ЛИТЕРАТУРА ЮЖНЫХ ПОСЕЛЕНИЙ
Формирование экономической, социальной и культурной специфики различных регионов Нового Света было обусловлено, главным образом, двумя факторами — климатическими условиями, диктовавшими особые формы хозяйствования, и составом иммигрантов, определявшим образ жизни и задачи колоний. На умеренных широтах Новой Англии развивалось преимущественно фермерское землевладение и шел ускоренный процесс становления городских структур и промышленного производства, стимулируемого трудовой пуританской этикой поселенцев. В знойном климате Юга основной сельскохозяйственной культурой был табак, а впоследствии — хлопок, служившие выгодными предметами торговли и источником надежного дохода. Их выращивание требовало больших земельных пространств, множества рабочих рук и стабильного рынка сбыта, поэтому в южных колониях преобладало крупное плантаторское хозяйство, поддерживались тесные связи с метрополией и шли поиски дешевой рабочей силы. Постоянная потребность в ней не могла удовлетворяться трудом сервентов, неимущих переселенцев, пересекших океан за счет более зажиточных колонистов и вынужденных отрабатывать свой долг в течение нескольких лет. К концу XVII в. из Африки стали ввозить черных рабов, восстанавливая на берегах Атлантики, связанных для многих европейцев с мечтой о свободе, наихудшую форму человеческого угнетения. Таким образом на Юге образовалось специфическое социально-экономическое устройство, включающее элементы рабовладельческого, феодального и буржуазного общества.
Духовная атмосфера южных колоний складывалась под влиянием светской идеологии, носителями которой были люди предприимчивого и авантюрного склада, исследователи, искатели приключений и новой жизни. В отличие от ново-английских пуритан, приехавших из Европы разбить, по заключенному с Богом договору, "сад в пустыне", они не рассматривали религиозные мотивы как первостепенные. По словам американского исследователя Л. Симпсона, южане "определили свой долг не как миссию в унылой пустыне, посреди которой они, будучи возрожденным воинством Бога, создадут для Него приятный сад, а как выполнение поручения в открытом, существовавшем до грехопадения, плодоносящем раю, где они воспрянут духовно, войдя в искупительные отношения с новой и изобильной землей"1. Именно таким раем изображался Новый Свет в первых записках, рассказывавших о природе и обитателях Виргинии, Мэриленда и Каролины и преследовавших вполне практические цели привлечения новых переселенцев из Европы. Если пуритане призывали своих единомышленников к духовному подвигу, преодолению тягот и упорному труду ради высокой цели, то светские сочинители сулили готовое благоденствие и возможность наслаждаться жизнью без особых усилий и заслуг.
—1656), одного из основателей поселения английских католиков в Мэриленде. Еще до своего отъезда в Америку он написал "Отчет о колонии лорда Балтимора в Мэриленде" {A Declaration of the Lord Baltimore's Plantation in Mary-Land, 1633), где на основе записок Джона Смита и сведений, полученных от Балтимора, восхвалял необычное плодородие земель Нового Света. Результатом впечатлений от его собственного пребывания в стране стал "Рассказ об успешном начале колоний лорда Балтимора в Мэриленде" (A Relation of Successful Beginnings of the Lord Baltimore's Plantation in Mary-Land, 1634), представляющий собой путевой дневник и направленный на пропаганду колониальной жизни. В нем содержится много восторженных описаний природы континента и дается довольно правдивая картина соперничества между различными группировками колонистов, но особенно ценны исследования быта и языков индейцев, среди которых Уайт жил в качестве миссионера.
Интересное описание жизни Мэриленда оставил Джордж Олсоп (George Alsop, 1636 — после 1673), приехавший в Америку как наемный работник и, следовательно, находившийся не в самых благоприятных условиях. Несмотря на это, он демонстрирует в своей книге "Особенности провинции Мэриленд" {A Character of the Province of Maryland, 1666) воистину ренессансное жизнелюбие, любознательность и наблюдательность, сообщая многочисленные сведения о стране, ее природе, нравах и перспективах с неподражаемым юмором и непосредственностью реакции на окружающее. Олсопу, деятельная натура которого требовала более полного самовыражения, жанровые рамки записок становятся как бы тесными, и он сопровождает текст стихами и письмами к близким, где занимательно повествует о собственных приключениях и высказывает антипуританские взгляды убежденного анг-ликанина и роялиста. Бежав из Англии во времена правления Кромвеля, Олсоп резко критически отзывается о своей родине, погрязшей в нищете и коррупции. По сравнению с ней, Мэриленд в его книге предстает раем, пасторальная благостность и невинность которого нарушается лишь "адскими воинствами" индейских племен.
Карта Мэриленда из первого издания книги Джорджа Олсопа «Особенности провинции Мэриленд». 1666.
