Глава 20
В поздние годы Хемингуэй сказал, что гражданская война в Испании была проиграна уже летом 1936 года, еще до того, как он приехал в страну репортером. Лоялисты потерпели поражение в ключевой битве в Ируне 3 сентября, что фактически отрезало канал поставок из сочувствующей Франции в республиканские провинции басков. После того как неофициальные поставки были сорваны, французы прекратили и государственную поддержку, ссылаясь на договор о невмешательстве, который Англия, Франция и США подписали месяцем ранее. Более того, после победы под Ируном планы националистов по отсечению Мадрида и соседних территорий от границ Испании и моря, кажется, начали приносить плоды.
Конечно, потом Хемингуэй будет анализировать этот этап войны; тогда же он убеждал себя, что республика сможет одержать победу над армией Франко. «На войне нельзя признаваться, даже самому себе, что она проиграна. Потому что как только ты признаешься в этом, ты проиграл». Сейчас Эрнест ежедневно сообщал о происходивших в Испании событиях в депешах НАНА и письмах, в которых высказывал очень оптимистичную позицию по поводу перспектив Республики. Позднее он напишет о войне с огромной силой в романе «По ком звонит колокол» , который рассказывает о настоящей войне устами выдуманных героев, отчасти списанных с реальных людей. Роман обнаруживает блестящее понимание военного дела, к которому Хемингуэй еще только стремился в Испании в 1937 и 1938 годы. Кроме того, в романе он смог разобраться с многочисленными лоялистскими фракциями, с которыми в разгар войны ситуация была крайне запутанной, разумно оценил роль Советов и сильные и слабые стороны советских командиров. Он признал злодеяния, совершенные республиканцами, которые с пылом отрицал во время войны. Нельзя не задуматься, как Дос Пассос расценивал книгу своего друга, допускавшую проявление нравственной двусмысленности с обеих сторон конфликта – впрочем, Дос сам уже начинал разворачиваться вправо.
дольше других. Тем летом республиканцы понесли поражение еще в одной крупной битве при Брунете, к западу от Мадрида, и начали не очень удачное наступление на Арагон. В сентябрьской депеше, которую НАНА разделила на два сюжета, Эрнест описывал одно из первых столкновений в ходе этого наступления – битву при Бельчите, победу в которой, с огромными человеческими потерями, одержали республиканские силы. Франко тем временем нанес удар и взял Астурию, последний прибрежный район, удерживаемой Республикой, откуда она получала уголь. Шестого мая Эрнест, Марта и Герберт Мэттьюз приехали из Парижа в Мадрид и сразу же отправились на Арагонский фронт. В основном бои уже были закончены, и Эрнест с Мэттьюзом уехали на три дня в Теруэль, куда, по предположениям, националисты должны были нанести следующий удар. В период относительного затишья Эрнест и Марта поселились в гостинице «Флорида», и Эрнест переключился на пьесу «Пятая колонна» , которую писал во время войны в Испании.
В столице, говорил Мола, к его армии присоединится пятая колонна из сочувствующих горожан, которым надоели республиканцы. По Мадриду ходили слухи о существовании такой группы людей – это обстоятельство наполняет смыслом дело Роблеса.
Главный герой пьесы Хемингуэя, Филип Роулингс, тайный агент Республики и якобы военный корреспондент, живет в отеле «Флорида» с Дороти Бриджес, «высокой и красивой блондинкой», как описывают ее сценические ремарки, тоже журналисткой, «скучающей сукой из Вассара». Вначале Филип хочет жениться на Дороти, потому что у нее «самые длинные, самые гладкие, самые прямые ноги в мире» и даже негативные характеристики разбавляет словами в защиту ее хороших качеств. В длинной и желчной речи об американских женщинах за границей («Они все одинаковы») он говорит: «Но эта пишет. И довольно неплохо». И добавляет: «Когда не ленится». Такие двусмысленные комплименты повторяются на протяжении всей пьесы. «Пусть она ленивая, испорченная, и довольно глупая, и ужасная карьеристка, – размышляет Роулингс. – И все же она очень красивая, дружелюбная и очень привлекательная и довольно простодушная – и, несомненно, храбрая». К концу пьесы, впрочем, он бросает Дороти в лицо: «Ты невежественна, ты глупа, ты ленива, и от тебя никакого проку». Роулингс высмеивает легкомыслие Дороти, о котором свидетельствует покупка накидки из черно-бурой лисицы – удачная покупка! – и при этом признается, что в этот момент своей жизни хочет совершить «колоссальную ошибку». [Не нашла имя переводчика. – Прим. пер. ] Прозрачное, хотя и мрачноватое упоминание о зарождающихся отношениях Эрнеста с Мартой. Позднее Эрнест посоветовал Баку Лэнхему, если он хочет знать, что такое жизнь с Мартой, прочитать «Пятую колонну»: Эрнест был влюблен в нее, но иногда он поступал по отношению к ней плохо, потому что она ему очень не нравилась.
Герой Роулингса, широкоплечего любителя выпить, двойного агента на войне, появился несомненно потому, что Хемингуэй воображал себя не только писателем, но и настоящим солдатом, воюющим за Республику (как герой «По ком звонит колокол»). Он начинает понимать, что преданность делу имеет собственные запросы и взывает к нравственному компромиссу. Герой Антонио, прототипом которого был Пепе Кинтанилла, так называемый мадридский палач, идейный коммунист, который сделает все ради борьбы, является ключевым элементом в мутной этике Роулингса. К концу пьесы Роулингс порывает с Дороти, потому что она не подходит на роль подруги революционера: «Туда, куда я еду теперь, я еду один или с теми, кто едет туда за тем же, за чем и я», – объявляет Роулингс в одной из немногих запоминающихся реплик.
«Пятая колонна» . Если пьеса получилась не очень хорошей, говорил он, то только потому, что за то время, когда она писалась, снаряды попадали в отель «Флорида» больше тридцати раз. Линия фронта, бывало, проходила едва ли не в полутора тысячах ярдах от отеля. Если ему нужно было выйти на улицу, говорил Эрнест загадочно, он прятал рукопись пьесы во «внутреннем отсеке» (непонятно, что он имел в виду) свернутого матраса и всегда радовался, когда находил ее невредимой после своего возвращения.
