ЧАРЛЬЗ БРОКДЕН БРАУН
Наиболее примечательное явление в истории раннего американского романа представляет собой творчество Чарльза Брокдена Брауна. Хотя период его активной литературной деятельности был сравнительно недолгим, а литературное наследиез, — сравнительна небольшим: его перу принадлежит шесть романов и ряд литературных, публицистических и политических статей,— оно стало важной вехой на пути утверждения в Америке самого жанра романа в то время, когда он не только не пользовался престижем, характерным для середины XIX в., но на него смотрели с предубеждением. Не в последнюю очередь скептическое отношение к роману в Соединенных Штатах в конце XVIII в., на который как раз и приходится период духовного становления писателя и его вступление на литературное поприще, было связано с тем, что в молодой американской литературе происходила в это время радикальная перестройка системы жанров, складывавшейся на протяжении колониального периода. В духовной сфере одним из результатов завершившейся незадолго до того Американской революции, в ходе которой были сломлены запреты, препятствовавшие развитию искусства, стало обмирщение литературы. Оно привело к перераспределению в ней роли и места традиционных, а также рождению новых, дотоле отсутствовавших в ней жанров. В числе последних был и роман.
Несмотря на свою молодость, этот жанр стремительно завоевывал в Америке популярность, правда, поначалу преимущественно за счет сочинений не отечественных, а иноземных, прежде всего английских авторов. Однако популярность романа считалась сама* по себе сомнительным достоинством и даже немало вредила ему в глазах наиболее образованной части населения, склонной придерживаться традиционных взглядов на роль и соотношение литературных жанров. Очевидно, что перемены в жанровой системе требовали соответствующих изменений и в общественном мнении. Однако, хотя в Европе роман насчитывал уже несколько столетий, в Америке он продолжал оставаться своего рода выскочкой, не имевшим респектабельной родословной. Многие видели в нем низкую форму, недостойную внимания человека с изысканным вкусом — Джефферсон, к примеру, не советовал дочерям увлекаться романами, так как их чтение не способствует развитию ума и возвышению души. Чтение романов считалось даже вредным, поскольку оно отвращает человека от серьезных и полезных занятий. Подобные суждения исходили прежде всего от представителей средних классов. "Кто бы скорее не предпочел видеть дочерей Колумбии с иглой и веретеном, нежели видеть, как их... ведут по волшебным полям в бедлам романиста. Кто бы не предпочел скорее видеть (представителей — М. К.) нашего собственного пола, поглощенных своей фермой или же в конторе,... нежели видеть, как они роются в библиотеке"1.
Чарльз Брокден Браун.
Чарльз Брокден Браун (Charles Brockden Brown, 1771 — 1810) родился в Филадельфии, в семье преуспевающего купца-квакера. Род Браунов был довольно старый: их предки переселились в Америку примерно за столетие до появления на свет будущего писателя; согласно семейному преданию, он ведет начало от одного из видных участников Английской революции, который, не пожелав быть причастным к казни монарха, предпочел удалиться на американские берега. Детство Брауна пришлось на годы Американской революции, и хотя его отец, пацифист по своим религиозным убеждениям, как впоследствии им стал и его сын, не принимал участия в военных действиях, он считал борьбу американцев за свою независимость правым делом. Возможно, как раз в то время запали в душу Брауна семена свободолюбия, давшие обильные ростки в годы Французской революции. Однако со временем пацифистские настроений Брауна-старшего вызвали подозрительность и осуждение среди поборников американской независимости, что в конце концов привело к пагубным последствиям, вынудив его в сущности отойти от дел, отчего семья оказалась во весьма стесненных обстоятельствах. Родители определили Чарльза в квакерскую школу, где ему посчастливилось заниматься в классе Роберта Прауда, считавшегося одним из лучших филадельфийских преподавателей. Любопытно, что Прауд придерживался консервативных позиций и был противником революции, и это, видимо, давало мальчику возможность сравнивать различные взгляды на этот столь важный для страны вопрос. Чарльз не отличался крепким здоровьем, зато был сообразителен и развит не по годам. Круг его интересов был довольно широк, от географии до архитектуры. Наделенный пытливым умом, он пристрастился к чтению и с особым увлечением погружался в произведения античных авторов. При этом его любознательность охватывала область как гуманитарных, так и естественных наук. Неудивительно, что многие годы спустя внимание Брауна привлекали вопросы, связанные с необычными явлениями человеческой психики, и подходы к ним современной ему науки, что нашло отражение в его художественном творчестве.
К этому времени относятся и его первые пробы пера: в школьные годы Браун начинает писать стихи и даже замышляет создать три масштабных эпических поэмы. Характерно, что юный автор, возможно, под влиянием патриотических настроений, охвативших широкие круги американского общества в годы Войны за независимость, собирался положить в основу их события американской истории: одну из них он предполагал посвятить открытию Америки, две другие — завоеванию Мексики и Перу.
Пристрастие мальчика к литературе не вызывало восторга родителей, настаивавших на том, чтобы он стал юристом, что сулило в будущем солидный достаток и прочное положение. Браун, не питавший к юриспруденции ни малейшего интереса, уступил воле родителей. Однако обучение в адвокатской конторе и близкое знакомство с законом и его служителями вызвали у него глубокое и стойкое отвращение к правоведению. Вспоминая отданное его изучению время, Браун неизменно говорил о нем с крайним раздражением и пренебрежением. Это была для него только "... чушь закона, ... один утомительный круг крючкотворства и жаргона..."2. Дело было не только в том, что юношу, стремившегося посвятить себя литературе, не вдохновляли занятия юриспруденцией. Постепенно к субъективному ее неприятию все больше примешивались соображения нравственного и даже социального толка. В этом, по выражению Брауна, "театре шума,— разноголосого, оглушительного, монотонного", его раздражало "это скопление холодных сердец и суетливых лиц; это вместилище убогой и кричащей нищеты" (2; р. 36). По свидетельству одного из самых близких друзей Брауна, Уильяма Данлэпа, не одобрявшего его уход из адвокатской конторы и отказ от занятий юридической практикой, Браун "... утверждал, что не может примирить ее со своими представлениями о нравственности и стать столь неразборчивым защитником правых и виноватых" (2; р. 37). Более того, Браун приходит к убеждению, что именно существующая система правосудия и служители закона, использующие свое положение в сугубо корыстных целях, являются причиной неисчислимых бед и страданий, порождая бесправие бедняков перед могуществом богачей, и закрепляют это бесправие.
в адвокатской конторе было тяжким психологическим испытанием. Тем не менее оно дало Брауну ценный жизненный опыт, расширив его представления об американской действительности, порядках и нравах, царивших в американском обществе. Главным источником представлений о жизни для Брауна всегда оставались книги; непосредственные столкновения с нею были довольно редки и ограничены в своем диапазоне узким кругом родственников и близких друзей, которые взялись как бы вести его по жизни, выступая в роли посредников, помогая осуществлению его замыслов. Непосредственные впечатления, полученные в годы изучения права, впоследствии живо воскресли на страницах романов Брауна, придавая достоверность и убедительность обрисовке обстоятельств и суждениям его героев, столь ценимые современной критикой.
Подчинившись желанию родителей, главной заботой которых было материальное благосостояние сына, Браун все же не оставляет мыслей о литературе. Его тяга к литературному творчеству возрастает. В 1787 г. Браун вступает в "Литературный клуб", а затем становится его первым президентом. Два года спустя в журнале "Коламбиэн мэгезин" выходит первое сочинение Брауна — серия эссе под общим названием "Рапсодист" {The Rhapsodist, 1789, август, сентябрь). Представляясь читающей публике "рапсодистом", Браун поясняет, что это означает пристрастие к уединению, склонность к созерцанию и размышлению. Его любимые места — покои, сад, грот — еще более подчеркивают удаленность от мира, стремление отгородиться как от докучных забот повседневности, так и от бурных событий, порождаемых накалом политических страстей. В согласии с умонастроениями эпохи, получившими распространение под влиянием Руссо, он объявляет властительницей своих дум природу.
