка» («The History of New York») в двух томах, стоимостью в три доллара, написанная таинственно исчезнувшим старым джентльменом Дитрихом Никербокером, выходит из печати в декаьре месяце 1809г.
—стал человеком с таинственной судьбой. И все напитанное им окуталось дымкой легендарности, т. е. приобрело pомантическую окраску. Книга имела шумный успех. «Никербокерами» стали называть литературные общества, журналы, пароходы, омнибусы, торговые компании.
Однако Ирвинг по-прежнему работал клерком в юридической конторе в Олбени и в последующие десять лет написал очень мало. В 1815 г. он отправился в Ливерпуль по делам торговой фирмы своего отца, пайщиком которой он был и сам. Трехлетнее пребывание в Европе, знакомство с писателями, художниками, актерами, а главное то обстоятельство, что торговая фирма обанкротилась,— превратило Ирвинга в писателя-профессионала.
С помощью Вальтера Скотта он издал свой первый сборник новелл «Книгу эскизов» («The Sketch Book», 1819), куда входила 31 новелла с авторским вступлением6, и вскоре «Брейсбридж Холл» (Bracebridge Hall», 1822) —сборник, состоящий из 50 новелл со вступлением 7. Обе книги вскоре были переведены на французский и немецкий языки.
культурой, посетил знаменитого скульптора Канову и любовался в его мастерской шедевром—только что законченной скульптурной группой «Амур и Психея». Ирвинг дружил со многими живописцами своего времени (Ч. Лесли, Д. Уилки, Е. Ньютоном), сам владел красками и карандашом, и это чувствовалось в его литературной манере8. Увлечение музыкой — Бах, Моцарт. Россини — доставляло ему наслаждение, но более сильной страстью была любовь к литературе. Философию и литературу, начиная с античной, он знал превосходно. Не случайно в его художественной практике возникают следы его знакомства с Аристотелем, Геродотом, Эпикуром, Лукрецием. Европейская литература прошлых веков— Чосер, Шекспир, которого он особенно любил и чтил («Шекспир обо всем имел суждение»), Рабле, Сервантес, Свифт, Смоллет, Фильдинг, Стерн9, и творчество его современников — Гете, Шиллера, Байрона10, Тика, с которым он встречался в Дрездене,— было предметом его изучения и восхищения. Живой, увлекающийся, красивый — с обаятельной улыбкой, копной волос каштанового цвета — Ирвинг нравился окружающим, легко сходился с людьми, дружил с поэтами, драматургами, музыкантами, охотно помогал тем и другим, сочинял либретто и целые акты пьес, но не ставил на них своего имени. В Париже он стал изучать испанский язык, который вскоре ему очень пригодился.
В 1824 г. Ирвинг опубликовал «Рассказы путешественника» («Tales of a Traveller»).11 «The New York Mirror» назвала ее даже «рассказами для детей». Ирвинг, считавший ее своим лучшим произведением, приложивший, действительно, много сил и стараний, чтобы сделать ее безупречной по содержанию и композиции, был удручен и, по уверению биографов, именно поэтому, «ушел в сферу истории» и создания биографий знаменитых людей. Этим он занимался до конца своих дней, но художественной литературы окончательно не покинул.
С 1826 г. Ирвинг — член американской дипломатической миссии в Испании. В Мадриде он поселился с радостью; eго влекло героическое прошлое страны, возможность поработать в испанских архивах. С юношеской пылкостью и детской непосредственностью он окунулся в поэтическое и героическое прошлое Испании. Он жил в доме американского консула Обадии Рича — страстного библиофила, собравшего обширную коллекцию редкостных документов (Hispano-Amerсa), и без устали рылся в старых манускриптах и уникальных книгах, которыми был набит дом Рича. Письма Кортеса, неизданные пьесы Лопе де Вега вызывали бурный восторг Ирвинга.
Сначала он загорелся желанием перевести на английский язык документы и материалы Мартина Фернандеса де Наваррета (испанского историка XVI в.) о путешествиях Колумба, но затем на их основе написал собственное произведение «Жизнь и путешествия Колумба» («Life and Voyages of Christopher Columbus», 1828). Из старых испанских хроник он выбирает все яркое и экстравагантное, придавая своим созданиям романтический колорит и слегка авантюрный характер. Книга о Колумбе — единая по стилю и окраске — была признана «триумфом литературного мастерства» 12. Ирвинг снова роется в старинных хрониках, уникальных изданиях, работает как одержимый13. Он обследовал испанские государственные архивы, библиотеки иезуитских колледжей и всюду находил нетронутые сокровища для историка и писателя. Его воображение занимает период мавританского владычества в Испании («восток, вторгшийся в Европу»), борьба испанцев с маврами, события, по его признанию, «любимые с детства». К средневековому колориту испанской старины писатель великолепно приспособился, мастерски и живо ведя повествование в духе сказаний тех времен.
«Завоевание Гренады» («A Chronicle of the Conquest of Granada», 1829), «Путешествия соратников Колумба» («Voyages and Discoveries of the Companions of Columbus», 1832), «Легенды времен покорения Испании » («The Legends of the Conquest of Spain», 1835). До самой смерти писателя из-под его пера будут появляться произведения разного рода с испанской тематикой и окраской.
Живя в Испании, писатель много путешествовал; среди его друзей был молодой князь Долгоруков, атташе при русском посольстве. Верхом на лошадях Ирвинг и Долгоруков отправились в Андалузию, осматривали замки и руины мавританских городов, останавливались в гостиницах времен странствований Дон Кихота, забирались в горы, где укрывались контрабандисты и бандиты, побывали в Палосе, откуда Колумб отправился в свое первое плавание. Незабываемое впечатление оставила поездка в Гренаду и пребывание в старинной мавританской крепости-дворце XIII—XIV вв. Альгамбре. Ирвинг намерен был осмотреть ее дней за пять, а прожил в ней четыре месяца. В письме к жене русского посла в Испании Катерине Добриль в 1829 г. Ирвинг признался, что счастлив в этом чудесном месте — таком романтическом и полном необыкновенных историй, что он живо представляет, как с этих древних башен в лунную ночь мавританская принцесса с тюрбаном на голове, украшенным бриллиантом, подавала знак христианскому рыцарю внизу, взмахивая своим белым воздушным покрывалом. Действительно, такие картины и возникли в волшебных сказках оригинальной и поэтической книги Ирвинга «Альгамбра» («The Alhambra, or the New Sketch Book», 1832), состоящей из 31 главы, каждая из которых представляет собой зарисовку или новеллу.
В 1829 г. Ирвинг покинул Испанию и переехал в Лондон, где тоже занялся дипломатической работой. Он не торопился возвращаться на родину и готов был, по его признанию, «до конца дней» оставаться в Европе. Заводил новые литературные знакомства — с В. Годвиным и Мери Шелли, с Кольриджем, дружил с ирландским поэтом Томасом Муром, побывал в Аббатсфорде у Вальтера Скотта, который водил гостя по окрестным холмам и наизусть читал ему шотландские баллады. Ирвинг высоко ценил Диккенса («превыше всех современников»), образ Пиквика считал «Доном Кихотом общественной жизни». Писатели встречались позже, в 1842 г., когда Диккенс посетил США. Ирвинг не простил Диккенсу его «Американских заметок», как человеку, «оскорбившему законы гостеприимства», и больше с Диккенсом никогда не видался, хотя в Англии бывал. Однако как писателя продолжал Диккенса высоко ценить.
Проведя в Европе 17 лет, Ирвинг возвратился в США в 1832 г. В этом же году вместе с другом юности Джеймсом Полдингом он предпринял поездку на юг и запад США, описав ее в книге «Путешествие в прерию» (1833). Друзья проплыли по Гудзону, увидели Каатскильские горы, затем проехали по Эри-каналу; из крепости Форт Гибсон, верхом на лошадях, отправились в глубь прерий. Проведя месяц в седле, они на пароходе пересекли Огайо, вниз по реке Миссисипи спустились к Новому Орлеану, затем в дилижансе пересекли штаты Алабаму, Джорджию, Северную и Южную Каролину. Путешествие было захватывающе интересным.
