Глава 19
«Мы два великих человека. Мы можем потрясти мир». Именно эти слова, как признавался Хемингуэй, Марта Геллхорн сказала ему в первые дни их отношений. Конечно, и сама Марта, по мнению многих знавших ее, была талантливым от природы человеком. Она родилась в Сент-Луисе, как и Хэдли, и Полин, 8 ноября 1908 года, в семье Джорджа и Эдны (Фишель) Геллхорн, и стала третьим из четырех детей и единственной девочкой. Джордж Геллхорн был уроженец немецких земель, гинеколог, специалист по сифилису и раку. Мать Марты активно боролась за избирательное право женщин и сыграла важную роль при становлении Лиги женщин-избирательниц. Марта поступила в Брин-Мар, точно так же как Хэдли Хемингуэй, и как Хэдли не закончила колледж. Необыкновенно независимая, Марта пошла работать репортером в газету города Олбани. Здесь она познакомилась и завязала дружбу, которая продлится до конца ее жизни, со старинной подругой своей матери, Элеонорой Рузвельт, муж которой тогда был губернатором. Через полгода Марта вернулась в Сент-Луис и после безуспешных попыток получить работу в газете «Сент-Луис пост диспетч» отправилась в Европу, обменяв статью, написанную для торгового журнала «Холланд Америка лайн» , на билет. В Париже Марта сменила несколько мест работы и начала писать весьма легкомысленный роман «Безумие погони» с девятнадцатилетней героиней, зарабатывая на жизнь статьями о моде. Марта никогда не входила в эмигрантские литературные круги в Париже. Летом 1930 года она увлекалась французским журналистом Бертраном де Жувенелем, который исповедовал левые взгляды и в шестнадцать лет имел роман с Колетт, второй женой своего отца (именно его она описала в образе юного любовника Шери). Бертран был женат, он станет первым женатым любовником Марты из длинной вереницы других, однако, как писала Марта несколько лет спустя подруге: «У меня было неизменное правило… Я никогда не знала жен; то же самое относилось к любой моей подруге – ее мужчина был ее». Когда роман с Жувенелем закончился, Марта вернулась в Штаты и занялась исследовательской работой вместе с Гарри Хопкинсом, архитектором «Нового курса Рузвельта» и руководителем Администрации по обеспечению работой.
После того как Марта написала книгу наполовину вымышленных портретов, которые она собрала в ходе исследовательской работы, «Беда, которую я видела» , издателя ей помог найти новый друг, писатель Г. Дж. Уэллс, с которым они познакомились в Белом доме. Марта всегда отрицала, что между ней и Уэллсом был роман. Она сказала его сыну Джипу, что ее история была историей «молодой женщины, очарованной пожилым и важным джентльменом». И хотя доказательства связи в самом деле сомнительные, Уэллс оставил впечатление, будто отношения были близкими. Книга «Беда, которую я видела» была издана Уильямом Морроу в 1936 году с предисловием Уэллса и сразу получила отличные отзывы. В последнюю неделю сентября на обложке «Сатердэй ревью оф литретча» появилась гламурная фотография 28-летней писательницы.
В декабре 1936 года, после смерти доктора Геллхорна, Эдна Геллхорн, Марта и ее младший брат Альфред решили уехать на Рождество в Майами. Майами им не понравился, и они перебрались на Ки-Уэст. Позже Марта будет утверждать, что никогда не слышала об этом месте до того, как они оказались на острове. Маловероятно, чтобы кто-нибудь из друзей Эдны Геллхорн был поклонником Ки-Уэста. Впрочем, хотя Марта заявила, будто ни она, ни ее мать и брат никогда не слышали о «Неряхе Джо», в конце концов они как-то оказались в легендарном баре, логове Хемингуэя, где и увидели Эрнеста, «крупного, неряшливого мужчину в грязноватых белых шортах и рубашке» – так описывала Марта эту встречу. Он сидел в одном конце бара, пил и читал письмо. Она подошла и представилась, и Эрнест вернулся с ней к столу Геллхорнов. Скоро Эдна и Альфред ушли, а Марта с Эрнестом, глубоко погруженные в беседу, остались.
«восторженную читательницу», попросил Чарльза передать Полин, чтобы она с Томпсонами присоединилась к нему в «Розовом саду Пенья» после ужина. И хотя Чарльз сказал, что Эрнест разговаривал с «красивой блондинкой в черном платье», а возможно, именно потому , что он сказал об этом, Полин в самом деле пришла позже в «Пенья», где были Эрнест и Марта.
Ходили слухи, будто Марта призналась подруге, что она собирается во Флориду и во что бы то ни стало «заполучит» Хемингуэя. Вполне возможно, Марта намеренно оказалась на пути Эрнеста, вплоть до того, что отправилась с матерью и братом в «Неряху Джо», про который все знали, что это любимый бар Эрнеста. Мотивы могли быть и самыми невинными: как журналистка, она была большой поклонницей Хемингуэя. Но в целом ее романтические притязания не остались незамеченными. Арчи Маклиш встретился с ней вскоре после ее знакомства с Эрнестом. Он наблюдал, как «мисс Геллхорн ведет удивительную и совершенно бесстыдную атаку на брак [Эрнеста]». Жители Ки-Уэста тоже сразу что-то заподозрили. Однако детективная работа, проведенная одним биографом, выявила, что Полин и Эрнест находились в Майами с 27 декабря до Нового года, поэтому многие красочные воспоминания следует проигнорировать.
