История литературы США. Том 1.
Е. А. Стеценко. Хроники и описания. формирование светской литературной традиции

ХРОНИКИ И ОПИСАНИЯ.

ФОРМИРОВАНИЕ СВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРНОЙ ТРАДИЦИИ

Англичане открыли для себя Америку почти через сто лет после Колумба, предприняв в конце XVI в. несколько неудачных попыток основать постоянные поселения. Бесследно исчезли возникшие в 1585—1587 годах колонии на острове Роанок — люди гибли от холода, голода, болезней, подвергались нападениям индейцев, проявлявших враждебность по отношению к незваным пришельцам. До 1607 г., когда, наконец, удалось окончательно укрепиться в Новом Свете и создать управляемую специальным советом колонию Джеймстаун, заокеанские земли оставались для англичан чужим, неведомым, загадочным миром. Как любая неизвестность, он таил в себе возможные чудеса и опасности и, в то же время, внушал надежду на удовлетворение несбыточных на родине желаний.

На рубеже XVI—XVII веков историческая ситуация в Англии сложилась таким образом, что многие ее жители оказались лишними в собственной стране. Вследствие "огораживания земель" впадали в нищету массы крестьян, подвергались преследованиям религиозные сепаратисты, не могла развернуться скованная рамками внутреннего рынка молодая буржуазия, феодальные нравы сдерживали свободное развитие личности. Произошло накопление огромной, нереализованной человеческой энергии, уникальным шансом для выхода которой явилась колонизация Америки. То, что в Европе потребовало бы длительных социальных, политических и экономических преобразований, можно было совершить простым перемещением в пространстве. Открывалась перспектива как бы выйти из истории, не дожидаясь "своего часа", и, обогнав время, на новом, "чистом" месте осуществить желаемое. Америка обещала источники сырья и рынки сбыта, свободу вероисповедания и богатство, невиданные возможности для приложения человеческих сил и познания мира, приключения и славу. Она внушала надежду.

проповедники, искатели приключений, совершившие опасное и увлекательное путешествие, спешили поделиться с соотечественниками приобретенными знаниями и впечатлениями. Самые первые описания Америки на английском языке были собраны Ричардом Хэклитом (Richard Hackluyt, 15537—1616), издавшим в 1582 г. подборку путевых отчетов под заглавием "Главные исследования, путешествия и открытия английской нации" (The Principal Navigations, Voyages, Traffiques and Discoveries of the English Nation). Его собирательскую деятельность продолжил Сэмюэль Перчес (1577—1628), опубликовавший в 1625 г. "Посмертные записки Хэклита, или Странствия Перчеса" (Hakluytus Posthumus, or Purchas His Pilgrimes).

Почти во всех записках этого времени •идеализация условий Американского континента явно преобладает над трезвыми суждениями, а реалистический подход к реальности вытесняется ее мифологическим видением. В конце XVI в. сознание по своему типу было еще в основном мифологическим, однако на подобном восприятии Америки, несомненно, сказалась не только мифологизация действительности, но и готовность принимать желаемое за действительное, и стремление завоевать как можно больше сторонников и последователей, и краткость пребывания на другом берегу Атлантики, не позволявшая испытать в полной мере неизбежные трудности и невзгоды. Америка изображалась сказочной страной "молока и меда", найденным Эльдорадо, сохраненным во времени Золотым веком, Эдемом, где людям, как "птицам небесным", не придется "ни сеять, ни жать", срывая сладкие плоды с вечнозеленых деревьев и собирая рассыпанное под ногами серебро и золото. Вот как расписывали американское побережье и его обитателей капитаны Филип Амадас и Артур Барлоу, достигшие Америки в 1584 г. на кораблях, снаряженных сэром Уолтером Рэли: "Мы нашли самых кротких, доброжелательных и верных людей, лишенных всякой хитрости и коварства, живущих по законам Золотого века. Земля рождает все необходимое в изобилии, как в первый день творения, не требуя человеческих усилий и тяжкого труда. Люди заботятся лишь о том, чтобы защитить себя от холода в короткую зиму и прокормиться тем, что приносит земля"¹. Подобные же восторженные описания содержат и записки Джона Спарка, приплывшего во Флориду в 1564 г.: "Ни одному человеку еще не были известны такие богатства, как в этом крае, потому что помимо самой земли, столь обширной, что ни один христианский король не смог бы ее заселить, здесь изобилие лугов, пастбищ, кедровых, кипарисовых и прочих лесов, лучше которых нет в мире" (1; р. 41).

Путешествие "за тридевять земель" наделяется необходимыми атрибутами сказочного мира, где ведется извечная борьба светлых и темных сил. Герои находят прекрасную страну, пройдя через жестокие испытания, преодолев препятствия, сразившись с чудовищами. Дж. Спарк заселяет Америку львами, тиграми, единорогами, змеями с тремя головами и на четырех ногах. А Дэвид Ин-грэм, прошедший в 1568—1569 годах от Мексики до Новой Шотландии*, утверждает, что видел слонов, каннибалов с зубами собаки и самого дьявола.

малоприятные факты. Спарк признается, что дракон описан им со слов какого-то "французского капитана" и что лично ему не удалось найти в Америке ни золота, ни серебра. А. Барлоу, считавший аборигенов "лишенными всякой хитрости и коварства", рассказывает, как из соображений безопасности англичане все же предпочли ночевать в собственной лодке, а не в индейской деревне. Капитан Эдвард Хейс живописует бедствия, обрушившиеся на моряков в 1583 г. в Ньюфаундленде: им пришлось пережить кораблекрушение и предательство части команды, покинувшей своих соотечественников и занявшейся грабежом. В целом же лондонские компании, субсидировавшие путешествия в Новый Свет и пропагандировавшие его колонизацию, старались издавать сочинения "рекламного" характера и не распространять неблагоприятные сведения.

Наиболее здравомыслящие авторы привлекали колонистов не сказками и несбыточными обещаниями, а описаниями природных ресурсов Америки и выдвижением благородных практических целей. Рационализм грядущего столетия постепенно завоевывал ведущие позиции. Например, Р. Хэклит в труде "Мотивы, побуждающие к путешествию в Виргинию" (Inducements to the Liking of the Voyage Intended Towards Virginia, 1585) главными причинами создания заокеанских поселений называет необходимость распространения христианства, усиления власти английской короны, развития tторговли и получения дешевого сырья. Он предлагает склонять к колонизации прежде всего крестьян и ремесленников, привычных к тяжелому физическому труду, а не искателей легкой наживы. Образ Америки — первозданного рая становился не столько стимулом, сколько тормозом ее освоения, и постепенно вытеснялся образом земли менее чудесной и заманчивой, но более понятной, сравнимой с Европой. Колеблющегося, страшащегося неведомых краев читателя как бы убеждали в том, что переезд в Америку не будет означать полного разрыва с привычной средой обитания и что открывающийся там мир является продолжением мира европейского.

Стало появляться немало сочинений, ставивших целью привлечение будущих колонистов. Большое пропагандистское значение имела книга профессора математики из Оксфорда Томаса Хэрриота (Thomas Harriot, 1560—1621) "Краткое и правдивое описание вновь открытой земли — Виргинии" (A Brief and True Report of the New-Found Land of Virginia, 1588), написанная как отчет о путешествии в Виргинию в 1585 г. вместе с художником Джоном Уайтом, сделавшим с натуры множество акварельных зарисовок. Особую популярность получило ее иллюстрированное издание, выпущенное франкфуртским предпринимателем Теодором де Бри в 1590 г. Хэрриот упрекает тех, кто, не обнаружив в Виргинии золота и английского комфорта, распускает порочащие идею колонизации слухи. Он внушает своим согражданам, что Америка — не готовый рай, где можно жить без тягот и усилий, а изобильная земля, которую необходимо превратить в рай упорным трудом. Все перечисленные им природные богатства он сравнивает с английскими, как правило, в пользу Америки. Поскольку одной из причин, сдерживающих колонизацию, был страх перед индейцами, Хэрриот старается представить их невинными, как дети, занятыми мирным земледелием и легко поддающимися обращению в христианство. Он описывает трогательную сцену, когда индейцы, принимая белых за богов, гладили и целовали их священную книгу — Библию. С несколько наивным европоцентризмом автор уверяет, что индейцы с радостью подчинятся англичанам, убедившись в их превосходстве, и приобщатся к истинной религии и цивилизации. Фактически, обрисованная Хэрриотом картина будущего близка к утопии, где все основано на разумном общественном устройстве и жизни в согласии с природой.

В подобном же ключе были написаны и многие записки начала XVII в.— "Краткое и правдивое повествование об открытии северной части Виргинии" (1602) Дж. Бреретона, "Правдивое повествование о чрезвычайно удачном путешествии" (1605) Дж. Розье, "Доклад об основании англичанами южной колонии в Виргинии" (1606) Дж. Перси, "Добрые вести из Виргинии" (1613) А. Уайтекера, "Колония Новой Англии, или краткое и правдивое описание преимуществ и недостатков этой страны" (1630) Ф. Хиггинсона и другие. Авторы этих сочинений единодушно утверждают, что климат Америки гораздо более благоприятен для англичан, чем английский, что земля там намного плодороднее, реки — полноводнее, воздух — свежее, дичь — тучнее. "Оптимизм, часто иррациональный оптимизм, стал главной чертой беспокойных американцев на заре их истории" (1; р. 10). Как видим, пропагандистские задачи ранних описаний Америки, оптимистический настрой их авторов, недостаток практических знаний и опыта и еще довольно низкий уровень научного знания способствовали тому, что факты нередко искажались, расцвечиваясь элементами сказки и утопии. Возникавшие на фактической основе сочинения изначально подвергались невольной или намеренной беллетризации, которая стала отличительным признаком жанра и по мере его эволюции приобретала новые формы и направленность.