В недатированном письме в «Нью-Йорк таймс», обнаруженном исследователями в 2008 году, которое, очевидно, было написано ради повышения продаж билетов на первую постановку пьесы, Эрнест говорил, что ему очень повезло с тем, что в отеле «Флорида» было два номера, куда, по счастливому стечению обстоятельств, снаряды не попадали: «Две комнаты, где мы жили, находились в углу, который артиллеристы называют мертвым. Снаряды могли попасть в гостиницу в любое место – и попадали. Но если только противник не менял позиции батарей на холме Гарабитас или не заменял гаубицы орудиями, номера 112 и 113 оставались недосягаемыми из-за расположения трех разных домов через улицу и через площадь».
храбрости, чем обнаруживал он сам. Элинор Лангер, в своей биографии Джезефин Хербст, говорит о странном поведении Хемингуэя, озабоченного безопасностью номеров. По-видимому, он весьма интересовался реакцией обитателей гостиницы «Флорида» на обстрелы. Хербст в мемуарах об Испании рассказывает, что как-то раз во время бомбардировки гостиницы, когда постояльцы собрались в зале, она со стыдом обнаружила, что временно потеряла голос; присутствие Хемингуэя лишь усиливало ее «позор». Как рассказывал другой обитатель гостиницы, врач Уильям Пайк, который добровольно предложил свои услуги Республике, после одного особенного страшного артобстрела Эрнест узнал, что несколько других постояльцев, в том числе кинопродюсер Херб Кляйн, хотели переехать из номеров в передней части гостиницы в «более спокойные» номера в задней части. Хемингуэй призвал их остаться в прежних номерах, потому что отказаться от них «все равно что убежать от врага, капитулировать перед фашистами». Позже, как сообщил один очевидец, Эрнест задирался с Кляйном в лифте, назвал его трусом, «толкнул» и сказал: «Хотел бы я расплющить твой большой еврейский нос». Хемингуэй решил, что отъезд Дос Пассоса из Испании тоже связан с обстрелом гостиницы «Флорида». Потом он говорил: «В самый первый раз, когда гостиницу бомбили, Дос Пассос собрался и поспешил во Францию». И все это при том, что сам Эрнест жил в одном из наиболее безопасных секторов гостиницы.
Если Марта читала пьесу, которую писал Эрнест, она наверняка заметила бы враждебность или, по крайней мере, неоднозначность, с которой Эрнест описывал героиню Дороти. При этом он продолжал с энтузиазмом, по всем свидетельствам, развивать отношения с ней, одновременно пытаясь сохранять смутную видимость приличий ради Полин и детей. Полин была в нерешительности. Она задумала уехать к нему в Испанию, в надежде, кажется, самой вести репортажи о войне; в конце концов, она была профессиональной журналисткой, имела диплом по специальности и опыт работы в нью-йоркской газете и журнале «Вог». Полин прибыла в Париж 21 декабря, ожидая дальнейших известий от Эрнеста.
– это была славная победа, вдохновившая всех (хотя к февралю армия Франко отобьет город). Известия об атаке настигли Эрнеста в Барселоне, как раз в тот момент, когда он собирался уехать в Париж, где они с Полин планировали отметить Рождество. И Эрнест уехал в Валенсию, которая находилась недалеко от Теруэля, а оттуда 16-го числа выехал на фронт в машине Герберта Мэттьюза. Марты с ним не было; в декабре она была в Париже, и уже 15 декабря взошла на борт «Аквитании» . (Как указывает Аманда Вайль, корабль, на котором она плыла в Америку, скорее всего пересекся с судном, на котором находилась Полин, в Атлантическом океане). Эрнест телеграфировал Полин из Барселоны, что задержится, и отчаявшаяся Полин попыталась собрать бумаги, необходимые для пересечения испанской границы, чтобы оказаться рядом с Эрнестом накануне праздника. Эрнест, в свою очередь, отправил в НАНА телеграмму с просьбой переслать необходимые документы Полин в Париж. Документы вовремя не пришли, и Полин провела Рождество в одиночестве в своих комнатах в гостинице «Елисейский парк». Около 28 декабря Эрнест добрался до нее. В отеле их навестил Билл Бирд, старинный приятель Эрнеста первых парижских лет (этот отель находился на Правом берегу, в отличие от предыдущих парижских адресов). Он обнаружил их приунывшими и позднее услышал, в разгар ожесточенной битвы, что Полин пригрозила спрыгнуть с балкона – история весьма вероятная, хотя и нехарактерная для Полин с ее апломбом. В Париже Эрнест и Полин провели две недели. По сообщению Карлоса Бейкера, Эрнест консультировался с врачом по поводу «серьезных жалоб на печень». Двенадцатого января они отплыли на «Грипсхольме» в Нью-Йорк, а 29-го числа вернулись на Ки-Уэст.
Несмотря на то что мысли его были заняты другим, Эрнест надеялся, что писательская карьера будет развиваться своим чередом, даже когда он посвятил свое время журналистике и новому любовному роману. «Иметь и не иметь» вышел в свет 15 октября 1937 года. К началу ноября было продано 25 000 экземпляров книги, благодаря чему она оказалась четвертой в национальных списках бестселлеров, как сообщил Эрнесту Перкинс. Отзывы критиков были неоднозначными. Альфред Казин и Малкольм Коули воспользовались случаем, чтобы сказать, каким прекрасным писателем был Хемингуэй – но при этом заметили, что роман им не понравился. Трое рецензентов написали особенно негативные отзывы. Сирил Коннолли назвал «Иметь и не иметь» романом «нравственно одиозным» и заметил, что Хемингуэй «оттолкнул от себя очень многих людей» «своей книгой об охоте на крупную дичь, пафосными статьями в духе мачо в «Эсквайре» и своим отношением к критике». Делмор Шварц, пишущий для «Саутерн ревью», откликнулся на роман вдумчивым эссе о творчестве Хемингуэя, но пришел к выводу, что «Иметь и не иметь» «глупая и дурацкая книга, позор для хорошего писателя, книга, которую не следовало печатать». Дж. Дональд Адамс из «Нью-Йорк таймс» высказывался категорично: «Никаких признаков умственного роста, ни следа более глубокого понимания жизни, ни намека на рост способностей раскрашивать или даже представлять действительность. По сути, новый роман – пустая книга». Впрочем, еще хуже, чем плохие рецензии, было то обстоятельство, что многие критики восприняли новую книгу как повод обсудить творческий путь Хемингуэя с самого начала – и казнить его по итогам исследований.
