3. Городской чудак по прозвищу "Граф"
К рождеству 1918 года Фолкнер был уже в Оксфорде. Возвращаться было тяжело. Ведь он мечтал приехать сюда героем, овеянным славой боевых подвигов на фронте, быть может, даже раненым, утвердившим честь своего имени, своей семьи. А приехал он никем, даже без офицерских звездочек — он их потом получил по почте. Судьба обманула его.
Джон Каллен, знавший Фолкнера еще по школе, а впоследствии бывший в течение многих лет его неизменным товарищем по охоте, приводит в своих воспоминаниях любопытный эпизод. По дороге домой Фолкнер должен был пересаживаться с поезда на поезд в Холли-Спрингс, в 20 милях от Оксфорда. Там на вокзале его заметили, он стоял на платформе неподвижно, как статуя. Машинист подошел и уставился на него. Уильям, словно каменный, ни на что и ни на кого не обращал внимания. Он думал о чем-то своем, не замечал окружающих. Через некоторое время он пошевелился, и машинист воскликнул: "Черт меня побери, да он же живой!" Уильям сделал вид, что ничего не услышал.
Примерно вот так же он вел себя и на улицах Оксфорда. Более того, он намеренно шокировал почтенных жителей города своим необычным видом и вызывающим поведением. Он разгуливал в английской военной форме — в заморской кепочке, френче, широченных армейских штанах, со стеком в руке и с моноклем в глазу. Позднее он избрал для себя облик денди — щеголял в светло-серой шляпе, в таком же костюме, в замшевых перчатках, с холеной, так называемой ван-дейковской бородкой.
— видели, как он часами стоял неподвижно на городской площади, разглядывая здание суда, по улицам ходил с отсутствующим видом, никого не замечая.
Тогда-то и пристало к нему насмешливое прозвище "Граф".
А по городу поползли слухи о военных подвигах молодого Фолкнера. Из дома в дом переходили рассказы, каждый раз украшаясь новыми красочными деталями, о том, как он сражался в небе над Францией, сколько сбил немецких самолетов, сам был несколько раз подбит. Шепотом передавали жуткую историю о страшном ранении в голову, о том, что в черепе у него вставлена серебряная пластина, и многое другое.
Уильям эти рассказы не опровергал. Более того, он даже в какой-то мере способствовал распространению этой легенды. Любопытно, что и через много лет, будучи уже зрелым человеком, он иногда позволял себе подобные, мягко говоря, мистификации. Писатель Лоренс Стеллингс, с которым Фолкнер одновременно работал в Голливуде, вспоминал: "Однажды он уселся рядом и рассказал мне жуткую историю. Все о том, как он служил в канадских воздушных силах, летал над Францией, был сбит и ранен, все в деталях… Позднее я узнал, что он никогда не был за океаном во время войны и что единственный раз, когда он был «ранен», это во время самостоятельного вылета в Канаде в самом конце войны. Зачем ему нужно было сидеть рядом со мной и рассказывать мне эту чистейшую ложь?"
Дело было, конечно, не только в богатстве творческого воображения, которым он обладал и которое порой заставляло его причудливо смешивать факты с выдумкой, так что их потом трудно было отделить друг от друга. За этими выдумками, надо полагать, стояла своя, если можно так выразиться, сверхзадача, быть может, полуосознанная. Ведь мог же он совершить все эти подвиги, если бы судьба не оказалась столь несправедливой к нему! И он был внутренне уверен, что обязательно совершил бы их. Так что легенда о его военных приключениях казалась ему, вероятно, некой компенсацией за обиду, нанесенную ему судьбой.
"Оле Мисс", семья поселилась в предоставленном отцу домике в университетском городке. Там жил по возвращении из Торонто и Уильям.
По свидетельству Фила Стоуна, который одновременно с Фолкнером вернулся в Оксфорд и стал работать в адвокатской конторе отца, этой зимой и весной Уильям особенно много читал, в частности Бальзака, и с упоением писал стихи. К этому времени он перерос свое юношеское увлечение английскими романтиками и на их место пришли французские символисты.
В свободные часы он по-прежнему любил гулять по городу и по его окрестностям. Чтобы иметь деньги на небольшие личные расходы, Фолкнер брался за самые разные работы. Надо сказать, что он был мастером на все руки, хорошим плотником, прекрасным маляром. Однажды он устроился в группу маляров, подрядившихся произвести ремонт университета. Когда дело дошло до покраски высокого шпиля здания юридического факультета, все маляры отказались от этой опасной работы, а Уильям привязал себя веревками к вершине шпиля и выкрасил его. Мать, узнав об этом, страшно разволновалась и настоятельно просила отца, чтобы он впредь не поручал Биллу никакой работы, не посоветовавшись предварительно с ней.