Марта, несомненно, почувствовала, что отношения между ней и Эрнестом налажены, потому что сразу после Рождества отправила мать и брата домой (после того, как они встретились с Полин и Эрнестом и те устроили им экскурсию по дому на Уайтхед-стрит). Она решила остаться еще на две недели и поработать над романом. Седьмого января Марта в компании друга семьи уехала в Майами. Эрнест, которому так или иначе надо было уезжать через несколько дней в Нью-Йорк, тоже поспешил в Майами, где они с Мартой и боксером Томом Хини поужинали стейком. На следующий день Эрнест отправился с Мартой на поезде на север. В Джексонвилле она пересела на поезд до Сент-Луиса. Он поцеловал ее на прощание со словами: «До свиданья, дочка».
Вернувшись в Сент-Луис, Марта сразу написала письмо Полин. Она благодарила Полин, что та не стала возражать против того, что Марта прочно обосновалась в их доме («как голова куду»), и заметила, что «Эрнестино» «прекрасный парень» – на тот случай, если Полин еще не поняла этого, добавила Марта. Эти шпильки она смягчила двумя приложенными фотографиями Бертрана де Жувенеля со словами «так чтоб ты знала» – и это доказывает, что женщины довольно подробно обсуждали свои романтические дела. Марта попросила вернуть фотографии, и не только потому, что это все, что у нее осталось от Бертрана: она хотела наверняка получить письмо от Полин, которой придется вернуть снимки, заявила Марта.
В Нью-Йорке Эрнест встретился с Максом Перкинсом и пообещал ему завершить «Иметь и не иметь» к июню. (Гингрич написал Эрнесту еще несколько критических замечаний по поводу рукописи, письмо настигло его еще в городе). Большую часть времени Эрнест посвятил делам, связанным с войной в Испании. На встрече с Джоном Уилером он подписал контракт с НАНА и подробно расспросил своего друга Джея Аллена, освещавшего войну в качестве независимого корреспондента после увольнения из «Чикаго трибьюн» . Некоторое время Хемингуэй поработал с испано-американским писателем Пруденсио де Передой над дикторским текстом к фильму о гражданской войне «Испания в огне».
помочь семье справиться с испытанием. Гонория Мерфи вспоминала, что Эрнесту удалось поговорить с Патриком о рыбалке, но с огромным трудом. Когда он вышел из комнаты, то сказал, чуть ли не плача: «Черт побери, почему же мальчик так болен?» Тридцатого января Патрик умер. Родные были совершенно раздавлены. Друг семьи Элис Ли Майерс написала Эрнесту письмо, которое наверняка причинило ему боль: она говорила, что перед смертью Патрик работал над гравюрой Эрнеста и что он попросил отдать сыновьям Хемингуэя пирамиду для ружей и два игрушечных поезда. Сара, добавила Элис, хотела, чтобы он забрал трофейные головы животных, которые он прислал Патрику в больничную палату.
Вероятно, Эрнест был на Ки-Уэсте, когда до него дошли известия о смерти Патрика. Он ненадолго вернулся домой в конце января, без видимых причин, скорее только для того, чтобы развеять страхи Полин. Он облегчил ее беспокойство, убедив Сидни Франклина отправиться с ним; Полин и Сидни были очень близкими друзьями. Но этого было недостаточно, и Полин объявила, что поедет с Эрнестом в Испанию – от чего он с огромным трудом отговорил ее – может, и без задней мысли, беспокоясь только о ее безопасности. К этому времени Эрнест и Марта, вероятно, уже вели переписку, хотя сохранилось только два письма48 Эрнесту от Марты. Эти письма не заметил ни один биограф Хемингуэя и Геллхорн, за исключением Бернис Керт, написавшей групповой портрет женщин в жизни Хемингуэя. По сообщению Керт, в письме от 7 февраля Марта говорила: «Надеюсь, мы окажемся в одном ковчеге, когда начнется потоп»; в середине месяца она называла себя и Эрнеста «сообщниками» и сообщала, что уже обзавелась бородой и темными очками, чтобы путешествовать инкогнито. Второе письмо она уже заканчивала словами: «Хемингштайн, я очень, очень люблю тебя», хотя и просила передать сердечный привет Полин (несомненно, это был ничего не значащий жест). Марта утверждала, что не видела Хемингуэя после прощальной встречи во Флориде и до воссоединения с ним в Испании в марте, однако биограф Геллхорн указывает, что в конце февраля их сфотографировали вместе в клубах «Сторк» и «21». Марта была недостаточно опытным репортером, чтобы отправиться в Испанию с заданием освещать гражданскую войну, хотя в конце концов она получила письмо от редактора «Колльерс» , которое, как она надеялась, поможет ей хотя бы получить визу в Париж и затем пересечь испанскую границу. Деньги на билет появились благодаря статье, написанной Мартой для «Вог», под названием «Косметические проблемы женщины среднего возраста».
