Глава 18
Пожалуй, неизбежно, что в один прекрасный день Хемингуэй должен быть заговорить о размерах члена Скотта Фицджеральда. Дружба со Скоттом была отличительной чертой жизни и литературного пути Эрнеста. Скотт сыграл важную роль на раннем этапе его карьеры: именно он привел Эрнеста в «Скрибнерс» и довел до ума черновик романа «И восходит солнце». Оба писателя своей жизнью символизировали Париж 1920-х годов, а в своих произведениях они говорили за новое поколение писателей и вдохновляли их. Вдвоем они почти полностью раскрывали тему. Но к 1933 году Эрнест стал стремиться прекратить отношения со Скоттом.
Скотт довольно точно констатировал конец дружбы, когда написал в 1929 году в «Записных книжках»: «Эрнест – пока он не перешагнул через меня». После 1930 года писатели встречались лишь четыре раза; впрочем, в последний раз в Голливуде в 1937 году они лишь поздоровались друг с другом. И, как рассказывали легенды, они встретятся еще один раз в «Мишо», где отправятся в туалет, чтобы Эрнест смог оценить размеры Фицджеральдова члена – но весьма вероятно, что этого никогда не происходило. Эрнест рассказал историю сего обследования в самом конце жизни в мемуарах «Праздник, который всегда с тобой» о Париже 1920-х годов, поместив ее хронологически после первого приступа безумия у Зельды, произошедшего в апреле 1930 года; кажется, он говорил, что они встретились осенью 1931 года. Здесь возникает первая сложность: в том году они оба находились в Париже в одно и то же время меньше недели, в середине сентября. Зельду отпустили из швейцарской клиники «Пранжен» 15 сентября, и они со Скоттом вернулись в США, уже навсегда, на борту «Аквитании» 19 сентября. Эрнест приехал в Париж из Испании в конце августа. Они с Полин отплыли в Америку на «Иль де Франс» 23 сентября.
Биографы Хемингуэя, за исключением Кеннета Линна, поверили ему на слово, когда он описывал сцену в «Мишо» для читателей «Праздника, который всегда с тобой». Скотт сказал, что единственной его сексуальной партнершей была Зельда – вполне возможно – и что она заявила ему, будто пенис Скотта недостаточно большой, чтобы ее удовлетворить. Эрнест попросил Скотта встретиться с ним в «кабинете» – le water – где он молча осмотрел пенис Скотта. Когда они вернулись к столу, Эрнест сообщил Скотту, что, если рассматривать член сверху, можно впасть в заблуждение, поскольку с такого ракурса орган кажется меньше. Пенис Скотта нормальный, сказал Эрнест, а Зельда просто пытается «погубить его».
– наверняка Фицджеральд уже обладал соответствующими знаниями. Далее Хемингуэй писал, что Скотт продолжал сомневаться, и Эрнест отвел его в Лувр, посмотреть на греческие статуи с пенисами разного размера. Такая экскурсия кажется совершенно невероятной.
То, что произошло в действительности, скорее всего было более будничным. Вероятно, Эрнест никогда не осматривал член Скотта. Если судить по рассказам о следующей встрече писателей, в январе 1933 года Скотт был действительно обеспокоен своей способностью удовлетворить Зельду. Эрнест согласился встретиться с Эдмундом Уилсоном и Скоттом Фицджеральдом в ресторане «Аврора» в центре Манхэттена. Скотт был уже пьян, когда приехал, и Эрнест скорее всего тоже, потому что приехал на такси и говорил при этом, что хочет сделать что-нибудь хорошее для лошадей, поскольку побывал на многих боях с быками, где погибали лошади. Он едва не плакал, и его легко убедили спеть пару непристойных итальянских песен для официантов. Уилсон рассказывал, что большую часть вечера Скотт сидел, положив голову на стол, как Соня на Безумном чаепитии – и лежал под столом, откуда иногда подключался к беседе. По словам Уилсона, Эрнест признался, будто Скотт спрашивал его, нормальных ли размеров его член; Джон Пил Бишоп уже сообщил Уилсону, что теперь это частая тема застольных бесед Скотта. Эрнест пытался передать Уилсону точку зрения, что пенис выглядит более маленьким, если смотреть на него сверху, но Уилсон не понимал, что он говорит. Вероятно, именно после этой встречи у Уилсона сложится впечатление, что Эрнест, будучи великим писателем, «как человек был настоящий всенародный с. с. [сукин сын, используется сокращение. – Прим. пер. ], подлый и склочный, раздражительный и чрезвычайно эгоцентричный, и во многом практически психопат». Конечно, поступок был грубым по отношению к громадной обеспокоенности Скотта размерами члена. Эдмунда поразило то, как Скотт вел себя с Эрнестом. Он писал: «Хемингуэй теперь великий человек, и Скотт настолько был ошеломлен его величием, что смутил меня своим самоуничижением». Скотту его поведение казалось несколько иным, судя по извинительному письму, которое он написал Уилсону вскоре после этой встречи. «С Эрнестом я, кажется, достиг такого состояния, что, когда мы пьем вместе, я наполовину закуска, наполовину прислуга для него». Он сообщил Максу Перкинсу, что «ужасно загулял», и знал, что Эрнест пытался скрыть это от Макса.
Они не виделись еще четыре года, однако вели оживленную переписку. Весной 1934 года был издан непризнанный шедевр Фицджеральда, «Ночь нежна», после того как публиковался в «Скрибнерс мэгэзин» частями с января по апрель. Скотт к маю не получил новостей от Эрнеста и прямо спросил его мнение: «Тебе понравилась книга? Бога ради, напиши мне и так или иначе скажи». Эрнест же без умолку болтал со всеми вокруг, но особенно с Перкинсом, что Скотт запутался, пытаясь написать книгу, которую ждали от него критики, и его положение лишь осложнялось тем, что Скотт был «опустившимся пьяницей» и что Зельда погубила его. В романе «Ночь нежна» Скотт приближался к манере Эрнеста. Главные герои, Дик и Николь Дайверы, имеют отчасти автобиографические черты, а отчасти списаны с Джеральда и Сары Мерфи. В романе поднимается вопрос о богатстве и богатых – это была постоянная тема Фицджеральда, однако Эрнест все больше испытывал в отношении ее двойственные чувства, потому что сам оказался в мире богатых и начал жить в таких местах, как Бимини и Гавана.