В этот год дружба Фолкнера с Филом Стоуном не только еще более окрепла, но и приняла форму некоего литературного товарищества, просуществовавшего вплоть до 1931 года. Фолкнер писал стихи, а впоследствии рассказы и романы, Стоун редактировал, его секретарша перепечатывала, и Стоуп рассылал их в журналы и в издательства. Стоун и в финансовом плане поддерживал литературную деятельность Фолкнера в начале его карьеры. И к чести его надо признать, что, когда Фолкнер уже был известным писателем, Стоун скромно отказывался от подчеркивания своей роли, заявив: "Это было товарищество. Идея заключалась в том, чтобы использовать любые деньги, какие получались от публикации произведений Билла, чтобы дела крутились".
Первым успехом этого «товарищества» было опубликование стихотворения Фолкнера "Полуденный отдых фавна" 6 августа 1919 года в журнале "Нью рипаблик". Оно настолько характерно по своему настроению, по образному строю для всего, что писал в эти годы Фолкнер, что стоит привести два отрывка из этого стихотворения:
—
Лицо, и матовые пряди,
И сладострастные колени,
Как плавный ток застывшей глади,
Покойных струй, как лист осенний
…………………………….
Хочу уйти, уйти от мира
К молчащей полночи на лоно,
Где воды льнут, вздыхая сиро,
Где бледнокожие танцоры
Скользят в лучах седой луны,
Поют деревья вслух, но скоро
Замрут, росой окроплены.
—
То лепестков рябящий рой,
С кустов слетающий со скуки.
Вдруг раздается звук глухой,
Как звон набата, не дыша,
—
Земли великая душа
Разбилась пред кончиной света.
Тогда он получил свой первый литературный гонорар — 15 долларов. В остальном это стихотворение вряд ли нуждается в подробном комментарии. Это типичное подражание французским символистам, в частности Малларме и Верлену. Часть стихотворений, написанных Фолкнером в этот период и опубликованных в университетской газете «Миссисипиан», вообще были вольными переводами из Верлена.
Первая книга стихов Фолкнера "Мраморный фавн", вышедшая в свет только в 1924 году, датирована им "апрель, май, июнь 1919". Значит, именно весной и летом этого года и были в основном написаны эти стихи, хотя потом автор неоднократно дорабатывал и переделывал их. Значит, в них и надо искать отзвуки того душевного состояния, в котором находился тогда Фолкнер. Тем более что отголоски поэтических образов этого цикла легко обнаруживаются и в последующих произведениях Фолкнера.
— мраморный фавн, стоящий в саду среди живой природы, где тополя движутся сквозь "старый сад, как нежные девушки, покачивающие головами", где розы кажутся "горящими свечами", а фонтан "стряхивает свои блестящие волосы" в бассейн. Фавн отделен от этой природы, он схвачен в мраморе, и он вопрошает себя:
Зачем печали мной владеют?
Меня лучи, но не порвать
Уз мраморных.
— это его двойственность, разорванность бытия и сознания. Он знает, что бессмертен, что смерть коснется всех, кроме него. Время для фавна — бесконечный повторяющийся цикл. Познание череды рождений и смертей делает фавна пророком в отношении окружающей жизни, он «отягощен» памятью. Но и это знание двойственно — "то, что я знаю, я не могу познать". Он прикован мрамором к прошлому, ему не дано познать чувственность жизни, ибо его знание отделяет его от пасторальнохчз, естественного существования, от тех, кто "не знает и не хочет знать".
Фавн видит, как меняется мир вокруг него, а он остается все тем же; в отличие от других он не может забыть своего прошлого, и, хотя он не хочет отличаться от других существ, его знание прошлого, дар пророка, позволяющий ему видеть бесконечный цикл времени, изолирует фавна от быстротекущей жизни.
В этом поэтическом образе раздвоенности, разорванности можно увидеть далекие и, как всегда, когда имеешь дело с поэзией, достаточно условные аналогии с теми духовными проблемами, которые мучили в то время Фолкнера. Конечно, он остро, а иногда и болезненно ощущал свою изолированность от окружающей его жизни. Эта отдаленность импонировала ему, стимулировала стремление к самоутверждению, но порой, видимо, и тяготила. Порой, наверное, хотелось быть таким, как все, не знать этих душевных терзаний, просто наслаждаться жизнью. Но он не мог уйти от себя.
Жизнь вокруг неумолимо менялась, об этом опи много раз говорили с Филом Стоуном во время длительных прогулок, за столом в адвокатской конторе Стоуна. Героическое, как им казалось, прошлое Юга предавалось забвению; высокие моральные ценности, как они им представлялись, оказались подменены аморальным духом стяжательства. Но Фолкнер не мог отказаться от красивой легенды о Потерянном Рае, в атмосфере которой он вырос, прошлое владело им, и он, как мраморный фавн, ощущал себя пойманным между двумя мирами — прошлым и настоящим — и не мог идентифицировать себя полностью ни с тем, ни с другим миром. Эта проблема не раз еще будет вставать перед Фолкнером в его творчестве.
