ФИЛИС УИТЛИ -ПЕРВАЯ НЕГРИТЯНСКАЯ ПОЭТЕССА США
Зарождение литературы американских негров (афро-американцев) относится к XVII—XVIII векам и весьма ярко отражает процесс их адаптации на новой социально-культурной, национальной и языковой почве. На протяжении большей части этого периода творчество африканских рабов развивалось преимущественно в фольклорных формах, однако уже к 40-м годам XVIII в. появляются первые письменные памятники: стихотворения Люси Терри (1730—1821), Джупитера Хэммона (1711—1806?), Филис Уитли (Phillis Wheatley, 17537—1784), автобиографические повествования Густавуса Вассы (1745—1797?) и ряда других авторов. От них ведет свое летосчисление литература афро-американцев.
Помимо самостоятельного интереса, творчество первых негритянских авторов весьма существенно для понимания исторической специфики литературы США, явившей собой результат причудливой "переплавки" — пусть далеко не равномерной и не полной — элементов европейских, индейских и африканских художественных культур. Поэтические выступления Люси Терри, Джупитера Хэммона и прежде всего Филис Уитли (хотя их ранняя популярность не была чужда популярности курьеза) с неожиданной силой обращали читателя к реалиям Нового Света, приобретая новое литературное и историко-культурное качество — не просто африканский, но американский колорит.
Привезенная в 1761 г. по всей вероятности из Сенегала, семи-или восьмилетняя хрупкая и болезненная девочка бьша приобретена на торгах уважаемым бостонским портным Джоном Уитли. Неизвестно, что сталось бы с ней, окажись она не в Новой Англии, а в Виргинии или Северной Каролине, где рабство носило более бесчеловечный характер. Однако даже по ново-английским меркам юной невольнице "повезло". Благодаря расположению жены Джона Уитли, Сюзанны, Филис (так нарекли ее в семье) была определена в личные служанки хозяйки дома и избавлена от сколько-нибудь тяжелой работы. "Я бьша несчастным маленьким изгоем из чужой стороны,— вспоминала Филис Уитли 15 лет спустя,— когда она приняла меня не только в свой дом, но и в душу свою, ибо очень скоро мне дано было испытать ее самую нежную привязанность. Она относилась ко мне скорее как к своей дочери, нежели к слуге; она не упускала ни единого случая, чтобы не дать мне полезное наставление; но сколь нежны были ее слова! Сколь приятно обхождение! Я надеюсь всегда хранить это в памяти"1.
— к вящей радости хозяев и прежде всего Мэри — проявляет незаурядные способности и завидное упорство. Как мы узнаем из реляции Джона Уитли, предпосланной издателем тексту "Стихотворений на разные темы, религиозные и моральные" — первой и, к сожалению, единственной книги поэтессы-рабыни, "без помощи какого-либо школьного наставления, но исключительно благодаря домашним занятиям она в шестнадцать месяцев со дня прибытия усвоила английский язык, о котором раньше не имела малейшего понятия, в такой мере, что могла читать любые, самые трудные места Священного писания к великому удивлению всех, кто ее слушал"2.
Кроме Библии, ценившейся в пуританской Новой Англии не только как источник высшей мудрости, но и как образцовое литературное произведение, Уитли с упоением читает в оригинале классических авторов: Вергилия и Овидия, Гомера в переводе Александра Поупа. К 1767 г. относятся первые стихотворные опыты Уитли: "О переселении из Африки в Америку", "К университету в Кембридже", а также менее известное стихотворение "К джентльмену по случаю его путешествия в Великобританию для восстановления здоровья". Уже в этих ранних опусах (увидевших свет лишь шесть лет спустя) проявились некоторые существенные особенности поэтического характера и общественного темперамента Уитли. В них запечатлено достаточно сложное отношение поэтессы к Африке и Америке. Хотя в этих стихотворениях так или иначе восхваляется "милосердие судьбы", выведшей лирическую героиню из "языческой земли" ("земли египетского мрака") и открывшей ей истинного Бога и Спасителя, антитезой этой идее служит гордость "эфиопа", выступающего с моральным наставлением, изрекающего истину белому читателю: "Внемлите, христиане! Негры, черные, как Каин, / Своей утонченной душой и сонма ангелов достойными быть могут". Здесь проявляется ораторское начало поэзии Уитли, выступающее и как формальная, и как содержательная характеристика, обусловленное не только проповедническим, "миссионерским" темпераментом глубоко верующей поэтессы, но и остротой ее гражданского чувства.