Рапсодист — фигура условная, персонаж-маска, образ, выдержанный, подобно аналогичным фигурам у Франклина и Френо, в восходящей к очеркам Аддисона эссеистической традиции XVIII в., хотя и значительно отстоящий от первоначального образца. Он предстает идеалистически настроенным молодым человеком возвышенного склада ума. Среди его наиболее привлекательных черт — отсутствие суетности, равнодушие к материальному преуспеянию, приверженность истине. Никакие обстоятельства, по его убеждению, не оправдывают лжи. "Истина есть для меня мерило характера каждого человека",— провозглашает Рапсодист, признаваясь, что подозревает в человеке, проявляющем склонность к обману, "растущую порочность души". "Ложь и лицемерие, как их ни приукрашивай в нежнейшие тона, как обильно ни приправляй тонкостью", клеймят человека "печатью позора, ... с каким едва ли сравнится совершение самых черных преступлений" (2; pp. 33, 34). Рапсодист заверяет, что этим принципом определяется и его собственное поведение, но читатель лишен возможности убедиться в правдивости его слов — юный автор строит характеристику своего повествователя преимущественно на основе прямых деклараций, не получающих развития в поступках, что делает ее однолинейной, снижая художественный эффект. Там, где такая возможность имеется, за декларациями открывается второй план, хотя, по-видимому, подобная двойственность не вполне отвечала осознанным намерениям Брауна.
Так, едва ли единение Рапсодиста с природой можно назвать полным согласием. Обожествление природы не мешает юному повествователю бесцеремонно вторгаться в ее пределы. Не довольствуясь тем, что дает ему природа, он сам навязывает ей свою волю, по его собственному признанию, населяет ее созданиями своей фантазии, с которыми любит беседовать. В результате "барьер между ним и миром духов как бы рушится силою медитаций" (2; р. 34). Рапсодист оказывается, таким образом, замкнут на самом себе. Вместо ожидаемого руссоистского диалога с природой (миром), вырисовывается глухота: не внемля голосу природы, герой погружен в солипсистскую саморефлексию.
Вместе с тем открывается и другая сторона характера Рапсодиста — стремление к рационалистической ясности, к согласованию воображения с фактами (требование достоверности) и разумом (соответствие истине), говорящее о явном влиянии просветительских идей на мировосприятие Брауна. В то же время как бы оброненное невзначай слово "медитация" исподволь соединяет его рассуждения с традицией богословских сочинений, обильно представленной в американской словесности XVII—XVIII веков.
— фактически такой же плод его воображения, как и те создания, которыми оно населяет природу. В сущности он представляет собой попытку создания типового портрета писателя той эпохи. В нем уже ощутимо проявляются черты романтического поэта, признающего единственный закон — игру своего воображения. Одновременно Браун сохраняет и подчеркивает те черты, что связывают его с уходящей в прошлое эпохой Просвещения. Окончательный разрыв еще не произошел, и автор пытается примирить противоположности, создавая портрет, отвечающий характеру переходной эпохи: его целостность основана на соединении несовместимого.
Даже если Брауну не удается до конца вьщержать равновесие частей, его друг, Уильям Данлэп, избравший театральное поприще, автор не только множества пьес, но и первой биографии писателя ("Жизнь Чарльза Брокдена Брауна", 1815), имел основания утверждать, что характер Брауна изначально формировался согласно романтической норме 3. Следует лишь заметить, что сама норма находилась в процессе становления, не приобрела еще в то время окончательного облика, сохраняя в силу неизбежности отпечаток прошлого, не оторвавшегося полностью от настоящего, перед которым замаячили, хотя и смутно, романтические перспективы.
Коль скоро речь идет о писателе, в поле зрения автора эссе попадают и его взаимоотношения с читателем. В понимании Брауна, он должен обращаться к человеку, способному мыслить. Задача писателя, как он формулирует ее в "Рапсодисте",— "завладеть вниманием и очаровать душу тех, кто обдумывает и размышляет"4. Самого Рапсодистй автор аттестует как человека, "который неизменно привлекает логические рассуждения для объяснения обстоятельств и факты — для подтверждения этих рассуждений (1; р. XXIV). Здесь в Брауне безусловно говорит приверженец просветительских традиций, настаивающий на примате Разума. Акцентирование интеллектуальных запросов читателя призвано подчеркнуть неприятие писателем широко распространенной литературной практики, ставившей целью возбуждение эмоций читающей публики посредством безотказно срабатывающих, хотя и затасканных литературных приемов. Можно было бы ожидать, что эти принципы он и положит в основу собственного творчества. Однако, когда десятилетие спустя были опубликованы его романы, стало очевидно, что писатель далеко не во всем придерживается собственных рекомендаций. Текст "Рапсодиста" помогает уяснить причину этих расхождений.
"равно далек от головокружительных восторгов и трезвых назидательных акцентов", передает свои "мгновенно рождающиеся чувства безыскусным и непредуготованным (unpremeditated) языком" (4; р. XXVII). Очевидно, что крайности любого толка не привлекают Брауна и, признаваясь, что его Рапсодист предается полетам фантазии и даже верит в существование духов, он спешит тут же добавить, что герой далек от мрачных суеверий. Упоминание же о "безыскусном и непредуготованном языке", призванное подчеркнуть непосредственность и естественность выражения чувства, связывает "Рапсодиста" одновременно и с руссоистской традицией, и с поисками будущих романтиков. Еще более значимо в этом плане убеждение Брауна, что Рапсодист (иначе говоря, писатель) "... станет писать так, как он говорит, и беседовать с читателем не как автор, но как человек" (4; р. XXVII), подводящее итог его размышлениям о задачах современного писателя и всей литературы. Это высказывание не просто перекликается со знаменитыми словами Уильяма Вордсворта, которые принято считать классической формулой романтического понимания взаимоотношений автора и читателя и подхода к искусству слова, но, почти буквально совпадая с ними, по времени им предшествует. У Вордсворта автор — "это человек, беседующий с людьми", у Брауна он "беседует с читателем не как автор, но как человек" (курсив мой.— М. К.). В интерпретации авторов "Исторической поэтики" (1994), определение Вордсворта выступает как одно из проявлений конца "традиционалистской эпохи" в литературе, когда на смену "конвенциональному читателю, ... который удовлетворяется "эффектом ожидания", заключенным в риторической словесности", приходит читатель-собеседник, а присущими романтизму "формами такой установки на читателя становятся экспрессия и непосредственность как осознанная стилистическая задача"5. Слова начинающего американского автора остались неизвестны широкому читателю. К счастью, иная участь была уготована его романам.
Браун, в прямом смысле слова оказавшийся на распутье исторических и литературных эпох, пытался совместить заветы Просвещения с тяготением к зарождавшимся романтическим веяниям и романтическому мироощущению, которые складывались под воздействием проносившихся над континентами революционных бурь. Знаменателен в этом плане финал "Рапсодиста". Проведя несколько месяцев в уединении в долине реки Огайо, где он предавался размышлениям о человеческой природе, "какою она предстает в книгах", брауновский герой-повествователь решает вернуться в человеческое общество, придя к заключению, что "знания, не добытые посредством опыта, бесполезны" (2; р. 34). Просветительский идеал оказывается на этом этапе для Брауна предпочтительнее.
"Рапсодиста" годы были для Брауна временем активной интеллектуальной жизни. Его духовное формирование проходит под влиянием идей Просвещения, интерес к которым Брауна заметно усилился после начала Французской революции. В своих дневниковых записях, относящихся к этому периоду, он рассказывает о близком знакомстве с ее участниками, благодаря которому он не только изучил французский язык, но и смог прочесть в оригинале многие сочинения французских мыслителей, включая знаменитую "Энциклопедию". Это значительно расширило горизонты мысли самого Брауна. Впервые усвоенные с детства представления об изначальной порочности человека сталкиваются в его сознании с почерпнутыми у философов-просветителей идеями, утверждавшими возможность нравственного совершенствования человека. Браун разделяет их веру в могучую силу просвещения, которое представляется ему даже не столько средством познания, сколько способом формирования личности.
Выступая в литературном кружке, он, по свидетельству Данлэпа, убеждал слушателей в безграничных возможностях воздействия воспитания на "^сформировавшиеся души", в которые таким путем можно вложить "какие угодно чувства и настроения". И хотя он считает, что абсолютное совершенство в этом мире недостижимо, а создание совершенного общественного устройства даже и немыслимо: "закоренелая порочность человечества никогда не уступит советам мудрецов" (1; р. XI),— его представления утрачивают былой ригоризм. Однако избавиться от него окончательно Браун так и не смог. Любопытным образом это проявилось в его отношении к античной литературе. Как ни дороги его сердцу были поэмы Гомера и Вергилия, Брауна смущали не согласующиеся со здравым смыслом чудеса, которыми изобилуют сочинения древних, их одинаково подверженные страстям, жестокие и мстительные герои и боги. Как и многие его соотечественники, в том числе Дж. Барлоу, почитавшие приверженность республиканским идеалам высшей добродетелью, Браун не мог примириться со славословием по адресу правителей, которые он однозначно трактовал как раболепие перед тиранами. Главное же, воспитанному в суровой религиозной атмосфере Брауну6 был чужд свободный, жизнерадостный дух творчества античных поэтов, и его негативные высказывания имеют явную морализаторскую окраску: "... веселье и любовь Анакреона и Горация, ... если передавать их на чистом английском языке, ... есть не что иное как пьянство и распутство" (4; р. XXVII),— писал он в статье 1803 г. Склонность к назидательным сентенциям и мора-лизаторские интонации проскальзывали и в собственном творчестве Брауна. Успешность человеческой деятельности, к какой бы области она ни относилась, находится, по мнению Брауна, в прямом соответствии с идеальными представлениями о ней.