Однако стихи стихами, а жизнь и, в частности, семья предъявляли свои требования к молодому человеку. Первый и единственный пока гонорар в 15 долларов не открывал блестящих перспектив. Родители настаивали, чтобы Уильям как-то определился в жизни, чем-то занялся.
"я не хотел идти работать". Впрочем, учиться он тоже не хотел — "это было требование моего отца, чтобы я поступил в университет, хотя мне и этого не хотелось". Тем не менее он уступил настояниям семьи и в октябре 1919 года стал студентом Миссисипского университета. У него, как помнит читатель, не было законченного среднего образования, но здесь ему помогло положение, занимаемое отцом в университете, и его собственная репутация «ветерана» войны. Он выбрал французский и испанский языки и английскую литературу.
Студентом Фолкнер оказался не самым прилежным, он часто пропускал занятия, отметки его мало интересовали. Он верил только в самообразование, в самостоятельное чтение. Не случайно, когда его впоследствии не раз спрашивали, как научиться писать, он всегда советовал больше читать. В интервью, данном им в 1951 году, он говорил: "Читайте, читайте, читайте! Читайте все — макулатуру, классику, хорошее и плохое! Смотрите, как это сделано. Когда плотник изучает свое ремесло, он учится наблюдая. Читайте!"
Сам он в те годы много читал, много раздумывал над жизнью, над своим будущим. Поступив в университет, Фолкнер сблизился с жившими рядом с домом Фолкнеров в университетском городке профессором Калвином Брауном, заведующим кафедрой романских языков, и его женой, тоже преподавателем университета. К ним он приходил со многими своими сомнениями, поскольку с отцом у него никакого душевного контакта не было. По свидетельству Фила Стоуна, Уильям считал своего отца человеком скучным и малоинтересным. Жена Калвина Брауна писала в своих воспоминаниях: "Похоже было, что Билли в то время колебался и нащупывал свой путь. Однажды он сказал моему мужу, что его мышление кажется ему путаным и он думает, не помогут ли ему занятия математикой. Мой муж сказал, что, по его мнению, безусловно помогут, и Билли начал посещать курс математики. Ему было интересно в течение нескольких недель, но потом он стал все чаще и чаще пропускать занятия и в конце концов совсем забросил математику. Так получилось с большинством предметов".
Коротенькие воспоминания жены Калвина Брауна представляют немалый интерес еще и потому, что по ним можно судить, какими разными сторонами своей личности оборачивался Фолкнер к различным людям, что существовало, если можно так сказать, несколько совершенно различных Фолкнеров в зависимости от того, с кем он сталкивался.
В восприятии одних был эксцентричный молодой человек, который вызывающе одевался и странно себя вел, чем вызвал, кстати сказать, нелюбовь некоторой части студентов, считавших, что он изо всех сил старается выделиться из общей массы, высокомерный юноша, который мог пройти мимо вас и не поздороваться.
"Мягкий, хороший мальчик, застенчивый и восприимчивый, и всегда очень вежливый. Он удивительно обращался с детьми. Он всегда любил детей и знал, как с ними разговаривать, рассказывал им всякие истории и играл с ними, они привязывались к нему. Это самая замечательная черта, которую я помню по тому времени, а другая была — его интеллектуальные искания".
А Фил Стоун, например, знал и иного Фолкнера. Когда Фолкнер получил Нобелевскую премию, Стоун написал следующие прекрасные слова: "Билл и я становимся уже старыми людьми, и, наверное, кто-то, кто знает, должен сказать это, кто-то, кто знает, что он более велик как человек, нежели как писатель. Многие из нас говорят о вежливости, о чести, о верности, о благодарности. Билл не говорит обо всех этих понятиях, он живет ими. Другие люди могут предать вас, но не Билл, если он ваш друг. Другие люди могут преследовать вас и оскорблять, но это только тотчас же привлечет Билла на вашу сторону, если вы его друг. Если вы его друг и толпа избрала вас для распятия, Билл будет там без вызова. Он понесет ваш крест на холм вместе с вами".
А студенты "Оле Мисс", интересовавшиеся литературой и искусством и группировавшиеся вокруг студенческой газеты «Миссисипиан» и ежегодника "Оле Мисс", организовавшие в тот год любительскую театральную труппу под названием «Марионетки», обнаружили в нем веселого и простого парня, охотно включившегося во все эти дела, общительного и приятного, с прекрасным чувством юмора.