Эрнест ощущал их укусы еще в феврале, когда жаловался Максу Перкинсу в письме на недостаточную рекламу книги. В другом письме он извинился, поклявшись вернуться к «суровой афере», которую писал; он слишком надолго отошел от дел. Они с Максом снова начали строить планы на «антологию» рассказов и долго гоняли туда-сюда такие вопросы, как включение в сборник рассказа «В Мичигане» (у которого по-прежнему могли возникнуть проблемы с цензурой, считал Макс), порядок расположения рассказов, возможные названия и добавление пьесы «Пятая колонна» .
– поистине небольшая компенсация. Публикация «Иметь и не иметь» стала поводом для истории с обложкой журнала «Тайм» – по следам обложки с Дос Пассосом и в сопровождении рассказа о литературном триумфе трилогии «США» . Кроме того, Эрнеста привлекли к работе в новом издании, основанном Арнольдом Гингричем и Дэвидом Смартом, которому планировали дать название «Кен». Это должен был быть еще один мужской журнал, в данном случае умеренно левых, антифашистских и антинацистских взглядов. Видимо, в рекламных статьях Гингрич и Смарт объявляли Эрнеста редактором, поскольку, когда 14 апреля первый номер оказался на прилавках, он содержал примечание, что Эрнест редактором не является. В журнале было опубликовано эссе Эрнеста «Время – сейчас, место – Испания». Он должен был появиться и в следующих четырнадцати выпусках журнала, получая ничтожные 200 долларов за рассказ – Гингрич был чрезвычайно убедителен. Эссе «Предательство в Арагоне», опубликованное 30 июня, обвиняло Доса Пассоса как друга предателя (Роблеса), отчего он и сам становился предателем, но в остальном статьи Эрнеста не представляли особого интереса.
«суровую аферу», Эрнест признавался: «Нахожусь в таких безбожно громадных тисках, что это практически смешно». Нет сомнений, что Эрнест имел в виду свою романтическую ситуацию, и это замечание является одним из немногих ключей, имеющихся в нашем распоряжении, к тому, что происходило в жизни трех заинтересованных сторон: Эрнеста, Марты и Полин. Сохранилось немного писем этого периода, фиксирующих запутанную ситуацию; ни Эрнест, ни Полин не вели дневников, а Марта в основном описывает свои действия в Испании, а не то, что можно было бы отнести к отношениям.
Имеющиеся у нас письма от Полин Эрнесту свидетельствуют о том, что она знала о романе, но надеялась либо расстроить их отношения, либо переждать, когда все закончится. (Возможно, она помнила, как Хэдли привела в бешенство Эрнеста и ускорила распад собственного брака, попросту вскармливая его неверность.) За год до этих событий Полин завершала одно свое письмо странными словами: «Всю мою любовь – я больше никого не люблю» – что кажется весьма необычным, если учесть, что никогда не возникал вопрос, будто Полин может быть неверна. 29 апреля 1938 года, сразу после того, как Эрнест уехал в третью командировку в Испанию, она напечатала письмо, в котором с раздражением говорила: «Видишь, здесь наша жизнь идет точно так же, как когда ты был здесь, такая неинтересная для тебя, и она не станет другой, когда ты вернешься, поэтому если ты счастлив там, не возвращайся сюда, чтобы не быть несчастным». Похоже, опасаясь, что может указать ему выход, Полин добавила от руки: «но надеюсь, ты вернешься и мы оба сможем быть счастливы». Эрнест позже рассказал Марте, что Полин нашла фотографию Марты в его багаже, имея в виду, что она впервые узнала об их романе именно таким образом.
На этот раз Эрнест пробыл в Испании недолго. К началу июня он вернулся на Ки-Уэст, но почти сразу же уехал рыбачить на Кубу. Он был в раздраженном настроении, как ясно показывает инцидент в конце июня. Как-то раз он неожиданно вернулся, проведя один день на «Пилар» , и пока собирался пойти поработать в свою студию на втором этаже в доме у бассейна, обнаружил, что дверь заперта, а ключа нет. Полин не смогла ему помочь, и он, выстрелив из револьвера 38-го калибра в потолок в главном доме, вернулся в студию и выбил замок в двери выстрелом. Пока он работал в студии, Полин отправила детей с Адой Стерн, няней младших мальчиков, ночевать к Томпсонам.
Тем вечером Полин собиралась пойти на костюмированную вечеринку в ночной клуб «Гавана – Мадрид», в скудном одеянии танцорки хулы, и вскоре после приезда в клуб попросила Чарльза Томпсона сходить домой проверить, чем там занимается Эрнест. Чарльз обнаружил, что Эрнест подавлен, и привел его на вечеринку. В ссоре из-за партнера по танцу один из гуляк, подвыпивший, в ярости полез на Эрнеста с кулаками. Эрнест уложил его на пол первым же ударом и в конце концов нокаутировал, причем в ходе драки нанес значительный ущерб ночному клубу. Той ночью Полин осталась вместе с детьми и Адой у Томпсонов, а Эрнест отправился в «Неряху Джо» продолжать пьянствовать. Лорайн Томпсон вспоминала, что на следующее утро, когда страдающий от похмелья Эрнест собрал семью у Томпсонов, Полин был готова расплакаться, а Эрнест был крайне мрачным.