Эрнест вернулся в Нью-Йорк и при помощи Джона Дос Пассоса присоединился к группе «Современные историки», руководителем которой был Арчи Маклиш. Группа посвятила себя борьбе за дело республиканцев, и Эрнесту, а также Дос Пассосу и писательнице Лиллиан Хеллман было поручено написать сценарий документального фильма, режиссером которого должен был стать голландец Йорис Ивенс. Маклиш посоветовал ему отложить работу над «Испанией в огне» ради этого проекта. Ивенс восхищался Россией и кинематографическими достижениями советского авангарда; он был знаком с передовым советским режиссером Сергеем Эйзенштейном и снял два авангардистских документальных фильма «Боринаж» и «Новая Земля» . До войны в Испании Ивенс считал себя идейным коммунистом. Один хроникер выдвигал предположение, что во время войны Ивенс «почти наверняка» был советским «разведчиком», хотя Ивенс всегда отрицал прямые связи с Советами в процессе создания будущего фильма «Испанская земля» . Несмотря на коммунистические взгляды и отчаянную принципиальность в творчестве, Ивенс был, по всеобщему признанию, очень симпатичным парнем, «кротким, что твоя бабушка, по-настоящему добрым человеком», как писал о нем Маклиш. Дос Пассос говорил, что Ивенс напоминал ему «школьника, прогуливающего уроки».
Расходы на съемки «Испанской земли» должны были составить около 18 000 долларов. Деньги собирали в первую очередь среди участников «Современных историков» и их друзей. И тогда как большая часть жертвователей передавала по 500 долларов49 его создатели надеялись убедить западные государства оказать помощь Испании, невзирая на соглашение о невмешательстве – пакт, который Германия и Италия проигнорировали, оказав военную и финансовую поддержку националистам, тогда как Великобритания, Франция и США решили «соблюдать» его.
Двадцать седьмого февраля Эрнест отплыл на «Париже» во Францию, на причале его провожал Макс Перкинс. На борту корабля находились кроме него Сидни Франклин и Эван Шипмен (Шипмен должен был помогать с перевозкой санитарных машин из Франции в Испанию). Целых десять дней Эрнест вынужден был томиться в Париже в ожидании, потому что Сидни Франклину задерживали визу. Борьба Франклина за визу стала темой первой депеши Хемингуэя в НАНА – один историк назовет ее «халтурой», а сам Эрнест «грязнейшей грязью журналистики», это был легкий и безопасный способ заработать тысячу долларов. Эрнест оставил Франклина разбираться с бюрократами и направился с Йорисом Ивенсом, с которым только что познакомился и тут же его полюбил, в Тулузу. Они приблизились к испанской границе, чтобы посмотреть, смогут ли перебраться через нее, но столкнулись с трудностями: им было сказано, что для пересечения границы нужны специальные французские визы. Они не стали утруждаться с визами и просто вылетели в Барселону 16-го числа.
Эрнест прибыл в Мадрид за десять дней до Марты. Он чувствовал себя одиноким. О своем одиночестве он писал в письме к Пфайфферам: «После первых двух недель в Мадриде я испытывал какое-то равнодушие, что у меня ни жены, ни дома, ни лодки, ничего. Только работа». Он воспользовался случаем (нахально) пожаловаться, что родители Полин не считаются с этим экзистенциальным одиночеством, когда напоминают ему – слишком часто, – что Полин и мальчикам трудно без него: «И не надо показывать, что им намного тяжелее, потому что нужно иметь хоть немного воображения», чтобы понять его бедственное положение. И хотя он мог бы сообщить Пфайфферам более важные вещи, он не хотел уступать место человека, упивающегося собственными бедами их дочери и внукам; ему намного хуже, говорил он, и они должны пожалеть его. Даже когда Марта Геллхорн приехала к нему в Испанию, Эрнест писал родителям жены, что их дочери «повезло» находиться там, где она находится, на Ки-Уэсте, поскольку если бы она была в Европе, то ему пришлось бы «беспокоиться о ней».
Почти сразу же после приезда в Мадрид Эрнест отправился в район боевых действий в Гвадалахару, где республиканцы только что одержали «решающую» победу. Победа была действительно важна, потому что Мадрид, уже окруженный националистическими силами с востока, юга и запада, оставался неподконтрольным Франко. Одним из наименее значимых результатов сражения было весомое доказательство вмешательства Италии в войну, которое сочли критическим в убеждении союзников отказаться от договора о невмешательстве, удерживавшего их от войны.
Как-то раз, вскоре после возвращения в Мадрид из Гвадалахары, Эрнест ужинал в погребке «Гран Виа», в любимом правительственном прибежище журналистов. Скоро пришла Марта в сопровождении Сидни Франклина, который привез ее из Валенсии. Эрнест положил руку Марте на макушку и сказал: «Я знал, что ты доберешься сюда, дочка, потому что я все устроил так, чтоб ты смогла». Не совсем ясно, как именно Марта добралась до Испании: она утверждала (неправдоподобно), что переправилась пешком через Андорру. И тем не менее понятно, что Эрнест не имел к этому никакого отношения. (Он мог помочь ей только тем, что Марта и Сидни назвали его имя при входе в тщательно охраняемый ресторан, куда могли попасть только журналисты и деятели Республики.) Эрнест знал, что Марта об этом знала, поскольку не раз исполнял этот трюк перед своими многочисленными почитателями в «Гран Виа».
не один, а два автомобиля – по-видимому, для работы над «Испанской землей». Если другие жили в гостиничных номерах, то у Эрнеста были апартаменты. В городе не хватало продуктов, и толпа не раз пыталась штурмовать охраняемый «Гран Виа», зато у Эрнеста были не только яйца и масло, которые редко можно было найти в столице, но и такие невероятные диковины, как ветчина, кофе, джем и весь имеющийся в Мадриде «Джонни Уокер», запасенный для него Сидни Франклином. И тогда как большинство корреспондентов справлялись в одиночку, у Эрнеста под рукой была длинноногая блондинка, а примерно через две недели ухаживаний – и в постели. Характер их отношений прояснился, когда во время обстрелов бомба попала в гостиничный резервуар с горячей водой, и возникло громадное облако пара, вынудившее постояльцев покинуть комнаты. Марта и Эрнест вышли из его люкса в пижамах.