Действительно, Фолкнер сразу же вошел в сообщество этих близких ему по духу и по интересам молодых людей. Он стал одним из редакторов газеты «Миссжсипиан» и ежегодника "Оле Мисс" и начал активно печататься в обоих изданиях. Уже в октябре 1919 года газета «Миссисипиан» напечатала несколько отредактированное автором стихотворение "Полуденный отдых фавна", ранее опубликованное в журнале "Нью рипаблик". В ноябре газета опубликовала еще два стихотворения и рассказ "Удачная посадка" — первый прозаический опыт Фолкнера, основанный на воспоминаниях курсанта летной школы в Канаде. А до конца учебного года газета опубликовала еще десять стихотворений Фолкнера. По мастерству они заметно выделялись среди массы печатавшихся там студенческих стихов и не могли, естественно, не вызвать раздражения и чувства зависти кое у кого из конкурентов. В результате в газете одна за другой появились две довольно злобные пародии на его стихи.
Фолкнер достаточно хорошо воспринял к тому времени не только поэтическую образную систему французских символистов, но и схему их отношения к публике. Из опыта "проклятых поэтов" он знал, что всегда можно ожидать таких враждебных выпадов, и понимал, что нужно быть выше этого, что только так можно отстоять свою эстетическую независимость — впоследствии он приучил себя не читать критических статей о себе и, следовательно, не реагировать на них, — но тогда он не удержался и ответил на страницах «Миссисипиан» письмом.
"Оле Мисс" включал одно стихотворение Фолкнера и пять его рисунков.
В начале следующего учебного года студенческая театральная труппа «Марионетки» была официально оформлена при университете, и деятельность ее сильно активизировалась. Фолкнер входил в руководство труппой, отвечая за постановку спектаклей. Более того, он в этот период написал одноактную пьесу «Марионетки» и сам «издал» ее в нескольких экземплярах для друзей, собственноручно переписав и снабдив каждый экземпляр своими рисунками.
Между тем занятия в университете ему все меньше нравились, он не хотел тратить на них время. Решение уйти из университета зрело еще летом 1920 года, после окончания первого курса. В то лето в Оксфорд приехал уроженец этого города, живший теперь в Нью-Йорке, писатель Старк Янг, который обычно в летние месяцы навещал своих родителей. Янг, приятель Фила Стоуна, знал семью Фолкнеров, но с Уильямом знаком до тех пор не был. Знакомство это состоялось по инициативе Стоуна. Старк Янг впоследствии вспоминал: "Я знал Фолкнера и читал рукописи, которые Стоун расхваливал и рекламировал. Летом 1920 года я встретил его в Оксфорде, он был в мятежном настроении. Несмотря на доброту его родителей, он хотел жить иначе, и я предложил ему, чтобы он приехал в Нью-Йорк и спал у меня на софе, пока моя приятельница мисс Пралл, управляющая книжной лавкой, не найдет ему там место и он сможет снять себе комнату". Фолкнер тогда ничего не ответил на предложение Старка Янга.
— в ноябре он официально отчислился. Опять встала проблема, что делать. Фолкнер вновь принялся зарабатывать деньги главным образом тем, что красил крыши университета. Но это не выход, нельзя на этом строить свою жизнь. Никто, кроме его матери и Фила Стоуна, не верил, что из него что-нибудь получится. Да и сам он начал сомневаться, получится ли из него поэт и добьется ли он когда-нибудь признания.
Но упорно продолжал писать, заполняя своими рукописями шкафы в адвокатской конторе Стоуна. В остальное время слонялся по городу, часами сидел на площади у здания суда, слушая неторопливую болтовню стариков о прошлом. Иногда они на машине Стоуна уезжали за город, вырываясь и подальше — в Мемфис и Кларксдейл. Уильям отрастил бороду, ходил в старой грязной рубашке, часто разгуливал по улицам босиком. В результате в городе его стали считать не только бездельником, но просто полусумасшедшим.
в газете «Миссисипиан». Надо сказать, что уход Фолкнера из университета никак не отразился на его связях со студенческой газетой и ежегодником. И газета и ежегодник продолжали числить его в списке редакторов, а театральная труппа «Марионетки» вплоть до 1925 года считала его "почетным членом" коллектива.
Любопытно, что именно в этот период душевного разброда и поисков Фолкнер выступил как критик, чего он впоследствии никогда больше не делал. Видимо, он испытывал потребность сформулировать, хотя бы для себя, какие-то мысли о современной литературе, определить свою позицию в ней.
Две рецензии, опубликованные в конце 1920 — начале 1921 года в «Миссисипиан», довольно поверхностны и малопрофессиональны. И тем не менее они представляют некоторый интерес хотя бы потому, что в них Фолкнер декларирует необходимость отказа от подражания романтикам. Рецензию на сборник стихов У. Перси "Однажды в апреле" Фолкнер начинает так: "Мистер Перси — подобно, увы! многим из нас — страдает от того, что родился не в свое время. Ему нужно было жить в викторианской Англии и уехать вместе с Суинберном в Италию… Над ним довлеет языческое преклонение перед красотой прошлого; он похож на маленького мальчика, который закрывает глаза, чтобы не видеть мрака современности, угрожающего яркой: простоте и красочному романтическому великолепию средних веков, стоящему перед его глазами".