После создания постоянных поселений в записках появлялось все больше нейтральных, фактических сведений, откровенных описаний реальных трудностей колонизации. Теперь многие рассказывали о суровых зимах, стычках с индейцами, голодной смерти, раздорах между колонистами. В первой половине XVII в., когда только начиналось освоение Америки и налаживался быт колоний, еще кровно связанных с Англией и не осознающих своей самостоятельности, специфика новых условий была преимущественно географической, климатической, бытовой, а не политической или культурной, что определило особенности жанра хроник и описаний этого периода. Установилась определенная композиционная структура текстов с последовательным переходом от темы к теме. Исследователь ранней американской литературы Дж. Пирси выделяет четыре обязательных слагаемых сложившегося канона: описание, в соответствии с требованиями средневековой науки, четырех стихий — земли, воздуха, воды, огня; перечисление природных ресурсов; очерк об индейцах; пропаганду благ колонизации^2. хроники. Их стиль в целом отличался нейтральностью, природа описывалась, за редкими исключениями, без эмоций, данные о растениях, животных, полезных ископаемых каталогизировались, в повествование вводились списки колонистов. И в то же время, в них продолжало сохраняться заметное тяготение к беллетризации. В определенной степени записки взяли на себя роль художественной литературы, в первых английских поселениях развитой чрезвычайно слабо.

Переселившиеся за океан королевские подданные ощущали себя частью английской нации и культуры и не стремились к созданию собственной изящной словесности, предаваясь в основном тем литературным занятиям, которые отражали их практическую деятельность. Но Америка не была лишь осколком Англии. Это была новая среда обитания, где началось формирование особого образа жизни, особой бытовой, политической и духовной культуры. Как всякая культура, она стремилась осознавать себя в слове. Складывающиеся здесь жанры отражали не только практическую, но и духовную сторону бытия зарождающейся нации. Большую роль в этом сыграла довольно ощутимо проявляющаяся индивидуальность авторов записок, участников и очевидцев всего происходившее, обладающих разным мировосприятием. Хотя и в современной документальной прозе авторская точка зрения занимает большое место, в литературе XVII в. субъективный фактор имел свою историческую специфику, вносящую коррективы в принятое ныне понятие документальности. В отличие от человека XX в., человек века XVII не был столь отчужден от природы, общества и государства и ощущал свою тесную связь с окружающим. Присутствие автора, по-своему трактующего и комментирующего историю, помещающего себя в ее центр, проводящего аналогии между внешними событиями и собственным внутренним миром, входило в канон жанра.

Эта черта оказалась присущей сочинениям, относящимся к разным ветвям ранней американской литературы и подвергшимся различным культурным влияниям. В XVII в. происходило слияние традиций угасающей средневековой культуры, Ренессанса, Реформации и грядущего Просвещения. Как в религиозном, так и в светском сознании этих эпох человек мыслился частью единого целого — божественного замысла, вселенной, мирового сообщества. Существовала тенденция к помещению каждого реального события в некий общий ряд, к его обобщению на уровне рационалистического, мистического либо художественного видения мира. Нельзя согласиться с мнением многих ученых, в частности, автора книги об истории литературы Юга К. Холлидея³, что литература колоний до 1676 г. целиком принадлежит английской культуре, поскольку становление американского национального сознания относится к более позднему времени. Анализ ранней американской словесности позволяет предположить, что национальное сознание начало формироваться внутри колониального именно в XVII в., на стыке культурных эпох, влияние которых в условиях Америки имело свою специфику.

Как верно отметил известный американский ученый Д. Бурстин, "наиболее плодотворной новизной Нового Света были не его климат, растения, животные или полезные ископаемые, а новая концепция знания"⁴"Самое очевидное, широкое и долговременное влияние средневековой мысли на американское развитие сказалось в концепции теологических ценностей бытия"⁵. Но пуритане, покинувшие Англию, относились к религии, как к действию, поступку, и преследовали практическую цель — построить в новых местах "Град на Горе". Активизировались черты личности ренессансного человека — его активность, индивидуализм, готовность служить общему благу. Культивировался рационализм, делались попытки претворить в жизнь идеи разумного устройства общества, почерпнутые у Ф. Бэкона, Т. Гоббса, Дж. Локка. У новоявленных американцев было обостренное ощущение меняющейся действительности, была, наконец, возможность выбора, вмешательства в ход истории.

"открытости" и динамичности, запечатлел все многообразие ранней американской культуры и во многом отразил формирование национального сознания. Его тяготение к изображению разных сторон бытия помогало преодолевать ограниченность того или иного взгляда на окружающую реальность, что сказывалось и на содержании, и на стиле повествования. Лаконичность и простота изложения соседствовали с барочной вычурностью фразы, точные, фактографические описания — с цитатами из Библии и античных авторов, трезвость суждений — с мистическими толкованиями. Мир, предопределенный и управляемый провидением, сливался с миром, познаваемым и преобразуемым с помощью человеческого разума. Реальный опыт, который авторы пытались осмыслить в рамках определенной идеологии, постоянно корректировал умозрительную картину жизни.

Однако в зависимости от представлений о приоритете божьей воли, законов природы или человеческого разума, текст мог быть организован вокруг разных смысловых центров и подчиняться различным видам идейной и эстетической регламентации. В ранней американской литературе существовало несколько жанровых видов записок, причем деление это носило явно выраженный региональный характер. Во всех колониях, основанных в первой половине XYII в., население и по степени образованности, и по социальной и религиозной принадлежности было неоднородным, но в каждой из них преобладала та или иная волна эмиграции. В Джеймстауне большинство составляли люди светские, нередко авантюрного склада, принадлежавшие к официальной англиканской церкви. Новый Плимут заселяли пуритане-сепаратисты, бежавшие из Англии от преследований. В Массачусетсе преобладали пресвитериане, в Мэриленде — католики, в Пенсильвании — квакеры. Превалирование светской или духовной идеологии накладывало отпечаток на культурную жизнь колоний и определяло направленность их литературы.

Среди основателей Виргинии было немало искателей славы и приключений, несомненно, обладающих ренессансным типом личности. Так, историк американской литературы М. Тайлер пишет: "По сравнению с обитателями Новой Англии, виргинцы были менее суровы, менее предприимчивы, менее трудолюбивы. Они были более мирскими, более снисходительно относились к своим слабостям, не терпели аскетизма, ханжества, мрачных физиономий, длинных молитв. Они наслаждались играми, охотой, танцами, веселой музыкой и свободной, радостной, буйной жизнью"⁶ проявления бесстрашия, изобретательности, инициативы.

Одна из самых ярких и колоритных фигур ранней американской истории — легендарный Джон Смит (John Smith, 1580— 1631), с чьим именем связывают начало национальной литературы. Его жизнь, им же самим увлекательно описанная, полна странствий, подвигов и необычайных приключений, о достоверности которых до сих пор спорят историки. Сын английского фермера, получивший самое скромное школьное образование, Смит отказался от уготованной ему судьбы ремесленника и решил посвятить себя профессии моряка. Плавания к далеким берегам, участие в войне между венграми и Турцией, турецкий плен, рабство, побег, связанный с романтической любовной историей, путешествия по Европе, России, Марокко и, наконец, американская эпопея — таковы страницы этой героической биографии. В 1606 г. Смит стал одним из участников экспедиции, снаряженной Лондонской Виргинской Компанией для основания колонии в Новом Свете. В Джеймстауне капитан провел три года, в течение некоторого времени исполняя обязанности президента. В 1614 г. он вторично попал в Америку, на этот раз в Новую Англию, с целью создать там самостоятельную колонию, однако эта попытка окончилась неудачей, и последующие семнадцать лет были посвящены безуспешным поискам возможностей снова побывать за океаном.

Перу Джона Смита принадлежит несколько произведений, основные из них: "Правдивый рассказ о событиях, случившихся в Виргинии со времени образования этой колонии" (A True Relation of Such Occurences and Accidents of Noate as Hath Hapned in Virginia Since the First Planting of That Colony, 1608), "Карта Виргинии" (А Map of Virginia, 1612), "Описание Новой Англии" {A Description of New England, 1616), "Общая история Виргинии, Новой Англии и островов Соммерса" (The General! Historie of Virginia, New-England, and the Summer Isles, 1624) и "Правдивые странствия, приключения и наблюдения капитана Джона Смита в Европе, Азии, Африке и Америке с 1593 go 1629 г. от Р. Х." (The True Travels, Adventures, and Observations of Captain John Smith in Europe, Asia, Africa and America, from Anno Domini 1593 to 1629, 1630). He все эти книги носят самостоятельный и оригинальный характер, значительную их часть составляют заимствования из более ранних хроник, а также самоповторы. Например, "Общая история Виргинии", состоящая из шести частей, включает записки мореплавателей XVI в., пересказывает "Историю Бермудских островов" Н. Батлера, повторяет ранее опубликованные Смитом "Правдивый рассказ" и "Карту Виргинии".

В отличие от Виргинии, Новую Англию Смит знал, главным образом, с чужих слов, так как там ему удалось пробыть лишь незначительное время. "Описание Новой Англии" носит почти исключительно характер славословия, которое в работах американских исследователей принято называть "пропагандистским" и "рекламным", и довольно скудно по фактическим сведениям. Недостаток знаний и личного опыта восполняется цветистой риторикой и устоявшимися к этому времени оборотами, направленными на привлечение в эти края новых колонистов. Смит подчеркивает преимущества вольной жизни и радостного труда среди диких просторов, вне развращенных пресыщенностью и бездельем городов. "Здесь можно легко пользоваться природой и свободой, которых в Англии нам недостает или за которые приходится платить дорогой ценой"⁷. С самоуверенностью победителя, не привыкшего считаться ни с какими препятствиями, автор твердит, что любой обладатель крепкой физической силы и здравого смысла сможет выжить в условиях Нового Света. Целями колонизации он считает не быстрое обогащение и дальнейшую праздную жизнь, а "открытие неизведанного*, возведение городов, заселение стран, просвещение невежественных, исправление несправедливостей, обучение добродетели", что лучше всего согласуется с "честью и благородством" (7; р. 3).