В 1792 г. Браун навсегда расстается с адвокатской конторой ради того, чтобы всецело отдаться литературной деятельности. Относящееся к этому времени знакомство с Э. Х. Смитом, сыграло значительную роль в дальнейшем духовном развитии Брауна. Смит был незаурядной личностью, человеком радикальных взглядов, широкого кругозора, недюжинного ума и решительных действий. Он ввел Брауна в кружок нью-йоркских интеллектуалов, объединившихся в "Дружеский клуб", где предметом обсуждений служили новейшие философские и научные теории. Читались и обсуждались здесь и литературные произведения. Большое внимание привлекали, в частности, сочинения немецких писателей, в том числе Х. М. Виланда, имя которого Браун впоследствии использовал в качестве заглавия своего первого опубликованного романа, где действует одноименный герой. Познакомился Браун, с жадностью проглатывавший новинки отечественной и европейской литературы, и с "Ленорой" Бюргера. Очевидно, что Браун был основательно знаком с литературой предромантизма, что не исключало интереса к настроениям и идеям совсем иного толка. Большим событием стала для него встреча с сочинениями Уильяма Годвина, чей трактат "Политическая справедливость" (1793) глубоко поразил его воображение. Следы воздействия Годвина в дальнейшем отчетливо обнаруживаются в романах Брауна.
Не менее сильным оказалось и влияние на него сочинений Мэри Уолстоункрафт. Как и его современник Джоэл Барлоу, Браун горячо воспринял идею женского равноправия, которую отстаивала эта незаурядная женщина, и свое следующее крупное сочинение "Алькуин" (Alcuin, 1798), посвятил защите прав женщин. Публикацию осуществил на собственные средства Э. Х. Смит, поддерживавший друга советами, пробуждавший его от меланхолической летаргии, а нередко бравший на себя и решение практических дел. Весной 1798 г. он выпустил первую часть "Алькуина" отдельным изданием. Почти одновременно она начала печататься в журнале в Фильдельфии. Вторая часть увидела свет много лет спустя, в составе данлэповской биографии Брауна. Сейчас невозможно сказать, была ли причиной эпидемия желтой лихорадки в Филадельфии и Нью-Йорке, жертвами которой пали и печатник журнала, и Э. Х. Смит, у которого находилась тогда рукопись второй части "Алькуина", или же, как предполагают некоторые исследователи, радикализм Брауна, побудивший приостановить издание. Эмори Эллиотт считает, что в ней проявилось разочарование Брауна, вызванное тем, что "создателям Конституции не удалось сохранить верность принципам Декларации независимости"7.
"Алькуин" написан в форме диалога между членами кружка, подобного тому, в который входил сам Браун и его друзья, где дебатируются различные философские и политические проблемы. Школьный учитель Алькуин — еще один персонаж-маска, в котором проглядывают автобиографические черты, хотя его не следует отождествлять с автором. Этот молодой человек, со скудными средствами и скудным жизненным опытом, представляет традиционную точку зрения на положение женщин в обществе: место женщины — дом. Его оппонентом выступает миссис Картер, отстаивающая радикальные позиции. Суть вопроса заключается в том, является ли различие в общественном положении мужчин и женщин порождением и выражением реальных различий, обусловленных природой, или же, напротив, проистекает из существующих социальных условий, которые обрекают женщину на униженное и бесправное существование.
Независимо от того, отражает ли диалогическая форма некую двойственность воззрений самого Брауна, она позволяет автору заострить внимание на принципиальных расхождениях, разделяющих персонажей, которым доверено выразить взбудоражившие общественное сознание взгляды, и что не менее существенно — более последовательно и откровенно развивать радикальные идеи, чем он мог бы позволить себе, выступая от собственного имени. Характерно при этом, что придерживающиеся противоположных позиций герои Брауна полностью сходятся в том, что положение женщин в Америке не в пример лучше, чем в Старом Свете. "Нет, пожалуй, на свете другой страны, где бы иго было легче, чем здесь" (2; р. 83),— восклицает миссис Картер, которая благодарит судьбу за то, что родилась в это время в этой стране. Браун, как видим, разделяет мнение большинства американцев, убежденных в превосходстве Соединенных Штатов над остальным миром. Едва ли не первым среди американских писателей он вводит в литературу мотив противопоставления "Америка — Европа" и в этом отношении стоит у истоков необычайно плодотворной художественной традиции, к которой обращались такие мастера слова, как Готорн, Генри Джеймс, Марк Твен.
Однако Браун не ставит на этом точку, не позволяет героям застыть в позе национального самодовольства. Преимущества положения американок, настаивает миссис Картер, не должны делать их слепыми. Далее в исполненной неподдельного чувства, а вместе с тем логически стройной речи она убедительно показывает, что, не получив настоящего образования, женщины входят в жизнь умственно неразвитыми и неспособными ни к какому занятию, которое могло бы обеспечить их существование. Вступая в брак, они надеются обрести самостоятельность, однако, лишенные прав собственности, попадают в полную зависимость от мужчин, которые лицемерно представляют свое фактическое господство как заботу о "слабом поле", а брак, в соответствии с действующим законом превращается в "рабский договор" (2; р. 84). Браун, таким образом, отважно соединил взаимоотношения мужчин и женщин с проблемами собственности, что в Америке конца XVIII в. звучало неслыханной ересью.
Миссис Картер выступает за то, чтобы женщинам были предоставлены равные возможности получения образования и, при соответствующей подготовке, поступления на службу, а также равные политические права. Во второй части главный предмет их обсуждения составляют взаимоотношения мужчин и женщин в браке. Священные брачные узы противопоставлены здесь свободе — самому дорогому достоянию каждого человека. По убеждению миссис Картер, отстаивающей право "на развод, брак "основан на свободном взаимном согласии". Когда чувства, питавшие его, иссякают, он "утрачивает справедливость" (2; р. 85) и должен быть расторгнут. И хотя Алькуин опасается, что исправление одного из проявлений зла может нанести ущерб общему благу, эссе завершается словами миссис Картер, не отступившейся от своих убеждений, которые едва ли могли обрести много приверженцев в Америке конца XVIII в.
1798 год, когда был опубликован "Алькуин", занимает исключительное место в жизни Брауна, открыв очень краткий и самый плодотворный период его литературной деятельности. Почти одновременно с "Алькуином" в том же журнале "Уикли мэгезин" было помещено "Уведомление" о предстоящей публикации романа "Ски-Уок, или Человек, неведомый самому себе", который был завершен Брауном в конце 1797 г. Эпидемия желтой лихорадки помешала его выходу в свет, рукопись романа не сохранилась, хотя принято считать, что писатель воспользовался ею при публикации других своих сочинений. Для подобного заключения действительно немало оснований. Что писателя толкала к этому необходимость, видно из сопоставления дат публикации его основных произведений. В течение всего лишь двух лет вышли четыре романа, составляющие наиболее ценную часть литературного наследия Чарльза Брокдена Брауна.
"Артура Марвина", вошедшие в первую часть этого романа. Уже в сентябре вышел отдельным изданием "Виланд", полгода спустя, в феврале 1799 г.,— "Ормонд", в мае — первая часть "Артура Марвина", а в августе все того же 1799 г.— "Эдгар Хантди". Менее чем через год, в июле 1800 г., была издана вторая часть "Артура Марвина". В 1801 г. Браун, выпустив два своих последних романа, "Клара Хауард" и "Джейн Толбот", ничего не прибавивших к его литературной репутации, навсегда простился с призванием романиста.
