Глава восемнадцатая
ПАРОЛЬ НЕ НУЖЕН
В Лондоне он оказался впервые: город, потрепанный бомбежками, не произвел впечатления. Поселился в отеле «Дорчестер». С Джорджем Хоутоном из Управления ВВС согласовали программу: посещение аэродромов, вылеты, был выделен сопровождающий, офицер Джон Макадам. Но с мероприятиями вышла задержка и получился двухнедельный отдых. В «Дорчестере» жили корреспонденты, обнаружилось много знакомых: Фред Шпигель, Льюис Галантье, Грегори Кларк (старый друг из Торонто), фотограф Капа (товарищ по Испании), завязалась новая дружба — с Биллом Уолтоном, корреспондентом журнала «Пайк», здесь же оказался и Лестер Хемингуэй, работавший в киносъемочной группе. Веселье, вечеринки, одна из них закончилась очередным несчастным случаем: в ночь на 25 мая возвращались от Капы в отель на машине (за рулем был не Хемингуэй), врезались в цистерну с водой, не пострадал никто, кроме Хемингуэя, который ударился о ветровое стекло, разбил голову, повредил колени. Как в Первую мировую: едва приехал и уже ранен. Как тут не поверить, что весь мир против тебя?
— старший брат неплохо себя чувствовал, но был раздражен. Приходили лейтенанты Норт и Берк — отказывался говорить о несчастном случае, переживал, что не сможет летать. В палате пил, несмотря на запрет, тосковал, нацарапал душераздирающие строки: «Человек без детей и без кошек. Нет манго за окнами. Вместо воды — ванна. Оружие сдано. Нет кошек…» По радио передали, что он погиб, Марта беспокоилась, но прибыв 28-го в Лондон и узнав, при каких обстоятельствах муж получил травму, не удержалась от насмешек (во всяком случае, так говорил Хемингуэй). Но у него на примете уже была другая женщина.
«Белая башня» в Сохо встретил Шоу с молодой женщиной, подошел познакомиться. «Мистер Хемингуэй остановился в нерешительности и сказал: „Представьте меня вашему другу. Шоу“ и застенчиво пригласил меня позавтракать на следующий день. Поверх большой, густой бороды с проседью на меня смотрели красивые глаза с живым, проницательным и дружелюбным взглядом. Его голос показался мне более молодым и нетерпеливым, чем взгляд. Я почувствовала витавшую вокруг него атмосферу одиночества, покинутости…» 29-го Хемингуэй выписался из больницы — начались встречи, он прихорашивался, помолодел. «На восьмой день нашего знакомства он предложил мне стать его женой. Он подошел ко мне и в присутствии всех сказал: „Я хочу, чтобы вы вышли за меня замуж. Я хочу быть вашим мужем“. Я попросила его не говорить глупостей, мы ведь едва знали друг друга, и я даже подумала, уж не хочет ли он меня разыграть. Но он говорил совершенно серьезно».
Четвертая и последняя жена Папы Мэри Уэлш не была красавицей — просто миниатюрная блондинка (журналист Кеннет Койен описал ее так: «резкие черты лица и самоуверенный вид»); ровесница Марты, она, как и Марта, к моменту знакомства с Хемингуэем побывала замужем и имела профессию. Она родилась в 1908-м в Миннесоте, в семье лесопромышленника, обучалась журналистике в Северо-Западном университете, вышла за студента Лоуренса Кука, вскоре развелась, переехала в Чикаго, вела дамскую страницу в «Чикаго дейли ньюс». Незадолго до начала войны, будучи в Англии, устроилась в «Лондон дейли экспресс», была командирована в Париж, после капитуляции Франции вернулась в Лондон, где вышла за Ноэля Монкса, корреспондента «Дейли мейл». Муж постоянно был на фронтах, жена оставалась в городе, писала отчеты о пресс-конференциях Черчилля. В автобиографии «Как это было» (1976) Мэри признавалась, что «не хотела быть равной Эрнесту. Я хотела, чтобы он был главным, более сильным и умным, чем я, чтобы он сознавал всегда, какой он большой и какая я маленькая». Хемингуэеведов можно разделить на «полиноненавистников», «мартоненавистников» и «мэриненавистников»: последние считают, что Уэлш была целеустремленной, лицемерной, жестокой хищницей. Как и в отношении других жен, это недоказуемо, очевидно одно: ему, уставшему от соперничества с Мартой, нужна была женщина вроде Мэри: ласковый, кроткий (искренне или притворно) «маленький котеночек».
Едва выписавшись, он попросил Хоутона разрешить вылеты, но получил отказ: пусть как следует поправится. Опять вынужденное безделье, посиделки в «Дорчестере», рестораны, алкоголь, настрого запрещенный врачами, хвастливые рассказы о кубинских подвигах, выдумки (голову повредил в сражении и т. д.), намеки на то, что он — агент УСС (Берк и Норт его навещали, и он давал понять, что это неспроста). Корреспондент «Тайм» Чарльз Вертенбейкер вспоминал, что Хемингуэй «без конца разглагольствовал о корриде», Джон Падни, офицер по связям с общественностью ВВС, нашел его поведение «вызывающим и смехотворным»: «Для меня он был парень, одержимый ролью Эрнеста Хемингуэя и доводящий ее до абсурда: сентиментальный актеришка XIX века, которого заставили участвовать в пьесе XX века. Он казался эксцентричной картонной фигуркой по контрасту с людьми, которые действительно сражались». Мы обычно говорим об алкоголизме великих людей вскользь, стыдливо — «ну да, и выпивка тоже…», не допуская мысли, что их странные или некрасивые поступки могут объясняться столь прозаической причиной. Но физиологически эти люди такие же, как мы: представьте, как различно протекала бы ваша жизнь и как по-разному относились бы к вам окружающие в зависимости от того, были вы изо дня в день пьяны (на работе!) или нет… Раздражал коллег и его вызывающий роман с Мэри, которую в журналистской среде не любили, в противоположность Марте. Он вообще всегда производил плохое впечатление на людей, когда не был занят делом.
— операция «Нептун» (первый этап операции «Оверлорд»), высадка англо-американского десанта в Нормандии. Британцы долго не хотели ее осуществлять, потому что имели неудачный опыт. Нужно было в одночасье десантировать не только 150-тысячную армию (дополнительно сбрасывались с воздуха парашютными десантами более 20 тысяч), а также госпитали, бронетехнику, грузовики, обозы, провиант, снаряжение, потом сразу же вступить в бой, закрепиться и немедля двигаться на Рур, чтобы дойти до запада Германии и нанести непоправимый урон ее армии и промышленности. Море у берегов Нормандии неспокойное, холодное, берега крутые, немцы настороже, ведь другого пути для морского вторжения нет. На побережье есть порты, Кале и Шербур, но оба находятся на полуостровах, откуда трудно выйти на оперативный простор, а там, где надо, пристаней нет. Поэтому на Тегеранской конференции Черчилль предлагал высаживаться не в Нормандии, а на Балканах. Но Рузвельт и Сталин отстаивали «стратегию сокрушения»: высадиться во Франции и как можно быстрее войти в Германию, и англичане уступили.
Решили высаживаться на голые пляжи Нормандии и тут же сооружать порты из гигантских бетонных понтонов — а немцы пускай себе ждут высадки в Кале. Заранее были приняты меры, чтобы выжать из Северной Атлантики немецкие метеостанции, в результате чего Роммель, главнокомандующий немецкими войсками в Нормандии, получил информацию о том, что в начале июня будут штормы, и отбыл в Германию в отпуск, но «наши» синоптики знали, что с запада идет «окно» хорошей погоды, которое достигнет пляжей 4–6 июня.