"Общей истории Виргинии", наиболее интересном из всех сочинений Смита. Здесь речь идет о событиях, участником которых стал сам повествователь, и это обстоятельство определяет и структуру, и тон рассказа. Бросается в глаза чрезвычайный эгоцентризм Смита, его безмерное самовосхваление и бахвальство, чему часто дают простое, лежащее на поверхности объяснение: капитан хотел вернуться в пришедший в упадок Джеймстаун, который он внезапно покинул из-за несчастного случая, и провести там задуманные им реформы. Для этого ему было необходимо убедить людей, способных субсидировать путешествие и снарядить корабли, в своей незаменимости как главы колонии и доказать никчемность нынешних правителей. Такие мотивы, конечно, заставляли автора преувеличивать свои достоинства, однако нельзя забывать, что его эгоизм имел не только субъективные причины, но и глубокие культурные корни. Смит — дитя ренессансной эпохи, цельный человек, видящий себя активным преобразователем мира, признающий за собой право на свободное самопроявление. Его распри с другими руководителями колонии, его нежелание подчиняться приказам и стремление всегда поступать по своему усмотрению являются признаками индивидуализма, но индивидуализма особого рода. Ренессансное мировоззрение не отчуждало человека от общества и признавало личную свободу на службе всеобщему благу, а не в конфликте с ним. Смит постоянно подчеркивает, что каждый его подвиг и поступок имеет единственную цель — улучшить положение колонии, наладить отношения с индейцами, добиться единства чаяний и действий всех поселенцев. Собственно говоря, главная причина его недовольства своими компаньонами — их отлынивание от совместного труда, недисциплинированность, бесплодные надежды на легкое обогащение, жадность и меркантилизм, лежащие в основе вульгарной разновидности индивидуализма буржуазного, на ранней своей стадии противопоставлявшего эгоистические и общественные интересы. "Не было иного предмета разговоров, иного объекта надежд, иных занятий,— сокрушается Смит,— как только добыча золота, промывка золота, очистка золота, доставка золота..."^8. Открытое и откровенное столкновение Смита со своими соотечественниками — это первое, внешнее проявление противоречия между ренессансным и буржуазным индивидуализмом, которое затем уйдет "внутрь" американской культуры и во многом определит и национальный характер, и национальный миф — "американскую мечту".

Ренессансное мироощущение наложило отпечаток и на взаимоотношения автора с окружающей действительностью. Повествование Смита сосредоточено вокруг важных для колонии событий, а не на его духовном мире.

Ранняя колониальная эпоха совпала не с классическим средиземноморским Возрождением, а с английским, давшим величайшие взлеты этого типа культуры и в то же время отразившим кризис гуманизма. Современниками Джона Смита были великий Шекспир и сэр Уолтер Рэли, типичный ренессансный человек, рыцарь, мореплаватель и поэт с яркой и трагической судьбой. В силу того, что Ренессанс уже разыгрывал финальный акт на исторической сцене, а также того, что характер английской колонизации Нового Света определял прежде всего протестантско-реформаторский фактор, ренессансное мироощущение имело немногочисленные проявления и не стало доминирующим в дальнейшем развитии американского общества и литературы. Однако его присутствие и влияние неоспоримо, особенно в южных колониях, чья изначальная специфика определялась тем, что среди селившихся там людей было много личностей активного, авантюрного, творческого склада, типичным представителем которых являлся Джон Смит. В его книге ренессансное мироощущение наложило отпечаток на взаимоотношения автора с окружающей действительностью. Повествование Смита сосредоточено на важных для колонии событиях, а не на его духовном мире. Он не анализирует свои внутренние переживания и не соотносит происходящее с провиденциальной волей, а пытается познать и объяснить чувственно воспринимаемую реальность. Поэтому в книге преобладает внешняя точка зрения не только на окружающее, но и на самого повествователя. Текст написан то от первого, то от третьего лица.

Смиту присущ культ знания, опыта, практики и, вместе с тем, он — идеалист и мечтатель. Это дает основания биографу Джона Смита Э. Эмерсону назвать его новым человеком — американцем. "Он предвидел процветающую Америку, место, где человек сможет наслаждаться природой и ее плодами... Кроме того, Смит был американцем"⁹

Стремление автора живописать блага Нового Света, заинтересовать читателя и вызвать его расположение привело к тому, что в книге не выдерживается нейтральная фактографичность. В отчете о жизни колонии Смит старается придерживаться строгой хронологии, точности датировки и географических данных, приводит маршруты экспедиций на индейские территории и списки поселенцев. Но описания природы и быта интересуют его гораздо меньше, чем описания героических действий. Смит писал для потомства, которое должно было восхищаться подвигами отцов, и для истории — "предмета славы и великих человеческих свершений, а не прозаических повседневных дел"¹⁰. В повествовании выделяются наиболее яркие, драматические события. Таковы прежде всего эпизоды походов на территорию аборигенов и индейского плена, где есть и авантюрный сюжет со своей кульминацией, и намек на любовную интригу. В чем-то прав критик Н. Грабо, называя книгу, пусть и с сильной натяжкой, "рыцарским романом"¹¹.

Именно в моменты встречи с неведомым и опасным судьба предоставляла Смиту возможность стать главным героем захватывающих приключений, проявить черту ренессансного человека, которую А. Ф. Лосев назвал "артистизмом действий и мыслей"^12. Рассказывая о своем пребывании в индейском плену, Смит пишет: "... он повел себя среди них таким образом, что не только предотвратил нападение на форт, но и добился собственного освобождения и заслужил такое уважение к себе и своим соотечественникам, что эти дикари стали обожать его больше, чем собственного вождя" (8; р. 395). Увлеченность автора драматическими событиями столь велика, что иногда теряется к нему доверие и бывает трудно отделить историческую правду от вымысла, как, например, в рассказе о юной дочери индейского вождя Повхатана Покахонтаб, якобы спасшей Смита от казни и предупредившей его о готовящемся нападении своих соплеменников.

и его речи, равно отмеченные политической мудростью и хитростью. Читателю предоставляется возможность оценить недюжинные ораторские способности обоих правителей, вступивших в единоборство. Но, хотя Смит изображает Повхатана как достойного противника, для него индейцы лишь участники событий, происходящих с белыми, главными героями мировой истории. Это не представители самостоятельной и самоценной цивилизации, а часть окружающей природной среды, которую необходимо изучить и подчинить. Поэтому в своих рекомендациях по обращению с коренными жителями Америки Смит достаточно высокомерен и беспощаден. Считая аборигенов ленивыми и коварными дикарями, мешающими колонизации, он рассуждает о необходимости их порабощения. В то же время, внешность, жилище, одежда, обычаи и ритуалы жителей деревни Повхатана описаны им с живым интересом, так что можно только поражаться мужеству и наблюдательности человека, перед угрозой возможной близкой смерти не упустившего ни одной детали представшей перед ним картины.

Введение "авантюрных" эпизодов, включение "романизированных" элементов, пропуск целых временных промежутков — не единственные отступления от документального жанра исторической хроники в книгах Джона Смита. В тексте мелькают поэтические строки Джона Донна и других елизаветинских поэтов, стихи самого автора, философские и морализаторские размышления. Саркастические сентенции в адрес противников Смита как бы предугадывают стиль политического памфлета последующего столетия: "Когда они (корабли, доставившие колонистов в Америку — Е. С.) отплыли, не осталось ни таверны, ни пивнушки, ни места, где можно развлечься, а один лишь общий котел. Если бы мы были свободны от таких грехов, как обжорство и пьянство, нас можно было бы канонизировать как святых; но наш президент (Уингфидд) никогда не был бы причислен к божественному лику, поскольку присвоил себе для личного пользования все: овсяную муку, масло, водку, говядину и прочее, кроме общего котла; его-то он действительно позволил разделить поровну, что составляло полпинты пшеницы и столько же ячменя, сваренных на воде, на одного человека в день..." (8; р. 391).

Концентрация внимания на приключениях, а не на быте, рассказ от лица человека, лично вовлеченного в события, а не отдаленного от них на необходимое для хрониста расстояние, чистая эмпиричность в описаниях местности, климата, флоры, аборигенов лишали повествование строгой научной достоверности, но придавали ему живость и динамизм. В определенном смысле книги Смита мифологизировали события, положившие начало американской истории, и впоследствии стали выполнять в литературе функцию отсутствовавшего национального эпоса.

О художественных достоинствах наследия Смита существуют разные мнения. Э. Эмерсон отводит его прозе место среди "величайших достижений литературы" (9; р. 124). Ч. Энгофф же пишет нечто совершенно противоположное: "Он писал ужасающе. Он очень мало знал о правописании и почти ничего об английской грамматике"¹³"Тщеславный, живой, своекорыстный, но преданный делу; упрямый и безответственный; полугений и полушарлатан, единственный светский елиза-ветинец в американской литературе является, как это ни парадоксально, воплощенным доказательством изречения, что стиль — это человек"¹⁴— прагматика и идеалиста, но проявилась и специфика жанра записок, имевших свою историческую задачу. На раннем этапе колонизации Америки они помогали вводить новый практический опыт, новые знания о мире в существующую систему представлений, излагая их на языке европейской культуры. Отсюда постоянное стремление к "литературности", беллетризации, историческим и мифологическим параллелям, смешению жанровых форм.

С этой точки зрения интересны сочинения У. Стречи (W. Stra-chey), видного литератора и историка, несколько лет занимавшего пост секретаря колонии Джеймстаун. В книге "История путешествия в Британскую Виргинию" (History of Travel into Virginia Britannia, 1612) он выносит коренных жителей Америки за пределы мировой цивилизации, оправдывая захват земель и порабощение индейцев их язычеством. "Чужой мир" меряется мерками "своего", обладающего "истинной" религией и культурой, имеющего право либо уничтожить, либо подчинить прозябающих в темноте и невежестве. И вместе с тем, описывая индейских вождей, Стречи не только именует их на английский манер королями и королевами, но наделяет характерами, вполне типичными для европейских или восточных правителей. Повхатан — "мускулистый, активный и бесстрашный, бдительный, честолюбивый, хитростью расширяющий свои владения". Он коварен, жесток, подозрителен, способен внушать страх: "Стоит ему слегка нахмурить брови, как самые сильные начинают трепетать." Это прирожденный политик, ради выгоды спокойно предающий своих же соратников. Стречи перечисляет все, с его точки зрения, присущие тиранам черты, в ряду которых такие проявления варварства, как сдирание с живых врагов кожи раковинами, выбивание мозгов палкой или казнь в кипящем котле, кажутся всего лишь данью "местному колориту".

