Глава 23
«Не писал ни строчки уже больше года», – сообщал Эрнест Арчи Маклишу в августе 1943 года. Он закончил «По ком звонит колокол» в июле 1940 года. С тех пор прошли три года. Замечание, сделанное им Максу Перкинсу, побудило редактора заговорить о будущем сборнике рассказов. Когда через несколько месяцев Макс спросил Эрнеста об этом напрямую, тот ответил, что работает над двумя длинными рассказами, и Макс поверил, что «сборник» будет закончен. В действительности новую художественную книгу Эрнест опубликует только в 1950 году.
В 1940-е он напечатал несколько журналистских статей: в 1941 году Эрнест написал семь статей для «П. М.» о Китае, и еще шесть, о войне в Европе, напишет в 1944 году для «Колльерс» . Помимо прочего, в августе 1942 года Хемингуэй написал короткое предисловие к антологии «Люди на войне» , к редактированию которой он приложил руку, а в 1945 году опубликует статью в журнале «Холидей» под названием «Великая синяя река», о рыбной ловле на Гольфстриме.
В силу целого ряда причин Эрнест, похоже, не ощущал необходимости или желания писать художественное произведение. «По ком звонит колокол» появился «по требованию». Эрнест, со своим проницательным пониманием желаний читающей публики, наполнил роман всеми необходимыми ингредиентами, которые должны были сделать его бестселлером и обеспечить теплый прием у критиков; роман был также весьма кинематографичным и принес Хемингуэю уйму денег от Голливуда. Эрнест, к своему удовлетворению, разобрался в политической путанице эпохи гражданской войны – чем по праву гордился. Ему удалось создать героя, преданного политическим целям, который при этом, однако, оскорбит некоторых читателей в политическом смысле. Неудивительно, что Эрнест ощущал себя «хромым» и «мертвым», дописав последнюю главу; он знал, как говорил он своему редактору, что должен был написать величественный финал. Это «чертовски замечательная книга» – заключал он с гордостью. Его нельзя обвинять за мысли, что он заслуживает отдыха.
«Он чувствовал, что имеет право остаться60 [на Кубе] и жить в месте, которое полюбил, и наслаждаться жизнью». Брат Патрика, Грег, рассказывал, что в июле 1942 года, вернувшись после охоты на подводные лодки, Эрнест заявил Марте: «Теперь ты в семье писатель, Марти». Грег считал, что он говорил искренне. «Господи, он устал от записок, устал от конкуренции», – написал Грег позже. Эрнест был рад побыть редактором Марты; они оба считали, что редактор ей необходим.
Однако и Грег сразу обратил на это внимание, из такого соглашения ничего не могло выйти: «Идея сделать Марти писателем в семье была обречена на провал, не из-за отсутствия у нее таланта, а из-за непреодолимого желания моего отца быть номером первым». В самом деле, вскоре Грег услышал, как отец говорил нечто совершенно другое: «Я покажу тебе, ты, тщеславная сука. Мои книги будут читать еще долго после того, как черви покончат с тобой».
Соперничество Эрнеста и Марты резко усилится в 1942 и 1943 годах. Но это был лишь один штрих, указывающий на ухудшение отношений в браке, которые, как и банкротство, описанное одним персонажем из романа «И восходит солнце» , поначалу было постепенным, а затем внезапным. И они оба демонстрировали болезненное понимание, что рискуют потерять то, что когда-то было очень важным для них. «Мой мужчина – тоже сущий дьявол, – говорила Марта подруге. – Два человека не могут жить вместе, сохраняя какой-либо порядок или здоровье, если оба сущие дьяволы, поэтому ради взаимного блага и ради гостей оба должны успокоиться». Другими словами, Эрнест и Марта заключили молчаливое соглашение, что ни один из них не станет выходить из себя – просто потому, что другой тоже выйдет из себя. Даже при том, что мы знаем о склонности Марты обращаться ко всем «дорогой» и «дорогая» и проявлять теплоту в своих письмах, мы должны отметить, что сохранившаяся переписка между Эрнестом и Мартой, относящаяся к этому времени, в особенности полна нежности, любви и часто мечтательной грусти, в которой ощутима, как это ни странно, ностальгия по настоящему. Так, в июне 1943 года Марта написала Эрнесту длинное письмо, назвав его «Баг, радость моя». Она говорила, что хочет быть молодой и бедной и жить с ним в Италии – такой она чувствовала себя с ним в их первую зиму в Мадриде: «Хотела бы я, чтобы мы могли бросить все прямо сейчас, – писала она, – престиж, имущество, положение… и чтобы мы могли чудом вернуться под арку в Милан, и ты, такой нахальный в мотоциклетной коляске… Я бы отдала все, что есть сейчас, чтобы быть молодой и бедной с тобой… пусть трудные дни, но всегда наполненные тем светом, который идет от того, что нет уверенности, нет надежды, нет веры в вещи, которые сейчас у нас в изобилии». Она не уточняла, что именно изменилось после первых двух лет брака. Да и не нужно было.
В том же месяце Эрнест написал Марте унылое, искреннее письмо, умоляя ее не разочаровываться в нем. Она ясно дала понять, что не одобряет происходящее в «Финке» – охоту на подводные лодки, пьянство и больше всего то, что он прекратил писать. Карлос Бейкер отмечал, что тем летом Эрнест вновь серьезно начал пить. Он часто заходил во «Флоридиту», где незнакомцы иногда узнавали его, выбегали купить книгу и просили поставить на ней автограф. Создавая портрет Томаса Хадсона, автобиографического героя романа «Острова в океане», изданного после его смерти, Хемингуэй так описывал его день:
«Флоридите», где он сперва пил с кубинскими политиками, забегавшими перехватить чего-нибудь наскоро, потом с владельцами рисовых и сахарных плантаций, с кубинскими правительственными чиновниками, выпивавшими в свой обеденный перерыв, со вторым и третьим секретарями посольства, которые эскортировали кого-то во «Флоридиту», с неизбежными агентами ФБР… Константе готовил им двойные замороженные дайкири, они не отдавали алкоголем, но зато выпивший чувствовал себя так, как будто совершал скоростной спуск на лыжах по глетчеру в облаке снежной пыли, а после шестого или восьмого стакана так, как будто совершал этот спуск без каната. [Перевод Н. Волжиной и Е. Калашниковой. – Прим. пер. ]
В баре «Флоридита» Эрнест чувствовал себя важной персоной, он окружал себя людьми, с которыми ощущал себя именно так. Грег описывал «просто невероятное пьянство» в те годы. Однажды вечером Марта настояла на том, что сама поведет машину домой в «Финку», потому что Эрнест был не в состоянии сесть за руль. Он ударил ее по лицу, и она сбросила скорость до десяти миль в час. Чувствуя отвращение, Марта медленно и осознанно направила автомобиль в канаву, оставила Эрнеста там и вернулась в «Финку» пешком. Иными вечерами, как рассказывал Грег, «папа просто с ума сходил, но он мог себе это позволить, потому что Хуан (шофер) доставил бы машину домой. Поэтому он мог напиваться как хотел». Грег говорил, что ни разу не видел, чтобы отец тогда работал. Тем летом отец выходил к мальчикам с виски и содовой около десяти утра. Он разрешал Патрику, которому тогда было пятнадцать, и Грегу (которому было двенадцать) пить все, что они хотят, и предлагал им «Кровавую Мэри», если накануне они выпили слишком много.