«Д» был запланирован на 5 июня, но из-за ухудшения погоды (синоптики не могут не наврать) начался на сутки позже. Ночью с 5 на 6 июня — массированный парашютный десант, высадки на планерах, воздушные атаки, обстрел немецких береговых позиций; на рассвете — высадка с моря. Хемингуэй был на борту военного транспорта «Доротея М. Дикс», Марта — на другом судне, перевозившем госпиталь. Флотилия продвигалась медленно: «Приходилось лавировать между сваями, опущенными на дно в качестве заградительного сооружения и соединенными с ударными минами, похожими на большие круглые блюдца, сложенные попарно, дном наружу. Они были неопределенного безобразного серо-желтого цвета, как все почти вещи на войне. Когда мы видели перед собой такую сваю, мы отталкивались от нее руками».
Опять это хемингуэевское «мы», злившее многих, в том числе Уильяма Ван Дузена, военного моряка, которому Хемингуэй показывал процитированный очерк. Но разве так говорить нельзя, ведь он имел в виду «мы, союзные войска»? Да говорить-то можно — именно «мы», лежащие с банкой пива на диване, первыми полетели в космос, выигрываем чемпионаты и даже бились при Бородине, — но чем ближе человек, а в особенности журналист, находится от реальных событий, тем осторожнее он должен обращаться с лукавым «мы». Если военный корреспондент, от которого требуется точность, передает, что высоту X взял не взвод лейтенанта Z, а «мы», читатель полагает, что корреспондент принимал в этом непосредственное участие. Однако, по свидетельству Уильяма Лихи, командира «Доротеи», Хемингуэй ни от каких свай не отталкивался: после того как он обошел судно, у него разболелись колени и его пришлось снести на носилках в трюм, а потом пересадить на транспорт «Эмпайр энвил», который даже к берегу не подходил. Тем не менее он до конца дней утверждал, что высадился в Нормандии. Марта сошла на берег 7-го. Она писала в своей корреспонденции не «мы», а, как полагается, «выгрузился госпиталь».
«Спасти рядового Райана»), но операция в целом прошла с успехом, превзошедшим ожидания: за июнь в Нормандию переправили полтора миллиона людей, потери были минимальны. Хемингуэй вернулся в Лондон, жена улетела в Италию, передав ему записку: «Я приехала сюда, чтобы видеть войну, а не чтобы жить в „Дорчестере“». Брак рухнул: у мужа была Мэри Уэлш, у жены начинался роман с генералом Джеймсом Гэвином, командующим 82-й воздушно-десантной дивизией.
Немцы начали обстреливать Лондон «Фау-2» — эти «летающие бомбы» содержали по тонне взрывчатых веществ. Английские истребители «Тифон» сбивали их в воздухе. Наконец-то живое дело: Хемингуэй с разрешения Хоутона посетил аэродром (просился в полет, но на истребители не берут пассажиров) — результатом стал очерк «Лондон воюет с роботами». «Хлопает пистолет — и тут же слышится сухой лай стартового заряда, нарастающий вой мотора, и большие голодные длинноногие птицы, споткнувшись и подпрыгнув, взмывают ввысь с таким воем, словно двести циркулярных пил вгрызаются в бревно красного дерева. Они взлетают по ветру, против ветра, как угодно, зацепляются за какой-то кусок неба и лезут в него, подбирая под себя свои длинные тощие ноги. Многих и многое в жизни начинаешь любить, когда поживешь рядом, но ни одна женщина, ни одна лошадь и, уж конечно, ничто другое не вызывает такой любви, как большой самолет, и люди, которые их любят, остаются им верны, даже когда покидают их и уходят к другим. Летчик-истребитель только раз теряет девственность, и если он теряет ее с достойной машиной, значит, сердце его отдано навеки. А П-51, безусловно, пленяет сердца». На взгляд штатского, написано здорово, но кадровых военных эротические сравнения коробили.
Пятнадцатого июня в расположении 98-й эскадрильи — новый инцидент: был в баре с другими корреспондентами, рассказывал им об истребителях, кто-то «стукнул», что в баре сидит провокатор и выдает военные тайны, прибыла полиция, капитан Данлеп, командир звена, уладил дело. Хемингуэй вернулся в Лондон, 18-го в «Дорчестере» обедал с Ван Дузеном, адмиралом Лиландом Ловеттом, Нортом и Берком, говорили об авианалетах, Хемингуэй, по воспоминаниям сотрапезников, все время говорил, что не боится. Он действительно не боялся, в этом нет сомнений. Но постоянно твердить об этом на фронте не принято: военные смущались.
«Фау-2» и другим способом — бомбардируя их стартовые площадки на территории Франции. Опасные операции — площадки стерегла немецкая зенитная артиллерия, 41 средний бомбардировщик «Митчелл» был сбит, более 400 повреждены. На бомбардировщик взять корреспондента можно: 19 июня Хемингуэй, снабженный кожаной курткой и парашютом, вылетел с аэродрома в Дансфорде на «Митчелле» Аллана Линна. Написал об этом и словечко «мы» на сей раз пояснил. «Так вот, мы (вернее, командир авиаполка Линн, человек, с которым хорошо летать и который отвечает бомбардиру Кису, когда тот, зайдя на цель, докладывает в переговорную трубку: „Раз… два… три… четыре“, таким же ровным, обыденным голосом, каким говорят на земле) разбомбили эту базу точно, как по нотам. <…> Те самые кольца черного дыма в большом количестве поднимались к нам, возникали все в ряд, внутри треугольника, между нами и соседним „Митчеллом“ справа от нас, очень похожим на изображение „Митчелла“ на рекламе фирмы. И пока рядом возникали кольца дыма, брюхо машины раскрылось, с силой оттолкнуло воздух — прямо как в кино, — и из нее косо выпали все бомбы, точно она в спешке разродилась восемью длинными металлическими котятами». (Единственная придумка и даже не о себе: Линн командовал не авиаполком, а всего лишь звеном.)
запрета доктора, по версии Джона Падни, — потому что летчики были от него не в восторге. Опять сидение в «Дорчестере» и любовь, ради которой совершил немыслимое — сбрил знаменитую бороду. Написал в ее честь поэму «Мэри в Лондоне», где описывал охоту за подлодками на Кубе и по контрасту — жизнь в «чужом и странном городе», где «собачья тоска» владела им все время, за исключением полета с Линном и моментов, когда Мэри Уэлш сидела подле него в номере отеля.
Двадцать шестого июня в «Дорчестере» его посетил советский разведчик «Ива» — контакт описан Никандровым: «Завязавшаяся беседа показала, что писатель держится в стороне от официальных лиц и не в курсе текущих политических событий: „Я предпочитаю смотреть по сторонам, жить с летчиками и собирать материалы для новой книги“. Он рассказал о том, как летал на планёре, как друзья-пилоты брали его на перехват ракет FAU и бомбежки. „Ива“ так описал образ жизни „Арго“: „Живёт он один, но вокруг него кружится много соотечественников — журналисты, киношники и женщины. Накануне он получил из США перевод на 15 тыс. долларов от какого-то издательства, так что пьют они здорово и почти беспрерывно“». В справке из документов Васильева говорится: «Связь была вскоре прервана, поскольку „Арго“ отбыл во Францию». Все то же: информации не предоставил, ничего не делал и явно не понимал, чего эти симпатичные, но странные русские от него хотят.