Образы вождей индивидуализированы — во внешности, одежде, привычках каждого из них подмечены характерные детали. "Они различаются (как и христиане) фигурой, речью и здоровьем; одни крупные, как Саскуэханнас, другие очень маленькие, как Викокомокос; одни говорят ясно и отчетливо, другие — более приглушенно; <...> одни вежливы и воспитанны, другие — жестоки и кровожадны..." (1; pp. 207, 209, 215). Описание индейцев по аналогии с белыми, с помощью клише европейского сознания и приемов художественной литературы, таким образом, давало двоякий эффект. С одной стороны, усугублялось непонимание и неприятие чужой культуры, с другой — происходило ее приобщение к европейскому миру, своеобразная ассимиляция.

Записки первых колонистов обладали достаточной художественностью, чтобы, в свою очередь, влиять на английскую литературу, снабжая ее новым материалом и новым человеческим опытом. Считается, например, что описание шторма и гибели корабля в "Буре" Шекспира навеяно "Правдивым отчетом о кораблекрушении и спасении сэра Томаса Гейтса..." {A True Repertory of the Wrack and Redemption of Sir Thomas Gates..., 1610) У. Стречи. Действительно, картины разбушевавшейся стихии в этих записках о Бермудах поражают своей динамичностью и накалом эмоций. "Страшный и сильный ветер начал дуть с северо-востока, порывами нарастая и рыча, то с меньшей, то с большей яростью, и, наконец, застлал мглою все небо, которое, как мрачный ад, стало черным над нами и еще более жутким, поскольку в таких случаях ужас и страх овладевают смятенными чувствами потрясенных людей, чей слух становится особенно чутким к завываниям и ропоту ветра... Молитвы, возможно, были в сердцах и на устах, но они тонули в выкриках офицеров; не было слышно ничего, что могло бы внушить надежду" (1; р. 189). Природа здесь на грани персонификации, это не фон событий, а их соучастник. Человек же способен вступить с ней в единоборство — корабль оказывается спасенным благодаря выдержке и хладнокровию капитана, слаженности действий команды и будущих колонистов. В этой сцене, проникнутой типично ренессансным духом, не раз поминается "божья воля", но не она в конечном итоге определяет исход поединка, так что даже таинственному свечению, появившемуся над мачтой, находится вполне рациональное объяснение.

По-иному трактует спасение корабля на Бермудах Льюис Хьюз (Lewis Hughes), проповедник, написавший "Письмо, посланное в Англию с островов Соммерса" (A Letter Sent into England from the Summer Islands, 1615). Он пытается дать теологическое объяснение дурной славе Бермудских островов, на которых, по легенде, живут ведьмы и демоны. Бог не желал, чтобы люди селились в этих местах, поэтому посылал на них гром и молнии; теперь же он изменил свои намерения и предотвратил кораблекрушение, разрешая тем самым англичанам "оставить грехи позади и прибыть в новый мир для новой жизни" (1; р. 204).

"отцов-пилигримов", в 1620 г. приплывших на "Мэйфлауэре" к мысу Код и основавших поселение Новый Плимут. Не все пассажиры ставшего легендарным корабля рискнули пересечь океан из религиозных побуждений, но большинство их составляли сепаратисты, видевшие свою миссию в построении "Града на Горе". Д. Бурстин назвал пуританскую Новую Англию "благородным экспериментом в прикладной теологии" (4; р. 5). Претворение протестантских идей в жизнь, их испытание практикой нашли отражение в светском жанре записок и хроник, в которых, в отличие от религиозных сочинений, выяснялись взаимоотношения "пилигримов" не только с Богом, но и с окружающим земным миром. Обращение к "полезной", нравоучительной, документальной литературе не воспринималось ими как духовное обмирщение, поскольку научное и историческое знание, с их точки зрения, служило постижению божьего промысла. Пуритане стали создателями специфического типа записок, насквозь проникнутых религиозным сознанием эпохи Реформации, причудливо сочетающих средневековый мистицизм с рационализмом Нового времени.

Первый отчет о путешествии на "Мэйфлауэре" и о первых месяцах существования Плимутской колонии был составлен Э. Уин-слоу (1595—1655) и У. Брэдфордом (1590—1657), отправлен с тем же кораблем в Англию и напечатан в типографии Джорджа Мортона, по имени которого и получил название "Отчет Мортона" (1622). Однако главным историческим документом о жизни сепаратистов стала книга Уильяма Брэдфорда "История поселения в Плимуте" (William Bradford. History of Plymouth Plantation), писавшаяся на протяжении двадцати лет, начиная с 1630 г. Хотя ее публикация состоялась лишь в 1856 г., в рукописи она была хорошо известна современникам, широко ими использовалась и оказала значительное влияние на литературу своего времени. Мемуары Брэдфорда, в течение двадцати лет занимавшего пост губернатора колонии, охватывают период от 1608 до 1646 г., начинаясь с рассказа о невзгодах и скитаниях его единомышленников в Англии и Голландии и их переезде в Новый Свет.

Брэдфорд также мифологизирует раннюю американскую историю, но на совершенно иной основе, чем "кавалеры Виргинии". Историческое сознание неотделимо от религиозного, в соответствии с которым судьба пуританской общины и каждого ее члена предопределена провидением и начертана в Священном писании. Задача хрониста — констатировать факты и события как проявления божьего промысла, раскрывая их смысл путем правильно выстроенной цепочки причинно-следственных связей и придерживаясь простоты изложения, соответствующей ясности и логичности высшей истины. Поскольку, согласно Библии, история целенаправленно развивается от начальной точки к неизбежному концу, повествование Брэдфорда также начинается с рассказа о гонениях на протестантов в XVI в., поступательно двигаясь от года к году, от события к событию. Преамбула к Книге I гласит: "Прежде всего о причинах, побудивших к написанию сей истории, которую, чтобы изложить ее правильно, начать должно от самых корней. Что и буду тщиться делать, излагая ее языком простым и строго во всем придерживаясь истины, в той мере, в какой способен постичь ее слабым моим разумением"^15.

Первая страница рукописи Уильяма Брэдфорда «О Плимутском поселении» (История Плимутского поселения), 1630.

Человеческая история — это реализация не только воли, но и борьбы потусторонних сил, вечной войны Бога и Сатаны, избравших ее полем битвы. Мир земной и сакральный входят друг в друга. Сатана — один из участников политических интриг, столь же реальный, как языческие императоры или церковники-католики. Его деяния по отношению к протестантам — "кровавые казни и жестокие пытки", "заточение, изгнание и иные гонения". Вселенское единоборство добра и зла отражается в поляризации исторических фактов в записках Брэдфорда, нарушает их внешне декларированную объективность, вносит тенденциозную оценоч-ность. Религиозный раскол в Англии входит в дихотомический ряд: Бог — Сатана, христиане — язычники, протестанты — паписты. Соответственно, на одном полюсе праведные — "святые", "благочестивые люди", "истинные слуги божьи", на другом — неправедные, которым свойственны "невежество, кощунство, безверие", "грех и нечестивость", "козни и уловки".

"о падении епископов со всеми их судами, канонами и обрядами" Брэдфорд подбирает несколько подходящих цитат из Священного писания, гласящих: "Всякое растение, которое не Отец мой небесный насадил, искоренится." От Матфея, 15,13. "Я расставил сети для тебя, и ты пойман, Вавилон (то есть епископы), не предвидя того; ты найден и схвачен, потому что восстал против Господа." Иерем., 50, 24" (15; с. 29). В текст прямо вставлено сравнение "Вавилон — епископы". Управление земной жизнью свыше имеет глубокий этический смысл, связующий религию и историю.

Трансформация в пуританском сознании собственной истории в метафору библейской создала некую двойственную, противоречивую концепцию исторического процесса как однонаправленного, линейного и, в то же время, циклического, повторяющего уже пройденный человечеством этап. Анализируя особое чувство истории у пуритан, Л. Зифф писал, что у них "аналогия превосходит хронологию, чувство племенной принадлежности — детали исторических изменений." С его точки зрения, пуритане ощущали свою принадлежность Богу, а не миру, и поэтому исключали себя из европейской истории¹⁶. Эту черту пуританского сознания отметил и другой его исследователь Дж. Розенмейер, который так охарактеризовал У. Брэдфорда: "История, думал он, не была чем-то, что просто происходит с ним и его собратьями-сепаратистами; она существовала в и через них." "Отцы-пилигримы" считали себя избранным народом", "сынами Израиля", изгнанными из Египта (Англии) и свершающими переход через пустыню в Ханаан для строительства "Града на Горе". В результате, говорит С. Беркович у них сложилось особое понимание истории: "Другие народы, объясняли колонисты, получили свою землю с помощью провидения, они получили ее по обещанию. Другие должны искать свои национальные корни в светских записках и хрониках; история Америки вписана в Священное писание, ее прошлое и будущее представлены в пророчестве" (11; pp. 90, 9).

Для поселенцев Нового Плимута освоение Америки было не только практическим, но и, в первую очередь, духовным деянием, а их путь к "земле обетованной" был путем души каждого сектанта к спасению. История всего мира, избранного племени и отдельного человека нераздельны в пуританском сознании, во многом определившем специфику американской социальной мифологии и национального характера. Именно в учении сепаратистов следует искать истоки веры в избранность Америки и зародыш специфического американского индивидуализма, не отделяющего личную судьбу от исторической миссии нации.

Показательна в этом отношении сама форма повествования, выбранная Брэдфордом, который пишет то от первого лица, то от лица всей общины, причисляя себя к собирательному "мы" или "они". Автор — и участник событий, и хронист, берущий на себя роль комментатора и морализатора. Ему, как и Джону Смиту, присущ некий "общественный индивидуализм", но базирующийся не на светском, ренессансном представлении о человеке, а на религиозном.