Проводниками по горам, лесным дебрям, рекам и озерам были индейцы, которые поразили Ирвинга своими рассказами — поэтичными, авантюрными, окрашенными иронией и сатирой. Всматриваясь и изучая характеры реальных индейцев, Ирвинг приходит к выводу, что они совсем не похожи на тех, что изображаются в литературе. Они молчаливы лишь с теми, кому не доверяют, а между собой говорливы и смешливы; любят рассказы о битвах и фантастические сказки. Индейцы великолепные мимисты и буффонные актеры и, оставшись наедине, дают «полную свободу критике, сатире, мимике и веселью ».
«с натуры» — первое в американской литературе. Ирвинг подкупает читателя спокойной объективностью изображения, а иногда и прорвавшимся негодованием. В книге приводится выразительный эпизод: у поселенца пропала лошадь; поутру молодой индеец, поразивший автора великолепно сложенной фигурой и античным профилем («его нагая грудь могла бы служить образцом для скульптора»), привел лошадь, простодушно объяснив, что она забежала в лагерь индейцев. Взбешенный поселенец набросился на индейца, как на вора, хотел привязать его к столбу и выпороть. Ирвинг пишет по этому поводу о зверских самосудах на фронтире, когда скваттер бывает «и истцом, и свидетелем, и присяжным, и судьей, и палачом», и заключает: такие расправы «воспламеняют индейцев к мести и ведут к беспрерывным войнам».
Писатель был в зените славы, когда по предложению Джона Астора — «мехового короля» написал «Асторию» («Astoria, or Anecdotes of an Enterprise beyond the Rocky Mountains», 1836) о торговле мехами по Тихоокеанскому северо-западному побережью, а вслед за нею «Скалистые горы; или Сцены, происшествия и приключения на Дальнем Западе. По дневнику капитана Б. Л. Э. Боннвиля» («The Adventures of captain Bonneville », 1837).
Джон Астор — немец, приехавший в Америку с семью флейтами и 25 долларами в кармане и наживший спустя несколько десятилетий 20-миллионное состояние на торговле мехами, основал в 1805 г. у устья реки Колумбия город Асторию, сделав его центром меховой торговли. Через Асторию совершались закупки мехов в России и их перепродажа в Китае. Друг детства и юности Ирвинга Генри Бревурт был у Джона Астора торговым агентом, брат писателя Уильям также занимался торговлей мехами. Они охотно снабжали Ирвинга «документами» и воспоминаниями; от Астора также была получена кипа бумаг и писем времен основания Астории; Ирвинг встречался с людьми, которые вместе с Астором основывали город у реки Колумбия. В доме Астора он познакомился с капитаном Боннвилем, возглавлявшим экспедицию в Скалистые горы по усмирению индейцев. Тот рассказал ему множество приключений. Позже Ирвинг встретился с Боннвилем в Вашингтоне в военном департаменте, помещения которого были украшены «трофеями» усмирителей— оружием, боевым снаряжением и одеждой индейцев.
Ирвинг купил у капитана Боннвиля его записки, дневники, карты экспедиции, легшие в основу книги.
Оба произведения Ирвинга вызвали резкое осуждение со стороны американской интеллигенции того времени. Купер называл Ирвинга «параситом»14 «Колумб и Джон Джекоб Астор!» — презрительно восклицал Купер после появления «Астории». И добавлял: «Нашел «великого» человека! »15. Действительно, появление этих двух книг не делало чести Ирвингу. Однако его позиция требует пояснения. Изображая северо-запад Америки в ту пору, когда первые торговцы пушниной пришли к индейским племенам, расселенным на территории теперешней Канады, Ирвинг не изменил своего доброжелательного отношения к индейцам. Как и прежде (он это выражал еще на страницах «Салмагунди»), он понимает, что индейцы гибнут под напором пришельцев; он ценит в индейцах благородство их натуры, силу характера; индейские женщины столь стойки, что вызывают уважение и восхищение; Ирвингу нравится «поэзия и романтика» индейских легенд об охотниках, рыбаках и звероловах. Но как человек, принадлежавший к тем, кто владеет материком, он считает индейцев исторически обреченными: такова «поступь цивилизации», не в силах одного человека повернуть вспять «колесо истории». «Здравомыслящий» Ирвинг склонен даже высмеять романтику куперовской школы в изображении участи индейцев. В центре его собственного внимания находятся европейцы. Это они терпят невероятные лишения, проявляют невиданную стойкость, мужество, преодолевают соблазн опуститься в быту и образе жизни до уровня «дикарей». Ирвинг видит в их поведении нечто подкупающее, чуть ли не романтическое, забывает при этом о побуждениях, которые ими владели. Ему, действительно, изменил художественный вкус: в «рыцарях наживы» он увидел героев 16. Но подобная позиция тоже имеет объяснение.
Юность Ирвинга протекала в стране, в которой не было промышленности, развитой торговли; города были небольшие, и их население вело деревенский образ жизни. Горожан с капустными огородами и описывает Ирвинг в своих ранних новеллах. Возвратившийся на родину спустя почти два десятилетия писатель был изумлен промышленным развитием своей страны. Он был горд ее процветанием, это чувство переносил на асторов, поднявшихся снизу вверх, и им руководствовался при создании двух своих неудачных произведений.
Но их нельзя считать случайными в творчестве позднего Ирвинга: они проистекают из политической индифферентности писателя. За два-три года до появления этих книг он писал своему брату Петеру: «Ты прав, говоря, что я держусь вдали от политики. Чем больше я всматриваюсь в политическую жизнь, тем большее отвращение к ней чувствую... Там такой цинизм, вульгарность и грязный обман, перемешанный с грубыми предвыборными трюками, что я не хочу принимать никакого участия в этой войне»17— это позиция эстетская и консервативная. Но поздний Ирвинг именно так себя и вел; недаром буржуазная печать называла его «элегантным» и Королевское литературное общество в Англии присудило ему золотую медаль. Замкнувшись в уединенной усадьбе с ласкающим названием «Солнечная сторона», расположенной на берегу реки Гудзон, Ирвинг погрузился в книги и рукописи.
Последние десятилетия жизни он отдал биографиям, которые приближались к жанру романа. Таков «Оливер Голдсмит» («Oliver Goldsmith», 1849), где история пропускалась как бы сквозь невидимый фильтр и приобретала романтико-драматическую тональность. Иногда такие книги получали философскую окраску — «Магомет и его преемники» («Mahomet and His Successors», 1849— 1850) или являли собой монументальное исследование с патетическим колоритом. Таким было пятитомное сочинение «Жизнь Георга Вашингтона» («The Life of George Washington», 1855—1859), над которым Ирвинг работал в течение 34 лет — с 1825 г. до самой смерти. Долгие годы он изучал обширную корреспонденцию президента Вашингтона, бесчисленные архивные документы Государственного департамента, все опубликованные исторические источники, частные коллекции, громадное количество мемуаров. Гордясь недавним революционным прошлым своей страны, Ирвинг вложил душу и огромный труд в свое сочинение, сделал его выражением своего патриотизма. Он представил Вашингтона не только как героя войны за независимость — полководца, государственного деятеля, первого президента США,— но и как «покровителя национальной литературы». Более того, американскую историю, которая у него начинается с деятельности Вашингтона, он охарактеризовал как неисчерпаемый источник вдохновения для самой американской литературы. Следует сказать, что этот прогноз Ирвинга не оправдался: самое значительное, прогрессивное, что когда-либо было сделано в этой сфере, принадлежало молодому Фенимору Куперу — создателю американского исторического романа, к тому времени уже умершему.
Дождавшись издания пятого тома своего последнего труда, который был назван им «памятником великому человеку» и своей «самой интересной книгой», Вашингтон Ирвинг умер спустя несколько месяцев; похоронен он был в тихой «Сонной лощине», поэтически воспетой в одной из его ранних новелл.