Двадцать восьмого в сопровождении Падни поехал на Торни-Айленд близ Портсмута, где располагалась штаб-квартира британских ВВС, договорились, что командир звена Питер Уикхем-Бернс возьмет его в полет на «Моските» — это легкий бомбардировщик, сделанный почти полностью из фанеры и парусины, и радарам трудно его засечь. «Москиты» летали очень низко, выполняя точечные бомбометания и «пристрелки» для тяжелых бомбардировщиков, при случае могли выполнять функции истребителя. Утром 29-го вылетели. «Ваш корреспондент вовсе не из тех, кого вечно тянет искать опасности в небе или бросать вызов законам земного притяжения; просто он, не всегда ясно понимая, что именно ему предлагают по телефону, раз за разом оказывается вовлеченным в уничтожение этих чудовищ в их жутких логовах или в попытки перехватить их на чудесном, развивающем скорость до 400 миль в час самолете „Москит“». Знакомым рассказывал, что Бернс дал ему порулить, что представляется, мягко говоря, сомнительным. Вечером того же дня совершили второй вылет. Бернс: «Мне сказали, что я не должен брать Эрнеста на вражескую территорию, да я и не мог ночью лететь очень далеко. Поэтому мы решили пролететь над Ла-Маншем и поискать чего-нибудь интересного».
Бернс пишет, что Хемингуэй поразил его смелостью и мальчишеством — предлагал сбить обнаруженный немецкий самолет (что не входило в задачу), и это желание передалось летчику, которому с трудом удалось себя сдержать. Вернувшись, долго говорили о трусости и смелости («любимая тема Эрнеста», замечает Бернс, проведший с ним всего сутки): «Эрнест казался в высказываниях более жестким и решительным, чем те, кто воевал». Бернс сказал, что по поведению человека в отдельной ситуации нельзя судить, какой он воин, Хемингуэй был не согласен. В целом у Бернса сложилось о нем противоречивое впечатление: с одной стороны, выказывал ясное понимание, когда речь шла о технике, тактике и т. д., с другой — «вел себя как дитя, довольно безответственно».
«Кобра»). В Шербуре обосновались корреспонденты Билл Уолтон и Чарльз Коллингвуд из радиовещательной сети округа Колумбия, постепенно туда уезжали и другие коллеги Хемингуэя — Боб Капа, Чарльз Вертенбейкер, Билл Пэлли. Сам он прибыл в Шербур в начале июля, пробыл там несколько дней, побывал в бронетанковых войсках, но ничего об этом не написал (впоследствии он назовет танкистов «трусами» на том основании, что они сидят в танке). Оставаться в Англии больше не желал, вернулся в «Дорчестер», 17 июля обедал с Мэри в «Белой башне», а на следующий день снова вылетел в Нормандию.
Его прикомандировали к штабу 3-й американской армии под командованием генерала Паттона, известного военной дерзостью, граничившей, по мнению некоторых, с авантюризмом: армия, оголяя фланги, с неслыханной скоростью шла на окружение немцев, в результате загнав их в так называемый «Фалезский котел». Казалось бы, такой человек должен Хемингуэю понравиться — но нет, не сошлись характерами. Паттон не думал о том, чтобы угодить корреспондентам, и держал их в штабе взаперти: скука, пьянство, ссоры. 24 июля Хемингуэю удалось вырваться — он напросился в штаб 4-й пехотной дивизии под командованием генерал-майора Рэймонда Бартона, который поручил его заботам офицера по связям с общественностью, капитана Маркуса Стивенсона, а тот 28-го числа пристроил гостя вместе с корреспондентом НАНА Айрой Уолфертом в штаб 22-го пехотного полка, которым командовал полковник Чарльз Лэнхем.
Лэнхем туристов не любил, положение его полка было сложным, шли непрерывные бои, так что встретил он посетителя нерадушно. Но его приятно удивило, как Хемингуэй разбирался в вопросах военной тактики, понравились его умные и точные вопросы. Лэнхем любил литературу, сам пробовал писать: в итоге они поладили и подружились. Хемингуэй оставался в 22-м полку девять дней, пока дивизия двигалась через ля Денисьер, Вильбодон, Амбие, Вильдюэль-ле-Поэль, Сен-Пуи. Почувствовал себя при деле, рядом с другом, который его понимает, вел себя очень достойно, почти не пил и, возможно, поэтому не донимал Лэнхема рассуждениями о трусости и геройстве; оценка, которую Хемингуэю дал Лэнхем в мемуарах, отличается от большинства других оценок: «простой, прямой, вежливый и ничуть не напыщенный»
«Самым диким, самым прекрасным, замечательным временем» он назвал эти девять дней в письме к Хедли; Симонову писал, что лето 1944 года было лучшим в его жизни. Письмо к Мэри от 31 июля: «Вот уже восьмой день мы непрерывно наступаем. Познакомился с отличными ребятами. Им приходится намного труднее, чем летчикам, так что моя страсть к полетам, очевидно, не что иное, как разновидность лени. Во всяком случае, здесь с пехотой я очень счастлив. В бронетанковых частях мне не очень нравится — слишком много пыли. Впрочем, пыли здесь повсюду хватает, хотя попадаются и отличные места… <…> Захватили мотоцикл с коляской, и теперь у нас есть свой транспорт, а вчера захватили еще и штабной „мерседес-бенц“… Наша дивизия перебила немало фрицев, а в немецких бронемашинах полно прекрасного коньяка… Иногда мы наступаем и днем и ночью. Это очень хорошая дивизия, и я стараюсь быть полезным и не мешать. <…> Я так скучаю по тебе, что чувствую внутри какую-то пустоту и пытаюсь заполнить ее войной — днем и ночью… Я очень счастлив на фронте, но все же это не то, что любить… Я знаю, после того как все кончится, стоит мне остаться наедине с пишущей машинкой, и я смогу написать хороший рассказ. Все увиденное я держу в голове. Есть потрясающие наблюдения, и мне не следует растрачиваться на „Кольерс“. Только за последнюю неделю получил столько впечатлений, что хватило бы на целую книгу…»
в восторг; впрочем, все корреспонденты тем летом, как правило, были предоставлены сами себе — уж очень быстро наступали, не до них. 3 августа Хемингуэй с Пелки вслед за войсками въехал в деревню Вильдюэль-ле-Поэль, французы сочли его офицером — одет в военную форму (это было запрещено и повлечет неприятности), солидный возраст, властный вид. Он их не разубеждал. В деревне, по его словам, некий человек сказал ему, что в одном доме укрылись солдаты и офицеры СС, и Хемингуэй с шофером забросали дом гранатами. Были ли немцы, были ли гранаты, был ли хотя бы дом, никто не знает, Хемингуэй сделал все, чтобы в его словах сомневались, к тому же он рассказывал эту историю на разные лады: то эсэсовцев перебили фанатами, то немцы (уже не эсэсовцы) вышли и сдались; агентство Рейтер передало, что Хемингуэй взял в плен шестерых немецких солдат. Эти выдумки ему тоже потом аукнутся.
— факт, подтвержденный Капой. В письме Хемингуэя к Мэри он выглядит так: «…я очутился впереди нашей пехоты и меня швырнуло на землю взрывом танкового снаряда, потом из танка по мне выпустили пулеметную очередь и еще стреляли из автоматических пистолетов двое солдат, засевших по обеим сторонам дороги. Пришлось притвориться убитым и пролежать так довольно долго, и я слышал, как немцы, стоявшие от меня примерно в десяти футах за придорожным кустарником, чрезвычайно неуважительно отзывались о твоем старшем друге, коего почитали мертвым…» Окружающим потом рассказывал, что сам вел огонь из укрытия, был ранен в голову, еще позднее патруль превратился в танк, а ранение привело к импотенции, длившейся четыре месяца. 6-го он был в деревне Мон-Сен-Мишель, откуда писал Мэри: «Мы живем здесь радостной, пьянящей жизнью, полной убитых немцев, награбленного ими добра, стрельбы, боев, трудностей, небольших холмов, пыльных дорог, шоссе, пшеничных полей, убитых коров, лошадей, и снова холмов, убитых лошадей, танков, 88-миллиметровок, погибших американских солдат, порой ничего не ешь, спишь под дождем на земле, в амбарах, на телегах, походных койках, сидя и все время вперед, вперед… <…> За последние двенадцать дней одиннадцать раз ходил в атаку — знаю дивизионных, полковых, батальонных, многих ротных и взводных командиров».