Гораздо более трезво оценивается Америка в книге Джона Хэммонда (John Hammond, ?—1663) "Лия и Рахиль, или Две плодоносные сестры Виргиния и Мэриленд" (Leah and Rachel, or, The Two Fruitfull Sisters Virginia and Mary-land), опубликованной в Лондоне в 1656 г. Ее страницы также полны описаний невиданного изобилия южной природы, дарящей человеку такой достаток, о котором не могут и мечтать жители туманной Англии, прозябающие в нищете и не решающиеся начать новую жизнь за океаном. Но автор предупреждает, что переселенцы попадут не в воплощенную наяву "утопию Томаса Мора" а в страну, хоть и благодатную, но требующую труда и сулящую немалые трудности. Таким образом, по словам критика Д. Э. Уильямса, "как и многие поздние американские писатели, он ставит успех или поражение в прямую зависимость от индивидуума"2. "Хэммонд прославлял уверенность в себе, инициативность, решительность, упорный труд, честность, милосердие, отрицание строгой социальной иерархии и жажду улучшить свою жизнь — все составляющие, вошедшие в создание Американской Мечты" (2; р. 154).
— 1711) "Новое путешествие в Каролину" (The New Voyage to Carolina, 1709), выдержавшие в начале XVIII в. несколько изданий благодаря сочетанию информативности с живостью изложения и авторской склонности к юмористическому освещению событий. Эта книга примечательна детальным описанием флоры и фауны региона и изысканиями в области антропологии, индейских языков и старинных методов врачевания. Ее автор благосклонно писал об аборигенах и ратовал за смешанные браки белых и краснокожих, но именно от рук последних ему было суждено погибнуть во время одной из экспедиций.
Ранние записки американского Юга носили в целом ярко выраженный светский характер, отличаясь свойственным ренессанс-ному мироощущению активным подходом к жизни, обращенностью, главным образом, к эмпирически познаваемому внешнему миру и при этом заметно проявленным личностным авторским началом. Вместо пуританского диалога человеческой души с Богом и представления о судьбе как следовании высшему предначертанию, здесь на передний план выходило жизнетворчество свободного индивидуума, погруженного в непредсказуемую реальность и утверждающего себя в борьбе со стихией и обстоятельствами. По сравнению с миром пуритан, который пронизан провиденциальной волей и в силу этого не может быть профанным, мир южных поселенцев приближен к человеку и поэтому допускает комическое освещение и прагматический, рационалистический подход к реалиям бытия.
Однако это не означает, что не возложившие на себя духовной миссии южане изначально погрязли в меркантилизме, накоплении материальных благ и плотских удовольствиях среди дарованного им природного рая. Действительно, нравы колонистов, озабоченных в первую очередь организацией своего быта, освоением земель и враждой с индейцами, отличались достаточной грубостью. В регионе с незначительным количеством малых городков, рассредоточенным на плантациях населением и постоянно существующим фронтиром практически отсутствовали культурные центры, а профессиональные занятия искусствами и литературой не считались достойными джентльмена. К тому же, первоначально поселенцы не ощущали своей культурной обособленности — образование, как правило, принято было получать в Англии, оттуда же ввозились книги и предметы искусства. Но постепенно, по образцу европейских феодальных имений, в плантаторских домах создавались солидные библиотеки, значительное место в которых занимали труды античных авторов и исторические сочинения.
«Звери Каролины» из «Нового путешествия в Каролину» Джона Лоусона. 1709.
Не случайно в период становления американской государственности такая большая роль принадлежала политическим деятелям — выходцам из южных плантаторских родов. Специфика светского образования, наряду с необходимостью осмыслить собственное сложное общественное устройство, способствовала развитию исторического, правового и политического мышления. Если у пуритан было осознание своей религиозной миссии, то здесь оформлялось представление о миссии исторической. Южане видели себя строителями нового государства, основанного на классических принципах, и тем самым — продолжателями мировой истории. Но, проводя параллели между американскими колониями и цивилизациями древности и черпая в них идеи демократии, республики и естественного права в качестве образца для подражания, они искали в прошлом и оправдание пороков собственных социальных институтов. В конце XVII — начале XVIII веков в сознании людей зарождались идеи американской государственности и одновременно закладывались основы "южного мифа", где Юг представал аналогом рабовладельческого государства античного типа. Появилась тенденция к идеализации плантаторского быта и его патриархального уклада.