Американский романтизм открывается комической летописью, которую автор считал «юношеской дерзостью»18 Название в европейской манере XVIII в. давало представление о сюжете и стиле произведения. «История Нью-Йорка от сотворения мира до конца голландской династии, содержащая в числе многих удивительных и любопытных материалов неизъяснимые размышления Уолтера Сомневающегося, разрушительные про екты Уильяма Упрямого и рыцарские деяния Питера Твердоголового — трех голландских губернаторов Нового Амстердама; единственно достоверная история всех времен из всех, когда-либо опубликованных, написанная Дитрихом Никербокером» (1809)19.
«умирали со смеху», читая книгу. Она была полна добродушных и злых намеков на современность; в одноглазом Уильяме Упрямом читатели легко узнавали президента Джефферсона, а что касается быта староголландского Нью-Йорка (Нового Амстердама)20, то Ирвинг попросту списал его, наблюдая жизнь современных ему голландских поселений начала XIX в.
Янки — обитатели восточных штатов США (Hoвой Англии) —с гордостью называли эту территорию «стра ной устойчивых обычаев». Действительно, в начале XIX в. деревушки вблизи Нью-Йорка были точной копией голландских деревень в Европе. В американской «Голландии» дома были сложены из мелких желтых кирпичиков, вывезенных из Европы; их внешний вид тоже был европейски-голландским: островерхие крыши с коньками и флюгерками. По праздникам в тавернах потешники разыгрывали забавные сцены комического содержания, вечерам обитатели деревушек проводили время у порогов домов, попыхивая трубками и неторопливо беседуя. В самом Нью-Йорке голландских домиков было так много, что город выглядел большой деревней. Однако в Нью-Йорке были и купцы, ведущие торговлю с европейской Голландией: их дома были обставлены старой дубовой мебелью, вывезенной из Европы, стены домов увешаны картинами голландских живописцев, а сами владельцы домов изъяснялись на языке «Нового Амстердама» и в церкви, и дома, и на рынке21
В Нью-Йорке времен юности Ирвинга староевропейское причудливым и комическим образом сочеталось с новоамериканскими чертами этого крупного торгового центра. «Отели и пансионаты были забиты торговцами и путественниками всех национальностей,— пишет Ван Брукс в своей книге «Мир Вашингтона Ирвинга».—за обеденными столами встречались старорежимный француз, добывавший себе пропитание преподаванием танцев, английский коллекционер, ирландские фермеры, плантаторы из Северной Каролины, фронтирсмены из Кентукки, немцы, шведы. По улицам бродили китайцы, французы держали рестораны и перчаточные магазины; каждый корабль доставлял иностранцев, искателей фортуны»22
Таким и вошел Нью-Йорк с его обитателями и их миром в книгу Ирвинга. Во вступлении, которое называется «Суждение автора», рассказывается о незнакомце, который появился в отеле на Мелберри-стрит, где в то время, осенью 1808 г., жил автор. Своего героя он представляет так: «Это был маленький, приятный с виду старый джентльмен, в черном порыжевшем сюртуке, вельветоновых панталонах оливкового цвета и крошечной треугольной шляпе. Его редкие седые волосы были собраны сзади в косичку, борода его отрастала по меньшей мере сорок семь часов. Единственной примечательной вещью в костюме была пара прекрасных квадратных серебряных пряжек на башмаках; весь его багаж состоял из двух седельных сумок, которые он нес подмышкой».23
— полуреальный, полуфантастический, нарочито комически деформированный, как и все, что связано с «таинственным незнакомцем». Автор заканчивает вступление сообщением, что «старый джентльмен» исчез через два месяца, оставив «сокровище», о котором он упоминал в разговоре с женою автора,— «великолепную и достовернейшую «Историю Нью-Йорка» (an excellent and faithfull History of New York).
Это и есть «суждение автора» о своей книге, которая и позже казалась ему «безупречной». У читателя она имела огромный успех и объективно явилась первым оригинальным художественным произведением национальной американской литературы.
Несомненно, это отнюдь не исключало наличия европейских учителей у Ирвинга.
Гигантизм пропорций в «Истории Нью-Йорка» ведет свое происхождение от Рабле. По-раблезиански весела, жизнерадостна манера повествовения и весь «плотски тучный» антураж в книге.
О том, как голландцы пьют, едят, курят (один из губернаторов даже испарился в дыме от собственной трубки) рассказано в столь шаржированном духе, что невольно вспоминается аппетит великанов Рабле. А флегматичный темперамент голландцев и проявление их «страстей» напоминают стерновского героя романа «Тристрам Шенди» дядюшку Тоби. Но в книге нет горечи и желчности Свифта, нет и прихотливого смешения иронического и сентиментального, столь характерного для Стерна. «Летописец» Нью-Йорка Никербокер рассказывает о герой-комических воинских доблестях губернаторов, об образе их правления, о событиях и взаимоотношениях горожан и, комментируя, пересыпает свои повествования уймой отступлений, сравнений, в которых чувствуются и Стерн, и Сервантес, рядом уживаются библейская образность и раблезианская вольность, возникают ситуации и приключения в духе Фильдинга, порою слышатся отзвуки Шекспира и Бен Джонсона, пародируется Гомер, цитируется Гесиод. Младший современник Ирвинга (и его почитатель) Генри Лонгфелло иронически говорил, что ни один американский писатель не может взобраться на Парнас, не потревожив костей предков.
—тонкий и злой пародист. Рассказывая историю штатов Новой Англии, он дерзко пародирует старые государственные установления, приправляя историю выдумкой; современные же конфликты выдает за исторические. А в результате прошлое Нового Света предстает в книге как грабеж, истребление коренного населения страны, как проявление ханжества, тупоумной наглости и расистского самодовольства пришельцев из-за океана.
А так как прошлое представлено автором в качестве зеркала настоящего и уничижительные выводы звучат двусмысленно, то не остается сомнения в том, что автор адресует их современности; именно ради этого он и создает свою комическую «историческую» хронику.
Вот образец литературной манеры Ирвинга. Никербокер рассуждает:
«Индейцы день ото дня удивительно совершенствуются... Они научились пить ром, торговать. Обучились обманывать, лгать, сквернословить, играть в азартные игры, драться, хватать друг друга за горло, короче говоря, превзошли во всех достижениях оригинал, запечатленный в их старших христианских братьях». 24
О чем здесь речь — о прошлом или настоящем? В чей адрес летят сатирические стрелы — в адрес индейцев или пришельцев? Тон Никербокера почти добродушный, а сколько в нем сатирического яда!
«смыслом» рассуждений Никербокера. Собственно, под этим «знаком» проходит вся ирвинговская комическая эпопея. Ирвинг вызвал к жизни романтику колониальной Америки и заставил своего «летописца» вести повествование о «милых сердцу американца» «деяниях предков». Но при этом было вывернуто наизнанку все, к чему прикоснулась рука автора: героическое получило пародийную окраску.
Издеваясь над усилиями соотечественников придать американскому прошлому величавость, Ирвинг ведет философские рассуждения о происхождении человечества «в связи с историей Нью-Йорка». В одной плоскости стоят: космография, создание миров, Ноев ковчег, открытие Америки, первые голландские поселения, Новый Амстердам, который «возник из грязи», а превратился в чудо изящества и изысканности и пережил свой «золотой век» в период правления голландских губернаторов, из которых самым прославленным был Питер Стьюивезент по прозванию Твердоголовый25.
«Замечательные деяния Питера Твердоголового» занимают главное место в «Истории Нью-Йорка». В них описываются военные «подвиги» голландцев — штурм шведской крепости, форта Христины. Пародируя «Илиаду» Гомера, Ирвинг дает перечень «блистательных» имен бойцов — ван Виков, ван Диков, Тэй Эйков, ван Винклей, ван Хорнов, ван Хопперов, ван Клопперов — и так на полстраницы. Воины были
... До краев полны
и гневом, и капустой 26.