"материальные" события только тогда становятся частью общего божьего замысла, когда они, пройдя через человеческое осмысление, обретают духовное, метафорическое значение. Такой переход от "низкого" к "высокому" почти обязателен в каждом содержательно законченном блоке текста и сопровождается заметным изменением стиля повествования. В описании мирских коллизий, например, нападения солдат на отплывающих в Америку пуритан, преобладает лаконизм выражения, скудость художественных средств и нередкое использование разговорной лексики. "Когда шлюпка доставила часть их на борт и готовилась перевезти остальных, капитан увидел множество пеших и конных солдат с алебардами, ружьями и другим оружием; ибо за ними снарядили уже погоню. Тут голландец выругался по-своему: "Sacramente" и, так как ветер был попутный, поднял якорь и паруса и отплыл." Люди озабочены своими суетными проблемами — оставленными на земле семьями, отсутствием продовольствия и денег. Но Бог посылает им новое тяжкое испытание — бурю и неожиданное спасение, напоминая о своей силе и о порученной пуританам великой миссии. "И тут не только выпрямился корабль, но вскоре стала стихать буря, и Господь ниспослал скорбным душам утешение, которое не всякому дано понять, а затем привел в желанную гавань, где люди собрались подивиться чудесному их спасению..." Ритм фразы становится более торжественным, появляется "высокая" лексика — "скорбные души", "чудесное спасение", и образы, приобретающие двоякий, метафорический смысл — "желанная гавань".

Книга Брэдфорда насыщена библейской символикой и метафорами, в которые переводятся образы реального мира, чаще всего океана и неосвоенной земли. Пуритане "одолели океан, а до этого — море бедствий, когда готовились в путь..." Реальное пересечение водных пространств сравнивается с преодолением ниспосланных испытаний. Америка — это суровый континент, который предстоит заселить, и библейская пустыня¹⁷, по которой нужно продолжить путь к Ханаану. "Что увидели мы, кроме наводящей ужас мрачной пустыни, полной диких зверей и диких людей?... Лето уже миновало, и все предстало нам оголенное непогодой; вся местность, заросшая лесом, являла вид дикий и неприветливый". И далее: "Разве не вправе дети наши сказать: "Отцы наши были англичане, которые пересекли безбрежный океан и блуждали в пустыне по безлюдному пути..." (15; с. 33, 34, 80, 81).

Однако неумолимая логика реального течения событий, требующая практического и рационалистического подхода, разрушала умозрительную модель бытия и ослабляла связи земного и сакрального мира. Граница между ними нередко проступает очень ясно. В "Истории поселения в Плимуте" есть эпизод, когда их сопоставление даже приобретает комические черты. Аргументируя незаконность посягательств соседей-массачусетсов на плимутские территории, колонисты писали своим оппонентам: "Но хоть и говорите вы, что сюда привел вас Господь, мы отвечаем, как отвечали и ранее, что иного держимся мнения, а именно: что вы кинули завистливый взгляд на то, что принадлежит не вам, но соседям вашим; такого указания от Провидения вам быть не могло. Не упоминайте же промысел Божий всуе".

Переход от мистицизма к рационализму особенно част при толковании явлений природы. Разгул стихий может трактоваться как божья кара, как преподанный моральный урок, но одновременно автор не забывает сообщить силу и высоту волн, направление ветра, продолжительность затмения луны. Землетрясение объясняется неудовлетворением Господа по поводу разброда сепаратистов: "Господь всемогущей десницей своей сотрясает сушу и воды..." Далее же следует замечание, что после землетрясения несколько лет подряд стояло холодное лето: "Но это ли было причиною, о том пусть судят естествоиспытатели" (15; с. 259, 276, 277).

— историческая и духовная драма, но и низкая — политическая и бытовая. Стремясь сохранить внутреннюю целостность повествования, Брэдфорд во многих случаях выставляет светские события в качестве иллюстраций к полезному моральному «уроку. Некоторые поучительные истории носят явно притчевый характер, повествуя о покаранных злодеях и раскаявшихся грешниках. "И здесь должен я упомянуть об одном случае, в котором явственно проявился божественный промысел,— пишет в одной из глав автор.— Был в числе моряков некий надменный и нечестивый юноша, крепкий телом и оттого еще более заносчивый; он презирал несчастных больных, постоянно их клял и прямо говорил, что за время плавания надеется половину их выбросить за борт и поживиться их имуществом; а когда кротко увещевали его, бранился пуще. Но корабль не проплыл еще и полпути, как Богу угодно было поразить этого юношу тяжким недугом, от которого он в страшных муках скончался, так что оказался первым, кого бросили за борт. Так пали его проклятия на собственную его голову, что поразило всех товарищей его, увидевших в том праведный суд Божий". Совершенно иначе поступил известный негодяй Оддом, который, попав в бурю, уверовал, что именно он является причиной высочайшего гнева: "Он вымаливал у Бога прощение и давал обеты, если спасется, сделаться другим человеком... Олдом после того вел себя с поселенцами порядочно, признал, что на них почиет благодать Божья, и оказывал им уважение..." (15; с. 78, 158).

— высокой образованностью, разумом, благочестием, трудолюбием, отсутствием гордыни, сочувствием к бедным, а его жизненный путь оказывается отмеченным необходимыми вехами — переживанием божьего озарения, преследованием за веру и вознаграждением в виде долгой жизни и мирной смерти.

И все же путь человека к Богу нелегок: в духовной и светской драме действие направляется разными силами — рукой Всевышнего и греховностью человеческой природы. Повествование Брэдфорда — это хроника не только самоотверженного труда и исполнения божьей воли, но и обмана, предательств, интриг, жадности, хитрости, жестокости, бесконечных ссор и распрей между членами общины, с Лондонской компанией, с соседями-колонистами, с индейцами. "Дивиться надо и содрогаться при виде испорченности природы человеческой, которую столь трудно подавлять и обуздывать, да и невозможно иначе как всемогущим духом божьим",— сокрушается автор. Более всего чтя такие традиционные пуританские добродетели, как честность и усердие в труде, столь полезные для практических дел колонии, он абсолютно непримирим к сребролюбию, уподобляясь здесь далекому от него во всех прочих отношениях Джону Смиту. Капитана Бейкера Брэдфорд ругает "пьяной скотиной: (он.— Е. С.) только и знал что пить» объедаться и тратить время и припасы", с презрением пишет о никчемном добытчике соли и восхваляет прилежного корабельного плотника.

Представления Брэдфорда об изначальной порочности человека особенно откровенно проявились в его описаниях индейцев, которым, по его мнению, присущи властолюбие, коварство и жестокость. Хотя в книге звучат идеи христианского милосердия и справедливости по отношению к дикарям, не менее явственны и мрачные библейские мотивы наказания язычников "огнем и мечом". "Ужасен был вид заживо горевших и потоков крови, которые гасили пламя; ужасен был и смрад; но сладка была победа, и победители вознесли молитвы к Богу, который предал им в руки надменных и дерзких врагов и даровал скорую победу". Читатель может содрогнуться от этих картин кровавой бойни и ужаснуться ликованию автора, но он уже заблаговременно подготовлен к восприятию такой расправы как справедливого возмездия. Ведь индейцы,— пишется ранее,— "страшны в ярости своей и беспощадны, когда побеждают; не довольствуясь умерщвлением врага, они с наслаждением подвергают его кровавым пыткам, как то: с живых сдирают кожу острыми раковинами, отрезают понемногу конечности, поджаривают их на углях и поедают на глазах у еще живой жертвы..." (15; с. 290, 142, 270. 41). Проецирование в сознании пуритан мифологем Ветхого Завета на американскую историю сказалось на их восприятии чужого мира аборигенов как "нечистого" пространства, царства сатаны, греха и хаоса, в котором необходимо распространить истинную веру и установить порядок. В том, что древние сыны Израилевы истребляли племена неверных и в награду получали от Бога их земли, колонисты видели знак свыше, как бы благословение их собственных действий по отношению к индейцам. Один из участников войны с племенами пекотов Джон Андерхилл (John Underbill) писал в своих записках "Новости из Америки" (Newes from America, 1638), оправдывая уничтожение индейцев: "Иногда в Писании говорится, что дети должны погибнуть вместе с их родителями, иногда дело обстоит иначе. Но мы не будем это сейчас обсуждать. Мы имеем достаточно ясное слово Божье для своих действий." А Джон Мейсон (John Mason), компаньон Андерхилла, издавший "Краткую историю пекотской войны" {A Brief History of the Pequot War, 1670), объяснил победу белых следующим образом: "Так Господу было угодно разбить наших врагов и дать нам их землю в наследство"^18.

Оправдывая порочностью индейцев их вытеснение с исконных земель и объясняя порочностью поселенцев многие беды и неудачи колонии, Брэдфорд мыслил в рамках религиозных представлений о человеке как о "сосуде греха", нуждающемся в божьих наставлениях, поощрении и наказании. Но в,некоторых своих рассуждениях и оценках он проявляет черты философа и политика, допускающего существование объективных общественных законов, независимых от человеческой воли и натуры. С точки зрения реальной практики оценивается история пуританской коммуны, созданной по образцу раннехристианских общин. Пытаясь сообща обрабатывать поля и поровну делить урожай, колонисты впали в нищету и чуть было не умерли от голода. Ситуация коренным образом изменилась, когда земля была роздана в семейное пользование и каждый стал получать столько маиса, сколько он сам вырастил. Семьи, в том числе женщины и дети, работали с утра до ночи, "а если бы их к этому принудить, назвали бы это тиранией и угнетением". "Опыт, приобретенный таким путем и в течение многих лет проверенный, притом на людях благочестивых и разумных,— поучает Брэдфорд,— опровергает измышления Платона и других древних, поддержанные кое-кем и в позднейшее время; будто лишив людей собственности и сделав все имение общественным, можно привести их к счастию и благоденствию; словно они мудрее Господа". И продолжает: "Пусть не говорят, будто причиною тут людская порочность, но не порочность самой идеи. Я отвечаю, что коль скоро порочность эта присуща всем людям, то Господь в мудрости своей указал им иной, более пригодный для них путь". В подобной логике рассуждений, возможно, уже проявилась специфика американского отношения к проблеме разлада идеала и действительности. В экстремальных условиях борьбы за выживание отторгались идеи, насилующие реальность, идеология приводилась в соответствие с опытом. И, вместе с тем, национальное сознание изначально было склонно к созданию устойчивых мифологем. Это противоречие во многом определило структуру повествования Брэдфорда, где чередуются, взаимопроникают и сталкиваются светское и духовное, факт и идея.