Такое количество одновременных публикаций требовало от писателя огромного напряжения творческих сил, тем более что сочинения, которым предстояло вскоре быть вынесенным на суд читающей публики, в значительной свой части еще не были написаны. Браун работал с лихорадочной интенсивностью, готовя рукописи к изданию в крайней спешке, следы которой бросаются в глаза. Неудивительно, что в этих обстоятельствах он обращался к своим более ранним замыслам, перенося ситуации, эпизоды, характеристики героев из рукописей тех сочинений, работу над которыми Браун по тем или иным причинам не собирался продолжать, в тексты предназначенных для публикации романов. Созданные в столь сжатые сроки, эти романы отмечены неизбежным сходством мотивов, ситуаций, некоторых сюжетных линий, а также напряженностью нервически взвинченного повествования. В них заметно немало просчетов композиции и построения действия, часто движущегося рывками, изобилующего случайными, ничем не обоснованными поворотами сюжета. При всех несовершенствах романы Брауна в свое время были известны и на родине писателя, и в Европе, где ими зачитывались даже Ките и Шелли. Ныне за Брауном прочно закрепилось имя родоначальника отечественного романа, который в его творчестве, как и в "Современном рыцарстве" Брэкенриджа, впервые приобрел свои сущностные, родовые черты. Однако прежде чем перейти к их непосредственному рассмотрению, следует остановиться на упомянутом выше "Уведомлении", в котором четко обозначалось направление художественных и идейных поисков писателя.
Как явствует из текста, первостепенное значение имел для Брауна, имя которого, согласно традиции того времени, осталось неназванным, упоминалось лишь, что он "уроженец и житель этого города" (т. е. Филадельфии), национальный аспект. Роман, о котором шла речь, не случайно имел подзаголовок "Американская повесть". Подчеркивая специфику политического, культурного, духовного уклада страны, Браун настаивает, что внимания соотечественников достоин лишь тот, кто черпает свои представления не из книг, а "пишет с натуры, кто включает черты и краски, скорее отличающие нас от родственных народов за океаном, нежели делающие нас похожими на них" (2; pp. 90, 89). Эти слова согласуются с другими, более ранними и более поздними высказываниями Брауна, которые объединяет забота о развитии отечественной литературы, представлявшемся ему насущной задачей. Он безусловно разделял патриотические настроения тех, кто, подобно Н. Уэбстеру, считал, что Америка должна завоевать такую же независимость в литературе, как и в политике, и славиться искусствами не меньше, чем оружием. Не подражание готовым образцам, не ориентация на "книгу", а писание "с натуры" было в глазах Брауна единственным средством, пригодным для решения этой задачи. Современное состояние американской литературы далеко не устраивало писателя. Его удручало отсутствие интереса к произведениям американских авторов, не встречавших у соотечественников необходимой поддержки. Особую тревогу вызывало у него широкое распространение популярных жанров. Признавая за "популярными повестями" определенные достоинства — "посредством цепочки хорошо соединенных событий они развлекают праздных и бездумных",— он считает, что они ничего не дают "человеку возвышенных страстей и умственной энергии". По убеждению писателя,' истинная литература должна "развлекать воображение и очищать (improve) сердце", способность автора держать читателя в напряжении, разжигая его любопытство, должна "сочетаться с глубиной проникновения в человеческую природу и все тонкости мышления" (2; р. 89).
Необычайно важны для Брауна нравственные аспекты литературы, в которых он прежде всего видит выражение ее общественного предназначения, ту "пользу", которую она призвана приносить. Недаром, поясняя смысл своей деятельности, писатель говорил: "В своих литературных настроениях я стремлюсь сделать мир немножко лучше, чем я его нахожу; в социальных — довольствуюсь тем, что принимаю его таким, каков он есть" (2; р. 11). Эта автохарактеристика существенно проясняет причины решительного отмежевания Брауна от "популярных повестей". Аналогичными соображениями была продиктована его критика пользовавшихся большой популярностью готических романов, основанных на повторяющихся формулах и нагромождениях "приятст-венных" ужасов, без конца перекочевывающих из одной книги в другую. Возьмите, иронически советует Браун, старый замок, спрысните его, как следует, дождем, подпустите мрака, и это подействует безотказно. Предложенный Брауном рецепт имеет мишенью, с одной стороны, подмену подлинного творчества набором готовых формул, предполагающих чисто механический подход к созданию текста, с другой — эксплуатацию эмоциональной природы читателя, который оказывается перед ней (эксплуатацией) беззащитен и становится жертвой сознательной, расчетливой игры.
Однако вопрос о природе произведений самого Брауна не решается в рамках простой оппозиции. В своем художественном творчестве писатель широко опирался на европейские традиции. Многим он обязан, в частности, традиции готического романа, который сам подверг едкой критике. Обратившись к жанру готического романа, Браун заметно трансформировал его. Наиболее ценной стороной таких произведений писатель несомненно считал их повышенной драматизм, связанный с элементами таинственности. Однако произведя соответствующую переакцентировку, он исключил в своих книгах объяснения, так или иначе связанные с вмешательством потусторонних сил, предложив сугубо естественное истолкование таинственных событий и роковых обстоятельств. В то же время можно говорить о том, что Браун не довольствуется подобным решением художественной задачи, традиционным для такого признанного автора готических романов, как Анна Радклифф, с которыми он был по всей вероятности знаком. Вполне обоснованной представляется позиция Дональда Ринджа, посвятившего традиции готического повествования в Америке монографическое исследование. Заимствуя форму готического романа, считает он, Браун не следовал слепо готовым образцам. Один из наиболее существенных моментов, по мнению Ринджа,— то, что в отличие от авторов собственно готических романов, "он до конца сохраняет ауру двойственности и неопределенности". Он не уничтожает тайну традиционным рационалистическим объяснением, но тайна имеет иные истоки и иную природу. "Мир, с которым сталкиваются герои,— это в общем и целом естественный мир, и чувство тайны и ужаса проистекает не столько из внешнего мира самого по себе, сколько из внутренних движений их собственной души"8.
миром. Тогда как в его рационалистическое по духу время все, что открывалось человеку через непосредственное восприятие — все видимое, слышимое, осязаемое,— принималось за непреложную истину, Браун, развертывая действие своих романов, представляет эти чувственные сигналы как нечто весьма ненадежное, а зачастую обманчивое, порождающее не только заблуждения, но и трагические последствия.
Романы Брауна сосредоточены на исследовании темных сторон человеческой психики, и хотя его описания внутреннего мира персонажей по современным меркам недостаточно тонки, автор демонстрирует завидное разнообразие приемов, используя в этих целях воспоминания героев, догадки, ассоциации, обрывки разговоров, сомнамбулические состояния и особенно удачно — сны. С наибольшей силой проявилась незаурядная литературная одаренность Брауна в передаче кризисных состояний, приводящих к распаду личности. Подобная ситуация положена в основу первого и, по мнению ряда исследователей, лучшего его романа "Виланд, или Трансформация" (Wieland, or Transformation, 1798). Охваченный неистовым желанием обрести милость божию, его герой, Виланд, пытается доказать беспредельность своей любви к Господу и, приняв голос чревовещателя за повеление свыше, убивает жену и детей.
"Виланд" написан в эпистолярной форме от лица Клары, сестры злосчастного героя, которая, как и сам автор, видит в повествовании возможность "содействовать по мере своих слабых сил благу человечества"9. Предвестием трагического финала служит излагаемая ею предыстория рода Виландов, в которой Браун умело обыгрывает "родство" его героев с немецким писателем Х. М. Виландом, вводя в контекст романа важные в идейно-эстетическом плане литературные мотивы. Их отец, переселившийся в Америку по повелению свыше, предписывавшему ему заняться обращением индейцев в христианство, полагал, что не исполнил своей миссии. Охваченный предчувствием неизбежной кары, Виланд-старший трагически погиб в специально построенной для его молитвенных уединений башне, которая сгорела, без видимой причины внезапно вспыхнув неестественным пламенем. Причиной его гибели стало, по-видимому, редкое явление самовозгорания.
Прошли годы, и его дети возвели на том же основании храм, знаменовавший наступление новой эпохи — века Разума, символом которой становится бюст Цицерона. Здесь герои предаются ученым беседам, читают сочинения античных авторов, музицируют. Но покой, возведенный на "разумном" основании, оказывается призрачным. Хрупкое счастье героев рушится, Виланд становится убийцей, а Клара погружается в тяжелое психическое расстройство. Причина трагедии героев коренится в их неспособности читать развертывающуюся перед ними действительность, в несовершенстве чувственного восприятия, которым наделен человек. Сигнализируя о факте, оно нередко передает видимость и скрывает сущность явления.
Не порывая с идеями Просвещения, Браун отдает дань настроениям предромантизма, заостряя внимание на соотношении рационального и иррационального в человеческой природе. Проявляется связь с Просвещением и в трактовке проблемы веры. Хотя автор не выдвигает перед собой специальной задачи разоблачения религиозного фанатизма, в романе, особенно в катастрофическом финале звучит скепсис по отношению к "религиозному воодушевлению, которое, не утруждая себя анализом явлений, легко приписывает любые, самые тривиальные из них, а главное — собственные побуждения верховной воле. Нерассуждающему религиозному энтузиазму противопоставлен разум как опора душевно и нравственно здоровой личности, хотя Браун уже не убежден в его спасительном всесилии: безграничное доверие к нему и особенно чрезмерная рационализация воспринимаемой действительности тоже чреваты жизненными катастрофами, что убедительно раскрывают судьбы героев романа.