В этих словах нельзя не услышать далекий отклик собственных проблем Фолкнера — отношения к прошлому, давления этого прошлого на личность, противоречия между прошлым и современностью.
Вторая рецензия — на книгу стихов Конрада Эйкена, — напечатанная в феврале 1921 года, открывается сардоническим обзором тогдашней американской поэзии, которую Фолкнер обвиняет в версификаторстве и посредственности, в том, что большинство поэтов, исключая Эйкена и еще, может, полудюжину других, "пишут, подражая худшему у Китса".
познакомится с литературными кругами, найдет издателя или критика, который им заинтересуется. Кроме того, Стоун надеялся, что Фолкнер сможет заняться в Нью-Йорке и графикой.
Вопрос был решен, и Фолкнер начал лихорадочно зарабатывать деньги на поездку. К лету он располагал 100 долларами, из которых 60 долларов ушли на железнодорожный билет до Нью-Йорка.
Итак, летом Фолкнер оказался в Нью-Йорке с 40 долларами в кармане. К его ужасу, Старка Янга в городе пе оказалось. Пришлось срочно искать себе крышу над головой и хоть какую-нибудь работу — он устроился мыть посуду в греческом ресторане. Вскоре в Нью-Йорк вернулся Янг и поселил Фолкнера у себя. Впоследствии Фолкнер вспоминал: "У него была одна спальня, поэтому я спал на старинной итальянской софе в прихожей. Софа была короткой. Только спустя три года узнал, что Янг жил все это время в смертельном страхе, что я во сне сломаю ручку у этой старинной софы. Жил у него до тех пор, пока он не предложил мне найти какое-нибудь занятие. Он помог мне найти место у "Лорда и Тейлора". Я там работал в книжном отделе, пока не уволили. Кажется, я был не очень точен с отчетностью. Тогда я отправился домой".
К воспоминаниям Фолкнера надо добавить, что в Нью-Йорке Старк Янг познакомил его с Элизабет Пралл, которая заведовала этим книжным отделом.
По письмам Фолкнера Стоун понял всю бесперспективность дальнейшего пребывания своего друга в Нью-Йорке и принялся срочно искать выход. Где-то, видимо, в ноябре 1921 года Стоун написал Фолкнеру, что в Оксфорде освободилось место почтмейстера университета и что Уильям может претендовать на эту должность. Уже в начале декабря Фолкнер держал чисто формальный экзамен на почтмейстера и был утвержден в этой должности.
"Оле Мисс", помещалась в маленьком кирпичном домике на Юниверсити авеню. В ту пору в университете насчитывалось около 600 студентов и 35–40 профессоров. Все профессора и почти все студенты имели свои почтовые ящики. Работы на почте было немного, но даже эту несложную работу Фолкнер умудрялся не делать. Посетителей почты сначала смущало, а потом стало приводить в негодование то, что им приходилось стоять у окошечка довольно длительное время, а почтмейстер, сидевший в кресле с книгой или журналом, упорно не поднимал голову и не желал замечать клиента. Или в разгар рабочего дня почта вообще оказывалась на замке, а почтмейстер отсутствовал неизвестно где. Газеты, журналы и письма стали приходить с большим опозданием, а то и вовсе пропадать. На жалобы клиентов почтмейстер реагировал оскорбительным молчанием.
Однажды после жалобы родителей и будущих студентов, что они не получают ответов на запросы о каталогах, приехал разбираться в этом конфликте ревизор и, к своему ужасу, услышал от почтмейстера хладнокровный ответ: "А, это почта второго сорта, я ее складываю в тот мешок и жду, пока он не заполнится, чтобы отправить его".
Местный баптистский священник пришел в состояние неописуемой ярости, обнаружив несколько экземпляров журнала "Баптист рекорд" в урне для мусора. Один из профессоров университета написал жалобу, в которой утверждал, что единственная возможность получить свою почту — это вытаскивать ее из мусорной урны у задней двери почтовой конторы. Он утверждал, что Фолкнер, как только приходит почта, вместо того чтобы распределить по почтовым ящикам, вытряхивает ее из мешков в урну. Один из студентов жаловался, что Фолкнер так редко открывает почтовые ящики, что приходится выгребать пыль каждый раз, когда лезешь в ящик.
Чем же, спрашивается, занимался почтмейстер "Оле Мисс"? Он использовал служебное время, чтобы читать — в этот период он особенно увлекся русскими классиками. Он по-прежнему сочинял стихи, переделывал ранее написанные, секретарша Фила Стоуна аккуратно перепечатывала все, что он писал, а Фил упорно рассылал стихи по издательствам и журналам, откуда они возвращались с вежливым отказом. Один-единственный раз за все это время в июне 1922 года новоорлеанский журнал "Дабль дилер" опубликовал на своих страницах стихотворение Фолкнера "Портрет".