Марта обращала внимание на хвастовство Эрнеста и байки, многие из которых, и она знала об этом, были придуманными, а другие он повторял без устали весь вечер. Его слушатели не возражали; они все больше ждали, что человек, которого они называли Папой, будет рассказывать им о собственном героизме. И они тоже были пьяными. Игроки в джай-алай водили компанию с богатыми плейбоями, вроде Уинстона Геста и Томми Шевлина, которых Эрнест знал со дней на Бимини, и все они соперничали за благосклонность Папы. Один из позднейших очевидцев отмечал, что Эрнест «требовал от людей в досужие часы старательного низкопоклонства – нуждался в нем, жаждал, наслаждался им, упивался им». Если он не получал этого внимания, то немедленно выходил из себя. Арнольд Гингрич, позднее ставший его редактором в «Эсквайре» , отмечал, что, «пока окружавшие его поклонялись ему и обожали его, они были великолепны. В ту же минуту, когда они переставали это делать, он пытался найти других, тех, кто будет его обожать». Марта в позднейшем письме тоже отметит потребность Эрнеста во внимании и поклонниках. Эрнест интересовался всеми, говорила она – но здесь заключалась ловушка. «Он ощущает чрезмерную потребность быть любимым всеми, и особенно всеми случайными незнакомцами, которых он заманивал в ловушку своей заинтересованностью… хотя на самом деле ради них он даже не пукнул бы. Он любил прибирать людей к рукам; они превращались в боготворящих его рабов (он любил боготворящих рабов), а он внезапно, без предупреждения, набрасывался на них».
Когда Марта уезжала в служебные командировки, жизнь в «Финке» становилась хуже. В письмах того периода Эрнест нередко писал о том, что провел ночь в компании одних кошек на полу в гостиной, на филиппинских соломенных циновках, которые они с Мартой привезли с Дальнего Востока. Марта жаловалась, что кошки слишком быстро размножаются и что запах от них становится все сильнее, но Эрнест поклялся, что убьет их, прежде чем сделает то, что предлагала Марта, и кастрирует котов. В ее отсутствие скапливались журналы и газеты, а пустые бутылки из-под вина и стаканы загромождали почти все свободное пространство. Все чаще Эрнест довольствовался тем, что, возвращаясь после охоты на подводные лодки, часами слушал свой роскошный проигрыватель «Кейпхарт», развлекавший компанию по вечерам. Но чаще он, как сказал Эрнест Арчи, чувствовал себя «чертовски одиноким».
Пока Марта жила в «Финке», они все время ссорились. Она жаловалась, что Эрнест не принимает ванну, и возражала против того, что он гуляет по всей Гаване босиком, в одной и той же одежде день за днем. Эрнест, в свою очередь, обвинял ее в том, что она слишком брезглива – эту шутку они часто повторяли в поездке по Китаю, только теперь она уже не казалась смешной.
«очень неохотно» уходил на войну «в любом качестве». Дело было не в том, что Эрнест не думал о войне – а в том, что все его раздумья ограничивались «Фабрикой шпаны» и операцией «Одинокий». Хотя он искал и другие возможности принести фронту пользу. Примерно в то время, когда операция по охоте на субмарины была завершена, Эрнест написал Маклишу, который теперь работал библиотекарем Конгресса, с вопросом, можно ли официально прикрепиться в качестве писателя к какому-либо роду войск. Он имел в виду не пропагандистскую работу, а такую, чтобы после войны «оставалось что-нибудь хорошо написанное». Маклиш знал, что Эрнест имел в виду, когда упомянул Сэмюэля Элиота Морисона, которого взяли в военно-морской флот на должность историка. Арчи вызвался поговорить с помощником госсекретаря Джоном Макклоем по вопросу предоставления подобной должности Эрнесту, но, по-видимому, ни Эрнест, ни Арчи не довели дело до конца.
В сентябре Марта уехала в Нью-Йорк и собиралась перебраться в Лондон, чтобы делать военные репортажи для «Колльерс» . Она вычитывала гранки своего романа «Лиана» ( 1944), действие которого происходит в Карибском море; совсем недавно Марта выпустила томик рассказов «Сердце другого» , написанных на Кубе (1941). Ей пришлось задержаться в городе, ожидая билета на пароход, и она сбежала на выходные в Вашингтон, навестить Рузвельтов. В Лондон Марта уехала только в конце октября. Оттуда она писала Эрнесту письма, полные любви, с призывом присоединиться к ней. В декабре она написала о том, как привлекает ее журналистика, и признала, что Эрнест смотрит на профессию по-другому. Но Марта приняла решение: «Больше не буду убеждать тебя приехать, хотя, думаю, ты пожалеешь [о том, что не приехал]».
Марта последовала за боевыми действиями в Италию, где немцы контратаковали во время высадки союзников в Салерно. Там она встретила Боба Джойса, с которым познакомилась в американском посольстве в Гаване. Теперь Джойс работал в Управлении стратегических служб и считал новую работу более интересной, чем его прежние труды на дипломатической службе. Марта поведала Джойсу, что ей трудно убедить Эрнеста покинуть Кубу и прекратить гоняться за субмаринами. Последовательность дальнейших событий остается не совсем ясной: попросила ли Джойса об этом Марта или он добровольно вызвался помочь – но он отправил телеграмму в службу разведки, руководителю службы Биллу Доновану и Уитни Шефардсону, который был главой Секретной разведывательной службы, шпионского подразделения агентства, с предложением рассмотреть кандидатуру Эрнеста на должность в секретной разведке.
Это предложение ввергло разведку в некоторую растерянность, как сообщает писатель Николас Рейнольдс, чье расследование недавно приоткрыло завесу тайны над этой главой в жизни Хемингуэя. Докладные записки, по-видимому, летали туда и сюда, поскольку лейтенант-коммандер Тернер Макуайн, главный специалист по Ближнему Востоку, писал, что, по его мнению, «заметное положение» Хемингуэя и «известный темперамент» сделают его сотрудничество со спецслужбами сложным. Джойс написал в ответ Шефардсону длинную записку, сделав акцент на уникальном опыте Эрнеста, полученном в Испании, и обширных познаниях ведения партизанской войны и «специальных операций». Джойс утверждал, что нюансы личной жизни Хемингуэя – как и его три брака – не имеют отношения к профессиональной службе в разведке и что он нашел Хемингуэя человеком «высочайшей честности и лояльности». Джойс убеждал Шефардсона пригласить Эрнеста в Вашингтон обсудить возможную работу в Испании или Италии.
Шефардсон нуждался в дальнейшем совете. Заместитель начальника управления бригадный генерал Джон Магрудер умудрился бросить тень на самого Джойса, сочтя его «чрезвычайно умным и несколько темпераментным человеком, репутация которого не станет лучше благодаря ассоциации с… Хемингуэем» [многоточие Рейнольдса]. Досье Хемингуэя попало в отдел так называемой «черной» пропаганды, но тамошнее руководство считало, что он «слишком индивидуалист» для их рядов. Когда Шефардсон наконец уведомил Джойса, что они не собираются сотрудничать с Хемингуэем, он привел ту же самую причину: несмотря на то что Эрнест обладал «отчетливыми способностями к работе такого типа», он был слишком большим индивидуалистом, чтобы выполнять приказы.
– к примеру, его сын Джек недавно поступил в агентство и спрыгнул с парашютом на территорию оккупированной немцами Франции (вместе с удочкой, на случай, если удастся порыбачить) – однако на этом прекратились попытки Марты найти для мужа непосредственное применение на войне. Оставался единственный очевидный путь: Эрнест должен был отправиться на войну иностранным военкором, так же, как на гражданскую войну в Испании. Марта зашла даже так далеко, что посоветовала Эрнесту предложить писать для «Колльерс» – который в настоящее время был ее работодателем. Если бы Эрнест уступил, то скорее всего, его статус перевесил бы ее. Согласно правилам корреспондентского корпуса США периодические издания могли отправлять на передовую только одного военного корреспондента – и таким корреспондентом стал бы Эрнест, а не Марта.