К 1769 г. относится первый опыт Уитли в жанре элегии — "На смерть преподобного д-ра Сьюолла" (сына Сэмюэля Сьюолла, в течение более полувека возглавлявшего церковную общину, к которой принадлежала и сама Уитли). Это произведение ценно как набросок того типа элегии, которым она обогатила ново-английскую художественную традицию. Стихия элегии Уитли определяется пластичным сочетанием элементов монолога и диалога, абстрактных рассуждений о бренности земного существования с прямыми, эмоционально насыщенными обращениями к Богу и к людям (пытающимся постичь Его пути). Примечательной является также попытка соединения религиозной образности и "высокой" классицистической риторики с земными, разговорными интонациями. Это сочетание в высшей степени характерно для негритянской народной, "сердечной" интерпретации религии, особенно ярко сказавшейся в таких религиозно-фольклорных формах, как спиричуэле, госпелс, и через них оказавшей воздействие на негритянскую поэзию и прозу.
В 1770 г. было опубликовано первое стихотворение Уитли "Элегия на смерть Джорджа Уайтфилда". Оно было напечатано в Бостоне отдельным "листом" и в течение того же года переиздано семь раз — в Ньюпорте, Бостоне, Нью-Йорке и Филадельфии. Такая широкая публикация была связана как с огромной известностью Уайтфилда — евангелического проповедника, одного из вдохновителей американского "Великого пробуждения" 30—40-х годов XVIII в., так и с неоспоримыми достоинствами самого произведения. При всей своей не вызывающей сомнения пуританской ортодоксальности оно отличалось земной свежестью интонаций и той искренностью, которая могла быть свойственна лишь очень молодому поэту, недавно открывшему для себя и "истинного Бога", и истинное слово (помимо Библии, это была поэзия Мильтона, Драйдена и Поупа, почитавшихся в культурной Новой Англии едва ли не наравне со святыми). Вместе с тем в стихотворении, написанном классическим героическим куплетом, проявляется определенная (пусть и не столь значительная) художественная и идейная самостоятельность автора — в политически актуальных, выделенных интонационно обращениях к страждущим американцам и африканцам, в ритмике, обнаруживающей установку на устное произнесение, распевание. Многочисленные переиздания, а также чтения элегии во время заупокойных служб по Уайтфилду не могли не способствовать росту известности юной поэтессы, ее общественному признанию. В 1771 г. она становится причастницей одной из наиболее влиятельных церковных общин Бостона — методистского "Дома молитвенных собраний Старого Юга". Такой чести в XVIII в. негры-рабы удостаивались крайне редко.
1773 год ознаменован едва ли не главным событием в жизни Филис Уитли — путешествием в Лондон, где в том же году выходит в свет ее книга "Стихотворения на разные темы, религиозные и моральные" (Poems on Various Subjects, Religious and Moral). Отправившаяся в Англию главным образом по настоянию домашнего врача (давно и безуспешно пытавшегося излечить ее от астмы) Филис неожиданно встречает восторженный прием, прежде всего в доме графини Хантингтон, чье имя она ранее прославила, посвятив ей — видному меценату — "Элегию на смерть Джорджа Уайтфилда".
Уитли, судя по одному из ее писем, реагировала на все это с благодарностью и в' то же время с благоразумной сдержанностью: "Друзья, которых, я приобрела там среди представителей знати и дворянства, их благожелательность по отношению ко мне, их неожиданные и совершенно не заслуженные мною обходительность и любезность переполняют меня удивлением. Я никак не могу в это поверить. Впрочем, как я смиренно надеюсь, это оказывает на меня счастливое воздействие, не давая разыграться гордыне" (1; pp. 25—26).