гранки «Пятой колонны». Театральная гильдия в Нью-Йорке собиралась поставить пьесу, Ли Страсберга назначили режиссером, а роль Роулинга должен был сыграть Франшо Тон. Макс считал, что выход книги нужно приурочить к премьере. Однако, к досаде Эрнеста, работа над пьесой шла с задержками. Они с Максом начали обсуждать идею сборника всех его предыдущих рассказов вместе с пьесой. Выпущенная отдельным изданием, «Пятая колонна» едва ли устроила бы критиков, либо из-за политических воззрений автора, либо потому, что он был неопытным драматургом, считал Эрнест. (Вскоре после завершения пьесы он телеграфировал Максу, что «Пятая колонна» теперь в распоряжении «Скрибнерс» и, вероятно, это «ЛУЧШАЯ ВЕЩЬ КОТОРУЮ Я НАПИСАЛ».) Новых рассказов для сборника было недостаточно (Эрнест сказал Максу, что приберегает материал для романа), для того чтобы Эрнест был неуязвим перед критиками, которые захотели бы возвестить о его конце как писателя. В Вайоминге он читал также гранки сборника рассказов, и «Скрибнерс» могло бы объединить пьесу и рассказы в один том и выпустить его в октябре того же года под названием «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов» . Как и следовало ожидать, рецензенты комментировали пьесу (в целом негативно) и едва уделили рассказам внимание.
Эдмунду Уилсону из «Нейшн» пьеса тоже не понравилась, он назвал ее «почти такой же плохой», как «Иметь и не иметь». При этом он воспользовался случаем и написал о рассказах Хемингуэя, назвав «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» классикой. Уилсон расценил сборник «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов» как «одно из наиболее значительных достижений американской литературы нашего времени». Однако реакция на пьесу была по-настоящему желчной. Уилсон с сомнением относился к роли русских, выступавших на стороне республиканцев, и Эрнест счел это доказательством предательства Уилсоном общего дела. В письме, возможно не отправленном почтой, Эрнест признавал огромный профессиональный долг перед Уилсоном, однако заметил – и слова его были пропитаны сарказмом: «Я надеюсь прожить достаточно долго, чтобы увидеть, как Джона Доса Пассоса, Макса Истмена и вас по справедливости провозгласят истинными героями испанской войны, а марионетки Сталина Листер, Эль Кампесино, Модесто, Дуран и все наши мертвецы будут задвинуты на приличествующее им место».
Сборник «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов» Эрнест посвятил «Марте и Герберту с любовью»; под Гербертом он подразумевал Герберта Мэтттьюза, своего коллегу из «Нью-Йорк таймс» . И хотя к моменту публикации Эрнест снял посвящение, он, несомненно, думал над тем, чтобы предать гласности связь с Мартой. В сентябре Полин и дети увидели фотографию Эрнеста с Мартой в клубе «Сторк», сделанную годом ранее. И все же, когда Эрнест уехал в четвертую и последнюю командировку в Испанию 31 августа – семья осталась в Вайоминге и позже вернется на Ки-Уэст через Пигготт – Полин честно написала ему спустя три дня: «Я в прекрасной форме, очень скучаю по тебе, но как-то хорошо и цельно, основываясь на спокойной уверенности, что все наладится». В его отсутствие он сняла на осень квартиру в Нью-Йорке, пообещав Эрнесту «золотой ключ», чтобы он смог «ускользнуть в любое время».
Шестого сентября Эрнест был в Париже с Мартой. Почти сразу «Колльерс» отправил ее в Прагу, когда стало ясно, что Гитлер собирается аннексировать Чехословакию; где-то в это время Марта начала запутывать данные о своем местонахождении осенью 1938 года, отчасти потому, что они с Эрнестом не хотели, чтобы какие-либо записи подтверждали факт того, что осенью они были вместе – новости могли дойти до Полин. Остаток сентября, весь октябрь и большую часть ноября Эрнест провел в Париже, где работал над рассказами об Испании, включая «Ночь перед боем» . Он поклялся Максу Перкинсу, что не собирается тратить материал на репортажи или статьи для «Кена» ; его впечатления «абсолютно бесценны» для творчества. После недолгой сентябрьской командировки в Испанию он сказал Максу, что планирует «заглянуть» в Барселону в ноябре, говорил о «беспорядке, в котором все находится, и о каком-то разочаровании и о продолжающемся карнавале предательства и низости». Кажется, будто Эрнест ностальгировал по ясности la causa.
Республиканцы, надеясь вернуть земли, разделившие их территорию пополам, перешли через реку Эбро и выиграли несколько важных сражений. Но сражение, начавшееся в конце июля, затянулось, и Франко свел на нет все завоевания Республики. Борьба продолжалась до сих пор, когда Эрнест в сентябре ненадолго прибыл на фронт у Эбро и увидел, что дела идут плохо. После этого он уехал в Париж, вернулся в Барселону 4 ноября и затем отправился к Эбро, где произошел инцидент, в котором Хемингуэй, бесспорно, показал себя героем. При отступлении республиканцев генерал Ганс Кале, приехавший на фронт, взял лодку и четырех гребцов, чтобы перебраться через Эбро вместе с Эрнестом, фотографом Робертом Капой и военными корреспондентами Винсентом Шианом, Гербертом Мэттьюзом и Генри Бакли. Они находились чуть выше Мора, когда Эрнест увидел взорванный в апреле мост. Сидевшие в лодке поняли, что течение и сильный ветер неумолимо уносят их к мосту. Герберт Мэттьюз описывал, что произошло дальше: «Хемингуэй… увидел грозившую нам опасность. Он схватил запасное весло и начал грести влево, и только благодаря его грубой силе мы выбрались из беды. Если бы он этого не сделал, мы бы наверняка расшиблись об мост, оказались в воде и утонули».
«Колльерс» , они с Эрнестом в это время были в Париже. Бригады были расформированы Советами, и солдаты собирались разъехаться по родным местам. Погибла треть из сорока тысяч солдат, служивших в бригадах. В их числе был Джим Ларднер, сын Ринга, которого Марта и Эрнест встретили, когда он направлялся на передовую.