известных в США голландских фамилий, на общественное поведение их родоначальников: читатели Ирвинга легко расшифровывали эти сатирические иносказания. В баталии, например, отсутствовали вояки-садовники: они были заняты опустошением арбузных грядок соседей. А ван Гролли, стремясь в бой, из-за своих длинных носов не смогли пробраться через узкий проход между двумя холмами. А ван Бэншотенье не в силах были перевести дух после плотного обеда.
«Бой» изображен Ирвингом как потасовка — удары, толчки, пинки, тумаки, царапины, «фонари» под глазами, расквашенные носы; смешались голландец и швед, и все «боролись, пыхтели, разили». И победили бы голландцы, если бы коварные шведы не обрушили град ударов на их курительные трубки. Ошарашенные «гибелью трубок», дородные воины дрогнули и побежали, подобно стаду слонов, топча ряды своей же армии.
Грозный рык Питера Твердоголового не остановил голландское воинство. И тогда Питер вступил в ратоборство с предводителем шведов Ризингом (как Аякс с Гектором, как Орланд с Радомонтом) и, желая рассечь противника одним ударом, наткнулся на меч Ризинга и лишь срезал флягу с вином у шведа, да отсек карман камзола, набитый хлебом и сыром.
Рассвирепевший Ризинг обрушил мощный удар на голову Питера, но хрупкий клинок раскололся о череп Твердоголового, «брызнув тысячами искр подобно ореолу славы, осенившему его лик». Питер стукнул Ризинга увесистой глиняной флягой с крепкой голландской водкой, и этот удар «решил исход сражения». Форт Христина, «словно вторая Троя», пал. Так закончилась «ужасная битва, запечатленная в поэзии и прозе» и представленная в седьмой главе 6-й книги «Истории Нью-Йорка» Вашингтона Ирвинга.
Современные литературоведы США не любят вспоминать о том, что Ирвинг был критиком буржуазного правопорядка. Естественно, для них удобнее и проще представить его непротивленцем и не забыть о том, что он — автор «Астории». Советские литературоведы, не преувеличивая «левизну» Вашингтона Ирвинга, считают, тем не менее, его антибуржуазным писателем, в арсенале художественных средств которого главной была ирония. Ирвинг иронизирует над прошлым и настоящим, хотя и оставляет при этом еще обширную сферу для его поэтизации.
«Истории Нью-Йорка» он сравнивает с современными ему нью-йоркскими «отцами города», политическая жизнь Нового Амстердама на каждом шагу рождает аналогии с современностью. Питер Твердоголовый — наиболее завершенный сатирический образ. Современный читатель Ирвинга невольно ассоциирует «твердоголовых» с их теперешними политическими правнуками: ку-клукс-клановцами, берчистами; иронические образы полуторастолетней давности кажутся злободневными. В конце своей хроники Ирвинг пишет:
«Я слишком высоко ценю интеллект моих сограждан, чтобы осмелиться предлагать им нормы поведения или давать им добрые советы, рискуя потерять их расположение. Я не из тех циников, которые презирают мир, потому что он презирает их — наоборот, хотя он невысокого мнения обо мне, я отношусь к нему с величайшим добродушием (the most perfect good nature) и лишь сожалею, что он не старается заслужить ту безграничную любовь, которую я питаю к нему. И, однако, если в моем историческом произведении — скудный плод долгого и упорного труда — я не смог удовлетворить утонченным вкусам времени, я буду лишь огорчен неудачей, потому что исправить написанное в этом сезоне у меня нет никакой надежды»27.
Сквозь обязательную вежливость светского человека у Ирвинга пробивается горячее, искреннее чувство любви к людям своей родины, к своей стране.
Как и все романтики, он питал пламенную веру в силу художественного слова, в возможность исправления человечества обращением к разуму, чувству, воображению.
Создавая свой первый и прославленный рассказ «Рип ван Винкль», Ирвинг стремился, по его собственному признанию, к тому, чтобы придать национальной литературе колорит, который в ней еще не утвердился. Каатскильские горы — отроги Аппалачей. Их величавый сказочный абрис — первое, что вводит читателя в атмосферу сугубо американской и в то же время волшебной сказки. В горах водятся гномы — существа традиционные для европейского романтизма, но у ироничного американца они предстают в локальном колорите — на них камзолы с галунами, широкий пояс и кортик, треуголка с перьями, красные чулки и башмаки с пряжками; они точно сошли со старинной фламандской картины, вывезенной из Голландии в Новый Свет первыми переселенцами. Вместо волшебного напитка гномы, как заправские скваттеры, осушают бочонок голландской водки, с азартом играют в кегли, остваясь при этом существами фантастического мира.
— первый американский романтик — начинает свое творчество с введения в него и одновременно пародирования атрибутов европейского романтизма. Это становится характерной чертой его новеллистики.
Читателю кажется, будто Ирвинг точен в описании, места действия, но недаром его младший современник Германн Мелвилл восклицал: «Рип, а где жил Рип ван Винкль?!».
Сочетание фантастического начала с реалистическим, мягкие переходы повседневного в волшебное — непременная черта романтической манеры Ирвинга-новеллиста. Мотив волшебного сна, использованный в рассказе «Рип ван Винкль», очень старый. Он известен еще в античной литературе,28 широко популярен в немецких народных сказаниях о Фридрихе Барбароссе,29 встречается в кельтском эпосе30 У Ирвинга в его рассказе нет и тени драматизма. Повествование ведется в мягко-иронических и нарочито «приземленных» тонах. Рип — «простой, добродушный», «покорный забитый супруг» — является перед читателем бредущим по деревенской улице, окруженный ватагой влюбленных в него мальчишек. Ленивый, беспечный, занятый с приятелями в кабачке пересудами политических событий полугодовой давности, он знает лишь одну страсть — бродить в горах с ружьем за плечами. Какой эффект получает автор, погрузив такого героя в волшебный сон на двадцать лет? Комический. Рип видит, проснувшись, как изменилась природа: малый ручей превратился в бурный поток, разросся и стал непроходимым лес; изменился облик деревни, изменились люди («вместо былой невозмутимости и сонного спокойствия во всем проступала деловитость, напористость и суетливость»). Не изменился лишь сам Рип, ему и волшебный сон нипочем,— все такой же ленивец, любитель поболтать и посудачить. Чтобы подчеркнуть юмористическую неизменность его никчемной натуры, автор дает в лице сына Рипа точную копию отца — ленивца и оборванца. Может отгреметь война за независимость, быть свергнутым иго английской тирании, укрепиться новый политический строй, бывшая колония может превратиться в республику,— лишь беспутный ленивец остается все тем же. Юный Рип, как и его старый отец, «занимается всем, чем угодно, только не собственным делом».
И все же читатель чувствует, что не Рип ван Винкль - объект авторской иронии. Он скорее щит, которым Ирвинг заслоняется от напора «деловитых», «суетливых» и жадных сограждан. Недаром он утверждал в кругу друзей, что жадность заразительна, как холера, и издевался над всеобщим американским безумием — желанием внезапно разбогатеть. «Иметь деньги для меня значит чувствовать себя преступником»,— говорил, он.