«Роман мне и понравился и нет, – так начинал Эрнест письмо Скотту о «Ночь нежна». – Он начинается чудесным описанием Сары и Джеральда… А потом ты стал валять дурака, придумал им историю, которая с ними никогда не происходила, превратил их в других людей, а ты не можешь делать этого, Скотт». Письмо становилось все более запутанным; Эрнест не знал, рассердился ли он из-за того, что Скотт описал реальных людей, или из-за того, что не полностью уподобил героев реальным прототипам. При этом он сетовал, что Скотт придумал героев, но не додумал образ, слишком взял многое из жизни. Впрочем, к середине тон письма становится дружелюбным, как будто Эрнест переключил внимание на Скотта после того, как долго его игнорировал: «Бога ради, пиши и не думай о том, что скажут, или о том, будет ли книга шедевром». Может, совет и хороший, но он несколько припоздал. Он сказал Скотту оставить Зельду, которая была его «личной трагедией». И перешел к делу: «Хотелось бы увидеться с тобой и переговорить обо всем с тобой трезвым. Ты так дьявольски вонял в Н. Й., что говорить было невозможно». Опять же, верно, но чья бы корова мычала. И хвалил Скотта: «Ты сейчас можешь писать в два раза лучше, чем когда-нибудь раньше», и прибавил: «Я ужасно люблю тебя».
Письмо было «высокофреническим», если позаимствовать слово, которым Эрнест описывал себя в письме Саре Мерфи. Эрнест в самом деле двояко относился к Скотту, точно так же, как к достигнутому Скоттом в «Ночь нежна». По какой-то причине Эрнест не смог похвалить роман, когда тот вышел, однако он сделал это через пять лет, незадолго до смерти Скотта, когда его другу от похвал было уже мало пользы – но и тогда в письме Максу Перкинсу, а не Скотту: «Удивительно, насколько хороша большая часть [романа], – писал Эрнест. – Как бы мне хотелось, чтобы он продолжал писать. Неужели все кончено или он снова будет писать?» Может, потому, что Эрнест посчитал, будто Скотт оставил писательство, он нарисовал Максу психологический портрет своей дружбы со Скоттом. «Всегда чувствовал себя как глупый маленький мальчик, который имеет превосходство над Скоттом – как мелкий грубиян, который издевается над чувствительным, но талантливым мальчиком», – написал он в скобках в постскриптуме и добавил, хорошо подбирая слова: «Когда читал роман, пугался оттого, насколько большая часть его хороша».
«Зеленых холмов Африки», и Эрнест обиделся: «Был рад увидеть из письма, что ты теперь не знаешь, когда книга – хорошая или что делает книгу хуже обычного» – комментарий, свидетельствующий о том, что Эрнест по-прежнему пытался отделаться от того, какое одолжение Скотт оказал ему редактированием «И восходит солнце». В другом письме Скотту, пять дней спустя, Эрнест начал выражать заботу, сочувствовать по поводу бессонницы, разрушительных последствий алкоголизма и так далее. И вдруг пустился в черный юмор. Шутка заключалась в том, что Скотту нужно было надежно застраховаться и поехать с ним на Кубу, где его могли убить во время революции. Друзья Хемингуэя и Скотта передали бы печень Скотта Принстонскому клубу, одно легкое Максу Перкинсу, а другое – редактору «Сатердэй ивнинг пост» Джорджу Горацию Лоримеру. Если бы они нашли его яички, то передали бы их на борт «Иль де Франс», и корабль доставил бы их в Париж и затем в Антиб, где их бросили бы в море у «Иден рок», а Маклиш прочел бы проникновенные стихи. Эрнест настолько был захвачен фантазией, что даже написал несколько строк стихотворения. Он выпотрошил друга так же аккуратно, как потрошил форель.
Скотт между тем написал и собирался опубликовать в «Эсквайре» цикл из трех эссе, и первое называлось «Крушение». Они были напечатаны в январе, феврале и марте 1936 года и будут выпущены книгой в 1945 году под тем же названием, после смерти Скотта, под редакцией Эдмунда Уилсона. Фицджеральд описывал свои ощущения, будто он тарелка, которая взяла и разбилась, и анализировал, как такое произошло и как можно продолжать после этого жить. Эссе стали классикой, заложив основу для мемуаров с глубоким самокопанием, которые расцветут пышным цветом через несколько десятилетий. И подарили миру самые незабываемые афоризмы американской прозы, например: «В душе, где царит настоящая темная ночь, всегда три часа утра, день за днем». На фоне откровенно исповедальных мемуаров, последовавших за очерками, эссе «Крушение» отчасти утратило свою первоначальную силу, но в те дни читатели и критики с огромным чувством откликнулись на личные откровения – среди них и Эрнест. Словно Скотт сделал что-то противоестественное. «Он как будто почти гордится бесстыдством крушения», – написал Эрнест Максу после публикации первых двух эссе.
Эрнест воспользовался случаем, чтобы перебрать все свои жалобы на Скотта. Он давно утверждал, что тот «не мог думать – никогда не мог» и что ему следует работать и прекратить «хныкать на публике». Эрнест считал, что лучше бы Скотт поехал на другой континент воевать, а не сидел в Штатах в кабинете – тогда его «пристрелили бы за малодушие». Он привел несколько причин, как Скотт дошел до такого положения: он слишком часто писал ради денег (однако в другом месте Эрнест говорит, что Скотт писал для критиков) и так любил юность, что с ее уходом всерьез испугался – последнее замечание было весьма проницательным.