Голос чревовещателя Карвина, который Виланд принимает за глас Господень,— лишь пружина, позволяющая раскрутить действие. В дальнейшем герой не нуждается даже и в этом толчке извне, отождествляя с повелением свыше "голоса", являющиеся плодом его больного воображения. Подобно Шекспиру в "Макбете", Браун показывает, что эти "голоса" суть выражение собственных тайных помыслов и вожделений героя. Скрытые от чужого глаза, они недоступны и сознанию самого Виланда, восходят из неведомых глубин его души, но оттого не менее властно влекут его к действию. Чудовищное преступление, которое он намеревался довершить убийством сестры, есть, таким образом, прямое порождение его собственной воли и духа.
На уровне сознания герой надежно защищен от этих глубинных импульсов "культурной оболочкой" — системой нравственных и социальных табу, дарованной ему воспитанием, окружением, благоприятными обстоятельствами, наконец. Но в том-то и дело, что они не могут быть выведены на уровень сознания, и потому перед ними бессилен разум, знания, высокий строй мысли, искренне исповедуемые героем идеалы добра, неподдельная любовь к ближним, семейные добродетели и даже тот мираж счастья, каким кажется его предшествующая жизнь.
В общем плане познание остается для Брауна средством, способным направить человеческую жизнь по верному руслу. Однако оно предполагает не упоение достигнутым, раскидывающее сети самообмана, жертвами которого становятся и Виланд, и его друг Плейель, а неутомимую работу в соединении со смиренным признанием ограниченности своих возможностей и ненадежности инструментария познания перед лицом великих тайн бытия. Виланд остановился в самом начале пути, самонадеянно решив, что усвоенного им достаточно для того, чтобы быть удостоенным прямого абщения с Господом и его откровения. Он не смог познать главного — самого себя, приняв верхний, "культурный слой" за выражение своей истинной сущности.
"факта", доступного проверке эмпирическим путем, полагаясь во всем, что связано с постижением истины, лишь на "объективные" свидетельства органов чувств. Однако в обрисовке Брауна герои выглядят наглядным воплощением утверждения о том, что крайности сходятся. Не имеющие по видимости точек соприкосновения, Плейель и Виланд едины в абсолютизации своих априорно занятых позиций и априорного знания, отчего оба попадают в одну и ту же ловушку.
Приняв голос Карвина за голос своей возлюбленной, Клары, Плейель мгновенно решает, что девушка ему неверна. Когда же он затем слышит в се доме диалог двух голосов (вновь имитируемый Карвнном). он с намеренной жестокостью и грубостью выносит ей нравственный приговор, не дав ей сказать ни слова в защиту. Оправдания бесполезны, "факты", которые он ставит превыше всего, неопровержимо доказывают ее измену: он сам все слышал и знает истину, безапелляционно заявляет Плейель, отказываясь замечать, что причиной обвинений Клары в коварном обмане и потакании своим низменным страстям служат отнюдь не "факты", а цепочка его собственных умозаключений, как не замечает и собственной непоследовательности. Его безжалостный приговор продиктован не наблюдением и проверкой фактов, которое он ставит себе в заслугу, а скоропалительными выводами, сделанными на основе случайно попавших в поле его зрения обстоятельств.
Иначе говоря, подобно Виланду, Плейель слышит то, что хочет слышать, отчего "факты" оказываются не более чем проекцией его внутренних страхов и побуждений. Сознательно Плейель, конечно, "не хочет" измены Клары, но он не верит в существование совершенства, воплощением которого она ему представляется. Боясь, что идеал неизбежно обнаружит изъян, он психологически пребывает в постоянном ожидании фактов, подтверждающих его худшие опасения. Оттого с такой готовностью, без размышления, он принимает первое же случайное совпадение за истину, постичь которую он в действительности вовсе и не стремится. От его рационализма не остается и следа при первом же испытании, которому подвергает его жизнь. Он остается пустой декларацией, оборотной стороной которой оказывается на поверку иррационализм, отдавшись во власть которого герой не в состоянии обуздать темных иррациональных сил, тем более опасных, что они до поры выступали под маской рационализма. Плейель не только безжалостно расправляется с Кларой (вызванное его жестокостью помрачение рассудка девушки — несомненная параллель к убийству Виландом жены и детей), но и сам становится жертвой их разгула, руша основы собственного счастья, надежда на восстановление которого возникает лишь в финале романа.
В обоих случаях роковую роль сыграло присутствие Карвина, и подобная фигура введена автором не без умысла: наделяя Карвина способностью к чревовещанию, Браун сознательно рассчитывал таким образом поддерживать неослабевающий интерес читателя. Как и в характеристике героев, в построении сюжета, развитие которого во многом связано именно с Карвином, ведущая роль отводится несовпадению видимого и сущего. Первоначально Карвин пользуется своим даром просто ради забавы. В его действиях отсутствует личный интерес; он не кривит душой, утверждая впоследствии, что у него были "благие намерения" — ему действительно случалось незримо придти на помощь Кларе, которой он особенно симпатизирует. Но, предаваясь бездумной игре, Карвин забывает, что действуют в ней не куклы, а живые люди, он не заботится о последствиях, которые для них может иметь его безответственное вмешательство в их жизнь. Постепенно характер игры меняется — она начинает приобретать все более целенаправленный характер. Изучая окружающих его людей, Карвин уже сознательно берется руководить их действиями и поступками. Теперь он начинает походить на режиссера, ставящего на сцене жизни свой спектакль, превращающего его участников в безвольные марионетки, послушные жестокому авторскому произволу, который они принимают за самопроизвольное течение жизни.
Игра увлекает его настолько, что у Карвина появляется и личный интерес: он решает подвергнуть проверке Клару, желая удостовериться, сколь глубоко усвоены ею просветительские доктрины и в какой мере она во всем следует голосу Разума, как она то исповедует на словах, а в сущности, как пишет Дж. Флигельман, "подвергает проверке веру века разума в самого себя". Значительность художественных достижений Брауна в "Виланде" определяется не в последнюю очередь тем, что писателю удается найти принципиально новое решение темы соблазнения, занимавшей одно из центральных мест в европейском романе со времен " Клариссы Гарлоу" Ричардсона. "Карвину удается разрушить репутацию Клары — не фактически, как в ричардсоновском романе соблазнения, но по видимости. Он в меньшей степени соблазнитель женщин, нежели (общественного — М. К.) мнения (4; р. IX).
"полочку", он представляет собой как раз тот тип самодеятельной личности, который выдвинут философией Просвещения и который должен достичь всего своим трудом и талантом. Карвин, собственно, и не желает быть помещенным на "полочку" — весь смысл его существования заключен именно в нарушении устоев, в расшатывании существующего положения, в опрокидывании всех попыток привязать его к какому-то месту, классу, роли, так как они неизбежно обрекали бы его на вечное пребывание внизу. Недаром столь важное место в его характеристике занимает изменчивость, символом которой выступает чревовещание. Он призван историей совершить грандиозный переворот — слом иерархической системы, хотя в романе и не говорится ни о каких социальных потрясениях. Карвин противопоставлен узкому, замкнутому кружку, к которому принадлежат остальные герои романа, чей наследственный достаток, образование, семейные связи и традиции обеспечивают им высокое положение на социальной лестнице. В своем стремлении к стабильности Плей-ель и Виланд с инстинктивной неприязнью встречают Карвина, несущего в себе динамику социальных перемен, самим своим присутствием заявляющего претензии на то, что по праву принадлежит им одним. Боле» того, столкновение с Карвином обнажает их истинную сущность, выявляя порождаемую страхом перемен агрессивность. Конфликт интригующего повествования о чревовещателе приобретает, таким образом, глубокую социальную обусловленность. Подлинное историческое чутье подсказало Брауну отнести действие романа в тот период, что отделяет франко-индейские войны от "революционной войны" (9; р. 4).