На несколько дней установилось затишье, 22-й полк отдыхал. У Грибанова об этом периоде говорится: «Хемингуэй налаживал контакты с французскими партизанами, собирал оперативную информацию о противнике». Это очередная фантазия из письма к Мэри. Хемингуэй предлагал Бартону свои услуги в качестве разведчика, это подтверждает Лэнхем, но Бартон отказался это обсуждать. В действительности компания корреспондентов обосновалась в гостинице: Хемингуэй, Уолтон, Капа, Вертенбейкер, Коллингвуд, Уолферт, Элен Киркпатрик из «Чикаго дейли ньюс». Обнаружили винный погреб, хозяйка прекрасно стряпала, получился продолжительный пикник, Хемингуэй, как вспоминали остальные, сидел во главе стола и доминировал в разговорах на военные темы; Киркпатрик охарактеризовала его как «прекрасного компаньона, веселого, но несколько догматичного и без конца рассуждающего о стратегических вопросах». Он разрывался между гостиницей и штабом 22-го полка; в один из вечеров, когда в полку его уговаривали остаться на ужин, отказался — спустя час немцы неожиданно прорвали фронт и полк понес тяжелые потери. Лэнхем был ранен. Когда он потом спросил Хемингуэя, почему тот не остался в полку, ответ был «я чуял запах смерти». Почему ж не предупредил товарищей? Да ничего он, разумеется, не «чуял», сказал ради красивого словца. От опасности он не бегал, а гонялся за ней.
В дни отдыха написал для «Кольерс» очерк о Бартоне: «Его лицо, все еще красивое после отдыха, было серым, осунувшимся и бесконечно усталым. Только глаза были веселые, и он произнес своим добрым ласковым голосом:
— Я беспокоился о тебе. Что тебя задержало?
— Мы напоролись на танки, и я вернулся кружным путем.
— Каким?
Я сказал ему.
— Расскажи, что ты видел сегодня там-то и там-то. (Он перечислил места расположения пехотных частей.)
Я рассказал ему.
— Люди очень устали, Эрни, — сказал он. — Им надо отдохнуть. Даже одну ночь отдохнуть как следует было бы неплохо. Если бы они могли отдохнуть четыре дня… только четыре дня. Но это все старая песня.
— Вы сами устали, — сказал я. — Поспите немного. Гоните меня прочь.
— Генералы не имеют права уставать, — сказал он, — а болеть тем более».
Коллингвуд сказал, что очерк напоминает плохую пародию на Хемингуэя. Оскорбленный автор велел Коллингвуду «убираться вон», но убираться тому было некуда и они просто перестали разговаривать. Безделье, как всегда, шло не на пользу: пил, затевал ссоры, Уолферта попрекнул, что тот пишет корреспонденции с чужих слов (так поступали все журналисты и он сам тоже). Коллегам не нравилось, что он никогда не упоминал их имен и делал вид, что был в местах боев один, даже если ехали все в одной машине, раздражали разговоры о корриде. Разругался со всеми, кроме Уолтона, дело, вероятно, дошло бы до драки, но, к счастью, затишье кончилось. 10 августа 4-я дивизия двинулась на новые позиции, корреспонденты — за ней. 18 августа Хемингуэй с 22-м полком прибыл в Ментенон. Идти на Париж, по слухам, должна была то ли 5-я американская пехотная дивизия, то ли 7-я — к кому податься? Или штурма не будет?
Эйзенхауэр, главнокомандующий экспедиционными союзными войсками в Европе, не хотел брать Париж, так как считал главной целью марш на Германию; штурм Парижа замедлил бы наступление. У де Голля, естественно, было другое мнение: Париж прежде всего. Французский генерал Леклерк, охарактеризованный Хемингуэем как «хлюст третьего или четвертого сорта, чью кончину я отпраздновал бутылкой перьежуэ сорок второго года», командир 2-й бронетанковой дивизии в составе 3-й армии Паттона, 12 августа взял Алансон и 15-го запросил разрешения идти на Париж — Паттон отказал, а в городе тем временем началось восстание, в котором на руководящие роли вышли коммунисты. Немцы бежали отовсюду, «наши» не поспевали наступать, жители населенных пунктов близ Парижа не понимали, «под кем» находятся. К 19 августа 22-й полк достиг Эпернона. От Парижа его отделял городок Рамбуйе. Там и началось главное приключение:
«На блокпосту 22-го пехотного полка я столкнулся с несколькими французами-штатскими, которые приехали на велосипедах из Рамбуйе. Я был там единственным человеком, который говорил по-французски. Эти штатские сообщили мне, что последние немцы оставили Рамбуйе в три часа утра, но дороги к городу минированы. Я пошел было в штаб полка, чтобы передать эту информацию, но потом решил, что лучше вернуться и взять с собой этих французов, чтобы их могли допросить». Французы представились партизанами — маки. Прибыли в штаб полка, доложили информацию, ее передали выше, но начальство не дало Лэнхему распоряжения идти в Рамбуйе. Партизанами никто не заинтересовался, они волновались, хотели установить охрану на заминированных участках. Ни их, ни Хемингуэя никто не держал, и они отправились в Рамбуйе, где встретили 5-й американский разведотряд под командованием лейтенанта Петерсона; потом появился взвод лейтенанта Кригера из 2-го пехотного полка и с помощью партизан занялся разминированием. Хемингуэй стал, по его словам, «осуществлять связь» между Лэнхемом, Петерсоном, Кригером и партизанами, которые не говорили по-английски и (по его словам) признали его командиром; один из них, Жан Декан, вызвался быть ординарцем.
«Не знаю, поймете ли вы, что это значит — только что впереди у вас были свои части, а потом их отвели, и у вас на руках остался город, большой, красивый город, совершенно не пострадавший и полный хороших людей. В книжке, которую раздали корреспондентам в качестве руководства по военному делу, не было ничего применимого к такой ситуации; поэтому было решено по возможности прикрыть город, а если немцы, обнаружив отход американских частей, пожелают войти с ними в соприкосновение, в этом желании им не отказывать. В таком духе мы и действовали». Хемингуэй основал в номере городской гостиницы «командный пункт», остаток дня прошел в обустройстве, а утром 20-го прибыл полковник УСС Дэвид Брюс, которому было поручено организовать оборону Рамбуйе.
Под началом у Брюса оказалось около ста человек — американские солдаты, французские партизаны и полицейские из Рамбуйе. Хемингуэй предложил услуги в качестве связного между Брюсом и партизанами. Брюс согласился. Как он вспоминал, «номер Эрнеста был похож на штаб», на кроватях штабелями лежало оружие, партизаны допрашивали «пленных» — проституток и барменов. Неразбериха была полнейшая, никто не понимал, каковы полномочия Брюса, не говоря уж о Хемингуэе: майор Норлинг из УСС выдал письменное разрешение «обеспечить Эрнеста Хемингуэя стрелковым оружием, гранатами и другими боеприпасами, какие ему необходимы». Прибыл Мишель Пасто, деятель Сопротивления, был в восторге от встречи с Хемингуэем (обожал его книги) и тоже осел в Рамбуйе с неопределенными полномочиями. На велосипедах приезжали парижане, требовали идти на столицу, примчались корреспонденты, но, узнав, что наступления через Рамбуйе не будет, разбежались.