Но пока он продолжал сопротивляться, и его точка зрения оставалась неизменной. Марта вернулась в «Финку», как потом окажется, в последний раз, в марте 1944 года. Эрнест оброс густой и длинной седой бородой, он постоянно твердил о том, насколько она «эгоистична». Раз он разбудил ее среди ночи, чтобы поразглагольствовать, что она «безумна», и обвинил ее в желании испытать «острые чувства и опасность», не думая о собственных обязанностях. Он попытался привлечь на свою сторону Эдну Геллхорн, мать Марты. Кажется, Эрнест считал, что одобрение этой хорошей женщины, которая, как и Мэри Пфайффер, любила своего зятя так же сильно, как и он ее, обеспечит ему моральное превосходство. Он написал Эдне, что Марта «просто испорчена. Хуже того, она психически неуравновешенна, может быть, в пограничном состоянии». Отступая, он неуверенно заключал: «Если это лишь чистый, прямой, жесткий, безнравственный эгоизм, тогда не о чем беспокоиться». Марта приходила к собственному заключению: «На самом деле мое преступление состояло в том, что я была на войне, а он – не был».
Марта не только уступила Эрнесту место единственного военного корреспондента «Колльерс» , она сделала все возможное, чтобы он добрался до Европы. Марта обратилась за помощью к Роальду Далю, очаровательному англичанину норвежского происхождения, с которым познакомилась в Вашингтоне. Даль служил пилотом ВВС Великобритании и в настоящее время работал в разведке МИ 6; в начале 1944 года он был в британском посольстве в округе Колумбия. Марта попросила его помочь Эрнесту получить место на самолете, улетающем в Британию, и Даль согласился. Эрнест улетел 17 мая. Марта думала, что полетит на том же самолете, но Эрнест категорически отрезал: «Там летят только мужчины». (На этом самолете будут находиться актрисы Беатрис Лилли и Гертруда Лоуренс.) Тринадцатого мая Марта покинула США на норвежском судне, перевозившем амфибийные высадочные машины и динамит. Она была единственным пассажиром на борту; путешествие было для нее в особенности неудобным, потому что характер груза подразумевал, что ей нельзя курить.
Эрнеста не радовала ни перспектива снова становиться репортером, ни отправка на фронт. Перед отъездом в Лондон он выразил свои чувства в письме к Максу Перкинсу: «Не проявляю ни малейшего интереса, куда собираюсь ехать, и не чувствую ни оживления, ни волнения. Просто чувствую себя как лошадь, старая лошадь, хорошая, здоровая, но старая, снова оседланная, чтобы участвовать в скачках из-за бессовестного хозяина. Гонка будет та же, как и всегда, лучшая, на которую способен, но я ни счастлив, ни взволнован, ни заинтересован».
и не всегда оставались честны с собой или друг с другом. Каждый привык идти собственным путем. Они не могли научиться слышать друг друга и вскоре прекратили попытки. Марта была сыта по горло тем, что она называла «комедией с подводными лодками». Она ненавидела кубинский отряд, который, казалось, просто поселился в «Финке», и все больше проникалась отвращением к неряшливости и нечестности мужа. Эрнест устал от своеволия и претенциозности Марты (он жаловался на ее шикарный квазибританский акцент). Он был напуган ее отказом оставаться дома и заботиться о его нуждах (как это делала Полин). Он возражал против того, что она занималась собственной карьерой, и однажды послал ей телеграмму: «ТЫ ВОЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЛИ ЖЕНА В МОЕЙ ПОСТЕЛИ?» И еще Эрнеста глубоко обижало растущее неуважение Марты к нему. Пришло время идти разными путями.
– и спустя одиннадцать дней после своего мужа [ошибка у автора: если Марта отплыла 13 мая, то ее путешествие длилось 15 дней. – Прим. пер. ]. К тому времени, когда она приехала, Эрнест уже встретил женщину, которая должна будет ее заменить.
* * *
Оказавшись в Лондоне, Эрнест обнаружил, что город охвачен паникой перед вторжением. Блиц был окончен, но бомбы продолжали сыпаться на город градом. Действия противника в период с января по май 1944 года получили прозвание Малого блица: тогда немцы отправили на Лондон и его окрестности 524 бомбардировщика, отчасти ради расплаты за недавние бомбардировки союзниками немецких городов. Отель «Дорчестер»61 в фешенебельном Мейфэре был любимым местом приезжих знаменитостей из США, как генерал Дуайт Эйзенхауэр, американский посол Аверелл Гарриман и журналисты Винсент Шиан и Эрни Пайл. Он был построен в 1931 году из прочного железобетона, который должен был выдержать прямые попадания. Эрнесту достался номер, который, как и его номер в мадридской гостинице «Флорида», находился в «безопасном углу» – в пьесе «Пятая колонна» это понятие Филип Роулингс разъяснял Дороти Бриджес, героине, списанной с Марты Геллхорн: «Эта комната очень удачно расположена. Серьезно. Я не шучу. С улицы я вам показал бы». Когда Дороти сомневается, действительно ли здесь безопасно, Руолингс отвечает, что в номере безопасно так же, как и в любом другом в военное время. Несколько недель спустя, когда Марта приехала к Эрнесту в «Дорчестер», она также отметила, что номер занимает «безопасный угол».
Эрнест собирал своих поклонников в комнате на втором этаже. Сюда приходили Льюис Галантье, его первый друг в Париже, Боб Капа со своей девушкой Пинки, Лаэль Вертенбекер, репортер из «Тайм», чей муж, Чарльз, был иностранным редактором журнала, и журналист Фред Шпигель, которого Эрнест знал по первой войне в Италии. Эрнест занимался тем, что строил своих уточек в ряд, как говорят журналисты, или приводил дела в порядок. Летчики Королевских ВВС стали национальными героями со дня битвы за Британию – тогда британские пилоты смогли переломить ситуацию в воздухе благодаря мастерству в точечных и ночных бомбардировках. Выражение «гламурные мальчики» на самом деле появилось в 1941 году и относилось именно к пилотам Королевских ВВС; эти ребята были образцом бравого геройства – и подлинного героизма – и Эрнест, естественно, тянулся к ним.
Они интересовали его и с профессиональной точки зрения; пилот Королевских ВВС в действии представлял собой, можно сказать, естественный сюжет, идеальный для массового потребителя «Колльерс». Эрнест хотел вылетать с британскими летчиками на ночные бомбардировки немецких объектов, и в Королевских ВВС ему посодействовали и направили команду по связям с общественностью и офицера Джона Макадама для организации полетов Эрнеста. Он не произвел хорошего впечатления на этих людей. Джон Падни, член пиар-команды Королевских ВВС (и поэт), вспоминал, как Эрнест разглагольствовал в баре перед младшими офицерами и называл старших офицеров «трусами», потому что они не были в воздухе над вражеской территорией. Падни было «стыдно» за Эрнеста: старшие пилоты не участвовали в полетах в течение нескольких недель перед днем высадки десанта союзников в Нормандии, потому что их могли сбить за линией фронта и принудить к разглашению планов союзников. «Сидя рядом… с группой молодых людей, которые так скромно и элегантно танцевали свой танец со смертью [Хемингуэй], казался причудливой картонной фигурой».
«Дорчестер» превратился в форпост «Финки», а приходившие журналисты и пилоты Королевских ВВС заменили собой игроков в джай-алай, которые были товарищами Эрнеста по охоте на подводные лодки. Во время перелета Эрнест подружился с двумя военными моряками, которые работали в Управлении стратегических служб и вскоре должны были спуститься на парашютах в тыл врага, лейтенантами Генри Нортом и Майклом Берком. Оба офицера вскоре присоединились к свите Эрнеста и сопровождали его, даже когда он ходил в «Барклайс» открыть счет. На эту мирную экскурсию он попросил их надеть форму и оружие на портупее, утверждая, что с такими телохранителями управление банка отнесется к нему более серьезно.