Вскоре после этого Эрнест и Марта столкнулись в своем парижском отеле с итальянским офицером Рандольфо Паччарди, возглавлявшим бригаду Гарибальди. Год назад он оставил свою бригаду, после того как Советы объединили ее с одной из бригад, находившихся под их контролем. Паччарди не мог вернуться в фашистскую Италию и жил во Франции – человек без страны, денег, имущества. Его история тронула Эрнеста и подтолкнула его к дальнейшему разочарованию в политике Советов. В ту ночь Марта слышала, как Эрнест плакал, скорбя о судьбе Паччарди и о той маске храбрости, которую ему приходилось носить. Эрнест оплакивал не только Паччарди, но и всех добровольцев, и тех, которые уезжали домой, или таких, кто, как Паччарди, не мог уехать, и тех, кто был уже мертв. Марта была тронута его горем.
И хотя Марта, после окончания своих отношений с Эрнестом, отказывалась обсуждать писателя с интервьюерами и знакомыми, она, конечно, многое могла бы о нем порассказывать – в основном, плохого. И все же она безоговорочно восхищалась его твердостью и мужеством во время гражданской войны в Испании. Марта упоминала «нежность к другим», которую он тогда показывал, и отмечала: «Тогда я любила его за великодушие к другим и самоотверженное отношение к Делу». В несколько эгоистичном замечании в письме к одному из своих следующих любовников она говорила об Эрнесте: «В Испании он не был жестоким, он был добр… Он был добр к солдатам, к бедным людям. Очень короткое время он старался соответствовать образу, который я составила о нем». С проницательностью она замечала, что война выявила в Эрнесте самое лучшее, и Марта понимала, почему: «Думаю, то был единственный раз в его жизни, когда он не чувствовал себя самым важным. Он по-настоящему болел за Республику, он думал о войне… В противном случае я никогда бы не связалась с ним». В действительности подобными утверждениями Марта проясняет одну из самых больших своих ошибок: ей нравилось считать себя благородной и храброй (впрочем, такой она и была), и она мерила людей строгими мерками, с которыми подходила и к самой себе. При этом ее наблюдения насчет Эрнеста весьма правдоподобны. Каким-то образом он свел свое огромное эго к разумным масштабам и на время отставил в сторону. Все, что происходило в Испании – с людьми, которых он любил, в борьбе против фашизма, – значило гораздо больше.
* * *
нанесли удар по республиканцам, они передвинулись в Каталонию, захватили Таррагону и в конце января 1939 года – Барселону. Правительственные чиновники отправились в изгнание, а Франция и США признали националистов законным правительством Испании. Двадцать четвертого апреля, спустя долгое время, Франко объявил войну. Все, что осталось к настоящему моменту от Республики, – сотни тысяч беженцев, пробиравшихся через границу во Францию, чтобы спастись от чисток франкистов. Скоро они были признаны виновными, заключены на неопределенное время в лагеря беженцев, маргинализованы и, несмотря на все усилия друзей Республики, почти забыты.
На Европу надвигалась масштабная война. В июне Марта простилась с Эрнестом в Париже и направилась в Прагу по заданию «Колльерс», освещать борьбу страны за свое право остаться в живых. Эрнест был не готов расстаться с Республикой и ее положением в борьбе с фашизмом. В январе он начал писать несколько рассказов о войне в Испании и верил, что получалось превосходно.
«Пятой колонной» , впрочем, закончилась ничем. В декабре Эрнест вернулся на Ки-Уэст и, немедленно развернувшись на 180 градусов, отправился в Нью-Йорк, чтобы понаблюдать за работой над пьесой. Театральная гильдия пригласила голливудского сценариста Бенджамина Глейзера переписать ее для сцены, и Эрнест телеграфировал Полин: «АБСОЛЮТНО УЖАСНАЯ ТУПАЯ РЕБЯЧЕСКАЯ НЕВЕЖЕСТВЕННАЯ СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ГЛУПОСТЬ». К концу января гильдия стала прослушивать актеров на роли, но Эрнест уже потерял к пьесе интерес. Марта приехала в Нью-Йорк сразу после Рождества, и они были рады побыть недолго друг с другом. Эрнест не смог удержаться, чтобы не показать Марту старшему сыну; когда шестнадцатилетний Джек приехал в Нью-Йорк из школы-пансиона посмотреть «Испанскую землю» , Эрнест приветствовал его в театре рука об руку с Мартой, и она произвела на Джека впечатление.
Несмотря на то что Полин уже знала о Марте, она по-прежнему надеялась сохранить брак. Друзья рассказали ей, что видят Эрнеста с Мартой. Она попыталась обыграть ситуацию, когда написала Эрнесту в сентябре предыдущего года: «Если ты хочешь, чтоб жена оставалась довольной, постарайся, чтобы она не слышала от незнакомцев, где ее муж и с кем». В том же письме она говорила ему: «Я очень по тебе скучаю, но чувствую удивительное спокойствие в отношении судьбы твоей и моей». Уже скоро, впрочем, она начала говорить о «деле с этой Эйнхорн», как она называла Марту.
приезжает на Ки-Уэст следующим днем. Затянувшееся молчание Эрнест нарушил письмом, написанным к матери под Рождество и приложил к нему, как выразилась Грейс, «щедрый» чек. В ответ Грейс написала, что ничего не слышала от него уже три года; пять месяцев назад она писала, что не получала от него новостей полтора года. Последнее более вероятно, поскольку тогда же Грейс упоминала об «очень недобром и неуместном письме». Письмо, о котором говорила Грейс, утрачено, однако мы знаем, что в письме к сестре Санни, написанном полтора года назад, в марте 1936 года, Эрнест саркастически заявлял, что он был несколько раздражен, узнав, что Грейс купила новый дом – вероятно, эта новость послужила поводом и сурового письма к матери. В самом деле Грейс переехала в дом поменьше, в соседний Ривер-Парк. Все ее вещи едва разместились в новом жилище, картины покрывали каждый дюйм стен, до самого потолка – почти так же, как в доме № 27 на улице Флерюс, где жила Гертруда Стайн. Теперь Грейс зарабатывала на жизнь уроками рисования и пения, а ее новыми увлечениями стали спиритизм и (если верить ее письму к Полин) тканье гобеленов, один из которых не так давно она отправила своему сыну. Ясно, что Грейс была полна энергии и в старости.