Антибуржуазность раннего Ирвинга-романтика сказывалась в том, что он создавал в своих произведениях особый мир, непохожий на окружающую его действительность. Вот как пишет Лонгфелло о первом сборнике новелл Ирвинга — о «The Sketch Book»:
«Я был еще школьником, когда книга была опубликована и прочтена многими со все возрастающим по мере чтения удивлением и удовольствием; мы были очарованы милым юмором, чуть грустноватой тонкой нежной атмосферой повествования; даже серо-коричневая обложка, мягкие очертания заголовков и прекрасный четкий шрифт этого издания казался выразительным символом стиля автора».31
В «Легенде о Сонной лошине» Ирвинг рисует безмятежный мирный уголок между высоких холмов; по дну лощины скользит ручеек, «баюкающий и навевающий дрему». Ирвинг — превосходный пейзажист, сюжеты его рассказов всегда органически слиты с окружающим ландшафтом. Могучие воды Гудзона, цепи красивейших холмов, горизонт, горящий багрянцем, свинцовые и пурпурные тона скал и утесов высокого берега и маленькое суденышко на неподвижной воде — составная часть картины сельского голландского праздника, где горы яств представляют соблазнительное зрелище. Описание дома ван Тасселяй —целый панегирик домовитости, уюту, изобилии деревенскому трудолюбию. Тон Ирвинга — смесь восхищения «патриархальной стариной» и мягкой иронии. Обитатели Сонной лощины — потомки первых голландскихз поселенцев; их головы набиты чертовщиной, вывезенной из Европы и разросшейся за счет индейских сказок и преданий. Это фон для развития сюжета рассказа; последующие события как бы вырастают из этого «фона». Легенда о Всаднике без головы одна из суеверных истории этого края. Проделка Брома Бонса над соперником в любви, школьным учителем Икабодом Крейном, родила новую легенду: ужасный Всадник якобы швыряет в Крейна свою голову; таинственно исчезнувший учительунесен призраком; его дух поселился в школьном здании. Вложив в уста деревенских кумушек новую «легенду» и не забыв сообщихь читателю, что на месте поединка Крейна со Всадником на утро нашлираз битую тыкву, Ирвинг тем самым придает новелле законченно кольцевое построение: начал рассказ рассуждением о том, что Сонная лощина на любого человека навевает грезы — окончил созданием. иронической легенды- пародии.
«истории» таили для него и поэтическое очарование: ими он охотно украшал свои рассказы, хотя заставлял духов и привидения играть в них комические роли.
Образу Икабода Крейна автор уделяет особое внимание. Сначала кажется, что эта гротескная фигура необходима для усиления иронии при создании легенды - пародии: учитель не только верит любому устному рассказу о потусторонних силах, он еще и начитан в «Истории колдовства» и прочих «ученых» книгах. Но дальше становится очевидным, что автор неспроста наделил Крейна отталкивающими чертами. В нем все карикатурно преувеличено: нескладная тощая фигурна (автор сравнивает его с пугалом, сбежавшим с кукурузного поля), гнусавая манера петь псалмы, жадность вечно голодного приживала. Не случайно Ирвинг изгоняет его из своего рая — из идиллической Сонной лощины. Метафорическая фраза «Чтоб его черт побрал!» в сюжете рассказа получает как бы материальное воплощение: обитатели Сонной лощины уверены, что Крейн — находка для дьявола.
Та же самая метафора и в точно таком же трагикомическом воплощении появляется в новелле «Дьявол и Том Уокер» (из цикла «Рассказы путешественника»). Это американская фаустиана, только с пародийной окраской. Как и всегда у Ирвинга фантастика и повседневное сплетаются, свободно и непосредственно входя одно в другое. В то, что фантастическое — часть реального, твердо верят американцы той поры. Тощий и жадный Том Уокер, такой же алчный, как Икабод Крейн, несколько раз встречается и долго торгуется с дьяволом прежде чем заключить с ним договор. Для суеверного Тома черт такая же реальность, как и очередная потасовка со сварливой и скупой женой из-за куриного яйца. Американский Фауст — тоже вполне реальный образ скряги-ростовщика из Бостона. Том Уокер разоряет своих должников, играет на бирже, наживается на спекулятивной лихорадке, предъявляет закладные ко взысканию и ханжески усердно читает библию, посещает церковь. Религия — ширма для ростовщических дел. Это беспощадно раскрыл Ирвинг, указав на ханжество, как на типичнейшую черту американского бизнесменства32.
Черт уносит Тома Уокера с соблюдением всех традиций своего адского ремесла: в грозу и бурю, на вороном коне, навстречу молниям. В эту колдовскую картину врываются иронические детали лукавого автора: надменного ростовщика черт непочтительно перекинул поперек седла, белый ночной колпак Тома болтается из стороны в сторону, ветер треплет его утренний халат. А в сундуках ростовщика вместо векселей, закладных и золота нашли лишь пепел, щепки и стружки.
Тема стяжательства и неуемной жажды обогащения многократно возникает в новеллах Ирвинга и каждый раз подается в иронической и сатирической интерпретации. В стране деловитости и суеверий даже призрак предка оказывается практичным и дальновидным («Дольф Хейлигер»), одна мысль о богатстве может поднять умирающего со смертного ложа («Вольферт Веббер, или Золотые сны»). В рассказах Ирвинга мертвецы и духи стерегут бесчисленные клады, не желая их отдать в руки живых; старый морской пират и после смерти не расстается с награбленным и верхом на своем сундуке несется в бурном потоке сквозь вполне реальные «Ворота Дьявола», что в шести милях от Манхэттена.
«готических», «черных» европейских романов, местом действия которых были средневековые замки, руины, кладбища, где являлись выходцы из могил, чтобы понять и оценить иронию Ирвинга в «Женихе-призраке», в «Необыкновенных рассказах нервного джентльмена» и других новеллах.
Историки литературы иногда указывают, что новелла «Жених - призрак» является пародией на «Ленору» Бюргера. Но хотя Ирвинг и перенес действие в средневековую Германию и наделил действующих лиц титулами графов и баронов, вся трагикомическая ситуация в новелле сродни любой американской юмореске народного происхождения, описывающей излюбленную в США «practical joke» (проделку). Юный рыцарь Штаркенфауст, умчавший невесту в могилу на вороном коне (обязательно — на вороном!), напоминает разбитного янки; невеста-плутовка—дочку фермера из-под Олбени; барон, отец невесты, оглашающий воздух ламентациями: «зятем окажется леший, а внучатами — целая куча лешенят »,— комический «отец» из народного американского юмора. Вся новелла — тонкая издевка над суевериями соотечественников Ирвинга.
Европейская «механика ужасного» у Ирвинга сохранена: привидения ютятся в старых домах, зловеще завывает буря, таинственно звучат шаги, сдвигаются стены, оживают портреты, духи появляются ровно в полночь и глухо стонут. Но все это имеет иронический подтекст, а иногда и пародийный. Так, призрак «дамы в белом» заламывает руки, как актриса в мелодраме, закоченевшее привидение отогревается у камина, оживший портрет оказывается ночным грабителем, заколдованная мебель не просто передвигается, а пускается в бешеный пляс.
Интересен рассказ «Полный джентльмен». Автор предпосылает ему «грозное» двустишие из «Гамлета» Шекспира:
Пускай меня виденье уничтожит,
Ирвинг пародирует «таинственное». Достигается это с помощью «нагнетания» интереса к невидимому, но требовательному джентльмену, который поднимает на ноги всю гостиницу и возбуждает в уме умирающего от скуки рассказчика десятки предположений: кто он? Рассказ не только пародия на романтическую манеру, но и пародия на процесс создания историй такого рода; Ирвинг вышучивает «рецептуру» «кухни» романтиков. Он создает и отвергает одну курьезную версию за другой. Венчает всю эту пародийную структуру внезапный и нарочито «приземленный» финал. Поутру с шумом и грохотом полный джентльмен покидает гостиницу. Проснувшийся рассказчик подбегает к окну и видит лишь торс человека, влезающего в дверцы кареты. «Тайна» полного джентльмена осталась навсегда неразгаданной.
Суть юмора этого анекдотического рассказа заключена в рассчитанной псевдо-значительности при нарочитой ординарности события, в мелкотравчатости сюжета и стремлении рассказчика придать ему таинственный и «глубокий» смысл.
Самому Ирвингу «Полный джентльмен» так нравился, что он перенес этот сюжет из «Брейсбриджхолла» в «Рассказы путешественника» и им открыл свой третий сборник новелл. В интригующем вступлении под названием «Великий незнакомец» Ирвинг рассказывает, что «автор Уэверли» (Вальтер Скотт) намекнул в печати, что узнал себя в полном джентльмене и что он, Ирвинг, засыпан с тех пор письмами читателей, которые жаждут узнать о полном джентльмене. Автор оставляет «покров тайны» над... «картиной», а вступление к сборнику рассказов превращает, таким образом, в веселый иронический зачин к озорным и дерзким новеллам.