В очерке для «Кольерс» Хемингуэй писал: «Странно протекала в те дни жизнь в отеле „Гран Венер“. Один старик, которого я видел за неделю до того при взятии Шартра и подвез на своем джипе до Эпернона, потом явился ко мне и заявил, что, по его мнению, в лесу близ Рамбуйе можно собрать много интересных сведений. Я сказал ему, что я корреспондент и что это не мое собачье дело. И вот теперь я встречаю его на какой-то дороге в шести милях к северу от города, и он выкладывает мне полные данные относительно минного поля и противотанковой батареи на шоссе сейчас же за Траппом. Послали проверить его сведения, они подтвердились. После этого пришлось взять старика под стражу, потому что он хотел опять отправиться за информацией, а он слишком много знал о нашем положении, нельзя было рисковать, что его сцапают немцы. <…> В эти дни партизаны величали меня „капитан“. Для человека сорока пяти лет это очень низкий чин, поэтому при посторонних они обычно называли меня „полковник“. Но мой низкий чин немного огорчал их и тревожил, и как-то один из них, который до этого целый год занимался тем, что перетаскивал мины и взрывал германские грузовики с боеприпасами и штабные машины, доверительно спросил меня:
— Мой капитан, как случилось, что вы, в вашем возрасте, после, несомненно, долгих лет службы и при явных ранениях (это я в Лондоне налетел на ни в чем не повинную цистерну с водой) до сих пор всего лишь капитан?
— Молодой человек, — отвечал я ему, — я не мог получить более высокого чина, потому что не обучен грамоте.
и сбору подробных сведений об их обороне, с тем чтобы, когда начнется наступление на Париж, части, осуществляющие это наступление, могли опираться на точные данные».
В письме к Мэри история выглядела так: «Девятнадцатого установил связь с отрядом маки, которые решили сделать меня своим командиром. Должно быть, потому, что я выгляжу таким старым и грозным. Я выдал им обмундирование моторизованного разведотряда, погибшего на подступах к Рамбуйе. Вооружил их из дивизионных запасов. Захватил и удерживал Рамбуйе после того, как наша разведка отступила. Высылал дозоры и поставлял развединформацию французам, когда те наступали». Симонову Хемингуэй потом написал, что «работал в авангардных частях маки». По словам Брюса, он «обожал драматизировать свою роль», но на сей раз у него были для этого некоторые основания, ибо он «оказался прирожденным военным, обладал инстинктом разведчика» и оказал ему, Брюсу, помощь в сборе информации.
После нескольких странных дней наступила ясность: дивизия Леклерка получила приказ занять Париж 24 августа и двигалась на Версаль через Рамбуйе. Брюс и Хемингуэй явились в штаб Леклерка предлагать помощь. «— Катитесь отсюда, мать вашу, — вот что произнес доблестный генерал тихо, почти шепотом, после чего полковник Б., король Сопротивления и ваш референт по бронетанковым операциям удалились». Утром 24-го, пока 2-я бронетанковая преодолевала немецкую оборону, Брюс, Хемингуэй и Пасто отправились в столицу. Разделились в девяти километрах от Версаля, Хемингуэй с Арчи Пелки поехал проселочными дорогами к Парижу. По его утверждению, с ним шел отряд партизан. Однако встреченный им у деревни Серне-ля-Виль американский военный историк Сэм Маршалл вспоминал, что никаких партизан не было, и компания — Маршалл, Хемингуэй, их водители и какая-то местная девушка, — обнаружив брошенную ферму с запасами спиртного, просидела там несколько часов.
беспрепятственно въехал в Париж 25 августа. Обстановка невообразимая: тут ползает заблудившийся немецкий танк, рядом французы под шампанское поют «Марсельезу». Проехали по Елисейским Полям, затем отправились «освобождать» злачные места, начиная с отеля «Ритц», где Хемингуэй занял номер. Сильвия Бич в мемуарах «Шекспир и компания» (1967) сочинила историю под стать самому Папе: «Мы поднялись в комнату Адриенны, и Хемингуэй, — он был в военной форме, грязный и окровавленный, — с грохотом опустил на пол свой автомат и уселся. <…> Мы попросили, если это возможно, унять нацистских снайперов, которые засели на крыше нашего дома. Он сказал, что попробует, кликнул своих товарищей и повел их на крышу».
В «Ритце» — праздничная обстановка, шампанское ящиками, встречи со старыми друзьями и недругами. Хемингуэй познакомился с молодым Сэлинджером, служившим в дивизионной контрразведке, которому показался «очень вежливым, мягким и приятным человеком» (потом еще раз встретились осенью, творчеством друг друга восхищались, но хороших отношений не сложилось). Он писал позднее, что виделся с Мальро и поставил его на место как труса, прохлаждавшегося, пока другие воевали. Мальро провел войну примерно так же, как Хемингуэй: до июня 1944-го жил в Англии, высадился в Нормандии с войсками, связался с партизанами, объявил себя полковником, был легко ранен, двое суток провел в плену, потом в Париже рассказывал о своих подвигах. (О взаимной неприязни двух писателей написаны книги, ей посвящены симпозиумы, но никто не назвал причины вражды, кроме одной: они были похожи и один видел в другом карикатуру на себя.) Встречал Пикассо, по легенде, подарил ему ящик гранат. Заходили партизаны из Рамбуйе. Весело… Но Мэри писал с грустью: «Побывал во всех старых местах, где когда-то жил в Париже… Все кажется настолько невероятным, что ощущение такое, будто ты умер и это всего лишь сон…»
«Ритц» после освобождения Парижа — место действия рассказа «Комната окнами в сад» (A Room on the Garden Side; не окончен, написан предположительно в 1956 году): писатель отдыхает в номере с шампанским и «Цветами зла» Бодлера, на кровати — автоматы и винтовки; его посещают партизаны, приходит Мальро, разряженный в военную форму, герой дает ему понять, что он самозванец. Оставшись один, герой размышляет, что ему делать: остаться в уютной комнате и работать или же воевать дальше. Тени мертвых писателей, бывавших в «Ритце» — Пруст, Гюго, Бодлер и даже Дюма-отец, — укоряют его: писатель должен писать. Но он выбирает войну, потому что это его долг, но также потому, что пристрастился к ней, «как к опиуму».
Двадцать второй пехотный шел в Бельгию; 1 сентября Хемингуэй получил от Лэнхема приглашение вернуться в полк. На следующий день выехали с Деканом (он сменил Пелки в должности шофера), в деревне Вассиньи (по рассказам Хемингуэя) столкнулись с партизанами, те хотели сражаться, Хемингуэй, которого они приняли за начальника, их отговаривал, предлагая дождаться американцев, они не послушались, был бой с немцами и шестеро партизан погибли. (Лэнхем писал Бейкеру, что все это выдумки, ибо никаких немцев в тылу 22-го полка тогда не было, да и Хемингуэй ему почему-то ничего подобного не рассказал.)
— пришлось вернуться в Париж. Но усидеть на месте было невозможно. Хемингуэй обратился к Бартону с просьбой прибыть в штаб дивизии, получил разрешение и утром 7-го с компанией — Пелки, Декан, бразильский журналист Немо Лукас, корреспондент лондонской «Дейли мейл» Питер Лоулесс и капитан Стивенсон — явился в штаб, базировавшийся на границе с Бельгией в деревне Арнье. Там просидел пару дней, успел разругаться с Лукасом, 9-го навешал 22-й пехотный у города Уффализ, вернулся в штаб дивизии, переместившийся в Сент-Юбер. 10-го Лэнхем атаковал Уффализ — Хемингуэй полетел туда, Лукас и компания от него не отставали, и в конце концов, если верить неоконченным рассказам середины 1950-х «Ограниченная цель» (The Limited Objective; другое название — Indian Country and the White Army) и «Монумент» (The Monument), между Хемингуэем и Лукасом произошла драка, когда последний подверг группу опасности. К вечеру вошли в Уффализ, уже занятый Лэнхемом; немцы разобрали мост, связывавший части города, и чинившие мост бельгийцы приняли Хемингуэя за генерала, что на сей раз подтверждает Лэнхем.