Что-то изменилось в те рождественские дни между Грейс и ее детьми. В 1935 году Грейс отдала «Уиндмир» Эрнесту и тем самым показала, что питает добрые чувства к старшему сыну, несмотря на все написанные им «мерзости». На самом деле Грейс и Эрнест оставались близки – хотя в их переписке на половину нежных, теплых и солнечных писем приходится половина злых, болезненных или мстительных, и лишь очень небольшое количество писем нейтрального содержания. Эрнест со своей старшей сестрой, Марселиной, стали заклятыми врагами. Марселина, подвизавшаяся в местном драматическом обществе и хваставшаяся тем, что их с мужем пригласили в детройтский «Светский календарь»54 , превратилась в рафинированную посетительницу женских клубов, из тех, кого он терпеть не мог – и к которым (ошибочно) причислял свою мать.
«Уиндмиру». Как бы ни были красивы воды озера Валлун и окрестных рек, Эрнест считал, что его маленьким сыновьям тунец, выловленный у берегов Бимини, намного интереснее. Дом был слишком мал, в нем не было места для прислуги. Каковы бы ни были причины, дом пустовал – пока летом 1937 года Марселина не написала Эрнесту из своего семейного коттеджа на озере Валлун. Она спрашивала, могут ли ее мальчики плавать в гребной шлюпке из «Уиндмира», и предлагала вернуть лодку отремонтированной и покрашенной. Еще Марселина спрашивала, можно ли их сестре Санни, которая сейчас гостит у нее, достать свое каноэ из сарая. Наконец, она хотела знать, не против ли он, что Санни «возможно» будет спать в «Уиндмире», «если у нас будет слишком много народу». Эрнест пришел в ярость и запретил Марселине вообще приближаться к «Уиндмиру». Он подчеркнул, что Санни, Урсула и Лестер могут жить в доме и плавать на лодках, но она – нет. Он сделал только одну уступку: позволил ее сыновьям пользоваться лодкой, если они отремонтируют ее, как она и обещала. Свое письмо он заканчивал угрозой: «Если ты войдешь в дом с какой-либо иной целью, за исключением случаев, когда ты идешь туда в качестве гостя тех, кому я дал право пользоваться домом, я буду считать это посягательством на чужое имущество и поступать соответствующим образом». (Марселина спокойно проигнорировала угрозу и в 1942 году написала Грейс, что, хотя Эрнест и велел ей держаться подальше, она посадила в «Уиндмире» «маленький» садик – всего девять грядок овощей).
тут же решила извлечь пользу из перемены настроения Эрнеста и попыталась встретиться с ним в Нью-Йорке в январе 1939 года. Она хотела издать свою пьесу (и еще поблагодарить его за рождественский чек, как она написала Грейс) и потому решила обратиться за помощью к Эрнесту лично, возможно, опасаясь неприятного ответа на просьбу, изложенную в письме. От Лестера она узнала, что Эрнест остановился в отеле «Баркли». Марселина дважды звонила в отель, называла свое имя, оставляла сообщение и номер телефона, и затем пришла в отель лично и написала Эрнесту записку. Видимо, ответом ей было гробовое молчание Эрнеста.
Вскоре после этого Грейс приехала на Ки-Уэст. Она остановилась в «Каса марина» и провела в городе шесть долгих дней, общаясь с Патриком и Грегори (до этой поездки она не видела своего младшего внука, Грега). Патрик скажет потом, что Грейс его напугала и вообще она не очень-то похожа на бабушку. Грейс подарила ему перочинный ножик, который, по ее словам, принадлежал его дедушке, но девятилетний Патрик видел, как она утром покупала его в магазине мелочей и, хоть и сделал вид, что поверил, не был одурачен. Других записей о приезде Грейс не было.
Можно отметить одну необычную деталь, имеющую отношение к возобновленным отношениям Эрнеста с матерью. Не так давно Марта Геллхорн ездила по стране с лекциями о гражданской войне в Испании и выступила в клубе «Девятнадцатый век» в Оак-Парке, членом которого состояла Грейс Хемингуэй. Грейс отправила Эрнесту газетную вырезку с заметкой о выступлении и прокомментировала, что встреча с Мартой ей очень понравилась – и больше не сказала ничего, хотя могла бы обсудить с ним молодую женщину.
Вероятно, Грейс смотрела на Марту оценивающе, и не только из-за ее отношений с Эрнестом, но и потому, что недавно сама Грейс тоже стала выступать с лекциями и теперь подходила к подобным выступлениям критически. Она говорила на любые темы, связанные с культурой, обычно о литературе. Грейс читала лекции об Аристофане, «Декамероне», Еврипиде; ее лекции носили названия «Музыка Греции», «Три патриарха: Петрарка, Боккаччо и Данте», а одна называлась просто «Поэзия». Без сомнений, лекции были информативными и интересными, судя по восхищенным письмам, которые получала Грейс. Конспекты лекций хранятся среди ее бумаг в Центре Гарри Рэнсома в Техасском университете, и судя по большинству, она готовилась по книгам 1870-х годов, которые либо были у нее дома, либо ей приходилось ходить в библиотеку. Для лекции об Аристофане из третьего тома («Аристофан» ) карманной серии «Древняя классика для английского читателя» она почерпнула мысль о том, что греческий драматург был известен «не только как блестящий юморист, но и как высоконравственный учитель»; он был, как она выразилась, «сама нравственность». Эти слова она позаимствовала у переводчика (и редактора серии) преп. У. Лукаса Коллинза, магистра искусств. В лекцию о Еврипиде Грейс включила замечание другого переводчика, Теодора Алоизия Бакли: «Словно восхищаясь темной стороной человечества [Еврипид] любит демонстрировать силу ложных рассуждений, враждебную истине софистику и холодную рациональность в противовес естественным человеческим чувствам».