В «Снегах Килиманджаро», мастерском рассказе, который Эрнест начал писать в апреле 1936 года, через месяц после появления эссе «Крушение» , он с залпа начнет кампанию в желании похоронить Скотта и его репутацию в потоке ложной информации и клеветы.
* * *
В первой половине 1936 года Эрнест направил творческую энергию на один из своих худших романов и два лучших рассказа. «Иметь и не иметь» на скорую руку был переделан из двух рассказов: «Возвращения контрабандиста» , напечатанного в феврале 1936 года в «Эсквайре» , и «Одного рейса» , вышедшего в «Космополитене» в мае. Эрнест уже начал обдумывать сборник рассказов, где были бы представлены оба произведения, наряду с двумя африканскими рассказами, которые он заканчивал этой весной – «Снега Килиманджаро» (впервые опубликован в «Эсквайре» в августе) и «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» (вышел в «Космополитене» в сентябре).
и долгосрочные планы. Следующей книгой, по идее, должен был стать еще один сборник рассказов, которые тогда называли «антологией». Эрнест и Макс задумывали сборник под названием «Первые сорок восемь» или «Первые сорок девять» , смотря по тому, какие рассказы будут в него включены – решение осложнялось тем фактом, что в такой сборник нужно было включить и «чертовски хорошие [рассказы]… и поставить их в конец», как выразился Эрнест, и нужен был еще один, который следовало бы поставить в начало. С января 1936 года по октябрь 1938-го они с Максом будут переставлять рассказы, будто шахматные фигуры, когда появится «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов».
Макс, не обнаружив на горизонте романа – самого желанного хемингуэевского «продукта» – предложил взять для сборника все четыре новых рассказа вместе с лучшими «письмами», написанными Эрнестом для «Эсквайра» , в том числе то длинное, «Крылья над Африкой», посвященное войне итальянского диктатора Бенито Муссолини в Эфиопии. Однако Эрнест отклонил это предложение, не желая включать в сборник рассказы об охоте и рыбалке, чтобы не рисковать неприятием критиков, которые, с его точки зрения, не считали его спортивные увлечения представляющими какую-либо социальную или литературную ценность. Критики считали, что Эрнест имел в виду левых, в то время весьма влиятельных, которые требовали творчества на «пролетарские», не легкомысленные темы, и это вполне могло быть (тем более Перкинс предложил включить его статью о ветеранах в Матекумбе для «Нью массес» ), но Эрнест понимал, что рискует оказаться в роли международного авантюриста, типа тех, с которыми он был теперь знаком по Бимини.
Выход из этой беспросветной ситуации предложил Арнольд Гингрич в июне 1936 года. Он приехал на Бимини и убедил Эрнеста, что роман практически у него в руках – это и в самом деле была желанная новость для Эрнеста, понимавшего, насколько она понравится читателям и издателю. Редактор «Эсквайра» все усложнил тем, что завязал во время своей поездки роман с Джейн Мейсон, который продолжится потом и в Нью-Йорке (они поженятся только через двадцать лет, пережив несколько браков с другими людьми). Эрнест знал, что что-то происходит, но едва ли мог заявить территориальные претензии, и только бормотал: «Проклятый редактор приезжает на Бимини и видит блондинку, и с тех пор все идет не так».
Гингрич считал, что Эрнест может объединить два рассказа о Гарри Моргане («Один рейс» и «Возвращение контрабандиста» ), сделав его героем или антигероем. Он рисовал в воображении длинную новеллу, примерно из трех глав, которая будет добавлена к пяти главам романа. Замысел был удобным и очень привлекал Эрнеста, поскольку ему все больше хотелось поехать в Испанию корреспондентом на гражданскую войну, разгоравшуюся в стране; таким образом, он был бы свободен от обязательств написать большой роман в ближайшем будущем. Он не только мог бы составить роман из этих двух рассказов, но и переработать (странно, что он подумал об этом) статью для «Нью массес» и включить ее в роман (впрочем, этого не произошло). Он занялся дописыванием рассказа, особенно тех частей, расширить которые призывал его Гингрич – с участием Хелен Брэдли, богатой женщины, которая сближается с Ричардом Гордоном, политически ангажированным писателем.
К несчастью, персонажи Хелен Брэдли и Ричарда Гордона были списаны с реальных людей, Джейн Мейсон и Джона Дос Пассоса, которых Эрнест включил в роман позже. Эрнест, похоже, хотел подробно описать Ричарда Гордона, политизированного писателя, потому что впервые за всю жизнь увидел в Дос Пассосе соперника. Конечно, они давно дружили с Досом. С одной стороны, Дос был добродушнее, чем, например, Маклиш. Ему было все равно, поймает ли Эрнест рыбу больше или заработает больше денег. Кажется, его вовсе не заботила писательская карьера Эрнеста и растущая известность того. До 1936 года Эрнест не ощущал никакой угрозы от Дос Пассоса как писателя. Дос плодотворно работал в 1920-е и опубликовал восемь книг. Лишь две из них, «Три солдата» (1920) и «Манхэттен» (1925), получили признание критиков, и ни одна его книга не продавалась хорошо, а читательская аудитория Доса, кажется, ограничивалась небольшим образованным кружком. Но к 1936 году положение начало меняться.
«Иметь и не иметь» была месть. Пять лет назад Дос совершил ошибку: прочитал и сделал комментарий к рукописи «Смерти после полудня» – точно так же, как Скотт Фицджеральд дал Эрнесту совет по спасению книги «И восходит солнце» . Эрнест позволил Досу прочитать рукопись зимой 1932 года, отчасти потому, что Дос знал испанский. Он был наполовину португальцем и много времени провел в Испании, прожил в стране около восьми месяцев в 1919-м и 1920 годах. В 1922 году Дос опубликовал сборник очерков об Испании под названием «Росинант снова в пути». Впервые Дос побывал на корриде за четыре года до того, как Эрнест увидел бои быков. И тем не менее Дос никогда не пытался показать превосходство над Эрнестом благодаря своему опыту. Он входил в компанию, которая отправилась в Памплону в 1924 году (это была вторая поездка Эрнеста в Испанию), и с удовольствием участвовал во всеобщем веселье и ходил на бои быков (хотя и не стал aficionado ). Эрнест знал, когда в феврале 1932 года позволил Досу просмотреть рукопись о корриде, что друг даст содержательный комментарий прочитанному.