Их переместили в гостиницу «Флорида» на площади Кальяо, на Гран-Виа, через дорогу от высотного здания «Телефоники», где Республика обустроила узел связи; именно отсюда корреспонденты передавали свои сюжеты, обычно каждый вечер около девяти. Снаряды, предназначенные для «Телефоники», нередко попадали в гостиницу, и часть комнат была настолько повреждена, что они стали непригодными для проживания. Эрнест занимал номер 108 на втором этаже, смежный с номером 109, где жил Сидни Франклин. Он выполнял при Эрнесте роль своего рода мажордома и присматривал за большим шкафом с продуктами, а также готовил пищу на электрической плитке для Эрнеста, Марты и непрекращавшегося потока гостей. Окна комнат выходили на боковую сторону и на задний двор, и снаряды сюда не долетали.
В комнате Эрнеста стоял фонограф, из которого обычно звучал Шопен. В соседнем номере жил Сефтон Делмир, репортер «Дейли экспресс»; он часто слушал «Пятую симфонию» Бетховена. Журналистка Вирджиния Коулз рассказывала, что в обиталище Делмира был настоящий кабак, среди персонажей которого были «идеалисты и наемники, негодяи и мученики, авантюристы и пригревшиеся на тепленьких местах, фанатики, предатели и просто опустившиеся… Голландские фотографы, американские летчики, немецкие беженцы, водители-британцы, испанские пикадоры и коммунисты всех пород и национальностей». Среди постояльцев гостиницы «Флорида» были люди, чье присутствие было объяснимо, и другие, присутствие которых объяснить было невозможно: Клод Коберн, писавший для «Дейли уоркер» под именем Фрэнка Питкейрна, писатель и летчик Антуан де Сент-Экзюпери, Герберт Мэттьюз, репортер «Нью-Йорк таймс» , который стал хорошим другом Эрнеста и Марты, герцогиня Атолл, актер Эррол Флинн, а также Коулз, Хербст и приехавший в марте работать над «Испанской землей» Джон Дос Пассос.
Дос Пассос сыграл свою роль в часто рассказывавшейся драме о преданности, политике и предательстве, причем разные рассказчики по-разному расставляли акценты в этой знаменательной истории, фактически положившей конец дружбе между Досом и Эрнестом. Дос провел много времени в Испании и пользовался большим уважением в республиканских кругах, пожалуй, даже больше (в этом конкретном случае), чем Эрнест, благодаря своей длительной и активной борьбе за социальную справедливость. Он сблизился с Хосе Роблес Пассосом, переводчиком его произведений на испанский язык, профессором испанского языка и литературы из университета Джонса Хопкинса. Роблес вступил в ряды республиканцев и был назначен на должность в военном министерстве, где он должен был работать переводчиком для русских. Когда Дос стал искать друга в столице лоялистов Валенсии, он не смог его найти. Дос начал что-то подозревать, когда жена Роблеса сказала ему, что ее мужа увезли.
Где-то в феврале или марте Роблес был казнен как предатель лоялистами, которые состояли в Коминтерне. Дос Пассос не сразу узнал об этом. Он поделился с другими американцами своими страхами из-за невозможности найти друга. Джози Хербст, друг коммунистов, посетившая Советский Союз и писавшая статьи, симпатизирующие кубинской революции, довольно быстро узнала от лоялистского чиновника, имя которого она не назвала, что Роблес мертв. Вскоре после этого они с Эрнестом сидели, выпивали, он заговорил о Роблесе и Дос Пассосе и поделился с Джози своей уверенностью, что Роблес в безопасности и над ним будет совершен справедливый суд, и спрашивал, как они могут заставить Доса отказаться от поисков. Настойчивость Доса «бросит подозрение на всех нас и втянет нас в неприятности», писала позже Хербст. Она, конечно, рассказала Эрнесту обо всем, что узнала, и они начали обсуждать, как можно уладить дело. В конце концов они решили, что Хемингуэй расскажет Дос Пассосу о смерти Роблеса на следующий день, на общем обеде, который давали русские, хотя почему они боялись рассказать ему все в частной беседе, неясно.
«Флорида», Эрнест спросил, что у него с собой в смысле контрабандных продуктов. С собой у Дос Пассоса еды не было. Эрнест, который придавал огромное значение тому, что все надо делать правильно в любых сферах деятельности, сказал Досу, что это выставляет его плохим охотником, а значит, неэффективным человеком на войне. Он стал развивать свою мысль и косвенно обвинил Доса в трусости. Он упомянул имя Роблеса и стал говорить Досу, чтобы тот прекратил расспросы. Эрнест сказал, что Роблес скорее всего в безопасности, и сделал несколько противоречивых замечаний. Если с Роблесом что-то случилось, это оправданно; Эрнест предполагал, что Роблес мог быть фашистом. Невозможно отделаться от ощущения, что Эрнест разговаривал с Досом в самой снисходительной манере, какую только можно себе представить, будто Дос совершенно неразумный.
него было совершенно новым. «Он, казалось, постигал нынешнюю идеологию на простейших уровнях, тогда как Дос Пассос внимательно изучал ее», – писала она. Дос считал невозможным, чтобы Роблес оказался предателем; Хемингуэй думал, что на войне действуют только базовые законы – например, нужно знать, как охотиться. Дос должен прекратить думать о Роблесе.