«скреплялись» булавками), создавая их них доходные лекции, которые она читала в пригороде Чикаго. Разумеется, такая лекция могла стать лишь отправной точкой для дискуссии, но зачем ей нужно было тратить время и силы вырезать тексты и скреплять из булавками? В любом случае, стоит пристальнее взглянуть на саму суть тех бесед, вне зависимости от того, кто бы из викторианских джентльменов ни был переводчиком или редактором, а не на словесные формулировки. В былые времена Аристофан, Еврипид и «Декамерон» тоже считались скандальными и неприемлемыми, хотя проницательные читатели признавали такое искусство великим – как говорила Грейс Хемингуэй / преп. У. Лукас Коллинз, магистр искусств, Аристофан был «сама нравственнность». С того дня, когда Грейс отвергла творчество собственного сына как «грязное», мать Эрнеста проделала долгий путь.
В лекционный репертуар Грейс входили наряду с литературными ее излюбленные темы, которые, по-видимому, она полностью сформулировала сама. Один конспект, который Грейс сшила в виде книги, состоял из напечатанных страниц, перевязанных светло-голубыми шнурками и завязанных сверху двумя бантиками. Темой лекции была «Аналогия музыки и цвета», в основе которой лежала мысль, будто определенные ноты «привязаны» к определенным цветам – к этой теме, объединявшей две страсти Грейс, музыку и рисование, она не раз возвращалась на протяжении всей жизни. В ней содержалось и рациональное зерно, поскольку, как объясняла Грейс слушателям: «Можно украсить свой дом и привести окружающие вас вещи в согласие с определенной музыкальной гармонией».
Новая деятельность Грейс в качестве лектора, похоже, не приносила достаточно денег, чтобы обеспечивать саму себя и свое семейство в Ривер-Форест, к которому теперь принадлежала и ее подруга Рут Арнольд, отношения которой с Грейс стали причиной огромных неприятностей в доме Хемингуэев еще в 1919 году. Рут овдовела спустя пять лет брака с Гарри Уильямом Миханом, скончавшимся в 1931 году в возрасте сорока одного года; после этого она переехала жить к Грейс. К середине 1939 года Грейс так нуждалась, что хотела продать некоторые вещи, имеющие отношение к ее знаменитому сыну. Она написала «Даттону» (по-видимому, издатель Э. П. Даттон), что Роберт Хикокс и его жена сообщили ей, что ищут копии ранних произведений Эрнеста Хемингуэя. Грейс рассказала, что у нее есть два экземпляра школьного литературного журнала «Табула», с пророчеством для класса, сделанным Эрнестом в 1917 году. «Сообщите мне, – писала она, – сколько вы предложите за один экземпляр или оба».
Эрнест ни о чем этом не знал. На следующий день, после того как Грейс покинула Ки-Уэст, он сел на паром до Гаваны. Он написал несколько рассказов о войне в Испании; один из них, «Ночь перед боем» , был опубликован в феврале в «Эсквайре». Принявшись за новый рассказ, Эрнест скоро понял, что сможет сделать из него роман. Так он начал работать над «По ком звонит колокол».
«Амбос Мундос», своем любимом пристанище еще с предыдущих поездок на Кубу. Корреспондеция на его имя приходила сюда же, хотя жил Эрнест в другом отеле, «Севилья-Билтмор», осознанно запутывая свои следы, чтобы его трудно было найти. Несомненно, он думал о том, что Марта составит ему компанию в Гаване, хотя существуют споры относительно того, когда это произошло. Марта писала, что приехала в Гавану 18-го числа, всего через три дня после Эрнеста, но его биографы утверждают, что она оказалась на Кубе только в середине апреля. Биограф Марты предполагает, и весьма правдоподобно, что пара оставалась порознь в течение более длительного отрезка времени.
письмо, в очередной раз коснувшись Полин. Марта заметила, что она та, «кого французы называют «благоразумной»: мне не оставалось ничего другого, я перепробовала все остальное». Она не была уверена, что они с Эрнестом когда-нибудь все время будут вместе. «Я верю, что он любит меня, и он верит, что любит меня, но, – добавила она драматически, – я не очень-то верю в то, что складывается личная судьба человека». Тем временем письма между Эрнестом и Полин стали напоминать переписку разведенных родителей, хотя юридически они еще не были разделены. Они подробно обсуждали планы насчет детей, стали проскальзывать взаимные обвинения в отношении исполнения родительских обязанностей. Полин попыталась найти летний лагерь для детей, и Эрнест, по-видимому, обвинил ее в том, что она хочет сбагрить мальчиков, потому что она ответила ему ровным тоном: «Кроме того, милый, я не спихнула детей в лагерь, просто чтоб избавиться от них, как тебе кажется». Пока Эрнест был в Гаване, а она на Ки-Уэсте, Полин, казалось, утратила вкус к жизни. Когда она решила отправиться на лето в Европу, то написала ему: «Расслабься и наслаждайся мисс Эйнхорн, а здесь я хотя бы на время от тебя избавлюсь». Ее чувства к Эрнесту не изменились, и все те месяцы она, должно быть, очень страдала. Полин затаилась на время, как будто бы у нее был жизнеспособный план восстановить брак. В следующем году она смирится с тем, что ни один такой план не сработает, однако она сохраняла хорошую мину при плохой игре.
Эрнест написал «По ком звонит колокол» за год и несколько месяцев; он сдаст рукопись в «Скрибнерс» в июле 1940 года. К марту 1939 года он докладывал Максу Перкинсу, что уже закончил две главы и постоянно пишет. События в романе разворачивались в 1937 году – после первой успешной обороны Мадрида от националистов, когда Республика предпринимала усилия к победе в войне, а не к предотвращению краха. Главный герой, американец Роберт Джордан, преподаватель и эксперт по взрывчатым веществам, прибывает в партизанский отряд в горы Гвадаррамы. Партизаны планируют взорвать с помощью динамита мост во время большого наступления лоялистов. В маленьком отряде Роберт знакомится с пожилой женщиной Пилар, по-житейски мудрой, любовником Пилар, Пабло, командиром партизанского отряда, испорченным человеком, которого Джордан подозревает в предательстве, и Марией, красивой молодой женщиной, которую изнасиловали фашисты, убившие ее родителей. Роман пронизывают драматические истории: пожалуй, наиболее важным является рассказ Пилар о том, как казнили фашистов в ее деревне – как их пытали и вынуждали прыгать с утеса по команде Пабло. В основе рассказа лежал реальный случай, произошедший в деревне Ронда в 1936 году, который бросил очень резкий свет на республиканцев. Эрнест уже не был настолько наивен, чтобы верить, будто жестокими были только фашисты. В романе много других драматических эпизодов: например, беззаветное сопротивление второго партизанского отряда батальону националистов и отчаянная миссия Андреса, партизана из отряда Джордана, направленного к советскому генералу Гольцу с сообщением о том, что атаку на мосту необходимо отменить, когда становится ясно, что фашисты знают об их плане. В основном драматическое напряжение создается за счет акцента на двуличности Пабло и его частичном раскаянии в конце романа, когда, избавившись от динамита, предназначенного для взрыва моста, он помогает Джордану взорвать мост подручными материалами.