Роман был доброжелательно встречен критикой. В рецензиях отмечалось умение автора захватить читателя, при этом подчеркивалась нравственная направленность "Виланда": прочитав его, всякий укрепится "в привычках искренности, твердости и справедливости". Брауна называли человеком, отмеченным печатью гения, а его произведение противопоставляли "жалкой поделке убогого писаки или продажного щелкопера". Особых похвал "Виланд", безошибочно определенный одним из критиков как "лучший роман, какой был создан в этой стране", был удостоен за то, что он "особливо занимателен для развитого и тонкого понимания". Показательно, что рассуждения о достоинствах романа нередко приводили к более широкой постановке вопроса — критики стремились привлечь внимание общества к положению американской литературы, призывая американцев, "славящихся своим превосходным знанием и любовью к литературе", не "отказывать в поддержке и не оставлять без внимания" достижения отечественного гения (2; pp. Ill, 110—111).
О том, что их оценки "Виланда" не были чрезмерно завышены, говорит безусловный интерес к роману английских и американских романтиков. И через несколько десятилетий после его выхода, когда литературная ситуация существенно изменилась, Т. Л. Пикок выделял его "как одно из немногих повествований, где финальное разъяснение по видимости сверхъестественного не разрушает и не снижает изначального эффекта" (2; pp. 104—105).
С публикацией "Виланда" Браун не сразу расстался с его персонажами. Фигура Карвина, видимо, представлялась автору столь значительной, что он решил поместить ее в центр следующего повествования, о чем уведомлял читателей "Виланда", но замысел был осуществлен Брауном лишь отчасти. Он написал и опубликовал в журналах несколько фрагментов нового сочинения, которое озаглавил "Воспоминания Карвина, чревовещателя" (Memoirs of Carwin, The Biloquist). Оно должно было предшествовать действию "Виланда", раскрывая предысторию Карвина. Наибольший интерес представляет в ней образ Ладлоу, таинственного благодетеля Карвина, который, по непонятной причине приблизив его к себе, открывает ему путь к богатству, знанию и приятному во всех отношениях существованию. В действиях Ладлоу не содержится ничего сверхъестественного — скрыты лишь мотивы и побуждения, стоящие за его щедрыми благодеяниями, и это создает атмосферу таинственности. Наконец Ладлоу объясняет Карвину, что он принадлежит к тайному обществу, к вступлению в которое он его готовит. Цель этого общества, напоминающего тайное общество "Иллюминатов" в Германии, как можно понять из его намеренно смутных намеков,— произвести радикальные изменения в мире. Вступление в него — дело чисто добровольное, но все члены общества связаны обетом, и тому, кто выдаст эту тайну, не уйти от смертной кары. На этом повествование, несмотря на просьбы читателей, настойчиво требовавших продолжения, обрывается. О причинах, побудивших к этому Брауна, можно лишь гадать. Скорее всего, он внутренне охладел к этому замыслу, поставив проблемы, волновавшие его в "Воспоминаниях Карвина", в своем следующем опубликованном романе, "Ормонд".
Роман "Ормонд, или Тайный свидетель" (Ormond; or, The Secret Witness, 1799) написан в квазиэпистолярной форме. Это не традиционный для романа XVIII в. обмен письмами, а "послание" от лица Софии Куртланд, подруги героини романа, Констанции Дадли, некоему господину Розенбергу в Германии, главный интерес которого составляет изучение "общества и нравов"10 действии, появляясь лишь в заключительной части. Ее "послание" — это в сущности изложение рассказа Констанции, дополненное собственными наблюдениями и "разысканиями", соображениями и оценками, а также — в ряде вставных эпизодов — рассказами соответствующих персонажей (опять-таки в передаче Констанции), чем объясняется довольно рыхлая композиция романа. Введение условной фигуры повествователя (повествователей) позволяет писателю представить описываемые события и героев в сложной системе "опосредовании" с точки зрения вымышленного автора, чьи толкования и оценки не следует отождествлять с позицией подлинного автора, Чарльза Брокдена Брауна.
Предваряющая действие романа записка Софии призвана заострить внимание читателя на литературных особенностях предлагаемого далее текста. В соответствии с литературными установками эпохи Браун подчеркивает "правдивость" представленной в "Ормонде" истории. Согласуясь с желанием адресата "услышать подлинную, а не вымышленную историю", София видит свой долг в том, чтобы "излагать события не в искусственном и тщательно продуманном порядке, и без той гармоничной сообразности и проливающей свет пространности", которые оправданы в "истории, проистекающей из вымысла". В ее повествовании, не отличающемся "единством замысла", факты обрисованы не согласно "предписанию поэтического вкуса", но так, как позволяли находившиеся в распоряжении Софии материалы,— еще одно "прямое" доказательство его достоверности., На этом же принципе основаны и образы персонажей. Героиня ее "биографического очерка", Констанция, заверяет София, подобна всем людям, с которыми "мы знакомимся не благодаря вымыслу, а по опыту" (10; р. 3).
По своему сюжету "Ормонд" напоминает традиционный роман соблазнения, однако в трактовке Брауна составляющий его основу конфликт значительно шире. Юная Констанция — не только воплощение невинности, едва не ставшей жертвой коварного соблазнителя, но и та "новая женщина", идеал которой сложился у Брауна под воздействием просветительского учения и особенно Мэри Уолстоункрафт. Отец героини, Стивен Дадли, талантливый художник, получивший образование в Италии — фигура весьма показательная, свидетельствующая о стремительности развития американской литературы в конце XVIII в. Само появление подобного образа в рамках художественного произведения было бы немыслимо каких-нибудь полтора—два десятилетия до того. Приверженец просветительских идей, он сам занимался воспитанием дочери. Вопреки сложившимся предрассудкам, он считал необходимым развивать интеллектуальные способности девочки, обучая ее математике, латыни, истории. Констанция получила классическое образование, которое женщинам того времени было недоступно. От них героиню "Ормонда" отличает и то, что она не имеет никакого понятия о религии. Отец Констанции, убежденный, что втолковывание религиозных истин в не способный воспринять их детский ум причиняет огромный вред, подходил к вопросу философски, полагая, что всестороннее развитие интеллекта станет для нее лучшей подготовкой к самостоятельному осмыслению заповедей христианства. По мнению некоторых критиков, в частности Г. Р. Уорфела (2; pp. 130—131), Браун стремился показать через эту ситуацию, что в безверии заключена главная опасность как для его героини, так и для любого человека.
Тем самым автору приписываются взгляды повествователя — Софии, которую в изображении Брауна отличает склонность к сентиментальности и морализаторству, очевидная узость мышления и приверженность к общепринятым суждениям, которых писатель явно не разделяет.
имеет иную природу. В ней представлена нравственность не по внушению или принуждению, не из страха божия, а естественная, врожденная, та, что проистекает изнутри сильной духом личности, приверженной высшим ценностям и потому не способной прельститься пороком. Вместе с тем Констанцию нельзя назвать неземным существом, человеком не от мира сего, далеким от повседневных забот, что составляет ее кардинальное отличие от романтической героини. Жизнь не позволяет ей такой роскоши, готовя ей с юных лет тяжкие испытания, из которых Констанция выходит несломленной.
судьбу художника в Америке, был вынужден расстаться с живописью — его "товар" не находил спроса. Он попробовал пойти по стопам отца и заняться торговлей, но окончательно разорился, беспардонно обобранный тем, кого он нанял в помощники. Констанция, в сущности совсем ребенок, стала во всех смыслах опорой родителей, явив перед лицом невзгод поразительную силу и твердость духа. Не выдержав тягот, ее мать умерла, а сраженный горем отец ослеп. Самоотверженный героизм Констанции во время эпидемии желтой лихорадки спасает отцу и дочери жизнь.
Опорой Констанции в ее борьбе неизменно служит разум. Не теряя присутствия духа, она в любых ситуациях проявляет спокойную рассудительность, позволяющую найти достойный выход из положения. При этом удары судьбы не обескураживают и не ожесточают Констанцию; даже к тем, кто причинил зло ей самой, она не питает зла, сокрушаясь лишь о том, к примеру, что обокравший их Крэг, прельстившись богатством, принес в жертву собственную душу, т. е. при все своем безверии, не зная буквы, следует духу христианской заповеди. В этом плане идеи, воплощенные в образе героини "Ормонда", созвучны призывам Брэкенриджа, обращенным в памфлете "Кровавый след тирании" к соотечественникам, которые в яростной борьбе за свободу не должны оставлять попечения о духовном спасении своих врагов, англичан. Более того, Констанция верит, что с помощью разума можно победить разлитое в мире зло — верит не абстрактно, но постоянно претворяя свое убеждение в действие. Глубокая вера в непреодолимую силу разума, в способность словом правды развязать хитросплетения зла, порождают бесстрашие и стойкость, составляющие немалую долю обаяния героини романа, которую высоко ценил Шелли. По воспоминаниям Пикока, "ничто не отвечало глубинному строению его души так, как творения Брауна. Ничто с такой ясностью не представало в его мыслях совершенным соединением чисто идеального и реально возможного, как Констанция Дадли"11.