Джози наблюдала за тем, как за завтраком на следующий день Эрнест сообщил Досу, что Роблес мертв. Дос был «взволнован» и хотел знать, почему он не может поговорить с человеком, рассказавшим Джози эту новость. (Джозефин не записала свой ответ.) Когда они вернулись к гостинице «Флорида», Эрнест «выскочил» из машины, а Джози и Дос, все еще расстроенные и не знавшие, что делать дальше, отправились прогуляться к Пласа Майор в старой части Мадрида.
Дос находился в Валенсии большую часть апреля и все еще работал над «Испанской землей». Он не оставлял попыток найти информацию о смерти своего друга. Дос встретился с американским послом и сделал все возможное, чтобы помочь семье Роблеса. Таунсенд Лудингтон, биограф Дос Пассоса, сообщил, что Эрнест и Дос встречались в Париже в начале и середине мая; Кэти присутствовала при этом. Дос бездумно говорил, что вернется в США и расскажет всем о Роблесе и о том, как он умер. Эрнест ответил: «Сделаешь это, и нью-йоркские рецензенты прикончат тебя. Уничтожат тебя навсегда». Лудингтон пишет, что тогда Кэти отметила оппортунизм Эрнеста. Дос Пассос и Эрнест так больше никогда и не станут друзьями, однако отношения между ними не закончились. С тех пор Дос Пассос отказался от левых взглядов. С левыми у него больше не было ничего общего, далее он будет продвигаться все больше и больше вправо, до конца своей жизни. С Испанией он тоже попрощался, по крайней мере на время войны. Дос Пассос покинул страну через Каталонию, где встретил Джорджа Оруэлла, по-своему разочаровавшегося в Республике. Стивен Кох, написавший страстный рассказ50 о Досе Пассосе, Хемингуэе и деле Роблеса, убедительно доказывает, что Дос никогда не переставал верить в Республику.
* * *
«Накрахмаленное голубое небо Испании» употребила слова «хрустящий от великодушия» и «разрываемый энергией», когда описывала Хемингуэя в отеле «Флорида» в 1937 году. Он «суетился», признаваясь Джози, что только что застрелил зайца и куропатку, и теперь их готовили на плите в его номере. «Отчасти этот радостный энтузиазм появился благодаря успешному любовному роману», – считала Хербст. В начале он вел себя рядом с Мартой немного странно. В первую ночь ее пребывания в гостинице «Флорида» он запер ее в номере снаружи – она сама обнаружила это посреди ночи, когда стала искать себе компанию (может быть, даже Эрнеста). Марта забарабанила в дверь и закричала, и кто-то наконец выпустил ее, и после этого она нашла Эрнеста, игравшего в покер. Марта рассказала одному хронисту, что Эрнест поступил так для того, «чтобы никто не смог ее побеспокоить», и еще он сказал ей, что в отеле полно сутенеров и пьяниц, а ему не хотелось, чтобы ее приняли за шлюху. Кроме того, закрыв дверь снаружи, он помешал ей пойти искать его среди ночи, чего он, по-видимому, хотел.
Биограф Геллхорн рассказывает нам, что Эрнест и Марта в первый раз переспали примерно через две недели. Полин так ни о чем и не догадывалась. В марте она уехала в Мексику и предложила Эрнесту отправиться летом с мальчиками на мексиканское ранчо, а не в Вайоминг. «Хотела бы я, чтоб ты был здесь, – писала Полин, жалуясь на нашествие друзей и членов семьи, – спал в моей постели, пользовался моей ванной и пил мой виски». Он написал ей только один раз в ту поездку, но несколько раз слал телеграммы.
И Сидни Франклин, и Джози Хербст, поклонники Полин, отнеслись к Марте неодобрительно. Франклин не отрицал, что на Марту хочется смотреть, но при этом замечал, что она командовала Эрнестом и однажды сказала ему: «Не стой там как дебил» – и вообще вела себя так, будто ей все должны. Хербст описывала, как Марта «фланировала в красивых брюках из «Сакс фифс авеню» и в зеленом шифоновом шарфе, обернутом вокруг головы». Сама Марта делала в дневнике записи о покупках в магазинах и рассказывала о том, как они с Джинни Коулз приценивались к меху черно-бурой лисицы и с «отчаянной жадностью его хотели». Видимо, она поддалась соблазну, потому что в следующем месяце ее видели в Нью-Йорке в мехах из чернобурки, несмотря на то что был июнь.
Скоро Марта написала первую статью для «Колльерс» и в конце апреля побывала с Эрнестом на четырех фронтах. Эрнест тем временем ездил с Йорисом Ивенсом на съемки сражений в самом Мадриде и в окрестностях. После победы в Гвадалахаре дух лоялистов был на подъеме, а в Мадриде преобладали настроения перемен. В депеше от 11 апреля упоминались двадцать два снаряда, упавших на Мадрид в воскресенье и вызвавших панику среди гуляющих граждан. В этот день Эрнест, Герберт Мэттьюз и Вирджиния Коулз прятались в разрушенном здании, которое они назвали Старой усадьбой, и наблюдали за группами лоялистов, которые третий день пытались выбить националистов с позиций, занимаемых теми с ноября прошлого года. В депеше от 20 апреля Эрнест сообщал, что город уже десять дней «беспорядочно» обстреливается. Как указывает критик Хемингуэя Алекс Вернон, Эрнест воспользовался депешей, чтобы задать вопрос, используют ли националисты боеприпасы, чтобы убивать «красных» жителей Мадрида. На самом деле, говорил Эрнест, он не слышал ни об одном казненном с начала войны. Именно так он пытался сказать, что, несмотря на слухи об убитых священниках и оскверненных церквях, он не знал ни об одном республиканце, который бы пропал без вести или погиб, если только не в ходе самих военных действий. По всей вероятности, эта заметка отчасти стала ответом на казнь друга Дос Пассоса Роблеса.