Несмотря на то что «По ком звонит колокол» является самым длинным романом Хемингуэя, он имеет наиболее плотное содержание и написан очень простым языком – в этом произведении мастерские «опущения» Хемингуэя не так очевидны, как в других. В книге немало очень сильных повествовательных и изобразительных страниц, роман пронизан любовью Эрнеста к Испании и испанцам, примером чему служат Пилар и другие члены отряда. Но при этом роман страдает мелодраматическими изъянами и заключает в себе неудачные авторские решения. История любви Роберта Джордана и несчастной девушки Марии, хотя и сделала роман чрезвычайно популярным в то время, сегодня не выдерживает никакой критики. Мария совершенно безвольная и полностью отдает себя Джордану. Они занимаются любовью в спальном мешке; потом он задает Марии вопрос, который много раз пародироли: «Ты чувствовала, как земля поплыла?» Хемингуэй льет слишком много чернил ради описания остриженных локонов Марии (ее голову обрили фашисты) и ощущений от коротких волос.
«Роберт» или «Джордан», но всегда «Роберт Джордан») – это, конечно, идеализированная версия самого Хемингуэя. Он никогда не испытывает сомнений, которые гложут Эрнеста, и полностью посвящает себя делу Республики. Принципы Эрнеста обнаруживаются на контрасте между анархистами и Пабло, который выполняет свою работу вместе с аккуратными, эффективными и ироническими Советами. И Пабло является примером того, как людям на войне приходилось действовать против тех, кто, может быть, и не был предателем, но был ненадежным человеком – пожалуй, это можно назвать более аргументированным ответом на дело Роблеса. Сам Джордан представляет собой символ, он не то чтобы идеализирован, но очень похож на героя вестерна: лаконичный, серьезный, он придерживается строгих нравственных принципов и к тому же благородный любовник. (Роль Джордана в фильме «По ком звонит колокол» сыграет Гэри Купер, подходящий на нее почти идеально). Как и отец Эрнеста, отец Джордана покончил с собой. Самоубийство в романе – весьма реальный вариант для партизана. Джордан фактически обрекает себя на смерть в конце романа, когда заставляет остальных бросить его, тяжелораненого, в засаде, в ожидании перестрелки с фашистами, в которой он едва ли выживет. Двойственное отношение Эрнеста к самоубийству и размышления о том, является ли самоубийство мужественным или трусливым поступком, мы можем увидеть в заключительных словах Джордана, невозмутимого на грани иронии: «Ты должен быть ужасно занят собой, чтобы сделать что-нибудь эдакое» («По ком звонит колокол ).
Некоторые особенности романа «По ком звонит колокол» сегодня кажутся неудачными и не сулят ему ничего хорошего как классическому произведению литературы. Эрнест решил прибегнуть в диалогах к устаревшим формам местоимений «ты» и «тебя», чтобы передать привычное «ты» в современном испанском языке, отчего, к сожалению, речь героев стала казаться неестественной и менее убедительной и породила бессчетные насмешливые пародии: «Хочеши бутерброд?» – всего лишь один пример. С неизбежностью мы читаем и такое: «Аз езмь ты, а ты еси аз». Решение Эрнеста добиться компромисса между своим желанием запечатлеть повседневную речь изображаемых им персонажей и необходимостью подчиняться цензуре тоже было довольно неуклюжим: так, «блядь» превращается в «грязь», а «бздливый» в «бредовый». В иных случаях, и это тоже было неудачным решением, он просто вставлял слово «непристойность» всякий раз, когда требовалось бранное слово: «Тоже мне – непристойность – республиканец!» Точка зрения Эрнеста на необходимость передавать «достоверную» речь персонажей и связанных проблемах с цензурой в общем утрачивает смысл для современного читателя, знакомого с литературой, где ненормативная лексика используется много и часто. И получившийся эффект столь же неудачный, как и использование устаревшей формы «ты».
«По ком звонит колокол» связан с частым употреблением слов «правда», «истина», «настоящее» и их производных. С самых первых дней в Париже Эрнест тщательнейшим образом искал «одно настоящее предложение», и в таком, к примеру, пассаже «поистине» звучит оправданно: «Все поистине злое начинается с невинности». Но когда он пишет в 1940 году в предисловии к мемуарам Густава Реглера, своего немецкого товарища, раненного на войне в Испании: «Существуют события настолько великие, что, если писатель принимал в них участие, он обязан описать их правдиво, а не пытаться самонадеянно менять их через призму вымысла», словом «правдиво» он уже обозначает некую неопределенную реальность. Марта, как и четвертая жена Хемингуэя, жаловалась, что Эрнест постоянно произносил слово «правда», особенно когда пил и рассказывал байки – то есть когда это слово было не совсем уместным. Все чаще он использовал это слово как своего рода акцент, усиливающий его подлинные чувства. Поэтому когда Роберт Джордан спрашивает Марию, чувствовала ли она когда-нибудь раньше, как плывет земля, и она отвечает: «Нет. Правда, никогда», словом «правда» Эрнест пытается обозначить реальную, подлинную деятельность – особенно в творчестве. Озабоченность подлинностью в литературе, подлинностью политических взглядов, любви и переживаний уже более не проявляет себя в художественной прозе или в вымышленных героях и их мотивах, но трансформируется в постоянное повторение слова «правда». И подлинность правда начинает проигрывать.
Примечания
«они только посмеются».