Осенью 1773 г. Филис Уитли узнает о том, что ее хозяйка серьезно больна. Хотя слухи об "африканской музе" дошли к тому времени и до короля Англии Георга III, Уитли отказывается от возможной аудиенции и, не дождавшись скорого выхода своей книги, возвращается в Бостон. В марте 1774 г. Сюзанна Уитли умерла, искренне оплакиваемая не только своей родней, но и верной воспитанницей-рабыней, для которой смерть ее была равносильна "потере родителя, сестры или брата", ибо "нежность всех их была соединена в ней одной" (1; р. 27).
По возвращении в Бостон Уитли публикует несколько новых стихотворений отдельными "листами" и в периодических изданиях. О ее литературной репутации может свидетельствовать в частности, тот факт, что "Королевский американский журнал" в двух номерах публикует ее обмен поэтическими посланиями с "Офицером флота", в одном из которых к "восхитительной дочери Африки" обращены и такие строки: "Обладающая искусством, невиданным доселе, / Чьи строки неземным огнем пылают! / О добродетелях ее чудесных сказать мне не под силу! / Очарования ее не передать словами".
Можно сказать, что до этой поры жизнь Филис Уитли складывалась, как сказочная идиллия (наподобие той, которую изображал в своих стихах Джупитер Хэммон, ее старший современник, а спустя полстолетия апологеты рабства из числа писателей так называемой плантаторской традиции). Дальше, однако, в ее жизнь вторгается стихия фольклорного негритянского "страдания" — блюза. Ни обмен посланиями с Джорджем Вашингтоном, ни прием, которого он удостоил патриотически настроенную поэтессу в своей Кембриджской ставке, не могли избавить Уитли от чувства одиночества, особенно обострившегося после смерти ее хозяина Джона Уитли в 1778 г. В том же году она выходит замуж за свободного негра Джона Питерса и принимает его фамилию (которой подписывает стихи последних лет жизни). Этот брак не приносит ей ни душевного успокоения, ни материального благополучия. Питере — неудачливый ремесленник и торговец-авантюрист, весьма ревниво относился к литературным занятиям жены. Семья влачила полунищенское существование, особенно усугубившееся к концу 1783 г. К этому времени двое старших детей умерли, а глава семейства находился в тюрьме. Чтобы как-то свести концы с концами, Уитли определяется на работу в дешевый пансион. Это окончательно подрывает ее здоровье. 5 декабря 1784 г. в возрасте 31 года Филис Уитли умерла и была похоронена в одной могиле со своим последним ребенком, пережившим ее лишь на несколько дней.
Обо всех этих перипетиях жизни Уитли мы упоминаем не потому, что они нашли сколько-нибудь существенное отражение в ее творчестве: классицистические каноны, еще больше суженные пуританской моралью, в лоне которой происходило духовное и нравственное формирование поэтессы, не допускали сколько-нибудь развернутого выражения ее человеческих переживаний. С самого начала поэзия Уитли воспринималась как продолжение, точнее — как парадоксальная антитеза личности автора. Это в значительной мере определяет своеобразие данного историко-литературного и культурного явления.
— религиозной, политической, экономической, нравственной, напомним лишь, что вся идеология рабовладения покоилась на столь же примитивном, сколь и живучем постулате о врожденной умственной и душевной "неполноценности" негров. В разные эпохи под этот постулат, отражавший, конечно, не столько узость мышления американских колонистов, сколько их острую потребность в дешевых рабочих руках, подводились различные основания — библейское, антропологическое, историческое и т. д. Поэтические выступления "Филис, девушки-служанки 17 лет от роду, принадлежащей мистеру Дж. Уитли из Бостона; всего как десять лет прибывшей в эту страну из Африки" (так было подписано первое опубликованное стихотворение Уитли "Элегия на смерть Джорджа Уайтфилда"), сколь бы традиционным ни было их содержание, подвергали сомнению идеологическую и нравственную основу института рабства. Не случайно в полемику относительно достоинств ее поэзии включались такие силы, как Томас Джефферсон, Гилберт Имлей и Бенджамин Раш в Америке, Вольтер во Франции и Блюменбах в Германии. Необходимо отметить также, что, поскольку рабство негров уже прочно утвердилось к тому времени как институт чисто американский, творчество Филис Уитли безоговорочно (пусть и не вполне заслуженно с литературной точки зрения) воспринималось в Европе, прежде всего в Англии, именно в этом свете. Выход в свет книги Уитли стал одной из первых американских литературных сенсаций.