В той же депеше Эрнест мимоходом упоминает «цензуру прессы», имея в виду Артуро Бареа, который вместе со своей спутницей Ильзе Кулчар управлял пресс-службой «Телефоники», которая с откровенностью, в иных случаях недостаточной, называлась канцелярией цензора. Съемки «Испанской земли» продолжались каждый день. Республика хотела дать понять союзникам, что происходит в Испании, – и при необходимости принять решение, о каких событиях рассказывать. Крайне важно было довести до сведения союзников, как сообщал Эрнест в девятой депеше, что республиканцы не совершали злодеяний – хотя, конечно, любая война порождает бесчисленные зверства. Стало быть, факты пропаганды и цензуры имелись с обеих сторон. Резня в Гернике, показавшая всему миру страшные последствия воздушных бомбардировок, обнажила нелепость нравственных норм в военное время. Марта часто говорила о журналистике и «всем этом объективном дерьме». Она имела в виду, что любой мало-мальски честный журналист должен в глубине души принять чью-либо сторону. Единственный вопрос заключался в том, насколько это должно было (или могло) влиять на репортажи. «Учитывая, что [журналисты] жаждали героизма республики и в рамках закона» и «хотели, чтобы демократические государства разорвали договор о невмешательстве и стали снабжать республику оружием, – задавался вопросом биограф Геллхорн, – то насколько сознательно или бессознательно они искажали реальность?» Природа войны такова, что решения и союзники выбираются с молниеносной быстротой и размышлять – непозволительная роскошь. Эрнест уже знал это по опыту первой войны. Лишь по прошествии времени он сможет взвешенно обдумать, какая из сторон гражданской войны в Испании была правой, а какая – нет, в романе «По ком звонит колокол» , написанном в 1939 году, когда уже было ясно, что испанская война стала лишь первой в череде войн против фашизма. Алекс Вернон в книге, посвященной Хемингуэю и гражданской войне в Испании, напоминает нам, что проблема «ангажированной (идейной) журналистики» по-прежнему никуда не делась: «То, что является правдой для одного человека, пропаганда для другого».
с Мартой уехали в Париж. Съемки «Испанской земли» были закончены, и оба репортера могли оказаться более полезными в США. Отчасти для того, чтобы предотвратить атаку фашистов, лоялисты организовали крупное наступление в горах Гвадаррама, потерянное ими за несколько дней. Именно здесь и именно в эти дни будет происходить действие романа Хемингуэя.
Эрнест вернулся в Нью-Йорк на пароходе «Нормандия» 18 мая. Марта вернулась в Штаты примерно в то же время, но, вероятно, на другом судне. Эрнест слонялся по Нью-Йорку в компании Йориса Ивенса и монтажеров. Он согласился написать текст для фильма, и ему нужно было знать, в какой последовательности будут идти киносцены. К 26 мая он вернулся на Ки-Уэст и наконец извлек «Пилар» в преддверии горячо ожидаемой рыбалки. Полин могла многое показать мужу: она соорудила плавательный бассейн с морской водой и построила дом у бассейна. Для того чтобы семья могла иметь какую-то частную жизнь, Полин попросила Тоби Брюса, выходца из Пигготта, которого Эрнест недавно нанял в качестве «водителя, секретаря, Пятницы, принеси-подай и собутыльника», возвести кирпичную стену высотой пять футов вокруг дома на Уайтхед-стрит. В целом биографы согласны, что Полин о чем-то догадывалась; переписка между ней и Мартой Геллхорн прекратилась после первого же обмена письмами. И все-таки воссоединение Полин и Эрнеста было радостным, и когда в гости к ним приехал Йорис Ивенс, Полин с удовольствием послушала его рассказ о том, чем ее муж занимался в Испании. Лето она собиралась провести на Бимини, с Эрнестом и мальчиками, и надеялась, что прежняя жизнь захватит его с головой.
Но этого не случилось. В следующие два месяца Эрнест три раза возвращался в Нью-Йорк – довольно сложная операция для человека, живущего на Бимини. Первая поездка была связана с необходимостью выступить 4 июня на II Конгрессе американских писателей, который финансировала Лига американских писателей. Президентом лиги был радикализованный Дональд Огден Стюарт, он будет выступать первым. За ним на трибуну поднимутся Эрл Браудер, секретарь Коммунистической партии США, Йорис Ивенс, который покажет кадры из «Испанской земли», лауреат Пулитцеровской премии и до недавнего времени руководитель московского бюро «Нью-Йорк таймс» Уолтер Дюранти и Эрнест. В тот вечер в Карнеги-холле председательствовал Маклиш – приглашенный, как он считал, благодаря его умению представлять Эрнеста, но несомненно и благодаря его роли в «Современных историках» и немалому обаянию.