При новом почтмейстере почтовая контора "Оле Мисс" по вечерам превращалась в нечто вроде ночного бара: друзья Фолкнера собирались там, выпивали, веселились, спорили о литературе и только к ночи расходились, оставляя после себя множество пустых бутылок, которые почтмейстеру тоже лень было прибирать. Возможно, именно на одном из таких вечеров родилась дерзкая идея, доставившая немало хлопот руководителям университета. Редакторы студенческой газеты «Миссисипиан» хотели как-то оживить газету, повысить к ней интерес со стороны студентов. Легенда приписывает рождение этой идеи Фолкнеру, тем более что в опубликованной в «Миссисипиан» рекламе нового предприятия он фигурировал как один из трех его президентов.
«Миссисипиан» опубликовала рекламу нового страхового общества "Синяя Борода". Идея, конечно, была блистательной — страховое общество "Синяя Борода" страховало студентов от провалов и плохих отметок на экзаменах. Размер страхового вознаграждения, согласно объявлению, исчислялся в зависимости от опыта и строгости профессора, количества студентов в классе и делился на степень неподготовленности студента. Самым жестоким считался профессор английского языка, и ставка у него была самая высокая — 90 центов на доллар. Самой низкой была ставка на экзамен у судьи Хемингуэя, который был деканом юридического факультета, — 10 центов, а если студент был спортсменом, то ставка снижалась до 5 центов — судья Хемингуэй славился своей добротой и любовью к спорту.
Страховая компания просуществовала всего две недели — университетские власти узнали о ее существовании, запретили ее и пригрозили закрыть вообще газету.
Но существовал, как уже говорилось, и совсем другой Фолкнер. Тот Фолкнер, о котором писала в своих воспоминаниях жена профессора Брауна. Этот Фолкнер организовал первый в Оксфорде отряд бойскаутов и тратил массу времени на занятия с ребятами. К тому времени Уильям купил себе красный открытый «бьюик». У одного из профессоров университета была ферма за городом, и он разрешил Фолкнеру устроить там лагерь для ребят. Еженедельно Фолкнер отвозил ребят туда на своей машине, даже если требовалось сделать несколько рейсов, проводил там с ними занятия, учил их понимать лес, зверей, придумывал разные занимательные игры, воспитывавшие у ребят смелость, уверенность в себе, любовь к природе.
Многие из тогдашних бойскаутов с благодарностью вспоминают Фолкнера. Для скаут-мастера Фолкнера не существовало понятия военной дисциплины, обычно распространенного в отрядах бойскаутов. У него были другие средства воспитания. Как вспоминают тогдашние ученики Фолкнера, лучшим временем в их экспедициях были часы после ужина, когда у горящего костра Фолкнер начинал рассказывать им всяческие истории. На этом держалась дисциплина в отряде: если кто-то ее нарушал, Фолкнер отказывался по вечерам рассказывать свои истории.
— самый главный Фолкнер, который мучительно думал о литературе и о том, что же он сумеет сказать в ней своего. Об этих его раздумьях можно отчасти судить по статьям, которые он писал в это время в газету «Миссисипиан». В некоторых из них можно обнаружить интересные мысли, проливающие свет на ту сторону жизни Фолкнера, которая в конце концов больше всего интересует читателя, — на вопрос о том, как формируется писатель, и не писатель вообще, а именно этот конкретный писатель, с миром своих образов, со своими проблемами, со своим отношением к жизни.
В этом плане представляет несомненный принципиальный интерес статья Фолкнера об американской драме и, в частности, о драматургии Юджина О'Нила. Здесь прежде всего бросается в глаза то значение, которое придает Фолкнер местному колориту в произведении — месту и времени. Впоследствии эти мысли сыграют решающую роль в его собственном творчестве.
"Кто-то сказал, — писал он, — вероятно, француз, — они успели сказать все, — что искусство преимущественно провинциально, то есть оно имеет свои корни непосредственно в определенном веке и в определенной местности. Это очень глубокое замечание, ибо «Лир» и «Гамлет» и "Все хорошо" не могли быть написаны нигде, кроме как в Англии в царствование королевы Елизаветы (это подтверждается тем, что «Гамлет» вышел из Дании и Швеции, а "Все хорошо" из французской комедии), точно так же "Мадам Бовари" не могла быть написана ни в каком другом месте, кроме как в долине Роны в девятнадцатом веке, точно так же, как весь Бальзак в Париже девятнадцатого века".