"пропагандистские" задачи. Кроме того, он задумывал свой труд в назидание потомству, которому полезно будет узнать, "какие трудности преодолевали отцы их, зачиная дело, и как Бог привел их к цели, невзирая на их греховные слабости" (15; с. 118, 119, 65). Поэтому строгая документальность сочетается у него с довольно свободной трактовкой фактов, подбираемых нередко с морализаторскими целями и служащих прояснению общей идеи книги. Брэдфорд не просто перечисляет крупные и мелкие события в жизни колонии, а выстраивает с их помощью стройную систему доказательств мудрости божьего промысла. Для этого он прибегает к нарушению хронологии, сводя в одно место текста разновременные, но однозначные факты, возвращаясь назад и забегая вперед. Он вводит историю колонии в широкий исторический и культурный контекст, насыщая повествование многочисленными ссылками на Библию и древних авторов, искусно пользуется приемами научной логики и, в то же время, умеет превращать отдельные эпизоды в короткие нравоучительные новеллы. Для сохранения необходимой динамичности и увлекательности рассказа опускаются незначительные происшествия и делаются пропуски в приводимых документах. Декларируя свою полную беспристрастность и утверждая, что судьей людям должен быть только Бог, автор может идти на определенные уловки и выражать собственную позицию косвенным образом. Там, где необходимо изобличить противников, Брэдфорд предпочитает приводить письма колонистов — своих единомышленников и изрекать обвинения их устами. Одним словом, сочинения Брэдфорда свидетельствуют о том, что пуританская система взглядов способствовала беллетризации документального жанра записок не в меньшей мере, чем ренессанс-ное отношение к миру.

И пуританское, и ренессансное мироощущение отличались стремлением к драматизации истории и вниманием к человеческой личности, сказавшимися на появлении общих черт в записках виргинцев и жителей Новой Англии. Но в целом эти идеологии плохо совмещались друг с другом, и там, где они непосредственно сталкивались, нередко высекалась искра. Одной из самых увлекательных страниц ранней американской истории является конфликт между плимутцами и жителями поселения Мэрри Маунт, описанный в книге Брэдфорда и в книге Томаса Мортона (Thomas Morton, 1575/1590? — 1646?) "Ново-английский Ханаан" (New English Canaan: or, New Canaan, 1637), а затем использованный в произведениях В. Ирвинга и Н. Готорна.

Портрет Томаса Мортона. XVII в.

Поведение Мортона, прибывшего в Америку в 1624 г., вызвало страшное негодование жителей Нового Плимута. Бесконечные оргии, продажа индейцам спирта и оружия и, наконец, переполнившее чашу терпения благочестивых пуритан языческое празднество, устроенное у "майского шеста", привели к его аресту и высылке за пределы колонии.

Мортон, "лукавый и бесчестный" по характеристике Брэдфорда, был не только бесшабашным гулякой, но и весьма образованным юристом, обладающим обширными познаниями в классической литературе. "В отличие от пуритан,— пишет М. М. Коренева,— он жил в атмосфере ренессансной культуры, осколок которой занес в далекую и дикую Америку"^19. "Ново-английский Ханаан", в жанровом отношении более близкой к поэтической пасторали, библейской легенде и сатирической комедии, чем к документальным запискам.

Верную характеристику первых двух частей сочинения Мортона дал исследователь его наследия Д. Коннорс: "Он отказался от точного отчета о богатствах региона и с помощью соответствующих образов и мифологических аллюзий преобразил дикую землю Новой Англии в золотой мир поэта"²⁰. В изображении Мортона, использующего античную и библейскую образность, Америка — страна "молока и меда", Ханаан, Эдем, Аркадия, где необыкновенное изобилие цветов, дичи, птиц. Автор поражает воображение читателя, живописуя миллионы горлиц, клюющих плоды на пышных ветвях, кристальные ручьи, стекающие в зеленые долины и убаюкивающие путников своим нежным журчаньем, "бегущие веселее, когда они встречаются и рука об руку спешат ко двору Нептуна, чтобы заплатить ежегодную дань этому высшему повелителю всех ручьев"²¹. Повествователь выстраивает длинные, сложные фразы, насыщая их красочными эпитетами, метафорами, сравнениями, как бы пытаясь богатством словесного выражения передать богатства края. Описание коренных обитателей Новой Англии столь же идиллично, как и описание ее природы, и явственно проникнуто идеями вреда цивилизации и блага "естественной жизни".

Совершенно в ином ключе написана третья часть книги, которую Д. Коннорс называет типичной ренессансной комедией со всеми присущими этому жанру признаками: драматическим конфликтом, анекдотами, нарочитым искажением фактов, героями-масками, смешными прозвищами персонажей, вставными стихами. Это едкая сатира на пуритан, противопоставленных "естественным людям" — индейцам. Если краснокожие добры и справедливы, то англичане-сепаратисты алчны, бесчеловечны и склонны к нудной болтливости и ханжеству. Захватив Мортона и не найдя корабля, который бы отвез его в Англию, они высадили своего пленника без одежды и оружия на пустынный остров, индейцы же его спасли и отогрели.

— вовсе не оскорбленное благочестие, а желание перехватить у него торговлю бобровыми шкурами с аборигенами. Все предъявленные ему обвинения он называет клеветой и по-своему* трактует вспыхнувшую ссору. Сцена захвата Мэрри Маунт описана Брэдфордом и Мортоном с противоположных точек зрения. Брэдфорд с мрачным негодованием повествует о том, как Мортон и его компаньоны пытались оказать вооруженное сопротивление, но были настолько пьяны, что, выскочив из дома, не смогли стрелять и были легко арестованы. Мортон же предлагает читателям забавный, комический эпизод с одураченными врагами, мечущимися, подобно "стаду диких гусей", и напоминающими Дон Кихота, воюющего с мельницами. Объект же их ненависти, окрещенный семиглавой гидрой , предпочитает сдаться, чтобы не пролить ненароком столько "достойной крови".

В третьей части книги Мортона жанр записок смыкается не только с сатирической комедией, но и с памфлетом, что для него, как показал опыт XVIII в., оказалось вполне органичным. Таким образом, книга Мортона, вобрав в себя художественные традиции ренессансной эпохи, в какой-то степени предвосхитила дальнейшие тенденции развития жанра. Пытаясь, по законам памфлета, найти самые уязвимые черты противника и подвергнуть их разоблачению и осмеянию, Мортон упрекает пуритан в невежестве. Он издевается над тем, что они приняли "майский шест" за языческого идола, веселье — за происки дьявола, аантичные мифологические образы в песнях, прославляющих жизнь и весеннюю природу,— за богохульство. Упреки Мортона, несомненно, преувеличены. Многие пуритане отличались широчайшей образованностью, глубоким знанием философии и литературы и уважением к естественным наукам. Причина их неприятия ренессансного мира — не невежество, а особый взгляд на человека и на соотношение в нем телесного и духовного, разума и чувства, по их мнению, находящихся в глубоком разладе. Поскольку тело считалось "сосудом греха", а страсти — отвлекающими от забот о душе, верующие обязаны были вести жизнь, лишенную земных соблазнов и радостей, и придерживаться строгих правил поведения.

Эта идеология была теоретически обоснована в речи Джона Уинтропа (John Winthrop, 1588—1649), произнесенной перед судом, обвинявшим его в превышении вверенной ему власти на посту заместителя губернатора Массачусетса. Уинтроп различает два вида свободы — естественную и гражданскую. Естественная, свойственная также и животным, разрешает человеку поступать в соответствии со своими желаниями и самому определять границу между добром и злом, что, по мнению Уинтропа, умножает в мире зло. Гражданская включает моральную свободу, основанную на договоре с Богом, и политическую, основанную на договоре людей между собой, и ведет к росту добра. Суть этой независимости в добровольном подчинении власти, столь же необременительном, как подчинение церкви господству Христа.

Джон Уинтроп был идеологом пуритан-конгрегационалистов, прибывших в Новую Англию в 1630 г. на корабле "Арбелла" и принявшихся за строительство "Нового Иерусалима", теократического государства, базирующегося на авторитарной власти, религиозном и нравственном ригоризме. Глава колонии стал и ее первым хронистом, описавшим в дневнике "История Новой Англии" (History of New England) события 1630—1649 годов. Целиком это сочинение было опубликовано в 1825 и 1853 годах, хотя первая его часть вышла уже в 1790 г.

Записки Уинтропа представляют собой, казалось бы, образцовый пример жанра хроники. В них сухо, информативно, в коротких, простых предложениях, по годам и дням, в одном ряду перечисляются всевозможные события — прибытия кораблей, нападения волков на скот и пожары, приводятся цифры погибших людей и животных, даются описания погоды. Стремясь к полной объективности и собственной отстраненности от текста, автор, между тем, интересуется материальным миром лишь как проявлением божьего промысла, постичь который до конца не дано ни одному человеку. Поскольку все, и крупные, и мелкие, значительные и незначительные, с человеческой точки зрения, происшествия направляются Богом, хронист не признает за собой права на отбор, оценку и выражение личных эмоций, что означало бы попытку судить о путях провидения. Полная отвлеченность присуща даже таким записям, где бесстрастность кажется немыслимой. "Пятница, 2. Сюда прибыл "Пэлбот". Он потерял пятнадцать пассажиров. Мой сын, Генри Уинтроп, утонул в Сэйлеме" (21; р. 45). И более ни единого слова, никакого намека на отцовское горе — полное смирение перед высшей волей. Не сопровождается гневными тирадами, как у Брэдфорда, сообщение об аресте Томаса Мортона. Автор ограничивается констатацией факта и простым объяснением его причины. В этих фрагментах особенно ощутимо расхождение между разумом и чувством в пуританском сознании, стремящемся все подвергнуть рациональному анализу, подавить подлинные движения души и, как отметил исследователь культуры Новой Англии К. Мердок²²

Уинтроп позволяет себе комментарий событий, но не эмоциональный, а логический, разгадывающий знаковое, метафорическое значение фактов, устанавливающий причинно-следственные связи греха и возмездия, несчастья и предупреждения о нем. Гибель утонувшего ребенка связывается с тем, что его отец накануне нарушил правило, запрещающее верующему работать в воскресенье. Потеря сгоревшего белья объявляется испытанием, подготовившим его владелицу к более тяжкому несчастью. "Богу было угодно, чтобы утрата этого белья послужила ей на пользу, отвратив ее душу от мирских забот и приготовив ее к гораздо большему горю — безвременной кончине мужа, вскорости убитого на острове Провидения".