Эрнест ужасно боялся публичных выступлений и старательно избегал их до весны. В мае, во время краткого визита в Париж, Сильвия Бич каким-то образом убедила его принять участие в чтениях с поэтом Стивеном Спендером, с которым Эрнест познакомился в Испании. Они с Сильвией договорились, что он прочитает отрывки из романа «Иметь и не иметь». Эрнест помог ей написать от руки приглашения таким парижским персонажам, как Натали Барни, Уильям Буллит, Ромейн Брукс, Джанет Флэннер, Андре Моруа, Ален Дюамель, Пол Валери, Андре Шансон и Жан Полан. Позднее Бич рассказывала, что Эрнест приходил к ней по два раза в день и просил, чтобы его освободили от выступления. Когда наступил вечер, она поставила перед ним две кружки пива и бутылку шотланского виски «Уайт хорз». Несмотря на это, когда Эрнест начал читать рассказы из второго сборника «Победитель не получает ничего» , он настолько оцепенел, что мог только шептать, и слушатели попросили его говорить громче. Тогда Эрнест, как писала «Пэрис херальд трибьюн», стал читать «с видом невинного ребенка и с сильным американским акцентом». Газета отмечала: «В своей застенчивости он казался еще приятнее». И хотя все закончилось благополучно, Эрнест признался Бич, что больше никогда не станет читать на публике, даже ради нее, кого он очень любил.
Четвертого июня в Карнеги-холле Эрнест нервничал не меньше – и на сей раз, хотя в зале не было страшных французских интеллектуалов, их отсутствие компенсировалось количеством зрителей: послушать программу собрались около трех с половиной тысяч человек. Когда программа началась, Эрнеста нигде нельзя было найти. Позднее он появился за кулисами, как писал журнал «Тайм», в «невменяемом» состоянии, и все время бормотал: «Зачем мне, черт возьми, произносить речь?» В своем семиминутном выступлении, которое «Нью массес» полностью опубликует в номере от 22 июня, Эрнест говорил: «Писать правду о войне очень опасно, и очень опасно доискиваться правды». Воздух в зале разогрелся, и очки Эрнеста запотели. «Настоящий хороший писатель, – продолжал Эрнест (не все литераторы согласятся с этим мнением), – будет признан почти при всякой из существующих форм правления, которая для него терпима». Единственной формой правления, при которой писатель не сможет нормально работать, был фашизм: «Потому что фашизм – это ложь, изрекаемая бандитами. Писатель, который не хочет лгать, не может жить и работать при фашизме».
гуськом, «все с персональной блондинкой»51 , и сделала неприятный комментарий о Марте в лисьих мехах. Поэтесса Луиза Боган, которой в предыдущие годы Хемингуэй скорее нравился, симпатизировала республиканцам, при этом скептически относилась к участию Советов в гражданской войне. И все же Эрнест казался ей «слишком благородным». Она скучала по прежнему Хемингуэю, которого читатели знали по корриде, безудержному пьянству и африканским приключениям, и описывала его как «человека, исполненного бальзама прекраснодушия и наделенного добродетелями крестьянина и храброго семьянина. При этом я не вижу, чтобы он участвовал в борьбе за рабочих и профсоюзы у себя дома. Полагаю, что забастовка промышленных рабочих для него недостаточно колоритна». Больше всего ее разгневало то, что «Хемингуэй так дьявольски хорошо проводил время, глядя на войну со стороны, и до отвращения благородно говорил о ней».
По словам Пруденсио де Переда, после выступления Эрнеста аудитория преисполнилась энтузиазма: Хемингуэй «упивался теплым приемом». И все же он принял решение больше никогда не выступать на публике (и больше не выступал). Вечер прошел с большим успехом. Вернувшись на Бимини, Эрнест получил несколько телеграмм от Ивенса с призывом приехать, потому что присутствие его было необходимо для работы над сценарием «Испанской земли». И в середине июня, не моргнув глазом, Эрнест вновь был в Нью-Йорке (и с Мартой). На сей раз Полин посоветовала ему оставаться в городе столько, сколько нужно, – предсказуемость приездов и отъездов стала очевидной. Она заканчивала письмо словами: «Передавай от меня привет товарищам и сам не забывай меня». В Нью-Йорке, во время работы над сценарием, Ивенс несколько раз возвращал Эрнеста на исходные позиции и требовал сократить текст, не потому что текст был слишком длинным, а потому, что большая его часть оказалась ненужной – кадры кинохроники сами по себе были красноречивыми.
Текст для звуковой дорожки пригласили зачитать Орсона Уэллса, их встреча с Эрнестом широко известна. Когда Уэллс пришел на запись, Хемингуэй был в студии с бутылкой виски. Уэллс счел некоторые реплики помпезными и без колебаний сказал Эрнесту об этом, на что Хемингуэй ответил: «Да что изнеженные театральные мальчики знают о настоящей войне?» Уэллс не смог удержаться и в ответ изобразил гомосексуалиста и прошепелявил: «Мистер Хемингуэй, вы такой сильный и большой!» Они подрались, но потом оставили ссору и выпили вместе. Впрочем, в итоге Хемингуэю самому пришлось зачитывать текст52 , хотя его высокий голос мешал восприятию фильма.