Письмо Доса Пассоса Эрнесту о «Смерти после полудня» было необычайно позитивным. О книге он сказал, что это «лучшее, [что] можно было сделать по такой теме», «чертовски шикарно», «дьявольски здорово» – «я бы сказал, она на голову опережает все твое остальное». Однако он критически отнесся к приему с Пожилой дамой и в целом не одобрил того, что Эрнест стал докапываться до самой сути и «резать правду-матку», раскрывать «все тайны профессии» и играть нечестно, как боксер, который кладет в перчатки гипс перед боем. Эрнест, похоже, спокойно воспринял его критику и попытался «сократить дерьмо», как посоветовал Дос. Он написал в ответ: «Чертовски любезно с твоей стороны взять на себя труд сказать мне об этом». (В том же самом письме он назвал «1919», вторую книгу из трилогии Доса «США» «дьявольски прекрасной».) К концу мая он сообщил Досу, что «выкинул все, против чего ты возражал (мне-то эти страницы казались лучшими, черт тебя возьми, если были), сократил 4 ½ гранок с философией». Эрнест, мастер эффектного финала («Этим можно утешаться, правда?»), сократил первоначальную концовку с переходом от обсуждения корриды к литературе. В исключенных частях текста Хемингуэй писал о том, как опасно писать ради денег: если писатель приспосабливает творчествю к рынку, он больше не имеет права считать себя художником.
Хотя советы Доса, бесспорно, помогли улучшить книгу, его вмешательство было непростительным преступлением. И первый удар Эрнест нанес, показав Доса в «Иметь и не иметь» в образе пролетарского писателя Гордона, который работает над романом о забастовке на текстильной фабрике. Портрет едва замаскирован; Гордон когда-то спал с Хелен Брэдли, чей образ был списан с Джейн Мейсон. Впрочем, Арнольд Гингрич едва ли был одурачен, когда увидел рукопись. Он симпатизировал Эрнесту и бережно относился к Джейн и поверил, что Эрнест оклеветал ее и Доса в «Иметь и не иметь». Гингрич прилетел на Бимини, где стал не на жизнь, а на смерть каждый вечер бороться с Эрнестом и его адвокатом Морисом Спейсером – впрочем, они с радостью отставили в сторону разногласия, чтобы в выходные выйти в море на «Пилар» порыбачить.
Сейчас все мысли Эрнеста были об Испании. Ему хотелось поехать туда журналистом на гражданскую войну. Сделанный на скорую руку роман Эрнеста больше не интересовал, и потому он согласился почти на все сокращения, о которых говорил Гингрич. Позднее Гингрич писал, что встревожился, обнаружив, что Эрнест «вырезал из книги целые куски и не потрудился добавить ни одного слова». Он понимал, что «Иметь и не иметь» получился «довольно уродливым в результате… крупных сокращений без замены удаленных частей текста».
Отчасти поэтому фигура Дос Пафоса понемногу осознается и узнается, в целом по отношению персонажа к «буржуазным» вещам. Однако проблема заключалась вот в чем. Поскольку обеспокоенность левых фашистской угрозы начала проникать в широкие массы, Дос постепенно превращался в крупную фигуру культурного ландшафта. Его восславляли по той же причине, по которой игнорировали Эрнеста, по крайней мере в некоторых кругах: политических убеждений. Эрнест в то время особенно не интересовался борьбой рабочих и знал, что баталии критиков за место пролетариата в литературе не имеют к его творчеству отношения. Но все-таки критика оставалась критикой, а он ненавидел ее.
«США», который наконец сформировал его репутацию. По своей форме романы были экспериментальными, они демонстрировали возможность объединения литературного модернизма – по крайней мере некоторых его элементов – с политически ангажированной, доступной прозой. Трилогия во всеуслышание рассказывала о тяжелом положении рабочих и обездоленных, особенно в годы Депрессии. Невероятно сильным было описание суда и казни иммигрантов-анархистов Сакко и Ванцетти, завершавшееся знаменитыми словами Дос Пассоса: «Все в порядке, мы теперь две нации, Америка». Но самым большим преступлением Доса в глазах Эрнеста было появление на обложке журнала «Тайм» в июле 1936 года – Эрнест, несмотря на свою известность, еще ни разу не оказывался на обложке журнала. (В статье Дос Пассос сравнивался с Толстым и Джойсом, что не могло избежать внимания Эрнеста.)
Маловероятно, чтобы дух соперничества пробудился в Эрнесте из-за больших тиражей Дос Пассоса. Самая успешная книга трилогии, «Большие деньги» , была распродана в количестве всего двадцати тысяч экземпляров за год. Дос Пассос даже не мог заставить «Харкурт и Брейс» издать трилогию под одной обложкой до 1938 года. Впрочем, он стал новым любимцем интеллектуалов левого крыла, которые нападали с критикой на Хемингуэя за отсутствие активности в политической деятельности в прошедшем десятилетии (несмотря на статью в «Нью массес» об урагане и ветеранах). Стало быть, Эрнест не завоевал ни уважения, которое, по его мнению, он заслужил, ни оплаты, потому что сознательно отказался от гонорара.