Величайшую трагедию американской литературы Фолкнер видит в том, что "Америка не имеет традиций". Говоря о Юджине О'Ниле, Фолкнер пишет: "Вероятно, со временем он создаст что-то на основании богатого и естественного драматического материала, величайшим источником которого является наш язык. Национальная литература не может вырасти из фольклора — хотя, видит бог, такие попытки делались достаточно часто, — потому что Америка слишком велика и у нее слишком много разного фольклора: фольклор негров Юга, фольклор испанского и французского происхождения, фольклор старого Запада, — ибо эти фольклоры всегда останутся изустными; литература не может произрасти и на основе нашего слэнга, который различен в различных частях страны. Литература, однако, может возникнуть из силы поэтического образа, который понятен каждому, кто читает по-английски. Нигде сейчас, кроме как в некоторых частях Ирландии, английский язык не обладает такой жизненной мощью, как в Соединенных Штатах, хотя мы как нация немы".
Эти размышления начинающего литератора можно было бы считать несущественными, но в свете того, что написал в дальнейшем Фолкнер, они приобретают определенный вес, поскольку предшествуют всем тем романам и рассказам, которые, будучи самобытными и сугубо американскими произведениями, тем не менее вошли в сокровищницу мировой литературы XX века.
героям. О'Нил, по его мнению, перешел "от беспристрастного наблюдения за его героями, униженными обстоятельствами, к более личному взгляду на их радости и надежды, на их страдания и разочарования". Трудно отыскать истоки этой мысли, столь существенной для всего последующего творчества Фолкнера, — для этого нет достаточно серьезных источников и документов, — но, зная, как он увлекался в этот период русской литературой, можно высказать предположение, что на его взгляды об отношении художника к своим героям могли оказать влияние романы Достоевского с их щемящей жалостью к людям, к их страданиям.
В марте 1922 года в газете «Миссисипиан» появилась еще одна статья Фолкнера "Американская драма: сдерживающие моменты". В этой статье прежде всего привлекает внимание обращение автора к проблеме: писатель — читающая публика. Фолкнер с издевкой пишет о тех современных ему американских писателях, которые подчиняют себя поверхностным требованиям поверхностно читающей публики, "они создают, если можно так сказать, духовную плевательницу для этого слоя населения, который, к сожалению, имеет деньги в нашей стране".
Существенно в этой статье и то, что молодой критик, идя отнюдь не в ногу с модой, вопреки теоретическим постулатам пророков модернизма, высказывает свое твердое убеждение в необходимости прочной драматургической структуры. Он пишет об "основательно построенной пьесе — сюжет должен быть хорошо построен". Далее он опять возвращается к этому вопросу, который, видимо, считает весьма важным: пьеса должна быть "построена в соответствии с основательными правилами, то есть простота и сила языка, совершенное знание материала и ясность интриги".
С беспощадной иронией молодости Фолкнер отзывается о модных исканиях современных писателей: "Все пишущие люди трогательно раздираемы между желанием стать видной фигурой в этом мире и нездоровым интересом к собственному «я» — ужасный результат пересаживания Зигмунда Фрейда в динамический хаос смешения национальностей". Он высмеивает писателей, бежавших из Америки в Европу: "О'Нил повернулся спиной к Америке, чтобы писать о море, Марсден Хартли взрывает обвинительные шутихи на Монмартре, Альфред Крейнберг уехал в Италию, Эзра Паунд неистово играет с поддельной бронзой в Лондоне. Все нашли Америку эстетически невозможной, однако, будучи американцами, они когда-нибудь вернутся, некоторые в удручающее изгнание, другие чтобы с радостью писать для кино".
Интуитивно, на данном этапе чисто теоретически, Фолкнер высказывает твердое убеждение, о котором он говорил и в предыдущих статьях, ссылаясь на пример Шекспира, Бальзака, Флобера, что великие произведения создаются на национальной почве, на местном материале. И в статье "Американская драма: сдерживающие моменты" он выражает свою глубокую уверенность, что американская жизнь содержит "неисчерпаемые запасы драматического материала", упоминая в качестве примера "старые времена на реке Миссисипи" и "романтическую историю строительства железных дорог".
«Миссисипиан» промелькнула крохотная зарисовка, эдакий желудь, из которого со временем вырастет могучий дуб. Это маленькое эссе еще связано пуповиной со стихами, которые в то время писал Фолкнер, но в нем можно разглядеть зародыш будущего реалистического таланта крупного прозаика.
Называлась зарисовка «Холм». Перелистывая романы Фолкнера, читатель, наверное, с добрым чувством вспомнит и об этом наброске.
"…Вся долина распласталась под ним, и его тень, протянувшаяся далеко, легла на долину, спокойная и огромная. Тут и там ниточки дыма зыбко колебались над трубами. Деревушка спала, погруженная в мир и покой под вечерним солнцем, как спала она уже столетие, ожидающая, истощенная радостями и бедами, надеждами и разочарованиями, как будет спать до скончания века.