Факты теряют нейтральность, однозначность и превращаются в примеры, подтверждающие неизбежность наказания греха и вознаграждения добродетели. Они могут вообще лишаться мирского смысла и являть собой некую метафору, как, например, в истории борьбы змеи с мышью, интерпретируемой следующим образом: "Змея была дьяволом, мышь — бедными, призванными для испытаний людьми, которых Бог привел сюда, чтобы они победили Сатану и отняли у него его царство" (7; pp. 52, 51). И все же, хотя, как пишет М. М. Коренева, "следование пуританской ортодоксии освещает сочинения Уинтропа зловещим огнем кальвинизма самого мрачного толка" (19; р. 45), иногда в них проскакивает искра юмора. Довольно комично повествование о двух поселенцах, один из которых нарочно отвлек разговорами соседа, чтобы его коровы забрели на поле. Не без иронии описан случай с мышью, сожравшей в библиотеке сборник англиканских молитв и не тронувшей остальных книг с более благочестивым текстом. Несмотря на религиозную подоплеку и дидактическую направленность подобных историй, они, несомненно, имеют генетическое родство с устным фольклорным рассказом.

следует искать истоки таких черт американского характера, как склонность к самоанализу и самооценке, ощущение личной вины и ответственности за творящееся зло, стремление соотносить свои поступки с высшим моральным законом. В литературе эти черты преломились в особых формах психологизма, в специфике сюжетосложения, в использовании символического плана, в распространенном мотиве "поисков Отца".

В "Автобиографии" {Autobiography, 1640) Томаса Шепарда (Thomas Shepard, 1605—1649), написанной в форме назидательного обращения к сыну, главная тема — отцовское покровительство Бога, ведущего человека по жизни и требующего от него почтительности и послушания. Шепард восхищается мудростью Всевышнего, который спасает его от преследований, внушает ему мысль об эмиграции, дает друзей в дорогу, позволяет благополучно пересечь океан. И, когда на него сваливаются страшные несчастья — болезни, смерть жены и сына, стихийные бедствия, он не ропщет, а ищет причины ниспосланных наказаний в собственных слабостях, грехах и недостаточном религиозном рвении. "Но здесь Господь увидел, что этих вод было мало, чтобы смыть мою грязь и греховность, и потому он бросил меня в огонь, как только я очутился на море в лодке"^23.

"простому стилю", по убеждению пуритан, наиболее подходящему для передачи божьего слова и божьего замысла, всегда ясных и доступных. Шепард отображает нелегкую работу человеческого ума и души, пытающихся постигнуть связь между внутренним миром личности, ее судьбой и провидением. Мысль Шепарда переливается из одной сложной фразы в другую, погружается в бесконечный поток речи, тяготеет к эпичности слога и торжественности тона. Стиль как бы отражает несовершенство и смятение разума перед лицом небесных сил и ликование сердца, осознающего свою причастность к осуществлению высшей воли.

Аналогичная стилевая стихия свойственна и книге Эдварда Джонсона (Edward Johnson, 1599—1672) "Чудотворное знамение Сионского спасителя в Новой Англии" (The Wonder-Working Providence of Sions Saviour in New England, 1654), где идея личных испытаний на пути к спасению сливается с идеей особой миссии, выполняемой англичанами в Америке. Малообразованный мирянин, приплывший в Новый Свет вместе с Джоном Уинтропом, написал книгу, пожалуй, наиболее последовательно воплотившую миф об аналогии между американской и библейской историей. Как писал К. Мердок, Джонсон "был твердо уверен, что он и его соотечественники — это просто актеры, играющие в драме, написанной и поставленной Богом" (22; р. 86). Переезд пуритан в Новую Англию, строительство Сэйлема, стычки с индейцами, голод, возведение церквей описаны метафорическим языком, в традиционной образной системе, которая служит не для украшения, а для большей убедительности мысли. "Христово воинство", отправляющееся в пустыню, дабы сразиться с дьяволом и создать "Град на Горе", движимо сознанием величия своего подвига. Сцена прощания с Англией драматизирована в диалоге между отъезжающими пуританами и их безутешными близкими, пытающимися предотвратить опасное путешествие. На слезные призывы не покидать "столы с разнообразной едой", "сундуки, полные монет" и "красивые, богато обставленные дома", "воины Христа" отвечают, что едут "законно построить в пустыне Сионский храм" (21; р. 138). Свой долг они видят в продолжении дела сына Божьего и в распространении его учения по всей земле.

Так пуританское представление о "жизни как эпосе — эпосе обычных людей" (22; р. 61) переносится на историю колонизации Нового Света, так зарождается поначалу облаченный в религиозные одежды национальный миф об избранности Америки, так он находит свое первое литературное выражение.

Magnalia Christi Americana ("Великие деяния Христа в Америке") — название труда, созданного в 1702 г. одним из самых консервативных религиозных деятелей Новой Англии Коттоном Мэзером (Cotton Mather, 1663—1728). Открытие Америки Мэзер называет одним из трех наиболее знаменательных событий рубежа XV—XVI веков, наряду с "возрождением письменной культуры и Реформацией". Все исторические факты имеют у него сакральный смысл и вписываются в грандиозную эпопею борьбы Бога и дьявола, в центре которой оказался Американский континент, его коренные жители и англичане. Первое заселение Америки язычниками-индейцами автор считает делом рук сатаны, замыслившего отлучить часть людей "и их потомство от звуков серебряных труб Евангелия, тогда звучавших по всей Римской империи" (21; pp. 226, 227). Индейские племена, по Мэзеру, являются антиподами европейским народам и в географическом, и в духовном смысле, как жители другой полусферы Земли и как порождение нечистой силы. Но, когда пришел назначенный час, Бог открыл Америку для христиан и велел избранным им англичанам вторично заселить Новый Свет и распространить там истинную веру.

Тенденция пуританских хронистов к отвлеченным философским и религиозным размышлениям и глобальным обобщениям превращала их записки в некое причудливое соединение исторической хроники и теологического трактата и наполняла их библейской метафорикой и усложненной риторикой. Однако эти особенности пуританской литературы нельзя рассматривать только как свидетельство ее ограниченности, замкнутости на схоластических штудиях и отрыва от реальной практики. Здесь несомненны подвижнические усилия совладать с расстилающимся перед европейцами варварским миром, освоить его с помощью выработанной ими понятийной системы. Отсюда — драматическая напряженность и мысли, и стиля ново-английских хроник, не только не спадающая по мере распространения цивилизации ,на Американском континенте, а, наоборот, усиливающаяся к концу XVII в., возможно, из-за нарастающего противоречия между пуританскими идеалами и действительностью. Практика колонизации оказалась намного сложнее закрепленной в сознании "отцов-пилигримов" схемы построения "Града на Горе" и христианизации язычников. Между "антимирами" европейской цивилизации и Нового Света оставалась пропасть, которая с трудом преодолевалась скованным религиозной мифологией мышлением. Не понимая и не принимая профанную среду, пуритане вынуждены были существовать на границе между двумя враждебными культурами, что порождало серьезные этические и нравственные проблемы.

жанра, чрезвычайно распространенного в конце XVII — начале XVIII веков,— книга Мэри Роуландсон "Проявление власти и доброты Бога, а также верности его обещаний. Повествование о пленении и избавлении миссис Мэри Роуландсон" (Mary Rowlandson. The Soveraignty and Goodness of God Together With the Faithfulness of His Promises Displayed; Being a Narrative of the Captivity and Restauration of Mrs. Mary Rowlandson, 1682). Глубоко верующая жена пастора описывает нападение индейцев на форт в Ланкастере, гибель женщин и детей, тяготы перехода в индейскую деревню и пребывания в плену с несколько отстраненной позиции зрителя, наблюдающего разыгрываемую перед его глазами драму и разгадывающего ее назидательный смысл. Поражает способность автора замечать яркие детали окружающего и передавать их простым, образным языком и, в то же время, переводить все события в готовую систему библейских метафор. Сам факт пленения, при всей его жестокой реальности, становится для Роуландсон символическим актом перехода в некий потусторонний мир, куда христианин может быть послан лишь. для испытания. Индейская деревня — это ад, населенный "стаей дьяволов" и наделенный всеми атрибутами преисподней: горящими кострами и разнузданными оргиями, сопровождаемыми плясками и устрашающим воем.

Драма Роуландсон заключается в том, что она должна жить среди "дьяволов" и приспосабливаться к "аду", который невольно начинает осознаваться ею как человеческое бытие. Она вынуждена вступать в контакты с жителями индейской деревни, зарабатывать себе на хлеб шитьем, получать от врагов еду и жилье. Но, как истинная пуританка, Роуландсон продолжает отторгать от себя профанный мир, стремясь избежать соблазнов и заслужить вечное блаженство.

Исторический эпизод из жизни ново-английской колонии трансформируется в историю человеческой души, подвергшейся тяжким испытаниям и получившей нравственный урок. Несчастья воспринимаются как должное, поскольку верующему трудно спастись, не проверив силу своего духа и преданность Богу в экстремальной ситуации. "Ибо Господь, кого любит, того наказывает; бьет же всякого сына, которого принимает",— цитирует автор библейский текст. Роуландсон, в одночасье потеряв свободу, семью и имущество, познала "крайнюю суетность этого мира" (21; pp. 198, 197), пережила страшное потрясение и стала другим человеком. Пройденный героиней повествования путь от цивилизации к "пустыне" и обратно — это путь ее души от хаоса невежества и гордыни к гармонии знания и смирения. И это также путь всех пуритан, покинувших родину, поселившихся на диких берегах Атлантики и создающих в "мире тьмы" "царство света". Р. Слоткин, глубоко проанализировавший книгу, пишет, что Роуландсон использовала библейские легенды как архетипы личной и коллективной истории и применила всеобщую мифологию для описания конкретной американской ситуации²⁴. В суровых природных условиях и в окружении враждебных племен колонии постоянно находились под угрозой разорения и уничтожения, что побуждало их обитателей предаваться размышлениям о соотношении свободы человеческой воли и божьего промысла.