«Эрнест Хемингуэй: трагедия мастерства», в которой с восхищением говорилось о нравственных принципах хемингуэевского героя. В письме Кашкину Эрнест писал: «Я не могу быть коммунистом теперь, потому что верю только в одно: свободу. В первую очередь я буду заботиться о себе и делать свою работу. Затем я позабочусь о своей семье. Потом я помогу соседу. Но к государству я совершенно безразличен». Еще в 1933 году он сказал одному молодому писателю, что считает государство не более чем схемой быстрого обогащения. И хотя Эрнест так и не станет относиться к государству с уважением, его взгляды должны будут перемениться, поскольку благодаря гражданской войне в Испании начало пробуждаться его политическое сознание.
И все же в двух самых сильных и откровенных рассказах Хемингуэя «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» и «Снега Килиманджаро» (вышедших в один год) политики было мало. И тот и другой рассказы описывали события африканской экспедиции Эрнеста, причем персонажи первого были перенесены из жизни в прозу, видимо, почти без изменений. Прототипом Роберта Уилсона, великого белого охотника, стал Филип Персиваль, руководитель экспедиции, тогда как за Марго ясно угадывается Джейн Мейсон. Хемингуэй пишет о ней, вспоминая рекламу кольдкрема «Пондс»: «Это была очень красивая и очень холеная женщина; пять лет назад ее красота и положение в обществе принесли ей пять тысяч долларов, плата за отзыв (с приложением фотографии) о косметическом средстве, которого она никогда не употребляла» («Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера») .
Рассказ начинается с того, как Макомбера торжественно приносят в лагерь. Он только что будто бы застрелил льва – желанный трофей на сафари. На самом деле Макомбер запаниковал, увидев готового напасть льва, и зверя застрелил Уилсон, позволивший Макомберу записать убийство на свой счет, чтобы сохранить осколки достоинства. Судя по тому, что произошло в лагере дальше, мы можем понять, что Марго переспала с Уилсоном, еще больше унизив Макомбера. Отряд уходит охотиться на буйвола, мужчины убивают двух животных, но третий буйвол, раненый, прячется в убежище; повторяется ситуация со львом. Потом, как и лев, буйвол атакует. Макомбер остается на месте и стреляет в буйвола, но промахивается. Смертельный выстрел делает Уилсон, но в то же время стреляет Марго – видимо, в буйвола, атакующего ее мужа, – но попадает прямо в голову Макомберу. Рассказ не дает ответа, намеренно или случайно убила Марго мужа. «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» затрагивает некоторые аспекты жизни и психики Хемингуэя. Он задает вопросы обо всем: начиная с отваги и заканчивая охотничьей этикой (например, о стрельбе из движущегося автомобиля). Хемингуэй помещает себя даже в сознание льва и кратко описывает то, что видит преследуемое животное. Но в то же время рассказ ставит вопрос, кто из персонажей заключает в себе авторское видение: охотник Уилсон, храбрый и принципиальный, хотя и скомпрометированный особыми условиями работы, Макомбер, чьи слабость и трусость вызывают сочувствие читателя, потому что наблюдать за его унижением непросто, или даже Марго, которая выводит себя в совершенно иную плоскость своим отчаянным поступком. Кто на самом деле смел, а кто нет?
«Снега Килиманджаро» необходим для понимания Хемингуэя-человека и образа его жизни после нескольких лет, прожитых в Париже. Писатель Гарри уезжает на сафари, из-за небольшой раны у него развивается гангрена. Рассказ состоит из его размышлений, воспоминаний и разговоров с богачкой-женой. Этот персонаж отличается от Полин деталями, но в целом обнаруживает психологическое сходство. Полин, прочитав рассказ, узнает себя и почувствует боль, поскольку героиня верит, что Гарри любит ее, а читатель знает, что на самом деле это не совсем так. Гарри теряет и вновь приходит в сознание и вспоминает события, о которых не написал и теперь уже никогда не напишет. Мы узнаем об этих событиях из лирических абзацев, выделенных курсивом: многие взяты из прошлого Хемингуэя, некоторые преувеличены и драматически усилены – так Эрнест поступал и в реальности. Герой вспоминает детство на озере, войну в Италии (драматичность переживаний усиливается включением боевых эпизодов), освещение греко-турецкой войны, зимы в Шрунсе, ночевку на матрасах, набитых буковыми листьями, и живописное катание под гору днем, рыбалку в Шварцвальде, охоту и рыбалку в Вайоминге. Но чаще всего Гарри вспоминает о Париже, городе, в котором Эрнест провел юность с Хэдли, когда события протекали одновременно спешно и приятно. Гарри бросил писать до того момента, с которого начинается рассказ, и отчасти обвиняет в этом деньги жены, избавившие его от необходимости работать. Но Гарри обвиняет и себя: «Он загубил свой талант, не давая ему никакого применения, загубил изменой самому себе и своим верованиям, загубил пьянством, притупившим остроту его восприятия, ленью, сибаритством и снобизмом, честолюбием и чванством» («Снега Килиманджаро») . [Не нашла имя переводчика. – Прим. пер. ] (Упоминание о пьянстве говорит само за себя, поскольку это тот редкий случай, когда Эрнест – устами Гарри – признавался, что слишком много пил). Гарри потрясен тем, как много того, о чем он мог бы написать, и (интересная деталь!) связанной с этим ответственностью: «Он следил за тем, как меняется мир… Все это он сам пережил, ко всему приглядывался, и он обязан написать об этом, но теперь уже не напишет».
Именно в «Снегах Килиманджаро» впервые прозвучала почти навязчивая идея Хемингуэя, которая будет появляться в его переписке с этого момента и до смерти: что он может «исписаться» и будет неспособен писать об определенных вещах, которые всегда умел описывать и знал, как включить ту или иную тему в прозу. Поскольку интерес публики к Эрнесту продолжал расти и критики нередко рассматривали его творчество через призму биографии автора, он опасался, что те, кто пишет о его жизни, каким-то образом лишат его собственных переживаний. После того как в 1948 году Малкольм Коули написал о Хемингуэе длинный биографический очерк, напечатанный в журнале «Лайф», он стал жаловаться, что «утратил» впечатления, о которых писал Коули, и сообщил своему поклоннику, что ему надоело терять то, о чем он когда-то много думал. В «Снегах» Гарри ругает себя за то, что не «использовал» впечатления в работе. Он вспоминает о том, что, несомненно, указывает на ранчо Нордквистов в Вайоминге, и говорит: «У него хватило бы материала, по крайней мере, на двадцать рассказов о тех местах, а он не написал ни одного» и будто спрашивает себя: «Почему?»