Вполне определенный регистр для восприятия "Стихотворений на разные темы, религиозные и моральные" был задан двумя свидетельствами, предварявшими авторский текст: уже цитированным письмом Джона Уитли к издателю и "удостоверением подлинности", подписанным, кроме хозяина рабыни, 18 "наиболее почитаемыми гражданами Бостона", не исключая и губернатора штата Массачусетс Томаса Хатчинсона. По тону это свидетельство напоминает донесения первых пилигримов о "чудесах" Нового Света, а по содержанию представляет собой уже вполне американскую смесь "невинной" жестокости и благих побуждений: "Мы, нижеподписавшиеся, свидетельствуем Миру, что стихи, перечисленные на следующей странице, были (как мы истинно полагаем) написаны Филис, девушкой-негритянкой, которую всего несколько лет назад привезли из Африки в состоянии полного варварства и которая с тех пор находилась, как находится и сейчас, в неблагоприятном положении рабыни в одной из семей нашего города. Она была экзаменована лучшими судьями, которые полагают, что она могла написать их"2.
В таком экзотическом ключе восприняла книгу поначалу и лондонская критика. По словам рецензента журнала "Лондон мэгезин, или Ежемесячный вестник для джентльменов" (за сентябрь 1773 г.), "эти стихотворения не обнаруживают поразительной силы гения, однако, как только мы вспоминаем о том, что созданы они молодой необученной африканкой, лишь шесть месяцев (sic!) среди прочих дел изучавшей английскую речь и письмо, трудно не выразить восхищения перед талантом столь сильным и живым"3. Предлагая своим читателям самим убедиться в этом, журнал перепечатал стихотворение Уитли "Гимн утру".
Эту же линию рассуждения продолжил рецензент наиболее авторитетного литературно-критического журнала того времени — лондонского "Мансли ревью". Хотя, по его мнению, стихи "этой юной негритянки не отмечены... величием духа", в них "немало хороших строк, а иногда встречаются и превосходные". Далее, однако, возникает характерный поворот темы — в область политико-нравственную: "Мы немало обеспокоены тем, что эта талантливая молодая женщина все еще остается рабыней. Жители Востока (США — С. Ч.) больше всего гордятся своими принципами свободы. Одно такое деяние, как предоставление свободы ей, сделало бы им, на наш взгляд, куда больше чести, чем украшение даже тысячи деревьев лентами и флажками" (3; р. XXXVII).
"переписке" Уитли с "Офицером флота" в "Королевском американском журнале" (1774 г., № 1): "Этот единственный пример убеждает нас в ценности любой части земного шара. Вполне возможно, что Европа и Африка были бы в равной степени прибежищами варварства или цивилизации при одинаковых обстоятельствах; впрочем, может возникнуть вопрос, способны ли люди, не имеющие искусственных потребностей, стать столь же жестокими, как те, кто, ежедневно купаясь в роскоши, низвели себя до привычной уверенности, будто для полного счастья им необходимо ограбить весь человеческий род" (2; р. 82).