Неожиданно в «Дорчестере» появился Лестер Хемингуэй. Он приехал в составе съемочной группы, намеревавшейся документировать войну в Европе. В эту группу, которую называли Голливудскими нерегулярными войсками, входили режиссер Джордж Стивенс, Уильям Сароян, в то время очень популярный романист и драматург, Ирвин Шоу, опытный драматург и автор рассказов, и писатель Иван Моффат, сын британской светской львицы Айрис Три. Моффат, которого в гостиничный номер Эрнеста привел Шоу, рассказывал, что Эрнест демонстрировал «коллекцию ружей и винтовок, несколько ботинок, купленных до вторжения, и складное парусиновое устройство, которое позволяло перебираться через реки». Моффат отмечал: «Я не мог понять, зачем военному репортеру все это нужно». (Позже Эрнест жаловался писателю Питеру Виртелю, что съемочная группа «была похожа на книжку Пруста», иначе говоря, в ней было полно «гомиков», но это была неправда; как сказала сама Мэри Хемингуэй: «Шоу не был гомосексуалистом».) Эрнест, который никогда не брал в собой в дорогу меньше десяти чемоданов, явно хорошо подготовился. Лестер тоже помнил что-то похожее: когда он пришел вместе с братом в бар «Дорчестера», тот торжественно извлек письмо от Спруилла Брадена, где говорилось, что «предъявитель сего… выполнял опасные и важные операции в ходе морской войны против нацистской Германии, носившие высококонфиденциальный характер. Нижеподписавшийся осведомлен о значимости упомянутых операций… и благодарен за их выполнение». Эрнест был готов на все.
Эрнест обменивался колкостями с Сарояном и Шоу, которые наслаждались ранним успехом и, по крайней мере в то время, считались многообещающими писателями, точно как сам Эрнест двадцать лет назад. Мнение Эрнеста насчет Шоу не изменилось даже после того, когда именно тот познакомил его с журналисткой Мэри Уэлш Монкс – которая станет следующей женщиной в жизни Хемингуэя. Напротив, он будет ревновать ее к Шоу, связанному с Мэри близкими отношениями. Шоу представил их друг другу 22 мая в греческом ресторане «Белая башня» в Сохо, любимом прибежище журналистов. Мэри, маленькая блондинка с голубыми глазами и веселой улыбкой, не носившая бюстгальтера, в обтягивающем свитере, обедала с Шоу, когда к ним подошел Эрнест, заросший бородой, и попросил представить его. Мэри заметила, что ему очень жарко в шерстяной форме Королевских ВВС (почему или как Эрнест носил ее – остается тайной). Она согласилась пообедать с ним на следующий день; они сидели за столиком на улице, в том же самом ресторане, изо всех сил пытаясь расслышать друг друга среди гула автомобилей. Казалось, в зарождении этой дружбы не было ничего волнующего или, по крайней мере, так казалось.
Спустя два дня Эрнест попал в аварию, последствия которой он будет ощущать до конца жизни. Роберт Капа, довольный тем, что нашел Эрнеста в Лондоне, решил устроить в честь него вечеринку, объединив ее с шуточным празднованием успешной аппендэктомии у его девушки Элейн Джастин, которую все звали Пинки. У него была «бесполезная и очень дорогая» квартира, полностью меблированный пентхаус на Лаундес-сквер, 26, будто созданная для вечеринок – хотя в военном Лондоне пентхаусы не пользовались популярностью, по понятным причинам. Пинки где-то раздобыла десять бутылок виски и восемь бутылок джина. Капа замочил персики в бренди для пунша (гости дошли до персиков, сказал он, около четырех часов утра), купил несколько бутылок шампанского и пригласил почти всех англоязычных корреспондентов, работавших в Лондоне, среди которых были фоторедакторы «Лайф» Эд Томпсон и Джон Моррис и фотографы «Лайф» Франк Шершель и Дейв Шерман. Моррис вспоминал, что Эрнест был одет в британскую военную куртку, а не в куртку «эйзенхауэр», которую носило большинство корреспондентов.
На вечеринке также присутствовал Билл Уолтон, корреспондент «Тайм», проходивший подготовку вместе с 82-м воздушно-десантным полком и намеревавшийся спрыгнуть с парашютом в тылу противника после вторжения; тем вечером Эрнест узнал, что Уолтон уезжал на лето в Северный Мичиган. (Позднее он выяснит, что Уолтон был другом белокурой женщины, привлекшей внимание Эрнеста накануне в «Белой башне».) Пришел Лестер Хемингуэй, и они с Эрнестом немного побоксировали на кухне. Потом Эрнест предлагал зрителям ударить его в твердый живот. Но в основном Эрнест разговаривал с британским иммунологом Питером Горером и его невестой Гертрудой, беженкой из Германии, и демонстрировал Гореру пятна на лице, которые, как ему сказали, оказались доброкачественным раком кожи. Он специально отрастил бороду, чтобы скрыть их. Эрнест показал и Гореру то самое благодарственное письмо от Спруилла Брадена, которое он демонстрировал Лестеру в баре «Дорчестера».
неожиданно, через полмили, машина врезалась в металлическую цистерну с водой. Эрнест ударился головой о лобовое стекло, на его черепе образовалась огромная рана. Его отвезли в ближайшую больницу Святого Георгия, где у него диагностировали тяжелое сотрясение мозга и повреждение коленей. Капа увидел Эрнеста в приемном отделении и позже сообщил: «В его черепе была широкая трещина62 , бороду залила кровь».
Вскоре Эрнеста перевели в частную Лондонскую клинику на углу Девоншир-плейс и Мэрилебон-роуд, и здешняя палата немедленно превратилась в форпост его гостиничного номера в «Дорчестере». Мало что изменилось со времен его пребывания в госпитале Красного Креста в Милане в 1918 году: вокруг его больничной койки повсюду громоздились бутылки, и точно так же, как тогда он ухаживал за Агнес фон Куровски, теперь он оказывал знаки внимания Мэри Уэлш, которая услышала, что он в больнице, и зашла с букетом тюльпанов и нарциссов.
Марта Геллхорн узнала о несчастном случае с мужем, как только ее судно пришвартовалось к причалу – история попала в агентства новостей, – и, появившись в палате, лишь рассмеялась при виде Эрнеста с перебинтованной головой, будто в тюрбане, отчего он стал похож, по словам Роберта Капы и Пинки, на «арабского властелина». Марта засомневалась, что у него сотрясение мозга, заметив, что он «пьет с приятелями» в больничной палате. В самом деле, неясно, было ли у Эрнеста сотрясение мозга. В 1969 году Карлос Бейкер сообщил, что травма была охарактеризована как «субдуральная гематома». Можно было бы счесть разницу в определении несущественной, если бы травма головы, полученная Эрнестом в мае 1944 года, не стала роковой. Сегодня ее назвали бы травматическим повреждением головного мозга, или ЧМТ, тяжесть и последствия которого могут быть самыми разнообразными. Это будет вторая травма такого рода после сотрясения, полученного Эрнестом в результате ранения в Италии в 1918 году.
Термин «субдуральная гематома» Бейкер стал использовать после того, как ознакомился с записями кубинского врача Эрнеста, Хосе Луиса Эррера Соролонго, сделанными при первом обследовании Эрнеста, который вернулся на Кубу после войны в 1945 году. Эррера, конечно же, не мог обследовать Эрнеста после аварии и сделал заключение только на основе описанных Эрнестом симптомов. О том, что сказал врач, мы знаем благодаря письму, которое Эрнест написал Мэри Уэлш в апреле 1945 года. «[Сразу после несчастного случая] нужно было открыть рану и отвести кровь». Такие действия выполняются при субдуральной гематоме, которая представляет собой накопление крови в мозге после травмы головы. Впрочем, диагностика подобного рода травм стала возможной только с момента появления МРТ и КТ-сканирования, начиная с 1970-х годов. Бейкер делал вывод, по характеру лечения, которое, по словам Эрреры, должен был получить Эрнест, что у него была субдуральная гематома. Похоже, так и было. Различие между сотрясением мозга и субдуральной гематомой лежит в трех областях: диагностика, лечение и, пожалуй, самое серьезное, степень тяжести травмы.