Письмо от 8—11 сентября 1944 года к Мэри Уэлш: «Малыш, это был самый счастливый месяц в моей жизни… Знаешь, за что, где и почему сражаешься и с какой целью. Не одинок. Не разочарован. Не обманут. Нисколечко фальши. Никаких проповедей. Цель ясна, и делаешь все, чтобы ее приблизить. Потом пишешь как можно лучше и даже лучше этого, и нет больше одиночества. <…> Из очерков, написанных для „Кольерс“ (если вставить вычеркнутые цензурой части), можно составить целую книгу. Но если не проституировать и не идти на компромиссы, то и тогда нам хватит денег, чтобы прожить, пока я напишу новый роман, а я каждый день тренируюсь, сплю, живу в суровых условиях на открытом воздухе, много не пью, стараюсь все понять и прочувствовать, потому что только так я смогу написать его».
Армия Паттона вела бои на «линии Зигфрида» — этому посвящен шестой и последний очерк Хемингуэя для «Кольерс»: «Временами мы на полчаса отставали от отступающих мотомехчастей противника. Временами почти догоняли их. Временами обгоняли, и тогда слышно было, как позади бьют наши 50-миллиметровки и 105-миллиметровые самоходные пушки, и смешанный огонь противника сливался в оглушительный грохот, и поступало сообщение: „Вражеские танки и бронетранспортеры в тылу колонны. Передайте дальше“. А потом, внезапно, парад кончился, лес остался позади, мы стояли на высокой горе, и все холмы и леса, видные впереди, были Германией». Топлива не хватало, корреспондентам пришлось бросить свои джипы и всем втиснуться в один. 12-го вслед за первыми американскими отрядами пересекли немецкую границу. Допрашивали пленных парашютистов — Хемингуэй сделал наброски к очерку о них, но так и не написал.
«Любимый мышонок, вот уже два месяца как Папа вернулся во Францию после дня „Д“. Должно быть, ты читал об этом в „Кольерс“. Позже я летал с английскими летчиками, а потом был постоянно прикомандирован к пехотной дивизии, если не считать того периода, когда мне пришлось (временно оставив корреспондентскую работу) командовать отрядом маки — лучшее время за все эти месяцы, но писать об этом нельзя, расскажу при встрече. Находимся, как и Бамби, в подчинении УСС. Любопытнейшая история, и когда-нибудь длинными скучными зимними вечерами я еще надоем вам рассказами о ней. Мышонок, я очень соскучился по тебе, Старичку (одно из прозвищ Грегори. — М. Ч.) и Бамби и часто думаю о том времени, когда мы будем вместе. <…> Вчера и сегодня шли тяжелые бои…и сейчас пишу под грохот контратаки».
«линии Зигфрида» 14–17 сентября; Хемингуэй, естественно, писал, что бои вели «мы», хотя не был на передовой из-за простуды и объехал позиции лишь 18-го, когда все кончилось. Письмо к Мэри от 13 сентября: «Мой дорогой малыш, вчера после целого дня преследования и стрельбы мы обосновались на ночь в пустом доме на ферме. <…> Когда мы пришли, люди все попрятались, но Джон нашел несколько человек, и они прибрали в доме, приготовили ужин и подоили коров, чтобы им не было больно, а я накормил кота и чудную, умную, сбитую с толка собаку, убитую горем из-за того, что все ушли и нарушился привычный порядок вещей. Потом уйдем и мы, но, я надеюсь, люди вернутся и все будет хорошо, ведь у собак нет ни национальности, ни гражданства…» Упомянутый дом был в деревне Буше, там обедали с несколькими молодыми журналистами и Лэнхемом, во дворе разорвался снаряд, Хемингуэй отказался встать из-за стола и надеть каску, Лэнхем, которого друг начинал уже немного раздражать, назвал его поведение «дурацким» и «показным». В Буше тихо просидели две недели — он маялся от безделья и дурных предчувствий, 23 сентября написал Мэри, что возвращается в Париж, на конверте сделал пометку — отправить, если с ним что-нибудь случится. Неприятность, правда, не опасная, не заставила себя ждать.
инструкция армии США предписывала журналистам не иметь оружия, носить специальные знаки различия и, разумеется, не воевать. Хемингуэй, как следует из его рассказов, нарушил все правила. Коллеги этого не одобряли, одни из принципиальности, другие из зависти. В Рамбуйе Брюс Грант из «Чикаго дейли ньюс» публично обвинил его в самоуправстве. История дошла до генерала Паттона. Корреспонденты подтвердили, что видели в номере Хемингуэя в Рамбуйе оружие, что он ходил в форме и допрашивал пленных. Он был вызван в Нанси, где 6 октября его допросил старший инспектор 3-й армии полковник Парк (историк Джеймс Ховард Мередит, исследовавший этот эпизод, подчеркивает, что то не был трибунал, а предварительное расследование, по результатам которого Паттон должен был решить — отдать нарушителя под трибунал, просто лишить аккредитации или простить). Ему предъявили обвинения: ношение и хранение оружия, ношение военной формы, участие в боевых действиях, попытки выдать себя за офицера. Вот выдержки из протокола допроса:
«Я прибыл в Рамбуйе как военный корреспондент, но также выполнял обязанности переводчика… Французские партизаны отдали себя под мое командование, несмотря на то, что я им сразу же разъяснил, что корреспондент не может командовать подразделениями. <…> Я был рад помочь им в любых вопросах, если это не нарушало Женевские конвенции. Когда они спросили моего совета, я предложил им помочь сохранить общественный порядок до прибытия властей. Я также сказал, что, пока не прибыла армейская разведка, они могли бы сами сделать разведку двух главных дорог из города. <…> После прибытия разведотряда под командованием лейтенанта Петерсона, когда партизаны спросили моего совета, чем они могут помочь в дальнейшем, я предложил им принять участие в защите окраин города. <…> Когда прибыл полковник Брюс из УСС, я объяснил ему ситуацию в городе и предложил свои услуги в любых действиях, которые не нарушают Женевские конвенции и не нарушат прав моих коллег — журналистов. <…> Там были следующие проблемы: в лесах были разбросаны немецкие отряды, одни из которых хотели сдаться, другие пытались соединиться со своими частями между Рамбуйе и Парижем. <…> Во всех этих делах я служил консультантом и переводчиком полковника Брюса. Я не командовал отрядами, не давал распоряжений, а лишь передавал распоряжения полковника. <...>
Парк: У нас имеются данные о том, что мистер Хемингуэй не имел журналистских знаков различия и выдавал себя за полковника, руководя в этом качестве отрядом французских партизан, что в его номере были гранаты, мины и военные карты и что он управлял партизанскими патрулями.
и я надевал поверх рубашки другую одежду. <…> Если меня и называли полковником, это было то же самое, как в штате Кентукки называют полковником любого, кто бывал на войне, это ничего не значит и там называют полковниками и генералами кого попало. <…> Оружие в моем номере оставили партизаны на хранение. Во дворе гостиницы было много пленных, и нельзя было бросать оружие без присмотра.
Парк: Были в вашем номере мины?
Хемингуэй: Никаких мин в моем номере не было. Я вообще не имею привычки держать мины в своей спальне.
».