Алогичная, нелепая ситуация, комическая гипербола, доведенная до абсурда, неожиданные, смелые сравнения, лукавое, юмористическое построение фразы («Это были старинные башенные часы, от которых призраки обыкновенно бывают без ума»),— все это доставляет читателю ни с чем несравнимое удовольствие, вызывает улыбку или бурный хохот.
«белая дама», не оказывает гостье никакого внимания, а преспокойно поворачивается к ней спиной и засыпает до утра беспробудным сном; обитательница старинного заброшенного поместья, набитого до отказа духами и привидениями, прячет по вечерам (на всякий случай) столовое серебро и шкатулку с драгоценностями, охраняя свое добро от потусторонних сил. Ирвинг хохочет и заставляет хохотать читателя. Даже пейзаж у него ироничен — течение прилива «мечется и беснуется, как забулдыга, жаждущий выпить». Но вот вода поднялась до наивысшего уровня и море около Манхэттена делается спокойным — «на время засыпает сладко и безмятежно, как олдермен после обеда»33. Страшная стремнина, где разбиваются суда, попавшие в водоворот, названа «Курица и цыплята»; эта жутковатая ирония заставляет вспомнить, что трагикомизм всегда был характерной чертой и народного американского юмора, и юмора в литературе.
Однако «Рассказы путешественника» — это не только пародия на романтическую «таинственность» и борьба с «готическим» англо-французским романом XVIII в., заполонившим США, не только стремление Ирвинга высмеять суеверия и предрассудки своих соотечественников,— это и нечто позитивное, что автор желает утвердить, во что он сам верит.
Ирвинг ратует за прекрасное. Оно разлито в атмосфере сердечности, доброты, дружелюбия; оно — в ярких красках природы, в живописной пестроте окружающего мира, во множестве жизненных впечатлений, в музыке, в песне, в естественном ритме танца — во всем.
Таково эстетическое credo Ирвинга. Оно как бы поддержано различной тональностью «Рассказов путешественника»— то веселое озорство, то нарочитая пародийность, то драматизм, то возвышенный лиризм с трагической окраской. Последнее — в «Истории молодого итальянца», рассказе, выдержанном в классической манере концентрированно сентиментального романтизма.
— гиперболические чувства, эксцентричность поведения героя, его обостренная чувствительность, исключительные обстоятельства жизни, безумная всепоглощающая любовь, роковое преступление и неугасимые муки совести. Они персонифицированы в портрете убитого, нарисованном убийцей. Ирвинг представляет героя в типично романтическом облике: высокий, стройный молодой человек с красивым тонким изможденным лицом, с бледным челом и «копной черных блестящих вьющихся волос». Его взгляд «полон огня, дик и изменчив». Его вкусы оригинальны — молодого итальянца влечет к фантастическим и мрачным картинам Сальватора Розы. Необычна и судьба героя: богатый по рождению, он — бедняк по положению, отвергнутый собственным отцом. Неуправляемые эмоции приводят его к преступлению: пылая нежной страстью к единственно любимой женщине, он оставляет ее беззащитной на долгие годы, а потом убивает ее мужа. Но, обрисовав своего героя как одинокое, больное, изнемогающее от душевных страданий существо с «печатью Каина» на челе, ищущее искупления вины ценой собственной жизни, и доведя, таким образом, до наивысшей точки драматическую напряженность, Ирвинг не может отказать себе (и читателю) в удовольствии дать своей новелле ироническую концовку. Баронет, хозяин замка, рассказав своим гостям «историю молодого итальянца», возбудил в них любопытство и острое желание видеть дьявольский портрет, который якобы находится здесь, в картинной галерее. Но показывает он гостям совсем другую картину и наслаждается их разноречивыми суждениями о таинственной картине, которую они никогда не видели.
Рассказ этот весьма типичен для Ирвинга. Он сам наслаждается трагической и романтической судьбой молодого итальянца. И в то же время старается удержать себя на невидимой узде, не дать возможности ни себе, ни читателю поверить до конца в реальность рассказанного.
Автор не верит ни в какие «дьявольские» портреты, как и вообще не верит в потустороннее и «страшное». Он — наследник просветительских идей, поклонник Разума. Но его влечет прекрасный мир вымысла. Насладив читателя авантюрами, занимательными ситуациями, юмором, тонкими наблюдениями, ироническими иносказаниями и политическими намеками, Ирвинг раскрывает «таинственное» как нечто естественное. И вместе с тем такое, без чего жизнь была бы ущербной.
Вот эта «игра мысли, чувства, языка» (определение Вашингтона Ирвинга) и составляет главную прелесть его новелл.
«Альгамбра » (1832) —типично романтическое произведение.
— дворец Альгамбра поразил воображение писателя. Аромат, тишина, величие и красота дворца, розы, что вились по террасам и укрывали узорчатые кованые ворота,— все это входило в душу Ирвинга и воплотилось позже в прелестных сказках, созданных здесь, в этом поэтическом месте.
Во дворце жили бродячие цыгане, увечные солдаты, бездомные старики и старухи; в разрушающихся башнях гнездились совы и летучие мыши (они тоже станут «действующими лицами» ирвинговских новелл). Теперешние обитатели Альгамбры знали множество легенд и сказаний времен Гарун аль Рашида, житий святых, повестей о приключениях путешественников и разбойников, рассказов о владельцах Альгамбры, о скрытых маврами кладах и духах, охраняющих эти клады, об узниках в башнях и подземельях дворца, о талисманах, заклинаниях и волшебных чарах, о чудовищах и драконах.
Легенды имели арабскую и готическую окраску, чаще всего были импровизациями, иногда стихотворными. Ирвинг, с разрешения губернатора Поселившийся в «королевских апартаментах», где с балконов были видны горы Гренады и стада в горах, грезил о былом величии Альгамбры и чувствовал себя в атмосфере сказок Шехеразады. Именно этот «воздух» он и стремился передать в своей книге.
В предисловии он на восточный манер называет свои новеллы «арабесками», затем «зарисовками, взятыми из жизни, рассказами, основанными на народных преданиях» (on popular traditions).
Книга открывается главой «Путешествие», в которой рассказывается о том, как автор весной 1829 г. прибыл в Испанию и в компании с русским послом в Мадриде совершил путешествие верхом на лошадях «от Севильи До Гренады». Описание Альгамбры и вставные новеллы— «истории», услышанные здесь,— составляв: остов книги.
— плод воображения, сочетание легенды с реальностью, и это придает рассказу неповторимое очарование. Такова и следующая глава — «Альгамбра при луне».
Ирвинг признавался, что он всегда «экспериментировал в литературе», т. е. всегда искал новых форм. Чтобы ожили древние сказания, писатель представляет реальные фигуры рассказчиков в главе «Обитатели Альгамбры». Ленивые и горделивые оборванцы очень живописны. Один из них буквально потрясает Ирвинга, представившись таким образом: «Я — сын Альгамбры!». Автор услышал от «сыновей» древнего дворца уйму легенд, лучшие из которых вошли в его сборник. Это «Арабский астролог» («The Arabian Astrologer»), «Три прекрасные принцессы» («The Three Beautiful Princesses»), «Легенда о принце Ахмеде аль Камель» («Legend of Prince Ahmed Al Camel; or The Pilgrim of Love»), «Легенда о наследстве мавра» («The Legend of the Moor's Legacy») и «Легенда о Розе Альгамбры» («The Legend of the Rose of the Alhambra»).
Однажды в разговоре с полковником Эспинволем Ирвинг определил свою литературную манеру так: «Я обрабатываю старые сказы, приукрашиваю настолько, сколько хватает моего воображения, и приспосабливаю их к современному романтическому вкусу. Получается что-то лежащее между историей и романтикой» 34.