«Снега Килиманджаро» стали переломным моментом на творческом пути тридцатисемилетнего Эрнеста. Блестящий рассказ является одновременно напоминанием и протестом против его собственного поведения, когда он позволил Гингричу выпотрошить «Иметь и не иметь» и не потрудился переписать роман и сделать из него стоящую вещь – или вовсе отказаться от него. Эрнест больше не писал для себя (чего он, казалось, боялся), а только для других – и все чаще ради денег – то есть занимался именно тем, от чего предостерегал писателей в «Смерти после полудня», в тех пассажах об искусстве, которые, по иронии судьбы, исключил по совету Дос Пассоса. Рассказ «Снега Килиманджаро» является отчасти его апологией.
Строки рассказа, посвященные Скотту Фицджеральду, свидетельствуют о еще одном пройденном рубеже, на сей раз в отношениях с друзьями: можно сказать, он заявил тем самым, что он больше не испыптывает угрызений совести по поводу друзей из своего прошлого. «Снега Килиманджаро» впервые были напечатаны в «Эсквайре» в августе 1936 года, всего через пять месяцев после выхода последнего эссе «Крушение», что говорит о том, что Гингрич не проявлял столь нежной озабоченности репутацией Фицджеральда, какую показывал в отношении Джейн Мейсон и Дос Пассоса. В рассказе упоминалось настоящее имя Скотта, и весь этот пассаж о богачах выставлял его друга в смешном свете:
Богатые – скучный народ, все они слишком много пьют или слишком много играют в триктрак. Скучные и все на один лад. Он вспомнил беднягу Скотта Фицджеральда, и его восторженное благоговение перед ними, и как он написал однажды рассказ, который начинался так: «Богатые не похожи на нас с вами». И кто-то сказал Фицджеральду: «Правильно, у них денег больше». Но Фицджеральд не понял шутки. Он считал их особой расой, окутанной дымкой таинственности, и когда он убедился, что они совсем не такие, это согнуло его не меньше, чем что-либо другое («Снега Килиманджаро»). [Не нашла имя переводчика. – Прим. пер. ]
художественной прозе не было. Мнение Эрнеста, будто Скотт наивен и даже глуп, потому что не раскусил богатых, как это сделал он, якобы оправдывает рассказчика «Снегов»: впрочем, как бы тот ни заблуждался, существовал по крайней мере еще один знаменитый писатель, заблуждавшийся еще больше. Поступок едва ли был добрым.
Перевертывание событий таким образом, что мишенью оказался Скотт – тогда как на самом деле этой заблудшей душой был Эрнест, – можно назвать необыкновенно коварным поступком. Та фраза была взята Эрнестом почти неизмененной из рассказа Скотта 1926 года «Богатый парень» , который является одним из самых проницательных портретов богачей в художественной прозе: «Позвольте рассказать вам об очень богатых людях, – писал Скотт. – Они отличаются от нас с вами». Причем ответ Скотту Эрнест взял из совершенно другого эпизода. Как-то раз Эрнест и Макс Перкинс обедали в Нью-Йорке с писательницей Мэри Колум. Именно Эрнест завел разговор о богатых: «У меня все больше знакомых среди богачей», – на что Колум отчеканила ответ: «Единственная разница между богатыми и другими людьми в том, что у богатых больше денег». Эрнест в «Снегах Килиманджаро» попросту сделал следующее: унижение, причиненное ему женщиной-писательницей, он перенес на Скотта, а своему герою приписал проницательное наблюдение и забавное замечание.
Скотт написал Хемингуэю по поводу рассказа короткое и меткое письмо, начинавшееся, без обиняков, словами «Пожалуйста, при первой же перепечатке убери мое имя» и добавил: «Когда рассказ пойдет в книгу, очень тебя прошу снять упоминание обо мне». Когда рукопись «Первых сорока девяти рассказов» в августе 1937 года появилась в «Скрибнерс», Макс Перкинс обратил внимание, что Эрнест убрал только фамилию Скотта. Макс заметил Эрнесту, что этого недостаточно, и в конце концов Эрнест заменил имя на Джулиана.
Это досадное происшествие ознаменовало окончательный разрыв в отношениях Хемингуэя и Фицджеральда, о чем можно судить по отклику Скотта на последнюю выходку Эрнеста – ожидаемый конфликт с Максом Истменом. В августе 1937-го, год спустя, Эрнест столкнулся с Истменом в кабинете Макса Перкинса. Челюсть Истмена Эрнест угрожал сломать еще тогда, когда Истмен в разгромной рецензии на «Смерть после полудня» назвал литературный стиль Хемингуэя «стилем накладных волос на груди». Эрнест оголил свою грудь и распахнул рубашку Истмена, чтобы взглянуть на его грудь. Истмен взял книгу, в которой была напечатана рецензия, и Эрнест швырнул книгу ему в лицо. Они обменялись ударами прямо в редакции «Скрибнерс», хотя и неясно, за кем осталась победа. Кто-то рассказывал, что встреча писателей закончилась тем, что они упали, сцепившись, на пол, причем Истмен был сверху, но Эрнест энергично оспаривал эту версию и снабдил журналистов собственной, где он утверждал, что Истмен напал на него «как женщина» и стал царапать ему лицо ногтями. Обозревателям светской хроники история понравилась; Истмена они назвали «Кротонским боксером», а Хемингуэя – «Парнем из Гаваны».