многие выдающиеся деятели того времени. Формирование специфических социальных, экономических и политических структур сопровождалось борьбой различных группировок внутри страны, полемикой по актуальным правовым и государственным вопросам и усилением недовольства из-за грубого и некомпетентного вмешательства заокеанской метрополии. В связи со всем этим и жанр записок претерпел значительную трансформацию. В целом сохранив традиционную тематику и структуру, он пополнился новыми проблемами, что повлекло за собой обогащение формы, стиля и интонации. В записках появились специальные разделы, посвященные административному устройству колоний, рекомендациям по его усовершенствованию и критике существующих порядков и нерадивых правителей. Записки постепенно утрачивали нейтральную описательность и становились не только историческим и научным, но и политическим документом, часто используясь как повод высказать авторские убеждения, симпатии и антипатии, унизить противников и поддержать единомышленников. Хотя и в более ранних сочинениях рекламно-пропагандистского толка встречались элементы памфлета с его тенденциозностью, иронией и сарказмом, на новом этапе истории колоний они значительно усилились. На политизацию общественного сознания повлияли также изменения в духовной сфере, проявившиеся с приближением века Просвещения. Просветительская рационалистическая философия, в основе которой лежало учение о государстве, созданном для обеспечения каждому человеку его "естественных прав", обострила интерес к проблеме взаимоотношений личности и общества, соответствия социальных и естественных законов.
Свидетельством очевидной модификации жанра записок служит книга Роберта Беверли (Robert Beverley, ок. 1673 — ок. 1722), крупного плантатора и политика, одного из первых историков Виргинии. Его сочинение "История и нынешнее положение Виргинии" (The History and Present State of Virginia) вышло в Лондоне в 1705 г., а затем в несколько измененном варианте, где были смягчены некоторые политические нападки, в 1722 г. Структура этого произведения достаточно традиционна: в четырех частях последовательно рассматривается история Виргинии до 1704 г., природа края, коренное население и современная форма управления колонией. Для детального, документированного описания жизни Виргинии, войн с индейскими племенами и характеристики губернаторов Беверли использовал хроники своих предшественников, в частности, Джона Смита. Однако пересказ литературных источников проникнут политической тенденциозностью, и нередко отбор материала, даже относящегося к событиям давно минувших дней, продиктован желанием автора доказать несостоятельность своих противников и справедливость своей точки зрения. В предисловии Беверли формулирует как одну из главных задач книги предание гласности "дурного правления нескольких джентльменов", виновных в бедах колонии, о чем пришла пора поведать человечеству.
История Виргинии, вышедшая из-под пера Беверли,— это не лаконичное перечисление фактов, а своеобразный обвинительный акт против бывшего и нынешнего руководства региона, которое, по его мнению, не только не способствовало, но, напротив, мешало процветанию края, занимаясь притеснениями, хищениями и крючкотворством. Инвективы по адресу многочисленных губернаторов носят резко саркастический характер, почти каждый из них наделяется каким-нибудь ироническим прозвищем: "Благородного Лорда", "Великого Покровителя Мануфактурщиков" и пр. Об одном из них говорится: "Этот Благородный Лорд имел такую же страсть к деньгам, как и его предшественник (лорд Коулпеппер), и посвятил себя их усиленному накоплению, не уважая ни законы колонии, ни свое высокое звание"3. Приводя примеры нелепых деяний колониальной верхушки, Беверли, по вполне понятным причинам, особенно беспощаден по отношению к своему личному врагу губернатору Фрэнсису Николсо-ну, уволившему его из администрации колонии и виновному, по утверждению автора, в тирании и установлении сети шпионажа.
Однако, по мнению Беверли, своими несчастьями колония обязана не только пагубному правлению власть имущих, но и тому, что поселенцы в своей массе оказались подверженными многим порокам, присущим человеческой натуре. Главный из них — жадность, вылившаяся в стремление добывать золото, а не пищу, в попытки нечестной торговли с индейцами, во взаимные ссоры, обиды и зависть. "Так сильна были их страсть к обогащению и так нетерпеливы поиски выгодного обмена, что, по сравнению с этим, заботы о жизни собратьев-христиан, родных, соседей и соотечественников для них не имели никакого веса..." (3; р. 25).
и разрушители. В их задачу входило созидание новой жизни, а, следовательно, они вынуждены были искать соответствующие формы взаимодействия с окружающей их реальностью и набрасывать некий, хотя бы приблизительный, образ или идеал гармонического существования. В своей книге Беверли, как и многие другие авторы записок, пытался если не решить, то, по крайней мере, поставить эту проблему. В разделах о естественных условиях и аборигенах Виргинии он не только выразил типично утилитарный подход белого колониста к реалиям Нового Света, но и предложил некую идеализированную картину близкого к природе бытия.
в органической связи с человеческим бытием, а как внешний источник благосостояния, как сумма готовых, жизненно необходимых благ. В то же время, она, по воле Беверли, становится местом действия человеческой драмы — в раздел включены занимательные эпизоды и комические сцены, а фактические сведения о ресурсах Виргинии, в основном, опираются на непосредственные наблюдения автора или свидетельства очевидцев. Автор становится как бы действующим лицом книги, своеобразным проводником, ведущим читателя по девственным просторам Америки. Он взбирается на горные кручи, пьет воду из ручьев, собирает растенья, ловит рыбу и там, где кончается его путь, прерывает рассказ и отсылает читателя к отчетам других исследователей.