Именно вера Констанции в исключительные возможности разума приводит ее на грань катастрофы, порожденной центральным конфликтом романа. Он предстает как единоборство главных героев, разделенных нравственными понятиями, жизненными принципами, пониманием человеческих взаимоотношений и человеческого предназначения.
— один из ярких образов злодеев, которые особенно удавались Брауну. Писатель наделяет его блестящим умом, способным завораживать логикой и стройностью суждений, недвусмысленно давая понять, что вся сила интеллекта Ормонда направлена на служение злу. Член тайного общества, вознамерившийся со своими единомышленниками создать посредством колонизации где-то на западных землях особое государство, построенное на близких идеальным принципах, Ормонд считает любые средства, вплоть до похищения и убийства, допустимыми для этих целей. Этими же понятиями он руководствуется и в личных отношениях.
В образе этого героя Браун показывает, какую опасную форму может приобрести теория "разумного эгоизма", получившая достаточное распространение во второй половине XVIII в. Воспылав страстью к Констанции, он решает добиться ее любым способом. Когда Ормонду не удается ни сокрушить добродетель своей избранницы, осыпав ее благодеяниями (возвращение утраченного богатства, излечение отца от слепоты и т. д.), ни сломить ее волю с помощью ухищрений ума, он встает на путь прямого преступления. Быть может, самое поразительное в искривленной логике его рассуждений то, что, решившись на убийство отца Констанции, в котором он видит главное препятствие для своего союза с ней, Ормонд по-прежнему убежден в возможности их счастья.
— способность до неузнаваемости преображаться. Однако ареной для него Ормонд избирает не сцену, а жизнь. Талант делает его невидимкой. Меняя обличье и голос, он беспрепятственно проникает куда угодно, незримо входит в мир ничего не подозревающих людей, слышит их признания, проникает в их тайны, а затем без зазрения совести обращает все это против своих жертв, беззащитных против его дьявольского ума.
Браун, таким образом, представляет в Ормонде и Констанции две ипостаси разума, который, в зависимости от нравственного содержания, выступает то как орудие добра, то как орудие зла, выявляя в сущности кризис просветительского мировоззрения.
"Артур Марвин, или Воспоминания о 1793 годе" {Arthur Mervyn, or, Memoirs of the Year of 1793). Вначале он предстает невинным подростком, близким по душевному складу к Констанции, хотя он и лишен ее нравственной цельности. В финале же, в результате жизненных испытаний в поведении героя можно увидеть отступление от высших нравственных принципов, не согласующихся с корыстными побуждениями, которые становятся доминирующей чертой характера Артура Марвина. Сложность фигуры главного героя романа привлекла в последнее время внимание критики к этому в свое время недооцененному произведению Брауна.
В сущности в образе Артура получает воплощение стержневой мотив всего творчества Брауна — соотношение видимого и сущего, составляющее основу повествовательной структуры романа. По типу последний можно отнести к разновидности "романа воспитания", имеющего руссоистскую подоплеку. Повествование читается как исполненная обобщающего смысла история приобщения невинного, "естественного" человека к цивилизации, развращающей его сердце, вытесняющей благие порывы души и высокие стремления ума интересами самого низменного толка.
Лишившись в силу неблагоприятных семейных обстоятельств средств к существованию и попав в нестерпимое для него зависимое положение, Артур вынуждн покинуть родной кров. Выйдя из деревенской глуши с чистой и открытой миру душой, он с первых же столкновений с ним получает удары, которые ставят героя перед необходимостью пересмотра его представлений. Сложившиеся согласно просветительскому идеалу они драматически расходятся с реальной жизнью и теми требованиями, которые она предъявляет человеку. Обобранный до нитки уже в начале пути Артур попадает в Филадельфию без денег, без друзей, без связей, которые помогли бы ему вписаться в новое окружение. Большой город довершает его образование, преподнося пришельцу наглядные уроки выживания в современном обществе. Цепочка злоключений приводит Артура в качестве слуги в дом Вельбека, закоренелого злодея, чей образ выразительно дополняет созданную Брауном впечатляющую галерею служителей порока.
Он, к примеру, присваивает деньги, доверенные ему человеком, якобы умершим в его присутствии, для его сестры, Франчески. Опутав беззащитную девушку сетью лжи, Вельбек совращает ее, а затем не просто бросает, но отправляет вместе с младенцем в дом терпимости, который содержит его приятельница, откуда несчастная бессильна выбраться.
осуществлению его гнусных замыслов. Постепенно герою открывается низость и порочность его патрона. Осознав масштабы и мерзостность его преступлений, Артур с горечью восклицает: "Зареса приподнялась, и там, где моя опрометчивая и неопытная юность не подозревала ничего, кроме возвышенности и величия души, открылась сцена вины и бесчестия"12.
Движимый добрыми побуждениями герой стремится исправить причиненное не им зло, восстановить надлежащий порядок вещей, положив в основание добродетель, истину и справедливость. Он берется спасти Франческу, вытащив ее из гнезда порока. Его первое побуждение при виде опустошений, произведенных в Филадельфии эпидемией желтой лихорадки,— взять на себя попечение о службах, призванных противостоять разрушительной стихии и облегчать участь несчастных страдальцев. Он пытается спасти жизнь жениху старшей дочери семейства Хэдуинов, приютившего Артура в трудную минуту, а когда болезнь скосила и ее, и отца, берет на себя заботу о младшей, Элизе, и защиту ее интересов от посягательств ее дяди, в качестве опекуна вознамерившегося присвоить полученную ею по наследству ферму. Он возвращает терпящей нужду семье деньги, оставленные одной из жертв Вельбека. И, наконец, даже самого Вельбека, которого он неожиданно встречает в тюрьме после того, как тот уверял Артура в искреннем желании покончить с собой, более того, искусно имитировал самоубийство, бросившись в реку, герой не оставляет своим попечением, надеясь на пороге смерти спасти его душу, обратив его увещеваниями на путь истинный.
Однако между словами, характеризующими намерения героя, и его поступками, продиктованными, по его уверениям, высшими соображениями, писатель оставляет зыбкое пространство, своего рода зияние, позволяющее увидеть в них иной смысл, что необычайно раздвигает поле интерпретации образа героя и всего действия романа. Это осложняет решение проблемы "зла", которое, как показывает писатель, может оказаться просто ярлыком, навязываемым объекту индивидуальной волей субъекта. Он же неизбежно приписывает то или иное значение поступкам людей и событиям, исходя из собственных обстоятельств, которые определяются не только степенью его осведомленности, но и свойствами его личности, его взглядами, положением, интересами.
Писатель, однако, не выступает с проповедью нравственного релятивизма, он лишь настаивает на невозможности вынесения морального суждения о человеке или явлении без исчерпывающей полноты всех объективных и субъективных факторов. Позиция автора подкреплена и структурой романа. История героя вписана в рамку повествования доктора Стивенса, который нашел на пороге своего дома незнакомого юношу почти в безнадежном состоянии и вместе с женой самоотверженно, с риском для собственной жизни выходил его. Естественно, что излагая эту историю, Стивене располагает тем, что сообщает о себе и своем прошлом сам Артур, заинтересованный в том, чтобы представить себя в наилучшем свете. Друзья доктора подвергают сомнению, а то и открыто отвергают предлагаемое истолкование событий и самой личности героя. Да и повествователь в какой-то момент признается, что вряд ли принял бы подобную историю за правду, доведись ему прочесть ее,— лишь непосредственное знакомство с Артуром, то впечатление чистой и честной натуры, что создалось у него под влиянием личных отношений, уверяет доктор, позволяет ему развеять сомнения в правдивости и искренности его юного друга.
разных точек зрения, совершенно двусмысленна. Эта двойственность характера знаменует новое качество прозы Брауна, отразившего в романе подвижное многообразие постреволюционной Америки, к которой все труднее приложить мерки просветительских концепций с их четким разграничением добра и зла, добродетели и порока, черного и белого. Ясно очерченный внешний контраст замещается внутренней противоречивостью явлений. Этот принцип подхода к действительности торжествует на страницах романа, позволяя увидеть в его герое не только неопытного юнца, невинную жертву низких и подлых людей, встречающихся на его пути, но и не по годам изворотливого пособника этих негодяев, который, освоив под их руководством науку лжи, скоро оставит своих учителей далеко позади.