Эта линия рассуждения была подхвачена в 30-е годы XIX в. аболиционистским еженедельником "Либерейтор". Рецензируя переизданный в 1834 г. сборник стихов Уитли, Роберт Снеллинг, известный бостонский поэт и публицист, признает, что "творчеству ее суждено жить, ибо всегда будет достаточно друзей свободы и дела улучшения положения негров, которые не позволят ему кануть в забвение" (3; р. XXXIX). Вместе с тем он не проявляет того снисходительно-доброжелательного "этнического протекционизма", который сказался на многих оценках творчества Уитли. Отзыв Снеллинга тем более ценен, что автор достаточно трезво относится к поэзии Уитли, замечая, в частности, что она "вполне добротна, хоть и не высшего рода. Тем не менее, многим белым писателям, живущим в нашей стране, громкую, хотя и преходящую, славу доставляла поэзия, обладавшая куда меньшими достоинствами! Многие ли из тех рифмоплетов, что заполняют наши газеты и журналы своими виршами, могут писать хотя бы вполовину так же хорошо, как Филис Уитли? Конечно, и у нее мы найдем неудачно построенные фразы и резкие прозаизмы, однако куда реже, чем у большинства современных ей американских поэтов" (3; р. XXXIX).
Дошедшие до нас произведения Уитли — единственная книга и несколько разрозненных стихотворений — делают весьма затруднительными какие бы то ни было общие суждения относительно склада и границ таланта рано умершей поэтессы. В то же время вполне очевидно, что по силе его она не уступала таким ранним американским авторам, как Сара У. Мортон, Бенджамин Томпсон, Томас Годфри, Натаниэль Эванс, Натаниэль Найлз. Лучшие же ее произведения вполне могут быть поставлены в один ряд со стихами Фрэнсиса Хопкинсона, Джона Трамбулла, Тимоти Дуайта, Джоэла Барлоу и Анны Брэдстрит.
Круг непосредственных внешних влияний, которым была подвержена ее поэзия, достаточно очевиден. Все стихотворения Уитли (за исключением пяти) написаны героическим куплетом, заимствованным у мастеров английской поэзии. Кроме Мильтона, Поупа и Драйдена, в поэзии Уитли прослеживается влияние и других английских авторов. Так, В. Логгинс, один из наиболее авторитетных исследователей ранней негритянской литературы, слышит отзвуки элегий Грея в "Элегии на смерть Джорджа Уайтфилда", а также интонации, характерные для Аддисона, в "Оде Нептуну" и "Гимне человечности"4. Тем не(менее употребление по отношению к поэзии Уитли определения "вторичная" (с которым мы сталкиваемся практически во всех американских работах) при внешней оправданности лишено глубокого историко-литературного смысла. Дело не только в том, что "вторичной" — по отношению к творчеству Мильтона, Драйдена и Поупа — была вся поэзия Новой Англии XVII—XVIII веков (настолько, что прямые заимствования у них часто даже считались признаком хорошего тона). Подобные вкусовые оценки не могут не отвлекать внимания от исторически чрезвычайно существенного стремления влить новое, американское вино в старые мехи классической и английской поэзии, стремления, которое объективно осуществлялось в творчестве Уитли.
"О добродетели" она называет его "великим повелителем стиха" и преклоняется перед его талантом столь живо представлять картины божественных страстей, что от этого "стынет кровь в жилах смертных". К тому же выразительному эффекту стремилась поэтесса в своих стихотворных переложениях из Библии и классических авторов, вольно или невольно подправляя их уже на американский лад.
В переложении ветхозаветной истории о поединке Давида с Голиафом Уитли демонстрирует незаурядный дар поэтического интерпретатора ("Голиаф из Гефа"). Нельзя не обратить внимания на мастерскую разработку психологической коллизии, позволяющую приблизить читателя к легендарным персонажам. К библейскому материалу Уитли подходит импровизационно-творчески (явственно отступая от буквы протестантского катехизиса). Ее Давид — это прежде всего предприимчивый и смелый простолюдин, который за согласованное вознаграждение (свобода для его семьи, женитьба на царской дочери, богатство и власть) в одиночку выполняет определенную работу. При этом он освобождает свой народ от угрозы порабощения. Трудно избавиться от соблазна назвать Давида Уитли прямым предшественником образа "одинокого завоевателя" в американской литературе и вообще одним из первых "американских героев". О возможности такого предположения может свидетельствовать, в частности, тот факт, что Давид (хотя и в более поздней, "царской" ипостаси) послужил прообразом одного из наиболее "американских" персонажей в литературе нашего времени — Томаса Сатпена, героя романа Фолкнера "Авессалом! Авессалом!".