оказались достаточно серьезными, чтобы Эррера счел, что Эрнесту следует пройти лечение. Эрнест поделился с Мэри тем, о чем рассказал врачу: он страдал от почти постоянных головных болей и звона в ушах, чувствовал вялость и слабость, ему сложно было писать от руки, и он с трудом подбирал слова в разговоре, т. е. фиксировалась утрата вербальной памяти. Все это было, как сказал врач Эрнесту, «проявлением того, что случилось с головой». Еще Эрнест сказал Мэри, что трудности, которые испытывал мистер Скруби – этим уменьшительным именем они называли его пенис, – оказались прямым следствием его состояния. Доктор Эррера, по словам Эрнеста, сообщил ему, что он не только спустил бы кровь из головы после травмы, но и настоял на трехмесячном реабилитационном периоде. Алкоголь, как сказал доктор далее, был наихудшим вариантом при его состоянии.
Из Лондонской клиники Эрнеста выписали 29 мая, всего через четыре дня после аварии. Мэри Эрнест сказал, что врал врачам о своем состоянии, потому что хотел выбраться из больницы к началу грядущего вторжения, которое должно было случиться уже через несколько дней. Так или иначе, четырех дней совершенно недостаточно для восстановления после черепно-мозговой травмы, даже если речь шла бы о легком сотрясении мозга. Эрнест знал, и для этого ему не нужен был доктор, что употребление алкоголя вредит его здоровью, но, тем не менее, продолжал запасаться спиртным в больничной палате. Возможно, он действовал вопреки здравому смыслу из-за травмы.
Пренебрежение здоровьем повлечет за собой огромные последствия.
* * *
Пока Эрнест восстанавливался после травмы, его мысли были сосредоточены на двух вещах: будущем вторжении (о котором до первых дней июня он почти ничего не знал) и этой новой блондинке в его жизни, тридцатишестилетней Мэри Уэлш. После выписки из Лондонской клиники он снова увидел ее в тот момент, когда она с Ирвином Шоу заходили в люкс Вертенбекеров в «Дорчестере» выпить. Мэри и Конни Эрнст, ее подруга, работавшая в Управлении военной информации, настолько боялись Малого блица, что поселились в гостиничном номере вдвоем; когда Эрнест сказал Мэри, что придет к ней в номер позже, она надеялась, что он этого не сделает. И все-таки он пришел и развлекал их с Конни историями о том, как он рос в Оак-Парке, и о своей странной семье. Свой монолог он прервал для того, чтобы сказать Мэри, что хочет жениться на ней и что он уверен, они вскоре поженятся. Мэри возразила, что они оба уже состоят в браке, но Эрнест стал упорствовать. И опять он не произвел на Мэри впечатления. Однако после еще одного обеда в «Белой башне», на сей раз в присутствии Чарли Вертенбекера, Мэри начала смягчаться. Они продолжали обедать вместе, ходили в ночные клубы Лондона и подолгу разговаривали, и Эрнест окончательно привлек ее на свою сторону. Он сказал, что посвятит ей книгу, и она спросила, сделает ли он это с любовью. Эрнест ответил «да», и Мэри была искренне польщена. Он был слишком большой для нее – и «статью, и статусом» – но она влюбилась.
на озере Лич, и выросла в маленьком городке Бемиджи. Отец Мэри, Том Уэлш, был лесорубом, а летом вставал за штурвал колесного парохода «Нортленд» и выезжал на озера с туристами на однодневные экскурсии. Нередко его пароходик волочил за собой боны из бревен, когда после бурь, валивших белые и норвежские сосны, озера были завалены лесом. Мэри любила плавать на корабле вместе с отцом; ее мать, Аделина, обычно оставалась в Бемиджи. После окончания школы Мэри поступила в местный педагогический колледж, но честолюбивую девушку влекла к себе жизнь в большом городе. Под впечатлением рассказа редактора бемиджийского «Пайонира» , Мэри уехала в Северо-Западный университет в одном из пригородов Чикаго, где поступила на факультет журналистики. Здесь она встретила своего первого мужа, студента школы драмы Лоуренса Кука. Однако колледж Мэри не закончила и поступила работать в профессиональный журнал для флористов. Брак вскоре распался. Скоро Мэри пробилась на должность с «газетной потогонкой» и потом вырвала себе работу помощницы редактора светской хроники «Чикаго дейли ньюз» .
«Дейли экспресс». Лорд предложил ей переспать, но Мэри отказалась. В конце концов она нашла себе работу и в 1938 году переехала в Лондон, где вела оживленную личную жизнь в окружении новых знакомых, в основном корреспондентов из других изданий Бивербрука. Среди них был австралиец Ноэль Монкс, писавший для конкурентной «Дейли мейл» (и освещавший для этой газеты гражданскую войну в Испании, по рассказу Мэри), за которого вскоре она вышла замуж. Некоторое время Мэри работала в Париже и переезжала из одной европейской столицы в другую, делая репортажи о начале войны. С Ноэлем они нередко находились в разлуке. Вскоре, через посредство редактора Уолтера Гребнера, знакомого Мэри по Чикаго, она получила работу в лондонском бюро изданий Люса – «Тайм», «Лайф» и «Форчун». Мэри приступила к исполнению обязанностей 10 июля 1940 года, в первый день битвы за Британию.
Работа в организации такого уровня наделила ее престижным статусом. Мэри стала уважаемым репортером, сумев справиться с превратностями военного времени в Лондоне с профессиональной ловкостью и хорошим настроением, перемежая пресс-конференции Черчилля с отдыхом на выходных в загородных домах. Ирвин Шоу стал лишь одним из ее многочисленных бойфрендов, которые в большинстве своем были лондонскими журналистами.
У Мэри был также роман с бригадным генералом Робертом Макклюром (женатым), который с 1941 года занимал должность военного атташе в американском посольстве в Лондоне. Примерно в те дни, когда Мэри познакомилась с Эрнестом, Макклюр был назначен главой разведки всего Европейского театра военных действий. Под его началом было создано подразделение психологической войны при штабе верховного командования союзных экспедиционных сил. Как-то раз, в начале 1944 года, Мэри лежала в постели с Ирвином Шоу, когда генерал стал барабанить в дверь ее квартиры, приказывая впустить его. Они с Шоу ужасно испугались: Ирвин потому, что «осознавал субординацию» и прекрасно понимал, что генерал с ним сделает, а Мэри потому, что Макклюр был дико ревнивым. Все же ей удалось убедить генерала уйти.
– Бивербук, в конце концов, был одним из них, – она была знакома со многими успешными писателями. Она прекрасно знала Марту Геллхорн и считала ее коллегой – несмотря на то что Марта издавала художественные книги и была хорошим другом Элеонор Рузвельт. Довоенный Лондон, в том, что касалось Мэри, был идеально ровной игровой площадкой, и она с легкостью могла заменить Марту в качестве объекта привязанности Эрнеста.