Повесть об индейском пленении с ее "авантюрным" сюжетом и психологизмом была, пожалуй, наиболее перспективной в художественном отношении разновидностью документального жанра записок. Можно согласиться с критиком Р. Наем, назвавшим ее предтечей американского романа: "Эти повести о пленении, колдовстве и опасностях закладывали в Америке основу для готического и сентиментального романа, а также положили начало отечественной литературной традиции..."^25.

гармоническом союзе. У представителей этой секты, следовавших учению о присутствии Бога в душе человека, его внутренней чистоте и свободе, прагматизм и идеализм не вступали в ощутимое противоречие. Квакеры отличались миролюбием, терпимостью по отношению к иноверцам и язычникам, умеренностью в быту, любовью к наукам и сельской жизни. В Пенсильвании, образованной в 1682 г., была предпринята попытка построить демократическое общество с либеральным правлением, отделенной от государства церковью и строгим соблюдением норм христианской морали. Специфика квакерского мировоззрения способствовала формированию своеобразия средних колоний, отличающихся как от Юга, так и от Новой Англии.

Идеологом колонии являлся ее основатель Уильям Пенн (William Penn, 1644—1718), высокородный и высокообразованный англичанин, друг Джона Локка, автор многочисленных трактатов, памфлетов и записок, отмеченных истинно квакерской ясностью мышления, искренностью, простотой стиля и опережающим свой век просветительским настроем. Жанр записок был использован им не только для фиксации своих наблюдений и научных выводов, но и для изложения политических проектов. В "Отчете о провинции Пенсильвания" (Some Account of the Province of Pennsylvania, 1681) Пенн высказывал свою точку зрения на цели колонизации Нового Света.

Видя несчастье Англии в упадке сельской жизни, он предлагает возродить ее в Америке и создать Аркадию для "увеличения человеческого рода и благоприятствования торговле". В задуманной им утопии по-особому решается проблема отношений европейской цивилизации с профанным миром. Победа не над дикими народами, а "над их варварством" — так формулируется миссия христиан на Американском континенте. Пенн, не захватывавший, а покупавший земли аборигенов, в 1701 г. заключил с вождями соседних племен договор, где индейцы рассматривались как полноправные члены колонии. Он проявлял большой интерес к жизни индейцев, изучал их историю, обычаи и язык. Однако, как и другие идеологи колонизации, Пенн не мог отказаться от европоцентристского взгляда на чужую культуру и "расшифровал" ее с помощью европейской системы понятий и библейских мифологем. Происхождение делаваров он ведет от "десяти колен Израилевых", а язык этого племени сравнивает с древнееврейским. Отказываясь от распространенного мнения, что Новый Свет до прихода белых находился под покровительством сатаны, Пенн усматривает в бытии аборигенов и их душах присутствие Бога. Описывая в "Письме к Комитету свободного общества торговцев" (Letter to the Committee of the Free Society of Traders, 1683) благородную осанку индейских воинов, красоту их языка, по выразительности превосходящего европейские наречия, мудрость вождей, могущественных и внимательных к воле народа, он пытается доказать преимущества простого, естественного существования. Пример индейского жизнеустройства служит ему для утверждения квакерского идеала равноправия, непритязательности и душевной умиротворенности. "Если им неизвестны наши удовольствия, они также свободны от наших забот. Их не беспокоят записки и век-сели и не приводят в недоумение судебные прошения и кредитные счета. Мы добываем средства к существованию потом и тяжким трудом; источником их пропитания служат развлечения — я имею в виду охоту на зверей и птиц и рыболовство — этот стол накрыт везде..."^26. И все же, несмотря на идеализацию индейской жизни, трансформированной в квакерскую утопию, и очевидный патернализм по отношению к коренным обитателям Нового Света, Пенн предложил одну из наиболее гуманных и прогрессивных для своего времени моделей взаимодействия разных культур, которая, к сожалению, не получила распространения в Северной Америке.

Преобладание тех или иных тенденций в отношении европейцев к культуре аборигенов зависело во многом от того, удовлетворяла или не удовлетворяла их собственная цивилизация. Европа и индейский'мир могли противопоставляться как оплот христианской веры и варварский, порожденный дьяволом хаос или, наоборот, как Старый Свет, развращенный пороками вековой истории, и первозданный рай, обиталище "естественного человека". Лео-польдо Сеа в своей "Философии американской истории" писал, что европейцы, переплыв океан, хотели не только спроецировать свою культуру на языческие народы, которые представлялись им внеисторическими "первочеловеками", но и вырваться за пределы своей истории, не скопировав старое общество, а создав новое. В любом случае колонисты были прагматиками, сосредоточенными на утилитарных интересах, и индейцы являлись для них прежде всего частью окружающей природы и объектом эксплуатации. "Это общество не включало, а исключало. Оно было обществом индивидов среди индивидов, каждый из которых преследовал свои собственные интересы. В нем не было места индейцам с их отсталостью и естественным неприятием чуждых и непонятных им обычаев и законов"²⁷.

— сложным путем схождения и расхождения и, в конечном итоге, ассимиляции и синтеза. В области культуры этому, по мнению ученых, способствовало влияние барокко, тяготевшего к соединению разнородных начал л освободившего человеческое сознание от средневековой замкнутости и ограниченности. Как замечает В. Б. Земсков, "Творчески используя такую коренную черту эстетики барокко, как способность сочетать и синтезировать в органическом единстве и единой динамике разнородные начала, креольская культура, литература нашли в барокко важнейшее средство самовыражения и развития новых традиций, возникавших в процессе слияния испано-европейских и индейских истоков"²⁸. Хотя следы барочной традиции различимы и у североамериканских авторов, прежде всего, в изобилии и разнообразии тропов, в стремлении к метафорическому образу мышления, в театрализации реальных исторических событий, в целом барокко как идеологическая и эстетическая система не было для них характерным. Литература английских колоний вобрала в себя элементы, главным образом, ренессансной и протестантской культуры, относящиеся не к различным регионам мира, а к последовательным стадиям европейской истории, таким образом также проявив присущую своей эпохе тенденцию к синтезу, но, так сказать, не к "географическому", а "историческому". Фактически, несмотря на некоторое неизбежное воздействие индейского мира, она не ассимилировала его и осталась одной из ветвей европейской словесности, привитой на новую почву.

Первые признаки своеобразия этой отпочковавшейся литературы появились в записках, главном и наиболее распространенном в Новом Свете жанре. Включая элементы эмпирического описания и исторической хроники, научного трактата и философского эссе, биографии и автобиографии, политического памфлета и героического эпоса, он был идеальной формой выражения и осмысления практического и духовного опыта колоний. В нем отражались процессы становления национального сознания, характера и культуры и к нему восходят многие, ставшие впоследствии традиционными темы, сюжеты, образы и идеологемы американской литературы. Здесь оформлялась идея особого американского пути, здесь зарождались своеобразные формы взаимоотношений культур, человека и природы, личности и общества, здесь складывалась мифологизированная концепция истории колонизации Америки.

освоить новую реальность, ибо им пришлось столкнуться с непривычной природной средой и с чуждым индейским миром. Но эта новая реальность не могла не оказать влияния на установившиеся концепции бытия, и не только потому, что не способна была полностью в них уложиться, но и потому, что формой ее познания и освоения была практика. Склонностью к эмпирике и телеологизМу отличались все идеологические и культурные системы, принимавшие участие в формировании колониального сознания в XVII веке. Для пуритан исповедание религии было действием, поступком, а в Америке имело практическую цель — построение "Града на Горе". Люди ренес-сансного склада стремились к самореализации и использованию природных богатств континента. Делались попытки претворить в жизнь идеи рационального, демократического устройства общества и установить справедливое правление. На самых ранних этапах наметились в Америке направленность к будущему, его приоритет по отношению к другим категориям времени как одна из доминант национального миросозерцания. Именно обостренное ощущение меняющейся действительности, возможного выбора, вмешательства в ход истории способствовали тому, что внутри колониального сознания уже в XVII веке началось становление сознания национального.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 The Elizabethan's America. A Collection of Early Reports by Englishmen on the New World. Cambridge, Mass., 1965, p. 109.

3 Holliday С A History of Southern Literature. N. Y., 1969-

4 Boorstin DJ. The Americans. The Colonial Experience. N. Y., 1959, p. 150.

7 American Literature Survey. Colonial and Federal to 1S00. N. Y., 1968, p. 6.

8 Travels and Works of Captain John Smith, President of Virginia and Admiral of New England. 1580-1631. Edinburgh, 1910, p. 407.

9 Emerson E. N. Captain John Smith. N. Y., 1971, p. 121.

11 The American Puritan Imagination. Essays in Revaluation. Cambridge Univ. Press, 1974.

12 Лосев А. Ф. Эстетика Возрождения. М., 1978.

13 AngoffCh. A Literary History of the American People. V. 1, L., 1931, p. 5.

16 Ziff L. Puritanism in America. New Culture in New World. N. Y., 1973, pp. 9-10, 26.

17 О многозначности пуританского символа Америки-пустыни как безлюдной земли, хаоса, убежища и пр. детально писали С. Беркович и А. А. Долинин, давшие анализ специфики пуританского сознания и мышления. См.: Bercovitch S. The American Puritan Imagination: An Introduction.— in: The American Puritan Imagination, 1974; Долинин А. А. У истоков американской культуры: "картина мира" в литературе колоний Новой Англии XVII века.— В кн.: Истоки и формирование американской национальной литературы. XVII—XVIII вв., М., 1985.

19 Проблемы становления американской литературы. М., 1981, с. 52.

21 Selections from Early American Writers. 1607—1800. N. Y., 1909, p. 62.

23 The Roots of National Culture. American Literature to 1870. N. Y., 1949, p. 84.

24 Slothin R. Israel in Babylon. The Archetype of the Captivity Narrative. // Early American Literature. A Collection of Critical Essays. N. Y., 1980, p. 48.

—1830. N. Y., 1970, p. 55.

27 Cea Л. Философия американской истории. М., 1984, с. 148.

28 История литератур Латинской Америки. Т. I, М., 1985, с. 14S 15.

Е. А. Стеценко