С представлениями о "вторичности" поэзии Уитли тесно связаны два других распространенных в американской критике суждения. Согласно первому, Уитли была преимущественно автором "стихрв на случай" (элегий, поэтических "напутствий" и т. п.), хотя и признается, что "во время революции и в последующие годы ее поэтичеокие горизонты несколько расширились" (3; р. XXI). Согласно второму суждению, поэтесса была чужда выражению открытого протеста против рабства, что позволяет говорить если не о безразличии ее к судьбе негритянского народа, то во всяком случае о малой актуальности этой темы для ее творчества5. Хотя, на первый взгляд, проблемы эти могут показаться разноплановыми, нам представляется целесообразным рассматривать их вместе.
Помимо упомянутых литературных влияний, а часто и в противовес им, своей исторической самобытностью творчество Уитли обязано трем основным обстоятельствам: во-первых, тому, что она была жительницей Новой Англии, фактически не знавшей другой родины (что сделало ее, как и многих африканцев, "коренной" американкой едва ли не на полтора столетия раньше, чем такое словосочетание перестало восприниматься как невозможное); во-вторых, она была "африканкой", о чем ей постоянно напоминал цвет ее кожи, а также господствующие в обществе ограничительные законы и предрассудки; в-третьих, пусть и в достаточной степени номинально, она была рабыней, объектом жесткой правовой и кастовой регламентации.
"первородно" верующей пуританкой, свято убежденной в том, что, подобно библейскому Исаву, и "все человечество... (если предоставить его самому себе) променяет божественный дар жизни на несколько мгновений чувственного удовольствия, цена которому (страшная цена!) — вечное проклятье" (1; р. 26). Отсюда — ярко выраженное моралистическое, миссионерское начало в ее творчестве, о котором уже говорилось выше. Здесь хотелось бы отметить, что реализуется это начало не только в прямом назидании, вроде тех строк, что она обращала к себе ("О добродетели") или к студентам будущего Гарвардского колледжа ("К университету в Кембридже"). Серьезные размышления поэтессы над проблемами человеческого духа нашли отражение в цикле лирико-философских произведений, отличающихся пластичностью мысли и определенным формальным совершенством. Наиболее удачным представляется стихотворение "О воспоминании". За традиционной хвалой богине (у Уитли — "музе"), посылающей чарующие воспоминания "дерзкой африканке", следует осуждение людей, которые не внемлют ее предостережениям. Ибо Мнемозина срывает покровы с самых страшных преступлений, а "пытка памятью — страшнейшая из всех, что дано испытать человеческой душе". За этим выводом, возможно, опережающим свою художественную эпоху, следует афористическая морализаторская концовка: несчастен тот, кому встреча с памятью грозит лишь неминуемой вечной карой; Добродетелен человек, который в "ее (Мнемозины — С. Ч.) священном храме чувствует себя защищенным от Божественного гнева".
Можно предположить, что этими поэтическими прозрениями Уитли обязана не только и не столько чтению и обдумыванию религиозной и светской литературы, сколько непосредственным наблюдениям над человеческой природой в ее реальных — общественных и политических проявлениях. Религия для нее не была ограничена "областью духа", но в полной мере и непосредственно распространялась на сферу материального бытия человека и общества. Здесь очевидно влияние теократического утопизма, идущего еще от первых ново-английских "святых", пытавшихся своими руками создать на земле Америки "Царство Божие". С такой же душевной простотой и деловитостью (впоследствии сложившимися в характерный психологический и социальный комплекс "американской наивности" и американского "практицизма") Уитли наставляла не только отдельные заблудшие души, но целые народы, монархов и государственных деятелей, обнаруживая незаурядный гражданский темперамент ("К герцогу Дартмутскому", "К генералу Вашингтону", "На пленение генерала Ли", "Свобода и мир"). Весьма показательно, что, за исключением Томаса Джефферсона, скептически относившегося к творчеству Уитли (как и к художественным способностям негров вообще), едва ли не все "отцы" Американской революции ставили поэтессу чрезвычайно высоко. Бенджамин Франклин, которому должна была быть посвящена вторая книга Уитли (сохранившаяся лишь в плане), пропагандировал ее творчество в Англии и Франции. Томас Пейн в бытность свою редактором "Пенсильвания мэгезин" опубликовал стихотворение Уитли "К генералу Вашингтону". Сам Вашингтон назвал ее "поэтическим гением" и не сразу решился предать гласности обращенные к нему поэтические строки из опасения, что это будет "воспринято скорее как свидетельство моего тщеславия, нежели как комплимент ей" (2; pp. 83; XLII—XLIII). Бенджамин Раш, известный врач, историк и литератор, один из подписавших Декларацию независимости, был убежден, что "ее исключительный гений и достижения делают честь не только ее полу, но и всему человеческому роду" (2; pp. 109-110).