Вот почему в лирико-философской и остроумной «Легенде о принце Ахмеде аль Камель» имеются все эффектные атрибуты сказочности: зачарованный конь, магические рыцарские доспехи, ковер-самолет, говорящий голубок и т. д. Это — «украшения».
Смысл же новеллы глубоко гуманный — о жизни, законах естества, о сердце человека, о любви, мужестве и верности. Ирвинг создает высокий этический идеал любящего человека. Его принц Ахмед назвал себя «паломником любви», и он, действительно, совершает рыцарские подвиги, завоевывая свою прекрасную возлюбленную. Автор славит героического юношу, проявившего верность в любви и отвагу на поле битвы. Сказочные герои Ирвинга очень полнокровны, это земные люди. У Ирвинга нет и тени дидактизма, он слишком ироничен, чтобы допустить нравоучительность на страницы своих произведений. И тем не менее — он учит читателя. Учит хорошему, благородному поведению, чистоте душевных побуждений.
«Легенды о принце Ахмеде аль Камель» навеян пьесой Кальдерона «Жизнь есть сон». У Ирвинга, как и у Кальдерона, молодой герой взращен в полной изоляции от жизни: заботливый отец охраняет юношу от женских чар и бедствий любви. Принц спрашивает старца-воспитателя: что такое любовь? — «Замкни ум от этого опасного знания! Знай, что любовь — причина половины бедствий несчастного человечества... Заботы и горе, тоскливые дни и бессонные ночи — вот ее спутники » 35.
А вот другая беседа — с влюбленным голубком; здесь дается иное определение любви: «Это муки для одного, счастье для двоих, вражда и раздоры для троих». Принц узнал любовь, и обе характеристики оправдались.
«Слава Ирвинга известна Вам. Писатель сей в высочайшей степени обладает тем, что англичане называют юмором,— род умственной веселости, в которой отказано его соотечественникам. Достоинство его тем более важно, что. он родился посреди такого общества, где царствовали холодность и принужденность»36,— писал Джеймс Фенимор Купер одному из своих итальянских адресатов спустя пять лет после того, как вышла третья по счету книга новелл Ирвинга.
Именно потому, что Ирвинг был первым в той сфере литературы, которую он выбрал, 6н рано почувствовал за своими плечами эпигонов: «Другие авторы толпятся вокруг той же литературной ветви,— писал он своему другу Генри Бревурту в декабре 1824 г.,— и я сейчас часто чувствую локти людей, следующих за мной по пятам, но во всяком случае я намерен, независимо от движения остальных, держаться собственной позиции» 37.
XIX в. и в начале XX столетия юмористика в США считалась второсортной литературой. И даже не литературой, а газетным чтивом, которому место в «комических полосах» воскресных изданий.
В начале же XIX в. лучший сборник юмористических новелл Ирвинга, писателя, которого современные американские литературоведы любят называть «баловнем судьбы»,38 был так изруган и принижен, что, несомненно, это оказалось жестоким ударом, выбросившим Ирвинга «из седла». Будучи по натуре человеком «не ретивого характера» (по его собственному признанию), Ирвинг не принял боя, фактически сложил оружие и ушел в более мирную сферу создания романтических биографий. И это случилось тогда, когда он ясно и четко представлял характер своей литературной деятельности.
«Я предпочитаю обращаться к чувствам и воображению читателей, чем к их представлениям о справедливости,— писал он.— Мои сочинения поэтому могут предстать в легкомысленном свете в глазах философов и политиков нашей страны, но если они поймут цели той литературы, которую я создаю, то им откроется существо моей работы»39.
Ирвинг-юморист воспитывал чувства своего читателя, развивал его воображение и интеллект. В форме «безобидных » волшебных сказок он умел дать критику различных сторон американской действительности.
«Легенды о принце Ахмеде аль Камель», Ирвинг отдал иронию и сатиру двум гротескным персонажам этого произведения— сове и попугаю.
Сову-философа влюбленный принц убеждает стать своим спутником и советником. «Что ты! — воскликнула сова, смерив его недовольным взглядом,— разве я принадлежу к числу птиц, которых можно вовлечь в любовные затеи... я? Все мое время посвящено размышлениям о луне!
— Не обижайся, о достопочтенная сова,— ответил принц,— забудь на время о размышлениях о луне; помоги мне бежать, ты будешь иметь все, чего пожелает совиное сердце.
— Всем этим я и так обладаю,— сказала сова,— несколько мышей удовлетворяют мой скромный стол; ямка в стене достаточно просторна для моих научных занятий; что же еще нужно философу?
— Подумай, о высокомудрая сова, что пока ты хандришь в своей келье и глазеешь на луну, твои таланты для мира потеряны. В один прекрасный день я стану государем и смогу предоставить тебе важную, почетную должность.
»40
Сначала, для проверки, ироничный автор поручает сове устройство любовных дел принца, а затем, убедившись, что в этой сфере ею проявлена философская мудрость, отдает ей пост первого министра в государстве нового короля.
Еще большее рвение в устройстве своей карьеры проявляет попугай, работая, главным образом... языком. Попугай — «утонченный господин» пользовался успехом у дам, умел цитировать чужие стихи, распевать песенки, пересказывать чужие остроты, отпускать наглые шуточки— был «что называется, блестящим умом», по характеристике автора.
Ирвинг-новеллист умеет вести повествование как бы в двух «ключах» — то это искренний, задушевно-лирический тон, то — дразнящий, иронический, вызывающий пародийные ассоциации.
Вот диалог принца и попугая, выдержанный во втором «ключе»:
«Будем друзьями, дорогой попугай, — перебил принц,— я — наследник престола и в один прекрасный день воссяду на трон. Я вижу, что ты — птица с талантами и хорошо знаешь свет. Помоги мне добиться принцессы, я тебе предоставлю у себя при дворе какую-либо важную должность.
— Премного благодарен,— сказал попугай,— но, если возможно, предоставь мне синекуру, ибо нам, умам просвященным, присуще великое отвращение к труду»41.
Читатель видит характерную для сатиры «условность»— достаточно подменить слова «принц», «принцесса », «престол» обыденными американскими словами, и разговор предстанет как самый циничный сговор двух политиканов во время йыборов, когда рвущаяся к власти партия вербует себе сторонников, щедро одаряя их обещаниями. Попугай из сказки свое получил: он стал оберцеремониймейстером при дворе.
Что касается автора, то, как видим, чуждаясь политики на словах и питая отвращение к «грязному обману», ей сопутствующему, Ирвинг-художник не мог не выразить своего отношения к окружающему миру. О коррупции, о низком моральном- облике политиканов, о торговле государственными должностями он писал еще в своем юношеском альманахе «Салмагунди» и продолжал об этом говорить спустя четверть века.
Будучи уже прославленным новеллистом, Ирвинг так говорил о своей литературной манере:
«Я считаю рассказ просто рамкой, куда я вставляю мои материалы. Это игра мысли, чувства, языка; слегка изменяющиеся характеры, но в то же время выразительно очерченные; хорошо знакомые и точные картины общественной жизни и наполовину скрытая струя юмора, часто пробивающая всю структуру,— вот к чему я стремлюсь и с чем себя поздравляю, когда эти соотношения мне удается сохранить» 42
Однако в этой «игре» писатель всегда знает, что он скажет своему читателю. И это рационалистическое начало в его творчестве роднит американского романтика с просветительской литературой XVIII столетия, делает мир вымыслов в его новеллистике удивительно ясным и четким.
На творческий, процесс Ирвинг не набрасывает никакого мистического покрова; в нем нет ничего «непознаваемого», он целиком подвластен писателю-творцу.
«Я предпочитаю форму скетчей и коротких рассказов длинным произведениям,— писал «отец американской новеллистики» в уже упомянутом письме к Генри Бревурту,— потому что я выбираю свою индивидуальную линию письма, не совпадающую с манерами или школой других писателей»43.
Новеллистика, которая была лишь рождающимся жанром, требовала кропотливого, упорного и самоотверженного труда от Ирвинга. Ему приходилось заново создавать то, что вскоре станет «законом» новеллистической формы.