«Испанской земле» , и миссис Рузвельт в ответ (на что Марта, вероятно, и надеялась) пригласила Марту, Эрнеста и Йориса Ивенса показать фильм в Белом доме. Эрнест узнал о приглашении, вернувшись на Бимини после окончания работы над фильмом – и тут же опять уехал; именно таких скоротечных приездов Полин стремилась избежать. Рузвельты высоко оценили фильм, показанный в Вашингтоне. Франклин Рузвельт предположил, что, если бы фильм предоставлял более обширную информацию, он стал бы еще более эффективной антифашистской декларацией. Эрнест, зная, что Пфайфферы с удовольствием выслушают рассказ о визите в Белый дом, заставил себя телеграфировать Полин: «БЕЛЫЙ ДОМ ТОГО ЖЕ ЦВЕТА НО ПОЛОН ЭНТУЗИАЗМА МЫ ОЧАРОВАНЫ ПАПА» и написал длинное письмо Полу и Мэри Пфайфферам, в котором подробно описывал, например, как президента пересаживали из инвалидного кресла на стул (те, кто знал об инвалидности Рузвельта, жадно интересовались подобными деталями – его болезнь тщательно скрывалась от общественности). Он писал, что нашел первую леди «необыкновенно высокой [и] очень очаровательной», президент показался ему «весьма по-гарвардски обаятельным, и бесполым, и женственным», и добавил, что еда была «худшей из всего, что я ел», – мнение, с которым все, кто бывал в Вашингтоне, были согласны. Он назвал Марту «девушкой, которая устроила все так, чтобы мы с Йорисом Ивенсом туда попали», и его слова, возможно, обманули Пфайфферов, но не тех, кто прочитал газеты на следующий день. И все равно, писал Эрнест Мэри Пфайффер: «Чертовски мило, что Рузвельты позвали нас [в Белый дом] и посмотрели картину. Я ценю это».
Полный потрясающих впечатлений, Эрнест на десять дней вернулся на Бимини, где внес окончательные правки в рукопись «Иметь и не иметь». После этого он собирался отправиться с Ивенсом на Западное побережье, представить «Испанскую землю» актерам и людям из мира кино, которые почти поголовно были либералами, и в политическом, и в финансовом смысле. Полин поначалу хотела поехать с Эрнестом, сначала в Нью-Йорк, а затем в Калифорнию, и даже сообщила Саре Мерфи о своих планах, но в конце концов передумала. Ивенс и Хемингуэй устроили показ фильма в доме актера Фредрика Марча, и Эрнесту снова пришлось выступить перед аудиторией, хотя он говорил всего минуту или две. Он сообщил присутствующим, что они могут заплатить по тысяче долларов за санитарные машины для Республики, которые будут доставлены на фронт уже через четыре недели. Дороти Паркер лично приобрела санитарный автомобиль, предварительно пожертвовав на фильм 500 долларов.
В тот день53 Роберт Бенчли, как рассказал он в письме жене, обедал со Скоттом Фицджеральдом и Эрнестом. Хотя в начале июня старые друзья ненадолго встретились в Нью-Йорке, Скотт позже написал Эрнесту записку, которая обнаруживала пропасть между ними. «Хотел бы я, чтоб мы встречались чаще, – написал он. – Чувствую, что вообще тебя не знаю». На обеде с Бенчли они, похоже, встретились в последний раз, поскольку, хотя Скотт и присутствовал на показе фильма (на следующий день он отправил Эрнесту телеграмму: «КАРТИНА ВНЕ ВСЯКИХ ПОХВАЛ КАК И ТВОЯ ПОЗИЦИЯ»), мы не знаем, виделись ли они в тот вечер. Максу Перкинсу Скотт сказал, что увидел «нервную напряженность» в Эрнесте, «что-то почти религиозное». Возможно, Скотт заметил натянутую и напряженную манеру Эрнеста держать себя на публике, и несомненно, к Республике Эрнест испытывал почти религиозное почтение. Но все это, в сочетании со странной формулировкой телеграммы (какую «позицию» демонстрировал Эрнест? что значит «вне похвал» в точности? в эти слова заложен только положительный смысл?), свидетельствует о том, что писатели по-прежнему испытывали друг к другу сложные чувства. Прошло всего несколько недель после постыдного боя Эрнеста с Максом Истменом в редакции «Скрибнерс», по поводу которого Скотт сказал, что Эрнест живет полностью в своем собственном мире. Он пытался объяснить Максу отчуждение Эрнеста, как он это чувствовал; хотя он заверил редактора, что Эрнест ему очень сильно «нравится», он не ощущал с ним достаточной близости, чтобы хоть как-то помочь – даже если бы он мог помочь.
Примечания
Майкл Рейнольдс.
49. Мейерс («Хемингуэй» ) утверждает, что общая стоимость фильма составила 13 000 долларов, из которых Эрнест заплатил около четверти. Вопрос суммы, оплаченной Хемингуэем, скорее запутывается, а не проясняется в результате последовавшей ссоры с Маклишем из-за погашения некоторых сумм и переписки между Хемингуэем и Маклишем.
51. Рейнольдс сообщает, не раскрывая источников, что меха ей подарил отряд Авраама Линкольна, что маловероятно, если только они не спросили Эрнеста, что она хочет в подарок. Но почему на первом месте подарок, если они так отчаянно нуждались в средствах?
52. Шутс сообщает, что текст Хемингуэя был записан лишь через несколько недель, после того как фильм показали в Калифорнии.
Эрнесту телеграмму в Калифорнию, которая завершалась словами «SALUD ПОЛИН ОТ ЙОРИСА», что говорило о том, будто бы Полин тоже приехала на показ, однако Франклин мог просто не знать о том, что она передумала ехать в последнюю минуту.