Если в предреволюционные и революционные годы "поэтические горизонты" Уитли действительно расширились, то произошло это прежде всего потому, что расширились политические и духовные горизонты провинциальной Америки. Необходимо отметить, впрочем, что даже в раннем "верноподданническом" стихотворении "Его высочайшему королевскому величеству" (1768) в венок славословий английскому монарху искусно вплетена тема свободы, а поводом для панегирика, послужила отмена Георгом III грабительского по отношению к американским колониям "гербового сбора". Не приходится удивляться, что бурные события кануна революции и Войны за независимость быстро превратили правление "возлюбленного всеми народами" адресата этого стихотворения в "беззаконную тиранию" ("К герцогу Дартмутскому", 1772), а его противника — в "великого вождя, ведомого добродетелью" ("К генералу Вашингтону", 1775), в "героя" и "святого" ("На пленение генерала Ли", 1776).
Здесь важно подчеркнуть не только логику идейного развития Уитли, в котором ново-английский, американский патриотизм всегда оставался величиной относительно постоянной, но, в частности, и тот смысл, который в свете этой эволюции приобретают распространенные представления о "случайном" характере ее поэзии. Безусловно, она была случайна, однако случайность эта являлась оборотной стороной все той же. органической, пусть часто и наивной гражданственности. Стихотворение "На пленение генерала Ли" было столь же "случайным", как и "Элегия на смерть Джорджа Уайтфилда" или обращение "К даме, по поводу ее удивительного спасения от землетрясения в Северной Каролине"; укрупнение тем отражает изменение понятия "случай", историческое "взросление" поэтессы и самой Америки.
Не отрицая значения самого факта творчества Уитли для возникновения и развития негритянской литературы, большинство американских критиков (как белых, так и черных) сходится на том, что собственно поэзия ее была по преимуществу "бесцветной", чуждой выражению открытого протеста против порабощения негров, если не вовсе "сервильной". В каждом из этих суждений есть доля истины, однако в комплексе они, как представляется, ведут к совершенно неправомерному упрощению и искажению значения ее творчества в одном из исторических, ключевых его аспектов.
особенности творчества поэтессы. Образ Африки, каким он предстает в стихах Уитли, на первый взгляд, отличается значительной непоследовательностью. В ранних стихотворениях "О переселении из Африки в Америку" и "К университету в Кембридже" (мы уже касались их выше) Африка предстает как "земля ошибок", из которой "милосердная судьба" выводит героиню. В обращении "К герцогу Дартмутскому" тот же сюжет трактуется по-иному: в "младые годы" героиня была вырвана из "счастливого лона Африки" людьми "с стальною, чуждой милосердия душой". Тема "счастливого лона Африки" получает наиболее полное развитие в послании к "Офицеру флота" (1774), в котором Африка сравнивается с "цветущим Эдемом".
диалектической сложности. Убеждения Уитли были достаточно твердыми. В 1772 г. в письме к Обур Тэннер она фактически перефразирует свое стихотворение 1767 г.: "Возрадуемся же и преклонимся пред чудесами бесконечной любви Господа, выведшего нас из земли, напоминающей саму тьму, где божественный свет откровения (будучи погружен во мрак) совсем не виден" (1; р. 23).