С вершины холма долина казалась неподвижной мозаикой из деревьев и домов; с вершины холма нельзя было рассмотреть хаос истощенных участков, взбаламученных весенними дождями и исковерканных копытами лошадей и скота, не видно было куч зимнего мусора и ржавых бидонов, ни грязных заборов, покрытых рваным безумием почтовых непристойностей и реклам. Не видно было намеков на борьбу, на подавленное тщеславие, на честолюбие и похоть, на засохшую слюну религиозных противоречий; он не мог видеть, что высокопарная простота колонн здания суда обесцвечена и запачкана небрежными плевками жевательного табака. В долине не было никакого движения, кроме тонких спиралек дыма и сжимающего сердце изящества тополей, не слышно было ни звука, кроме слабого размеренного отзвука наковален".
В этой зарисовке впервые из всего, что он до этой поры писал, выделилось реалистическое начало и возобладало над другими элементами его творчества, такими, например, как лиризм, хотя он здесь и присутствует в большой степени, но здесь он уже начинает подчиняться содержанию. Можно предположить, что это первый случай, когда Фолкнер стал экспериментировать с местным материалом, отнюдь не осознавая, какие возможности он таит в себе и что из этого может получиться.
«Миссисипиан» не были в этот период главным делом для Фолкнера. Он писал их от случая к случаю, не придавая, по-видимому, им серьезного значения, хотя они дают теперь возможность отчасти приоткрыть тот сложный процесс формирования творческой личности, который обычно бывает так трудно проследить.
Главным делом, которым занимались в это время Фолкнер и Фил Стоун, была подготовка поэтического сборника "Мраморный фавн".
Стоун вложил в это предприятие немалое количество энергии и собственных денег, поскольку именно он из своих скромных средств оплатил бостонскому издательству "Фор сиз компани" всю стоимость издания этого сборника.
В предисловии, открывавшем сборник, Стоун писал: "Это юношеские стихотворения… Они полностью принадлежат этому периоду неопределенности и иллюзий… В них есть и недостатки юности — юношеская нетерпеливость, отсутствие изощренности, незрелость. В них есть чистая радость юности… и юношеская неожиданная, смутная, беспричинная грусть ни о чем… Я думаю, что эти стихотворения кое-что обещают. В них есть необычное чувство слова и музыки слов, любовь к мягким гласным, ощущение цвета и ритма, и — временами — чувствуется намек на приближающуюся мужественность руки… Человек, у которого есть подлинный талант, будет расти, оставит все это позади, и в конце концов вырастит цветок, который не может появиться ни в одном саду, кроме как в его".
направил Фолкнеру официальное письмо, в котором излагал жалобы клиентов на недоставленные письма и посылки, на то, что почтмейстер читает в рабочее время, вместо того чтобы сидеть у окошка почты, и, наконец, что почтмейстер в рабочее время занимается писанием собственных сочинений.
отставку. Тогда он написал инспектору почтовых учреждений следующее письмо: "Поскольку я живу при капиталистической системе, я понимаю, что на мою жизнь влияют люди, обладающие деньгами. Но будь я проклят, чтобы я зависел от любого прогуливающегося мерзавца, у которого имеются два цента, чтобы купить почтовую марку. Рассматривайте, сэр, это письмо как мою отставку".
Итак, он вернулся к своей былой жизни, слонялся по городу и по его окрестностям, брался за всякую плотницкую и малярную работу, чтобы заработать какие-нибудь деньги.
В середине декабря вышел в свет сборник "Мраморный фавн". "Я не думаю, — писал впоследствии Стоун о бостонском издательстве, — что они вообще отпечатали всю тысячу экземпляров, как обязались. Я купил некоторое количество экземпляров, Фолкнер надписал их разным людям, и я пытался продать их". Однако эти попытки оказались безуспешны, сборник успеха не имел, даже такой минимальный тираж не был раскуплен, а критика встретила книгу молчанием. Когда Фолкнеру была присуждена Нобелевская премия, Стоун не без горечи писал: "У меня до сих пор хранится несколько экземпляров, за которые кое-кто из видных граждан Оксфорда, гордящихся теперь знакомством с Фолкнером, пожалели тогда заплатить полтора доллара".
"Мраморного фавна" почтовому инспектору, уволившему его, с надписью: "Человеку, чьей дружбе я обязан освобождением от весьма неприятной ситуации". Утешение было невелико, а новая ситуация складывалась для него действительно весьма неблагоприятно. Фолкнер начал приходить в уныние.
Но Стоун слишком верил в талант Фолкнера, чтобы согласиться на капитуляцию. Он выдвинул новую идею — многие американские поэты, втолковывал он Фолкнеру, добились признания в Соединенных Штатах, создав себе репутацию сначала в Европе. Он ссылался на примеры Томаса Элиота, Эзры Паунда и других. Идея заключалась в том, что Фолкнер должен уехать в Европу и там добиваться признания. Фолкнеру идея понравилась, тем более что ему хотелось побывать в Европе и посмотреть там места битв первой мировой войны — те места, где ему не удалось побывать в качестве военного летчика и, возможно, героя.