то, что, по словам современников, он был единственным из американских писателей, который содержал себя только литературным трудом. Ирвинг тщательно готовил каждое свое издание, стремился, чтобы даже заголовки были простыми и непретенциозными, чтобы не было эпитетов вроде «elegant»..., «beautiful»..., «fragrant»..., боялся взять в руки свою новую книгу, всегда испытывал желание «переписать все заново».
Ратуя «за малую форму», он прекрасно сознавал, что новелла требует большого уменья. А так как и американский роман находился во младенческом состоянии, то жанровые особенности новеллы казались Ирвингу ее преимуществами. В большом произведении — рассуждал Ирвинг — автор может не заботиться о стройности композиции и вести читателя от страницы к странице, памятуя лишь о впечатляющей концовке. В коротком же рассказе каждая страница должна быть высококачественной (every page must have its merit). Автор должен быть неизменно острым; горе ему, если среди хороших окажется и глупая страница; в рассказе, несмотря на его малый объем, должны быть и пафос, и ум, и юмор, и остроумие, и языковые «блестки».
Интересно образное определение процесса создания новеллы, возникшее однажды у Ирвинга в разговоре с Ф. С. Каценсом: себя писатель сравнил с дирижером, композицию произведения — с оркестром.
«Я ввожу сюда скрипку, туда кларнет, потом все подавляющий тромбон, затем зов флейты и, наконец, вступает могучий бас барабана. Так я управляю разными инструментами, то приглушая голос одного, то усиливая звучание другого и снова, и опять прибегая к грохоту барабана»44. Ирвинг прав в оценке характернейших черт своей новеллистической художественной формы: единство, слитность, гармоничность целого при изумительном разнообразии отдельных компонентов дает право сравнивать его новеллу с симфонией.
1. Гете, однако, отмечал в своем дневнике, что предпочитает Фенимора Купера.
2. In: Wagenknech t Ed. Washington Irving: Moderation Displayed. Oxford University Press, 1962, p. 39.
3. Джеймс Керк Полдинг (James Kirke Paulding, 1778—1860)—писатель и журналист — известен главным образом памфлетами в адрес английских консерваторов, нападавших на молодую американскую республику; есть у него романы, пьесы, стихи, рассказы, книги путешествий.
4. Салмагунди — салат из рубленой телятины или цыплят с луком и селедкой, приправленный маслом и лимонным соком.
—5.
6. Лучшими рассказами «The Sketch Book» оказались: «Рип ван Винкль» («Rip van Vinkle»), «Легенда Сонной лощины» («The Legend pf Sleepy Hollow»), «Разбитое сердце» («The Broken Heart»), «Вдова и ее сын» («The Widow and her Son»), «Характер индейца» («Traits of Indian Character»).
7. Наибольшее признание получили новеллы: «Аннет Деларбр» («Annette Delarbre»), «Дольф Хейлигер» («Dolph Heyliger») и «Полный джентльмен» («The Stout Gentleman»).
8. В письмах к друзьям он высказывает восхищение произведениями таких мастеров живописи, как Мурильо, Веласкес, Эль Греко, Гвидо Рени, Веронезе, Рубенс, Рембрандт, Ван Дейк.
9. «Стерн ближе всех духу Ирвинга», — утверждает Ed. Wagenknecht в книге «Washington Irving: Moderation Displayed», p. 57.
«Книги эскизов», подаренный Ирвингом Байрону, имел такую надпись: «Лорду Байрону с уважением и преклонением от автора ».
— «Необычайные истории раздражительного джентльмена» («Strange Stories of a Nervous Gentlernan»), 2 — «Бакторн и его друзья» («Buckthorne and His friends»), 3—«Итальянские разбойники» («The Italian Banditti»), 4— «кладоискатели» («The Money-Diggers»). Лучшими новеллами являются: «Великий незнакомец» («The Great Unknown»), «Охотничий обед» («The Hunting Dinner»), «Храбрый драгун, или Приключения моего деда» («The bold Dragoon,or the Adventure of my Grandfather»), «Клуб чудаков» («The Club of Queer Fellows»), «Гостиница в Террачине» («The Inn in Теггасiпа»), «История молодого разбойника» («The Story of the Young Robber»), «Пират Кидд» («Kidd the Pirate»),«Черт и Том Уокер» («The Devil and Tom Walker»), «Вольферт Веббер, или Золотые сны»(«Wolfert Webber, or Golden Dreams»), «Приключения черного рыбака» («The Adventures of the Black Fisherman»).
12. См. кн.: Brooks Van Wyck. The World of Washington Irving. Kingsport, 1944, p. 250.
13. Ирвинг всегда работал много, с огромным удовольствием, настойчивостью и неутомимостью — ранним утром, днем, вечером, писал даже в темноте; мог написать» рассказ за одно утро, целую книгу— за месяц. Даже будучи смертельно больным (Ирвинг умер от астмы), он чувствовал себя физически лучше и был почти счастлив, по его словам, когда оказывался у письменного стола, и перед ним был «чистый лист бумаги, в голове — новая тема и ясность».
14. Древнеримское: прихлебатель.
16. Позицию Ирзинга — автора «Астории» Паррингтон называет «философией компромисса» и язвительно добавляет: «В великом деле эксплуатации Ирвинг открыл новую романтику и в спекулятивных прибылях усмотрел промысел божий!»; «Поиски красочного увели его в бесплодную пустыню» («Основные течения-...», т. 2, с. 244—247).
17. In: Wagenknech t Ed. Washington Irving..., p. 105.
18. Автор назвал свою книгу «юношеской дерзостью» не за ее смелое содержание, а за то, что он располагал минимальными материалами при создании своей герои-комической, но все же исторической хроники. Спустя много лет, в 1843 г., он указывал, что «История Нью-Йорка» основывалась на двухтомном издании 1757 г. «History of New York from the First Discovery to the Year 1732» и книги E. Hazard «Historical Collections Consisting of State Papers, Other Authentic Documents», Philadelphia, 1794.
«История Ныо-Иорка» состоит из семи книг: в 1-й книге 5 глав, во 2-й — 7, в 3-й — 8, в 4-й — 7, в 5-й — 7, в 6-й — 8, в 7-й
21. См.: Brook s V. W. The World of Washington Irving, p. 25.
22. Tам же. 31
24. The Complete Works of Washington Irving, p. 119.
— последний губернатор голландской колонии в Северной Америке — сдал колонию англичанам в 1664 г.
26. The Complete Works of Washington Irving, p. 197.
28. Сюжет таков: спасаясь от полуденного зноя, пастух Епименидес заснул в пещере и проспал 57 лет.
29. Они повествуют о том, что Фридрих Барбаросса заснул в горе Кифгайзере, проснется он лишь тогда, когда народ будет нуждаться в нем («Зимняя сказка» Гейне). В немецких сказаниях есть интересный вариант, рассказывающий о двух влюбленных, которые отправляются в горы к спящему в Кифгайзере Барбароссе попросить взаймы посуду для свадебного пира. Возвратившись, они обнаруживают, что отсутствовали 200 лет.
«Плавание Брана»), где путешественники пробыли 300 лет.
32. Доставшись по наследству писателям-реалистам, эта тема возникает в одном из лучших сатирических рассказов Марка Твена — «Письмо ангела-хранителя».
33. Ирвинг В. Новеллы. М.—Л., 1947, с. 272—273.
34. Цит. по кн.: Wagenknecht Ed. Washington Irving...,p. 181.
36. «Московский телеграф», 1829, № 16.
37. Цит. по кн.: Wagenknech t Ed. Washington Irving...,р. 66
38. «Баловнем литературной судьбы» называет Ирвинга и Паррингтон («Основные течения...», т. 2, с. 243).
41. Там же, с. 416.
42. Из письма к Генри Бревурту от 11 дек. 1824 г. In: Wagenkneсht Ed. Washington Irving..., p. 65.
44. In: Wagenknech t Ed. Washington Irving..., p. 187.