На длинный рассказ Перкинса об этом происшествии Скотт откликнулся письмом, которое свидетельствовало не только об отдалении от друга (прежде он вступил бы в драку, если бы там присутствовал), но и об острой реакции на растущую самопоглощенность и дурость Эрнеста: «Сейчас он живет в мире, который принадлежит ему настолько полно, что помочь ему невозможно».
«Я так сильно его люблю, впрочем, – продолжал он, – что вздрагиваю, когда с ним что-то происходит, и мне стыдно, что имбецилы докопались до него и обидели». Скотт сказал, что очень плохо, когда такой «визг» сопровождает поступки самого именитого писателя страны.
Другой случай незадолго до инцидента с Максом Истменом показал, что Эрнест не сумел воспринять свою именитость достойно. Он необыкновенно гордился скандальной дракой с поэтом Уоллесом Стивенсом, хотя и был разочарован его попытками предать историю огласке. Одним февральским вечером Урсула Хемингуэй, которая была с гостях у брата на Ки-Уэсте, присутствовала на коктейльном приеме, где она услышала, как Стивенс говорит о ее брате что-то плохое. В дом на Уайтхед-стрит она вернулась в слезах. Эрнест помчался на вечеринку и ударил страхового агента и поэта, который был на двадцать лет его старше, но имел крепкое сложение. И хотя мы знаем версию случившегося только от Эрнеста, Уолдо Пирс видел Стивенса на следующий день и рассказывал, что после драки тот остался с разбитым лицом, синяком под глазом и сломанной в двух местах рукой. Эрнест в порыве бурных чувств рассказал Саре Мерфи, что Стивенс заточен на пять дней в гостиничный номер и над ним «работают» доктор и медсестра. Он сообщил эту историю47 и Дос Пассосу, хотя попросил друга хранить ее в тайне, поскольку он обещал Стивенсу никому ее не рассказывать. В ликующем письме Саре, которая приехала навестить больного туберкулезом Патрика в санатории в Адирондаке, он сообщал пропорции Стивенса (шесть футов два дюйма – 225 фунтов, утверждал Эрнест), чтобы она могла передать историю больному сыну. Вообще-то Патрик стал исключением. Эрнест просил, умолял и приказывал Саре никому ничего не рассказывать. Пять раз.
* * *
Лето и осень Эрнест, как обычно, провел на ранчо Нордквиста в штате Вайоминг. Он серьезно раздумывал над тем, каким образом смог бы оказаться в Испании. «Я должен поехать в Испанию», – сказал он Максу Перкинсу. Он горел желанием писать о гражданской войне, разразившейся между республиканским правительством и его сторонниками, в том числе умеренными демократами, коммунистами, социалистами, анархистами и остальными левыми (лоялистами), и теми силами, которые называли себя националистами и которые включали церковную иерархию, крупных землевладельцев, полицию, армейских офицеров и другие влиятельные группы правых и их лидеров.
и любил испанский народ. Он любил рыбалку, бои быков, католические святыни и соборы, Эль Греко и Прадо, кафе Барселоны, пляжи Сан-Себастьяна в Стране Басков. Он пытался привить и друзьям любовь к Испании и не только тем, что отправлял их в Памплону бегать с быками. Он убеждал их приехать и, если страна им не нравилась или не нравилось само путешествие, он воспринимал это как смертельное оскорбление. Именно в Испании Эрнест принял волнующее решение стать католиком. Он с горячностью размышлял о будущем Испании и опасался за ее судьбу.
на санитарные машины для республиканцев. Мятежники во главе с генералом Франсиско Франко присоединились к фашистам, угрожавшим оккупировать Европу. У Германии и Италии было много самолетов, солдат и техники. У них много санитарных машин, говорил Эрнест Сильвестру, «но убивать раненых в госпитале Толедо с помощью ручных гранат – очень не по-католически и не по-христиански». Он знал, что республиканцы расстреливали священников, но не понимал, почему католики поддерживают «угнетателей». Возможно, он не все знает, как сторонний наблюдатель, но его «симпатии всегда на стороне эксплуатируемых рабочих, а не лендлордов». Эрнест признавал, что дружил со многими богачами, которые могли бы, допустим, встать на сторону лендлордов, но «даже если мне случается выпивать с ними и стрелять по голубям», прибавил он немного неискренне, он с радостью перестрелял бы их самих.
Зарождение политического сознания в Хемингуэе – вопрос сложный. Национализм тоже занимал его мысли, и они постоянно будут беспокоить его на протяжении войны, и не только тогда, когда он стрелял по голубям с лендлордами. Пфайфферы, набожные католики, инстинктивно встали на сторону националистов, особенно когда стали множиться сообщения о сожжении церквей и убийствах священников и монахинь, но они сделали это также из классового чувства. Джинни Пфайффер спрашивала писательницу Дон Пауэлл, почему «мы» хотим быть лоялистами, если за них воюют слуги. Позже Эрнест признался родителям Полин, что, хотя сначала он сохранял нейтралитет, скоро он стал «лидером батальона Неблагодарных не на той стороне». Он был встревожен тем, что ему придется показаться неблагодарным, и в финансовом смысле, и в остальных, и содрогался при мысли, под каким углом Гас Пфайффер смотрит на противостояние. Но по мере того как националистическое движение все больше подпадало под власть фашистов, Эрнесту становилось легче отстаивать свою позицию перед Пфайфферами. Он называл этот конфликт «репетицией неизбежной войны в Европе», хотя в 1937 году война отнюдь не была «неизбежной».
Политическая сознательность Эрнесту была внове. До сего момента он исповедовал беспристрастный цинизм – хотя и не до конца. В то время как бабушки и дедушки с обеих сторон – и жители Оак-Парка в целом – были единодушными приверженцами республиканской партии, Эд и Грейс оставались равнодушными к происходящему в Испании. В июне 1920 года Эд присутствовал на съезде республиканцев в Чикаго, когда жена с детьми жили в «Уиндмире». Он стал свидетелем избрания Уоррена Г. Гардинга на десятом голосовании. Кандидаты из списка Хардинга / Кулиджа состязались с демократами Джеймсом Коксом, губернатором Огайо, и его соседом по избирательному списку, молодым Франклином Делано Рузвельтом. Это были единственные президентские выборы, на которых голосовал Хемингуэй. Свой голос он отдал за Юджина В. Дебса, постоянного кандидата от социалистов, который выборы 1920 года провел в тюрьме.