Однако сам Эрнест был озабочен другой проблемой, когда ухаживал за Мэри. В первом из двух стихотворений, посвященных Мэри (один биограф справедливо и убедительно говорит о том, что это «худшее, что он написал»), Эрнест говорил о головной боли, от которой начал страдать после черепно-мозговой травмы, как будто о человеке, и называл болезнь верным другом. Мы можем судить по «Первому стихотворению к Мэри» и «Второму стихотворению к Мэри», первым стихотворным произведениям, написанным им с 1935 года, о том, какой вред причинила Эрнесту травма головы. Первое едва ли вообще можно назвать стихотворением: Эрнест делает разрыв строки только в первых восьми строчках, это примерно одна девятая часть стиха, а далее пишет без переноса строки – то есть в прозе. Так или иначе, это странное посвящение, поскольку Эрнест упоминает Мэри единственный раз в предпоследнем абзаце, где он говорит о том, что наступает час, когда он слышит, как она входит в его гостиничный номер и шепотом спрашивает, можно ли ей войти. В других строках он пишет о своей охоте на подводные лодки, о том, как он скучает по тому времени – своему катеру и команде, и как «тоскует» по таким людям, как Паксчи, который был игроком в джай-алай и членом его команды. Дважды Эрнест упоминает Уинстона Геста, называя его прозвищем «Волчара»: последний абзац «стихотворения» начинается тем, что автор просит Волчару не волноваться. Эрнест пишет, что никогда не позволит головной боли узнать, какими долгими кажутся промежутки между вылетами с Королевскими ВВС, чтобы не задевать «самолюбия» боли. И точно так же, как Марта проигнорировала свидетельства о чувствах Эрнеста к ней в характеристике Дороти Бриджес из пьесы «Пятая колонна», так и Мэри, кажется, не услышала звоночка в этой причудливой самодовольной поэме, написанной якобы для нее.
* * *
не было. Марта подобралась ближе всех, заперевшись в санузле на корабле Красного Креста, который направлялся в Нормандию. Она высадилась на берег у Омаха Ред 7 июня – на второй день операции – и стала помогать переносить раненых на корабль. Мэри, отправленная с заданием на авиабазы в День высадки союзников, утешалась тем, что ей принадлежала единственная статья с указанным авторством в журнале «Лайф» с полей Европейского театра войны в течение недели после начала операции.
Сам Эрнест в исторический день был всего в нескольких ярдах от пляжей Нормандии. Поздним вечером 5-го числа он поднялся на борт «Доротеи М. Дикс». Около двух часов ночи, с большой осторожностью, чтобы не причинить вреда травмированным коленям, его опустили в висячей люльке на другое судно, «Эмпайр энвил» , откуда он планировал наблюдать за высадкой десанта. Незадолго до восхода солнца Эрнест пересел с этого судна, теперь не опасаясь за свои колени (а может быть, не желая больше привлекать к себе внимания), на десантный катер, которым командовал лейтенант Боб Андерсон. Позади катера стояли линкоры «Техас» и «Арканзас» и палили в сторону берега с таким грохотом, «как будто кто-то бросал в небо целые железнодорожные составы», как напишет Эрнест позже. Эрнест тщательно изучил карты и с наступлением дневного света распознал ориентиры, идентифицировавшие их цель: сектор «Фокс Грин» на пляже Омаха-Бич. На берегу Эрнест увидел горевшие танки и усеянные телами раненых и мертвых пляжи. На воде покачивались суда всех мастей. Андерсон попытался высадить людей на землю, но вызвал сильный огонь и сдал назад. Эрнест различил пехотинцев, которые карабкались по утесам, как ему показалось, мучительно медленно. Высаживающиеся войска попадали под пулеметный огонь и подрывались на минах, но многие немецкие доты взлетали на воздух под огнем эсминцев, стоявших за десантными катерами. Наконец командиру удалось высадить людей на берег, а Эрнест остался на борту, намереваясь вернуться на «Дикс» .
«Дорчестер». Несмотря на то что во втором предложении своего репортажа о высадке десанта для «Колльерс» Хемингуэй небрежно упоминал «день, когда мы взяли пляж Фокс Грин», он не уточнял, что «мы» делали после высадки. (Разумеется, под словом «мы» он мог иметь в виду и американцев.) Впрочем, Эрнест рассказывал Лестеру и своему другу Билу Ван Дусену, с которым он познакомился во время перелета из Нью-Йорка в Лондон, совсем другую, колоритную историю: он увидел многих распростертых на песке солдат, которые только так могли спастись под непрестанным пулеметным огнем; Эрнесту пришлось пнуть лейтенанта, лежавшего около него, чтобы заставить того подняться и начать продвигаться вместе с ним дальше от пляжа. В 1945 году Эрнест написал своему редактору в «Колльерс» Анри Ла Косситу, что, когда он высаживался на пляж ради репортажа, на голове его еще оставались стежки после травмы.
Примерно через десять дней после высадки десанта Эрнест снова взялся за статьи о Королевских ВВС. Он приехал на испытательный полигон в Эймсбери, недалеко от Стоунхенджа, намереваясь подняться в небо вместе с пилотами на «Шагающей буре» – истребителе, представлявшем собой усовершенствованную модель раннего «Тайфуна», – это была летающая надежда Великобритании в противостоянии с немецкими самолетами-снарядами V 1. Когда Эрнест находился в графстве Суррей, недалеко от побережья Ла-Манша, куда он приехал взглянуть на 98-ю эскадрилью, неподалеку от журналистов приземлился один такой самолет-снаряд. Эрнест и другие репортеры, прибывшие на встречу с эскадрильей, побежали к нему и взяли себе осколки взорвавшейся ракеты в качестве сувениров; потом Эрнесту пришлось отругать себя и отдать подобранный фрагмент. Он расстраивался оттого, насколько далеко он находился от настоящих боевых действий, когда вылетал на бомбометание с пилотами. Однажды Эрнест попросил летчика пролететь еще раз над теми местами, куда они сбросили бомбы, чтобы лучше все рассмотреть. Пилот, беседовавший с Карлосом Бейкером, сообщил, что Эрнесту очень понравился полет на бомбардировщике «Москито», который даже попытался атаковать V 1, несмотря на то что пилот получил строгое предупреждение не заходить на вражескую территорию, не говоря уже об огневом бое; пилот признался, что действовал «против воли» – это состояние было знакомо всем, кто находился рядом с Эрнестом в такое время.
Однако, несмотря на восхищение Королевскими ВВС, Эрнест хотел попасть на войну. По пути на фронт он заехал на виллу в Шербуре, которую снимали Билл Уолтон, корреспондент «Си-би-эс» Чарльз Коллингвуд и британский майор Джон Палфри. Приезжавшие журналисты устроили здесь своего рода непрекращающуюся вечеринку, а днем писали репортажи о медленно продвигавшемся фронте. Коллингвуд вспоминал, что Эрнест набрасывал много заметок, хотя не опубликовал ни одной статьи в «Колльерс» об этом периоде. После очередного приезда в Лондон, где он продолжал ухаживать за Мэри Уэлш, Эрнест решил присоединиться к бронетанковой дивизии Третьей армии генерала Джорджа Паттона, недавно прибывшей во Францию. Однако решение оказалось неудачным: постоянная пыль и грязь раздражали горло Эрнеста, и притом дивизия находилась далеко от линии фронта и не вела активных действий. Эрнеста не интересовали танковые бои, и ему не нравился генерал; он назвал время, проведенное с дивизией, «выкидышем».
друзья) стал героем хемингуэевской статьи «Американский солдат и генерал», которая появится в ноябрьском номере «Колльерс» . Бартон тем временем выделил Эрнесту немецкий мотоцикл с коляской, кабриолет «Мерседес» и водителя Арчи Пелки; этот 29-летний рыжий парень со сломанным передним зубом из Потсдама в ближайшие месяцы будет приглядывать за Эрнестом по всей Франции. Корреспондент Чарльз Коллингвуд наблюдал за тем, с какой легкостью Эрнест общался с начальством: «Он говорил на том же языке, что и старшие офицеры. Многие из них искали его компании и выражали ему большое уважение и личную привязанность».
«Баком» Лэнхемом шансы Эрнеста взглянуть на бой вблизи еще больше повысились. Лэнхем, невысокий мужчина, был выпускником Вест-Пойнта в Вашингтоне и кадровым офицером, как и друзья Эрнеста Чарли Суини и Чинк Дорман-Смит. Бак впервые увидел Эрнеста 3 августа, когда заметил его стоящим на углу улицы в городке Вильдье-ле-Поэль в Нормандии. В тот момент Эрнест наблюдал за сражением. Бак позднее писал, что Эрнест «стоял уверенно, как всегда на подушечках ног. Как боец. Как большая кошка. Спокойный. Расслабленный. Сосредоточенный. Внимательный. Наблюдательный. Ничего не упускавший». Позже Бак услышал историю, что жители города, приняв Эрнеста за полковника, рассказали ему о солдатах СС, которые прятались в подвале фермерского дома за линией союзников. Эрнест, не зная, есть ли там кто-нибудь на самом деле, отдал приказ сдаваться, а потом бросил в подвал три гранаты. Обрадованный мэр городка принес Эрнесту две большие бутыли шампанского в знак благодарности.