Мередит считает, что Паттон с самого начала хотел замять дело, так как оно могло обернуться неприятностями для многих, и, возможно, кто-то из штаба дивизии консультировал Хемингуэя перед допросом. Так правду Хемингуэй говорил Парку или нет? Брюс и Лэнхем его слова подтверждали, партизан никто не спрашивал. В письме к Бамби, написанном вскоре после допроса, он утверждал, что не нарушал Женевских конвенций. Но Лэнхему в апреле 1946 года сказал, что Паттон лично дал ему указание лгать на допросе, а Парк сам писал за него ответы; примерно то же написал Уильяму Лихи в 1952-м. Журналисту «Нью-Йорк таймс» Сайрусу Сульцбергеру в 1951-м рассказывал обтекаемо: «Я должен был писать для „Кольерс“ всего одну статью в месяц, и мне хотелось делать еще что-то полезное. Я обладал некоторыми знаниями о партизанской войне и был счастлив помочь любому, кто дал бы мне такую возможность». Носил ли он оружие? Лэнхем писал Карлосу Бейкеру, что ни разу не видел оружия в его руках. Но Билл Уолтон говорил, что оружие имели многие корреспонденты; Хемингуэй, по его словам, «зашел дальше и, вооруженный, командовал людьми», но никогда не использовал оружие. 5 декабря 1944-го, уже после допроса, Хемингуэй был сфотографирован с торчащей из кармана патронной обоймой; снимок попал в «Кольерс», но герой просил его не публиковать.
чем доложил Перкинсу 15 октября: «Набрал материал на прекрасную книгу. Я приехал в дивизию как раз накануне прорыва, участвовал во всех операциях и, если мне еще немного повезет, хочу отдохнуть и приступить к работе над книгой…» Какая книга имелась в виду, не установлено; судя по черновым наброскам, задумывалась трилогия о войне на Кубе и в Европе. Но уже через два дня раздумал и работать, и отдыхать. Написал Лэнхему, что хочет вернуться в полк, обещал «вести себя тихо» и «не создавать проблем». Пока ждал ответа, получил письмо от жены с предложением развестись.
Седьмого ноября пришло приглашение на войну, но не от Лэнхема. Стивенсон предлагал приехать в штаб 4-й дивизии, которая готовила наступление в районе Хюртгенского леса; обстановка сложная, поля и дороги минированы. По словам Мэри, Хемингуэй ехать не хотел, но счел своим долгом. 10-го был в штабе дивизии, 15-го, накануне наступления, с Деканом и Биллом Уолтоном прибыл в 22-й полк — Лэнхем вспоминал, что его появление было «как луч солнышка в мрачный день». Просидели за разговорами полночи: у Лэнхема было предчувствие, что он погибнет, поделился с Хемингуэем — тот отругал его, однако сам написал в ту ночь письмо Генри Ла Косси, редактору «Кольерс», в котором распоряжался в случае своей гибели сделать Мэри получательницей по выданному журналом страховому полису. В полдень начался бой.
«В первый же день мы потеряли там трех батальонных командиров. Одного убили через двадцать минут, двух других — чуть позже. Для какого-нибудь журналиста это холодные цифры потерь. Но хорошие командиры батальонов не растут на елке, даже на рождественских елках, которых не счесть в тех лесах. Не знаю, сколько раз мы теряли командиров роты. Но я мог бы установить и это. <…> Мы получали кое-какое пополнение, но, помнится, я думал: проще и целесообразнее пристреливать их сразу, на месте, где они высаживаются, приезжая из тыла, чем потом тащить оттуда, где их все равно убьют, и хоронить по всем правилам. Чтобы везти их трупы, нужны люди и горючее; чтобы рыть могилы, опять же нужны люди. А эти люди тоже должны воевать и подставлять грудь под пули. <…> Противник вел адский минометный огонь и простреливал все просеки из пулеметов и автоматов; он продумал все до тонкостей, и, как ни хитри, ты все равно попадал в ловушку. К тому же он пустил в ход тяжелую артиллерию. Человеку очень трудно было там выжить, даже если он сидел смирно. А мы еще ходили в атаку — все время, изо дня в день». Это не очерк для «Кольерс», а роман «За рекой, в тени деревьев». Но написан он будет еще не скоро.
офицеры отмечали безупречную смелость Хемингуэя (как и Уолтона), вспоминали, что он прекрасно разбирался в вопросах военной тактики, говорили, что мог бы стать успешным командиром. Немного смущали только его бесконечные разговоры о том, кто мужчина и кто не мужчина. Спорили о религии — он неожиданно объявил себя атеистом. В штаб полка приехал дивизионный психиатр доктор Маскин: по свидетельству Лэнхема и Уолтона, Хемингуэй говорил с ним лишь о том, как горюет по своим кошкам, — то ли был искренен, то ли издевался, очевидцы не поняли. Маскин заметил, что у Хемингуэя «есть серьезные проблемы» — тот отвечал, что Маскин «разбирается во всяком дерьме и ублюдках, но ничего не смыслит в настоящих мужиках» и что все психиатры «дерьмо», на что доктор сделал мрачное пророчество: «Вы к нам еще попадете». Других конфликтов не было. Молодые офицеры, которые годились Папе в сыновья, были им очарованы и верили всем его байкам. Откровенен он был только с Лэнхемом — с ним говорили о детях, о женах. Вообще вел себя в те дни спокойно, по словам Уолтона, не выказывал покровительственности, не лез с советами, никого не задирал, пил меньше обычного, предпочитая угощать других. Многие читали его книги — говорил о них неохотно, но интеллигентно и умно. Он попал туда, куда нужно.
«непонятки»: Лэнхем пишет, что Хемингуэй принимал участие в обороне и вел огонь, но это со слов самого героя, так как Лэнхем был в тот момент вне штаба. Лейтенант Том Кинан, комбат, запомнил Хемингуэя как «высокого мужчину с пистолетом-пулеметом Томпсона», но не видел, чтобы тот стрелял. В 1948 году Хемингуэй писал Лэнхему, что в Хюртгенском лесу «впервые за эту войну взял в руки оружие» (что противоречит его же собственным рассказам). Но Уолтон, также находившийся в штабе в момент атаки, клянется, что оружия у корреспондентов не было, что все знали о допросе и никто бы не дал оружия Хемингуэю, дабы не отправить его под трибунал, да и необходимости не было — атаку моментально отбили. Но в целом бои в Хюртгенском лесу для 22-го полка стали трагедией: с 15 ноября по 3 декабря было убито 126 человек, ранено 1859, 184 пропали без вести.
В полк переслали выпуск «Кольерс» от 18 ноября со статьей Хемингуэя «Война на „линии Зигфрида“», автор обнаружил купюры, поехал в штаб-квартиру армии, откуда отправил телеграмму: он напишет еще одну статью, а после этого отношения с журналом прекращает. Но последняя статья так и не появилась. 30 ноября были с Уолтоном в разрушенной деревне Гроссау — страшные впечатления, полученные там, найдут место не в «Кольерс», а в будущих книгах. 2 декабря немцы предприняли контрнаступление, воевать в 22-м пехотном было некому, Лэнхем, по его словам, мобилизовал водителей и поваров — но не корреспондентов. 3-го был заключительный день Хюртгенского сражения, а 4-го остатки 22-го полка получили приказ отойти к Люксембургу. Оба корреспондента в тот же день выехали в Париж, по дороге их джип попал под обстрел с воздуха. Уолтон вспоминал, как коллега спас ему жизнь, проявив невероятную быстроту реакции — оба скатились в укрытие за мгновение до того, как машину обстреляли.
«Ритце» Хемингуэй сказал Уолтону, что устал от войны и к Рождеству вернется домой. Он плохо себя чувствовал, мучила печень, слег с простудой, температура не спадала. Опять было много визитеров — молодой Уильям Сароян, Сартр с Симоной де Бовуар; позднее зачем-то рассказывал, что Симона его домогалась. Заказал билет на самолет, но передумал лететь, узнав, что немцы наступают в районе Люксембурга и 4-я дивизия ведет тяжелые бои. Дозвонился Бартону, тот не советовал приезжать, но 16 декабря Хемингуэй все же прибыл в штаб дивизии, хотя боя не увидел — наступление уже отразили. Уолтон был в штабе, увидел, как плох его друг, поехали в 22-й полк, Лэнхем вызвал врача, больному предписали покой и антибиотики; пять дней лечился, к 22-му почувствовал себя лучше, выезжали с Уолтоном на позиции. 24-го, в сочельник, как снег на голову свалилась Марта: инициатором ее приезда был Лэнхем, надеявшийся примирить супругов. Скандала не было, отметили Рождество, ночевали в штабе, но днем, по воспоминаниям Лэнхема, бурно ссорились. Новогодняя вечеринка проходила в люксембургском отеле — Марта флиртовала с Уолтоном, Хемингуэй проявил ревность, вышла безобразная сцена, дружба двух корреспондентов на сем закончилась, но не переросла во вражду.