«Чикаго дейли ньюс» , который писал о русской революции. Благодаря этому знакомству в руки к Хемингуэю попала книга Левина «Русская революция» (1917). Несомненно, внимание будущего вундеркинда привлекла книга вундеркинда тогдашнего, Джона Рида, который написал о революции в книге «Десять дней, которые потрясли мир» ( 1919). Рид умер в октябре 1920 года в российской больнице.
Впрочем, Эрнест никогда не был активистом. Исповедуемый им цинизм был позой, и началось это все со скандалов с коррумпированной администрацией Гардинга. Отчасти он пришел к осознанности, как писатель-модернист, благодаря растущему пониманию, что война ведется не ради «мира, безопасного для демократии», как утверждал Вудро Вильсон, а ради политического и экономического статус-кво. Эти взгляды Эрнест высказывал в репортажах для «Торонто стар», посвященных европейским экономическим конференциям в 1920-е годы. Эрнест в самом деле довольно злобно высказался о выборах Герберта Гувера – Рузвельта 1932 года, назвав их состязанием между «сифилитическим ребенком» и «параличным демагогом». Подобные высказывания рождались скорее из природного цинизма, чем указывали на реальные размышления о политических проблемах.
Эрнест жаловался Арнольду Гингричу, что в пролетарских 1930-х роман о забастовке «автоматически» считался литературой. В других странах критики были не столь строги к своим писателям и не называли их «дерьмом», если те писали об охоте и рыбалке. «Писатель – отторженец, как цыган», – сказал он в письме переводчику Ивану Кашкину в 1935 году. Писатель не должен иметь классовое сознание, если у него есть какой-то литературный талант; в хорошем произведении, утверждал Эрнест, «все классы – его достояние».
В репортажах, написанных в 1920-е годы, Эрнест показывал себя проницательным политическим обозревателем. Оценка, данная им в то время Муссолини, демонстрировала острый глаз на детали и цинизм, который, впрочем, приближался к дилетантизму. На первой пресс-конференции диктатора Эрнест, как и многие журналисты и обозреватели, находился под большим впечатлением от Муссолини, может быть, более всего от его описания самого себя как «авантюриста всех дорог». Однако к следующей пресс-конференции Эрнест был настроен резко критично, о чем свидетельствует название статьи: «Муссолини: самый большой блеф в Европе». Когда диктатор пригласил прессу в свой кабинет, он сидел за письменным столом и читал книгу; Эрнест подкрался к нему и обратил внимание, что книга – это французско-английский словарь, перевернутый вверх ногами. При этом он делал вывод, что «Муссолини не дурак и великий организатор». В 1930-е годы, обратив внимание на мировую политику, Эрнест сохранял трезвость мысли и проницательность, особенно в отношении Италии, за политическими событиями которой он следил с тех пор, как был ранен там на войне. Такова, к примеру, сентябрьская колонка за 1935 год для «Эсквайра», посвященная борьбе Италии против Эфиопии. Эрнест показал тонкое понимание динамики примиренчества, он не сомневался, что надвигается большая война. Как раз в тот момент, когда в США его критиковали за отсутствие интереса к политике, он изучал мировую политику и формировал правильный взгляд, который мог убедительно выразить.
деньги на покупку и оснащение санитарных автомобилей. В том же письме к Пфайфферам, где он охарактеризовал себя как «лидера Неблагодарных», он называл свое решение уехать в Испанию делом совести. Он сожалеет, что вынужден ехать, писал Эрнест, «но невозможно сберечь счастье… спрятав его посреди нафталиновых шариков» (на самом деле именно это он и собирался сделать). «Уже давно мы с моей совестью знаем, что мне нужно ехать в Испанию». Он пытался игнорировать уколы совести, но больше не смог. Эрнест признавал, что «красные», пусть они и кажутся плохими, олицетворяют народную силу против угнетателей в Испании и против фашистов по всему миру. Еще в 1935 году, несмотря на то что он смеялся над модой на пролетарскую прозу, Эрнест восхищался знаменитым романом Андре Мальро «Удел человеческий» ( 1933) о неудавшейся революции 1927 года в Шанхае. Мальро уже приехал в Испанию, и Эрнест обдумывал свое понятие человека задействованного отчасти благодаря примеру Мальро (с которым у него будут сложные отношения).
В ноябре Мадрид находился на осадном положении. В этом месяце Уолтер Уинчелл рассказал в своей колонке слухов о желании Эрнеста отправиться в Испанию, и в итоге ему предложили помощь с поездкой. Газетный синдикат «Североамериканский газетный альянс» (НАНА), основанный Джоном Уилером в 1922 году, включал в себя шестьдесят американских газет, в том числе «Сан-Франциско кроникл», «Нью-Йорк таймс», «Чикаго дейли ньюз», «Лос-Анджелес таймс» и бывшего работодателя Эрнеста «Канзас-Сити стар» . Сам Уилер предложил Хемингуэю убедительную сделку: ему будут платить по 500 долларов за заметку, переданную по телеграфу, и тысячу долларов за статью из 1200 слов, отправленную почтой – максимум 1000 долларов в неделю. Это был самый высокий гонорар, когда-либо предлагавшийся военному корреспонденту; другие репортеры получали по 15 или 25 долларов за сюжет.
имело никакого отношения к сочувственной поддержке семьей националистов. Она просто не хотела терять мужа. И боялась, что потеряет его в кровопролитном хаосе Испании.
47. «Как я уже сказал, – добавил он, – я неизменно осмотрителен, если нужно сказать какую-нибудь грязь, когда она влетает в одно ухо и вылетает из моего рта».