Эрнест по-прежнему страдал от серьезных последствий черепно-мозговой травмы, полученной в автокатастрофе в Лондоне в мае. Он отмечал у себя помутнение зрения, спутанность сознания и постоянные головные боли. Пятого августа63 он перенес еще одну травму головы (возможно, сотрясение мозга), после которой его состояние ухудшилось. В тот день Пелки ехал с Эрнестом и Робертом Капой в мотоциклетной коляске недалеко от Сен-Пуа, повернул в неправильную сторону и натолкнулся прямо на германскую противотанковую пушку. Все трое соскочили в канаву, и Эрнест снова ударился головой. Им пришлось оставаться в канаве до наступления темноты, когда они смогли выбраться под прикрывшим их американским артиллерийским огнем.
Покинув шербурскую виллу, Эрнест, Билл Уолтон и другие корреспонденты обосновались в гостинице «Hôtel de la Mère Poulard» в Мон-Сен-Мишели. Днем они выходили понаблюдать за военными действиями, а вечером великолепно ели и много пили. Эрнест завязал крепкие дружеские отношения с Уолтоном и некоторыми другими журналистами, в том числе Шоу, Коллингвудом, Вертенбекером и Капой, А. Дж. Либлингом, который делал репортажи для «Нью-Йоркера» , Айрой Вулфертом, корреспондентом НАНА, с которым они были знакомы по Испании, Биллом Стрингером, корреспондентом «Рейтерс», и Хелен Киркпатрик из «Чикаго дейли ньюз». В их тесную компанию в Мон-Сен-Мишели входил также известный кинорежиссер Джон Форд – командир военно-морского флота и руководитель отдела фотографии в Управлении стратегических служб. (Питер Виртель, «свой человек» в Голливуде и друг Эрнеста, позже признался, что связи киногруппы со спецслужбами показались ему «загадочными».) Форд снимал корреспондентов в уникальной обстановке, именно ему принадлежат единственные существующие кинокадры с Эрнестом, на которых мы видим, как Хемингуэй идет по береговой косе, соединяющей остров с материком, и позирует напротив скалы и монастыря. В той короткой служебной командировке Эрнест показал свои лучшие качества, и у его коллег сохранились о нем очень нежные воспоминания. Киркпатрик, единственная женщина в группе, назвала Эрнеста «дружелюбным, забавным, догматичным» человеком, который «всегда рассуждал о стратегии и интерпретировал следующие шаги». Коллингвуд писал: «Когда он бывал в духе, то лучился хорошим настроением и обаянием. В духе он бывал не всегда, иногда у него случались периоды молчания или непредсказуемости… Он бывал чудесным говоруном, и хорошим рассказчиком, и собутыльником… Он нередко владел разговором, чисто от силы и избытка характера. Но при этом всегда был готов слушать других».
на Кубе еще со дней охоты на подводные лодки. Эрнест убедил Брюса дать ему письмо, оказавшееся очень ценным, с разрешением взять на себя командование группой бойцов Сопротивления. Эрнест добрался до Шартра на джипе, который вел Рыжий Пелки, и, увернувшись от нескольких перестрелок, встретился с Брюсом в деревне Рамбуйе, примерно в 20 милях к юго-западу от Парижа. В Рамбуйе Эрнест собрал вокруг себя французских партизан и захватил пустующий отель, который станет его квазивоенным штабом. Здесь Хемингуэй вместе с бойцами Свободных сил допрашивал немецких пленных и посылал в разведку патрули. В своем номере в захваченном отеле он собрал значительный склад оружия.
Существует много историй о деятельности Эрнеста в Рамбуйе. Лучшее, что мы можем сделать, это разобраться в них, потому что правдивость любого источника информации ставится под сомнение другим, и уже трудно определить, какую версию считать, если прибегнуть к любимому слову Эрнесту, «правдой». Первый биограф Хемингуэя, Карлос Бейкер, попытался объединить три совершенно разных рассказа о деятельности Эрнеста в Рамбуйе и об освобождении Парижа. Доведенный до отчаяния, он спросил у трех своих корреспондентов: «Вы уверены, что были на одной и той же войне?» По словам одного источника, офицера спецслужб, Эрнест хвастался, что сможет разговорить любого пленного солдата. «Снимите с него сапоги, – приказывал Эрнест, – мы поджарим ему пальцы свечой». Пинкни Риджел, оператор одного из подразделений войск связи, снимавший высадку десанта и бои в Нормандии, вспоминал, как Эрнест шагал по комнате в гостинице раздетый при допросе французских осведомителей.
Две последние истории не похожи на Эрнеста и почти наверняка фальшивые. Но это хорошие истории в том смысле, что прекрасно показывают нам, каким многие очевидцы, особенно корреспонденты, видели характер Хемингуэя. Журналисты любили Эрнеста. Он не только выдавал хороший материал, он снабжал их красочными рассказами, которые они могли рассказывать друг другу, часто на дружеских встречах, где спиртное лилось рекой. И героем этих историй был их коллега-журналист, что делало рассказы о мужестве, непочтительности и суровости «Папы» еще более привлекательными. Большинство корреспондентов, написавших об освобождении Парижа, делали репортажи и о дне высадки десанта, многие из них сами высаживались на пляжи и также страдали от ранений, расстройств и тягот войны; они верили в рассказы о мужестве Эрнеста под огнем – и его грубом остроумии, – которые одновременно утешали и льстили собственному воображаемому образу.
Эрнест, возможно, даже ощущал некоторое давление; ему хотелось обеспечить коллег хорошим «материалом», главным образом потому, что он любил их и хотел им помочь. Возможно, он чувствовал давление, а также играл на камеру, как говорится. (Точно так же в Милане, в первую войну, он широко улыбался фотографам на одном снимке, а на другом пытался беззаботно посвистывать.) Под Парижем, в разгар катастрофических событий мировой истории и переломного этапа войны, Эрнест, окруженный легендой, осознавал, что от него требуется определенное поведение. Ему было бы трудно признать собственные надежды и страхи, при условии, что они у него были; это означало бы для него то же самое, что уйти со сцены, на которую направлены восторженные взгляды, тогда как он привык к зрителям и знал, как их очаровать. Кроме того, он не мог заставить себя сделать все, что должен был сделать после аварии в Лондоне: пролечиться, воздержаться от алкоголя и несколько недель потратить на восстановление, как рекомендовали доктора. Он поставил на службу собственной легенде свое истинное «я» и физическое здоровье и заплатил за это огромную цену.