В начале января перебрался в Париж — тот же номер окнами в сад, полный гостей, новостей и сплетен. Приезжали в отпуск офицеры из 22-го полка, заходили Марлен Дитрих и Уикхем-Бернс — приятное общение. Было и неприятное — при встрече в ресторане с Сарояном (критиковавшим «Смерть после полудня») Хемингуэй (по свидетельству Бернса) назвал его «поганым армяшкой», последовала драка. Существует легенда — Хемингуэй рассказал ее в 1952-м Харви Брейту из «Нью-Йорк таймс бук ревью», — будто в те дни к нему пришел Оруэлл, «сказал, что боится коммунистов, и просил дать ему пистолет». Оруэлл прибыл в Париж в марте 1945-го и, как уже отмечалось, никто никогда не слыхал, чтоб он хоть раз видел Хемингуэя. Зачем эта выдумка, чем Оруэлл провинился — только тем, что «неправильно» вел себя в Испании? Да, но еще, возможно, ревность: люди болтали, что Оруэлл работает на УСС и британскую разведку Ми-5, а Хемингуэю не посчастливилось. Зато в УСС с июля 1944-го служил Джон Хемингуэй — отец им страшно гордился.
В середине января 1945-го пришло известие о том, что Джон пропал без вести. Он в октябре был сброшен с парашютом во Франции: должен был обучать местных партизан и производить разведку местности, одевался как рыбак, носил с собой удочки и червей. Но уже через несколько дней был вместе с двумя товарищами обстрелян, ранен и взят в плен. Хемингуэи есть Хемингуэи: пленение сына окружено такими же легендами, как и приключения отца. Джон рассказывал, что допрашивавший его австрийский офицер, услыхав его фамилию и звание, вспомнил, что знал семью в Шрунсе в 1925-м, и проявил к молодому человеку участие, направив его в госпиталь и даже напоив шнапсом. (Это очень мило, но зачем же разведчик назвал свою фамилию и звание?) Он был помещен в лагерь для военнопленных, откуда якобы пытался бежать, но был пойман; в конце концов его освободят американцы и он получит от французского правительства орден «Круа де Герр».
«Шталаг люфт III» под Нюрнбергом, отец этого не знал, был в тоске и опять запил. Мэри уезжала в Лондон и вернулась лишь к Валентинову дню. Как и с Мартой, они начали ссориться, не успев пожениться. Лэнхем, приехавший в отпуск по ранению, описал эпизод: он подарил Хемингуэю трофейный пистолет, тот пожелал стрелять из него прямо в номере, Мэри пыталась его удержать, он взял фотографию ее мужа и расстрелял ее, запершись в ванной комнате, — Мэри была взбешена, едва не дошло до разрыва. На Кубе тем временем случился ураган, пострадала «Ла Вихия»: Хемингуэй послал Вильяреалю три тысячи долларов на ремонт, забронировал на 6 марта место на американском военном самолете до Нью-Йорка. Накануне написал Мэри нежное письмо, подписался «твой муж», вечер провел с Уолтоном и Лэнхемом, говорил, что сердце велит оставаться на войне до конца, но разум приказывает вернуться домой, работать и заботиться о семье.
«в непрерывных боях» в течение 1088 дней, то есть около трех лет. Убил ли он кого-нибудь? Во время войны говорил только о доме, забросанном гранатами, но не утверждал, что были убитые. Он вел краткий дневник — и там об убитых ни слова. Но на обеде в «Ритце» осенью 1944-го, по воспоминаниям Пикассо, заявил, что убил эсэсовца и снял его знаки различия: «Он лгал. Если бы он кого-то убил, он бы непременно показал и подарил кому-нибудь эти знаки отличия». А Мэри упоминает, что чей-то Железный крест он ей подарил, но не говорил, что снял его с убитого.
Потом он начал сочинять. Историк Маршалл опубликовал книгу о войне, которая Хемингуэю не понравилась, и в том же письме Маклишу он критиковал автора и утверждал, что сам «по необходимости» убил столько немцев, сколько Маршаллу и не снилось. «За 8 месяцев я убил 26 фрицев. Ни одного из тех убийств я не стыжусь, кроме одного, когда мы стреляли из засады… Я застрелил фрица, а он оказался 17-летним мальчиком». Он дал мальчику морфий и ухаживал за ним, а потом вернулся в засаду и убил еще много немцев «по отдельности, группами» и даже едущих в «фольксвагенах». Историю с мальчиком он изложил и в письме Лэнхему в сентябре того же 1948-го — там убитому 16 лет. А в 1956-м она появилась в рассказе «Черномазый на распутье» (Black Ass at the Cross Roads), где герой, ранивший юного немца, дает ему морфий и целует в лоб.
— автором был маршал Монтгомери, — и он написал генералу Дорману-О’Говэну (это имя принял его старый друг Дорман-Смит), что убил столько народу, сколько не снилось Монтгомери, конкретно — 122 человека. Через месяц писал Майзенеру и Скрибнеру — опять 122 убитых, с подробностями: одному «сопливому» эсэсовцу он пригрозил расстрелом, если тот не покажет выходы из укрытия, тот отказался, Хемингуэй «трижды выстрелил ему в живот», заставил встать на колени и выстрелил в голову «так, чтобы выбить из него сопли».
Джон Хемингуэй в интервью сказал: «Я знаю, что мой отец утверждал, будто убил 122 фрица, но, думаю, он просто сожалел, что ему этого не довелось. Возможно, кого-то он и убил. Он сотрудничал с УСС и, возможно, что-то такое было». (Ни с каким УСС его отец не сотрудничал, если не считать два дня в Рамбуйе с Брюсом.) Лэнхем писал, что Хемингуэй «вряд ли когда-либо сталкивался с немцами — разве что видел их на горизонте». Биографы пишут по-разному. Бейкер просто приводит рассказы Хемингуэя, сопровождая их ехидным «так он сказал», однако ссылается на слова Джона Рагглса, офицера из 22-го полка, что Хемингуэй, «возможно, убил несколько немцев». Мейерс: «Хемингуэй утверждал, будто убил много немцев, но нескольких-то наверное убил». (Странная логика — если человек заявил, будто был на Марсе 122 раза, то уж несколько-то раз наверное бывал.) Меллоу сомневается, что Хемингуэй убил хоть кого-нибудь, а Рейнольдс категорически не верит: «число убитых напрямую зависело от количества выпитого, и когда фрицы шли на вторую сотню, все переставали слушать». Думается, последнее верно. Недаром Хемингуэй не рассказывал об убийствах людям, которые могли бы проверить его слова.
«крутым». Но как умный взрослый человек мог думать, что адресаты поверят в «122 фрица» и прочее? Прав ли был психиатр Маскин, уже в 1944-м заметивший «серьезные проблемы», или эти проблемы появятся позднее, когда будут написаны странные письма? Уолтон в интервью 1993 года сказал: «Он был сочинителем. Он не делал различия между беллетристикой и действительностью. И порой, когда мы были вдвоем, он расскажет мне какую-нибудь историю, а я смотрю недоверчиво, а он говорит: „Ты мне не веришь?“ Я говорю: „Нет“. А он — „И правильно делаешь…“».