Однако ее отношение к Африке и Америке было далеко не столь однозначным, как можно заключить из приведенных строк. В том, что в Америке есть "знание истинного Бога и вечной жизни", Уитли, безусловно, была убеждена, и в этом заключался один из источников ее американского патриотизма. Но как африканка-рабыня, как человек глубоко духовный и в то же время граждански чуткий, она видела здесь и людей "с стальною, чуждой милосердия душой". Логика рассуждений Уитли была именно такой, в чем убеждает ее письмо к преподобному Сэмюэлю Хоп-кинсу от 9 февраля 1774 г. Поначалу как будто бы продолжается тема богоизбранности Америки и духовного прозябания Африки:
"... Я получила письмо, из которого явствует, что два негра желали бы вернуться к себе на родину, дабы проповедовать Евангелие... Сердце мое наполняется радостью от мысли, что спадет густая пелена невежества". Далее, однако, характер противопоставления меняется: "Европа и Америка уже давно питаются божественной пищей и боюсь, что они пресытились ею, в то время как Африка погибает от духовного голода. О, если бы им могли достаться крохи, бесценные крохи со стола этих избранных детей Господа.
Их (африканцев — С. Ч.) умы не восстановлены предрассудком против истины, поэтому следует надеяться, что они воспримут ее всем сердцем" (2; р. 121).
"стальной души", но и обоснование миссии африканца — как художника и проповедника, отчасти "переворачивающее" концепцию богоизбранности Америки.
Во всем творчестве Уитли слово "негр" — обезличивающая кличка, которой удостаивались африканцы, захваченные в рабство, употребляется лишь один раз — в приведенном выше отрывке из стихотворения "О переселении из Африки в Америку", причем, как нетрудно убедиться, с полемическими целями. Свою поэтическую родословную Уитли возводила среди других античных писателей к Теренцию, взыскивая у муз за то, что лишь его из всех сыновей Африки "они сделали своим избранником" ("К меценату").
Несмотря на всю важность проблемы автоименования как для поэзии Уитли, так и для всей последующей негритянской литературы (и общественной жизни), вполне очевидно, что сама поэтесса ощущала себя в первую очередь "дочерью Америки" и именно этим определяется ее выдающаяся роль в становлении самобытной американской литературы. Не впадая в преувеличение, можно сказать, что лавры первого американского поэта с большим или меньшим основанием могут оспаривать у нее лишь Анна Брэдстрит, Эдвард Тэйлор или Филип Френо.
Независимо от исхода этого спора Уитли была первым поэтом, выразившим в своем творчестве комплекс мыслей и чувств афро-американца задолго до того, как У. Дюбуа определил значение этого понятия, пусть еще и не употребляя его: "Американский негр не хочет африканизировать Америку, поскольку Америка может многому научить Африку. Но не хочет он и выбеливать свою негритянскую душу, потому что знает: его негритянская кровь может многое поведать миру. Единственное, чего он хочет, это права быть одновременно негром и американцем, не подвергаясь при этом плевкам и оскорблениям сограждан и не натыкаясь постоянно на запертые для него двери "Возможности"6.
"срединное положение", отъединявшее ее как от высших слоев общества, так и от "людей", от глубинных истоков европейской художественной культуры, с одной стороны, и от стихии негритянского фольклора — с другой. В подобном же положении находились многие негритянские художники вплоть до начала XX в., когда об этом как о серьезной проблеме заговорили Уильям Дюбуа и деятели "Гарлемского ренессанса".
В творчестве Филис Уитли нашло первое и уже потому чрезвычайно сильное выражение представление о гуманистической миссии, которую суждено было выполнять негритянской литературе в жизни и литературе США,— способствовать освобождению от гнета предрассудков и расовой ненависти.
ПРИМЕЧАНИЯ
2 The Poems of Phillis Wheatley. Chapel Hill, 1966, p. X.
4 Loggins V. The Negro Author: His Development in America to 1900. N. Y., 1964, p. 24.
6 DuBois W. E. B. The Souls of Black Folks // Three Negro Classics. N. Y., 1965, p. 214.
С. А. Чаковский