по ходу их продвижения к столице. Позднее Эрнест говорил, что преодолел «всю фашистскую ГЛС», т. е. главную линию сопротивления: вместе с французскими партизанами они искали мины, блокпосты и любые орудия на территории между Рамбуйе и Парижем. Потом Брюс высоко оценит Эрнеста и его деятельность, к которой офицер спецслужб с энтузиазмом подключился в Рамбуйе. Однако в уме Эрнеста разница между репортерской работой и военными действиями постепенно стиралась; он дошел до того, что снял с формы знаки отличия корреспондента. По сути, во Франции он действовал в нарушение Женевских конвенций, где утверждалось, что журналисты не должны участвовать в боях – и тем более не должны носить оружие. Некоторых своих коллег-журналистов Эрнест раздражал, точно так же, как восхищал других. Уильям Рэндольф Херст-младший, корреспондент в печатных изданиях своего отца, жаловался: «Он был всего лишь репортером, одним из нас, но считал себя Вторым Пришествием и вел себя соответственно». В немногие оставшиеся дни перед выступлением Леклерка на Париж, когда корреспонденты съезжались в Рамбуйе, некоторые стали возмущаться тем, сколько комнат занимал Эрнест в ходе проведения своей операции, тогда как большинство репортеров не могли даже найти укрытие для сна. Энди Руни, в то время репортер «Старз энд страйпс», описывал начало драки между Эрнестом и Брюсом Грантом из «Чикаго дейли ньюз» за ужином в столовой гостиницы. Когда атмосфера накалилась, фотограф «Ассошиэйтед пресс» Гарри Харрис встал между обоими мужчинами. Тогда Эрнест тихо, сквозь ряд застекленных створчатых дверей, вышел наружу; минуту он томился в ожидании, а потом распахнул двери и попросил Гранта выйти драться на улицу. Руни не описал развязку, но заметил, что «после этого он больше не мог относиться к Хемингуэю серьезно». Как и во многих подобных рассказах об Эрнесте, относящихся к годам Второй мировой войны, в нашем распоряжении имеется и другое противоречивое сообщение64
Тысячи людей, ставших свидетелями триумфального освобождения Парижа Леклерком 25 августа, сохранили лишь самые счастливые воспоминания о том дне. Сам Эрнест для его описания использовал слово «исступление». Накануне войска Сопротивления изгнали последних немецких оккупантов, и Эйзенхауэр согласился, чтобы 2-я французская бронетанковая дивизия Леклерка промаршировала по городу. Когда войска Леклерка пересекли Сену, начали звонить колокола в Нотр-Даме, и Париж взорвался от радости. Горожане приветствовали проходивших солдат взволнованно и с благодарностью. Исступление не ослабело, когда следом прошла 4-я пехотная дивизия США, парижане встречали американцев шампанским и объятиями и распевали «Марсельезу», размахивая французскими флагами, которые им пришлось так долго прятать. События того дня были сумбурными. Еще оставались очаги сопротивления, немцы продолжали отстреливаться и бросать гранаты, и тут и там стояли немецкие танки, и не все они были оставлены. Марширующим солдатам трудно было не разбредаться в толпе, в суматохе их часто уводили в сторону.
Несмотря на присутствие огромного количества репортеров и будущих историков – в том числе бригадного генерала С. Л. А. Маршалла, главного историка Европейского театра военных действий, – нам удивительно сложно разобраться во всем, что произошло в тот день. Различные версии рассказов о Хемингуэе соперничают по своей красочности, силе и правдоподобию и друг с другом, и с его собственными пересказами, которыми он нередко угощал собеседников в последующие годы. Слишком часто Эрнест говорил «мы», когда рассказывал о триумфальном изгнании врага из города. К концу жизни Эрнест сообщил своему другу А. Э. Хотчнеру, что он с небольшой группой партизан первым вошел в Париж. Хотч передавал: «Эрнест и его ребята уже освободили отель «Ритц» и отмечали это событие шампанским в баре, когда… Леклерк маршировал по Парижу с экспедиционными войсками и думал, что он первый». Если верить одной из таких историй, однажды Эрнест отправил своих партизан, из лагеря под Парижем, отыскать проход в город по проселочной дороге, которая еще не была заминирована. Он только собирался выходить, когда лагерь окружила военная полиция, и сам Паттон объявил, что любой журналист, сделавший хоть шаг, чтобы оказаться в Париже до американских войск, предстанет перед военным трибуналом. Опять же, эта история или, по крайней мере, какие-то ее части кажутся выдуманными.
в Париж через Булонский лес, где они попали под обстрел, им пришлось сражаться с отдельными оставшимися немцами на Елисейских Полях, а потом они пили шампанское, сидя на Триумфальной арке. Потом Эрнест отправился в «Травеллс клаб», потребовал там еще бутылки, и наконец они с людьми пробились сквозь толпу на площадь Оперы и «освободили» отель «Ритц» на Вандомской площади, где он заказал пятьдесят бокалов мартини в баре. В тот вечер, когда Роберт Капа пришел к «Ритцу», с ним поздоровался водитель Арчи Пелки и сказал: «Папа захватил хороший отель. Много добра в погребах. Быстрее идите наверх». К следующему дню прибыли последние журналисты, большая их часть поселилась в соседних гостиницах «Скрайб» или «Ланкастер». Эрнест развлекал многочисленный контингент за обедом в «Ритце», среди них Вулферта, Вертенбекера, Шоу и Киркпатрик. Когда Киркпатрик объявила, что должна уехать и написать репортаж о параде победы, Эрнест сказал, назвав ее дочкой: «Сиди спокойно и пей этот хороший бренди. Ты всегда успеешь посмотреть парад, но больше никогда не будешь праздновать освобождение Парижа в «Ритце».
Любопытно, что причиной превратного толкования неуловимой истины стало не что иное, как карьерный зигзаг главного историка Европейского театра войны, бригадного генерала С. Л. А. Маршалла. Автор многочисленных популярных исследований, посвященных Второй мировой войне, Сэм Маршалл был уважаемым и признанным историком. Вполне возможно, что именно его широкая популярность бросила тень на репутацию ученого; его рассказ о Хемингуэе в Париже был опубликован в 1962 году в известном журнале «Американское наследие» под не слишком академическим названием «Как Папа освободил Париж». Однако в последние годы исследования Маршалла все чаще оказывались дискредитированными. Его внук выпустил мемуары «Дорога примирения», в которых рассказывал, как ему удалось примириться с нередко неточными рассказами Маршалла о деятельности военных и своей собственной в годы Второй мировой войны. По иронии судьбы, во вставном рассказе о похождениях Хемингуэя во Франции после высадки союзнического десанта сам Маршалл озвучил раскольническую точку зрения: он сказал о том, что Эрнест не освобождал «Ритц».
– об освобождении им «Ритца») была достаточно колоритной и драматичной и потому «идеально подходила журналистам, которые хотели передать дух его индивидуальности». Однако эта легенда сложилась в тот момент, когда реальность – или, как сказал бы Эрнест, «правда» – ускользала от него, когда его власть над реальностью становилась все менее значительной и кроме историй у него уже ничего не оставалось. Серьезные черепно-мозговые травмы, полученные в последние четыре месяца, огромное количество алкоголя, боевые ранения в первую войну и ранение, уже поджидающее его в Хюртенвальде, растущий эгоцентризм, который подстегивали подхалимы (и то, что сегодня мы могли бы назвать механизмами реализации), которыми Эрнест все чаще себя окружал, – все это постепенно начинало мешать ему с ясностью увидеть себя и свой путь, не говоря уже о том, чтобы писать хорошие книги. После Второй мировой войны легенда о Хемингуэе начала жить собственной жизнью, по мере того как журналисты травили байки, да и сам Эрнест сплетал новые россказни, как Румпельштильцхен, превращая солому в золото. Но теперь его рассказы уже не были золотом, не были творческим усилием, которые «Скрибнерс» могло бы выпустить как новый томик Эрнеста Хемингуэя. И тем не менее все это было вымыслом.
Примечания.
– это утверждение доказать невозможно, и потому оно представляется несколько маловероятным.
61. Это в некоторой степени догадка. Бернис Керт, которая провела с Мартой Геллхорн подробное интервью для книги «Женщины Хемингуэя», обращает внимание, что Эрнест занимал номер в «безопасном углу», когда Марта приехала к нему в «Дорчестер». Керт могла узнать о расположении номера только в том случае, если ей рассказала об этом сама Марта.
62. Капа сообщал, что на рану наложили сорок восемь швов. Бейкер («Эрнест Хемингуэй») говорит о пятидесяти семи швах.
«синдром повторного сотрясения» был введен в 1984 году для обозначения таких травм, которые следовали за первой травмой до устранения ее последствий.