Браун оставляет открытым финал романа, обрывая рассказ накануне свадьбы героя с Ачсой Фильдинг, сохраняя при этом принципиальную двузначность возможной интерпретации: решение Артура расстаться с юной прелестной Элизой и вступить в брак с много претерпевшей в жизни и старшей его по возрасту Ачсой может быть продиктовано подлинным чувством, но, учитывая ее богатство и положение, может с равной долей вероятности означать и подчинение низменному расчету. Такая концовка ярко характеризует одновременно как состояние американской действительности, более не поддающейся истолкованию в категориях прямых оппозиций, так и состояние просветительской мысли, наследником которой выступает Браун, ищущей к этой действительности новых подходов.
Показательно, что приведенные выше слова героя о несоответствии увиденного им в реальности его радужным представлениям можно понимать в романе расширительно, относя не только к злодею Вельбеку, но и ко всей панораме жизни, представшей взору неискушенного, "естественного" человека в Филадельфии. Особый смысл приобретают в связи с этим в" романе надолго врезающиеся в память картины охватившей город эпидемии — одно из высших достижений художественного дарования и писательского мастерства Брауна. Вместе с тем эти картины являются существенным комментарием к окружающему писателя современному миру и особенно его будущему. Они бросают мрачный отсвет на перспективы построения нового мира, как понимали это первопоселенцы, передавшие по наследству эту задачу тем поколениям, что осуществляли Американскую революцию. Перед лицом опасности, вопреки упованиям, не обретают действенности высшие принципы человечности, начертанные на ее знамени,— начинается разгул безграничного эгоизма и низменных страстей. Озабоченные лишь собственным спасением, люди забывают о ближних, бросают детей, жен, стариков, друзей, не способных постоять за себя, обрекая их на верную гибель. Общий упадок нравов, обнаживший отсутствие глубоко укорененных в обществе нравственных начал, на которых покоится просветительская вера в чеовека, усугубляется развалом социальных служб города, которые оказываются не просто парализованы, но сами обнаруживают чудовищную бесчеловечность. Вызванные страшным бедствием распад, деградация, разрушение, как на уровне личных отношений, так и социального организма символически передают иллюзорность мечтаний о возможности коренного преобразования мира и упований на светлое будущее. Тем самым Браун вности недвусмысленные критические акценты в картину американской жизни, нарисованную в "Артуре Марвине", даже если как художник он прямо и не ставил перед собой такой задачи.
Мальчик с белкой. Джон Синглтон Копли. Ок. 1765 г. Бостон.
"Эдгаре Хантли" (Edgar Huntly; or Memoirs of a Sleep-Walker, 1799), считавшемся в XIX в. наравне с "Виландом" лучшим романом Брауна. В предпосланном книге предисловии он развивает свое понимание искусства романа. Характерно, что значительное место писатель отводит размышлениям об отношении литературы и действительности, хотя уже ранние исследователи его творчества справедливо указывали, что главный интерес представляет для него внутренний мир человека. "Его мало занимают,— писал Уильям Прескотт,— внешние формы общества. Он погружается в глубины сердца, менее сосредоточиваясь на человеческой жизни, чем на ее истоках"13"Америка открыла новые темы для живописца нравов"14, как он нередко определяет писателя. Причины драматических конфликтов и кровавых развязок следует искать не в действии сверхъестественных сил или фантазии автора, а в окружающей действительности, прежде всего действительности американской. В последней он выделяет два момента: девственную природу Америки, готовящую человеку тяжкие испытания, и соседство индейских племен.
В соответствии с намеченной программой Браун строит действие своего романа. Захватывающе описаны скитания Эдгара Хантли в горах и лесных дебрях. Попав в незнакомые места в лунатическом состоянии, он каждый миг стоит лицом к лицу с неведомой опасностью, ожидание которой повышает накал драматизма. Он может погибнуть от голода и сорвавшись в бездну с крутого обрыва, встретившись с дикими зверями или, что еще хуже, с индейцами, которые в жажде мщения разоряют поселения белых, в неравной борьбе лишивших их исконных земель, не оставляя никого в живых. Интересен образ Старой Деб, древней индианки, чья убогая хижина затерялась глубоко в горах. Случайно столкнувшись с ней, Эдгар чувствует, что от нее веет таинственной и грозной силой. И все же это были лишь первые подступы к претворению индейской темы: реальная сложность исторической обстановки, связанная с драматическим конфликтом колонистов и коренного населения, осталась недоступна Брауну.
"Виланде", наиболее впечатляет в романе обрисовка индивидуальной психологии. С этой точки зрения очень интересен образ второго героя книги, Клитероу, выступающего в психологическом плане своего рода двойником Эдгара, который принимает в нем большое участие, пытаясь и помочь ему преодолеть невзгоды судьбы, и в то же время проникнуть в тайну прошлого своего друга. Бежав из Англии в убеждении, что стал причиной гибели своей благодетельницы, Клитероу ищет спасения от преследователей в Америке, но муки совести доводят его до полного помешательства, и когда выясняется его невиновность, ему уже никто не в силах помочь. Любопытно, что фактура английской части романа, рассказывающей предысторию Клитероу, человека из низов, бессильного в мире жесткой сословной регламентации, неизмеримо плотнее американской. Очевидно, работая над ней, писатель широко обращался к богатому наследию английского просветительского романа, в изображении же действительности американской Браун выступал первопроходцем. Он первым приблизился к ней, поражаясь обилию и разнообразию явлений, в которых чутким "взглядом художника улавливал неповторимые черты, художественное освоение которых писатель считал главной задачей национальной литературы. И хотя, подобно Брэкенриджу, он не смог достичь целостной картины мира, основанной на синтезе индивидуального и общего, соединяющей многомерное изображение личности с панорамным изображением общества, созданный им образ величественной американской природы стал важным шагом на пути освоения литературой своеобразия национального бытия.
Браун первым среди американцев пытался добиться положения профессионального литератора. Постигшая его неудача была предопределена общественным укладом, духовным климатом в стране, не осознавшей в полной мере значения искусства и литературы для полнокровного развития нации. За несколько лет напряженного труда писатель создал шесть романов, четыре из которых вошли в сокровщницу американской литературы. Живая связь с ними отчетливо прослеживается в творчестве Дж. Ф. Купера, Э. По, Н. Готорна и других американских романтиков. Эдгар По даже положил одну из глав "Эдгара Хантли" в основу своего рассказа "Колодец и маятник". Вынужденный отказаться от активной литературной деятельности Браун предпринял на протяжении первого десятилетия XIX в. несколько попыток издания литературного журнала. Сделав журнал своей трибуной, он призывал к созданию национальной литературы, одним из первых осознав важность этой задачи. Личная судьба Брауна оказалась как бы прообразом судеб многих американских писателей, чьи творческие устремления, не встретив должного внимания в ком-мерциализованной Америке, не были реализованы до конца.
1 Цит. по: Marchand, Ernest. Introduction. // Brown, Charles Brockden. Or-mond. N. Y. and L., Hafner Publishing Co., 1937 (repr. 1962), p. XX.
3 Этот труд Данлэпа представляет собой не только ценный источник сведений о жизни писателя, к которому восходят последующие исследования творчества Брауна, но и дает возможность составить более полное представление о нем, поскольку включает в состав публикации ряда сочинений Брауна, рукописи которых не сохранились, а также его писем. Следует также учитывать, что Данлэп пользуется словом "романтический", круг коннотаций которого в английском языке значительно шире, чем в русском, не в строго литературно-эстетическом, а в широком смысле, подразумевая скорее "склонный к идеализму, непрактичный, витающий в облаках, романтичный".
4 Цит. noi Fliegelman, Jay. Introduction. // Brown, Charles Brockden. Wieland. Harmondsworth. Middlesex, England, 1991, p. XXI.
сознания М., 1994, с. 35.
с девушкой-пресвитерианкой, а, женившись затем вопреки их воле, был исключей из квакерской общины. Впоследствии это решение было пересмотрено.
7 Elliott, Emory. Revolutionary Writers. Literature and Authority in the New Republic, 1725-1810. N. Y., Oxford, Oxford Univ. Press, 1986, p. 221.
8 Ringe, Donald A. American Gothic. Imagination and Reason in Nineteenth Century Fiction. Lexington, Kentucky, Univ. Press of Kentucky, 1982, pp. 49," 50.
9 Brown, Charles Brockden. Wieland. Harmondsworth, 1991, p. 5.
11 Peacock's Memoirs of Shelley. Ed. by H. F. B. Brett-Smith. L., 1909, pp. 36-37.
12 Brown, Charles Brockden. Arthur Mervyn, or Memoirs of the Year 1793. Kent State Univ. Press, 1980, p. 107.
13 Prescott W. H. Life of Charles Brockden Brown. // The Library of American Biography. Ed. by Jared Sparks. N. Y., Harper and Brothers, 1839, v. 1, p. 176.