Сообщаемые данные мало систематизированы и достаточно субъективны. Так, любителям вина, решившим отправиться в Виргинию, пришлось бы доверять личному вкусу Беверли, который пишет: "Здесь невероятное изобилие и разнообразие дикого винограда; некоторые его виды очень сладки и приятны на вкус, другие грубы и терпки и, возможно, более годятся для вина или бренди" (3; р. 133). Но во всех этих описаниях автор-рассказчик почти никогда не перерастает в автора-героя и автора-художника. Беверли старается придерживаться нейтрального тона и почти никогда не выражает своих чувств. Даже восхищаясь представшими перед ним красотами, он ограничивается самыми общими, стандартными эпитетами: приятные ручьи", кристально чистая вода", "высокие горы". Это вполне намеренное самоограничение, связанное с общей рационализацией мышления и упрощением стиля записок. В предисловии к книге Беверли замечает: "Истина стремится только к одному — быть понятой и не заботится о красивых нарядах. Она полагается на свою внутреннюю ценность и, как Красота, скорее скрывается, а не усиливается украшениями" (3; р. 9).
В несколько иной, более возвышенной и субъективной тональности выдержан раздел о населяющих Виргинию аборигенах, которые явно идеализируются автором. Их отношения с природой носят иной характер, чем у белых, ибо они — ее органическая часть. Та сторона существования индейцев, которая связана с естественными законами, представлена как. образец гармонии и совершенства. Беверли считает их телосложение лучшим в мире, женщин — воплощением добродетели, способы охоты — изобретательными и искусными. В восприятии автора жизнь индейцев подобна жизни в библейском раю или утраченном "золотом веке", где нет частной собственности на землю и распрей из-за территорий, где можно, подобно птицам небесным, жить "... в простом и естественном состоянии и наслаждаться изобилием без проклятия труда" (3; р. 233). Показательна та трактовка, которую дает Беверли обряду инициации, когда юношей лишают памяти о прошлом, освобождая от впечатлений детства и, таким образом, от предопределенного, пристрастного отношения к людям и вещам, от всего, что диктуется эмоциями, а не разумом. Разорвав кровные и дружеские узы, молодые люди начинают ощущать себя равными другим соплеменникам, свободными и ответственными за свои поступки, а также становятся способными к справедливому суду. Для Беверли отказ от иррациональных мотивов поведения и предрассудков и следование голосу разума и законам природы как единственному и высшему образцу означает осуществление идеала "естественной жизни". Здесь отчетливо проступают контуры просветительских представлений о приоритете разума, совершенстве законов природы, "естественном человеке".
Беверли не закрывает глаза на пороки индейцев, способных убивать жен и детей своих врагов, дабы не оставлять в живых возможных мстителей, и коварно задаривающих подарками белых перед тем, как учинить среди них резню. Нарушение идиллии происходит там, где вступают в силу социальные, а не природные законы. Естественный ход жизни индейцев нарушают как собственные алчные и кровожадные властители, так и белые колонизаторы, которые своим вторжением и пагубным влиянием лишили жителей американских лесов счастья и первобытной невинности и приучили их к пьянству и излишествам. "И в самом деле,— сокрушается автор,— все, что сделали англичане с тех пор, как пришли сюда,— это только уменьшение местных богатств путем их неумеренного и неразумного использования; и едва ли они произвели улучшения, сопоставимые с этим ущербом". (3; р. 156). Интересно, что острой критики Беверли удостоились и христианские священники, которые сравниваются с языческими жрецами и колдунами, насаждающими ложные верования и суеверия и поддерживающими невежество народа. И те, и другие, по мнению автора, следующего антиклерикальной традиции, используют в своих целях наивность и простоту аборигенов и приносят им зло.
"естественным" нормам. Его призывы к смешанным бракам были обусловлены не только желанием прекратить кровопролитие и противостояние разных рас, не только миссионерскими мотивами и заботами о сохранении индейских племен, но и надеждой улучшить нравы поселенцев. Не случайно в книге с симпатией и уважением упоминается увековеченная в сочинениях Джона Смита индианка Покахонтас, вышедшая замуж за английского офицера Джона Рольфа и произведшая самое благоприятное впечатление при английском королевском дворе благодаря достоинству поведения и величию манер.
Хотя книга Беверли построена на эмпирическом материале, в ней все же ощутимо присутствие умозрительных концепций автора, нередко глядящего на окружающее сквозь призму своих идеалов. Понимая, что индейский мир — особый и к нему нельзя подходить с европейскими мерками, Беверли в то же время пытается наделить его чертами идиллического "естественного" бытия. Подробное, последовательное и благожелательное описание всех сторон жизни аборигенов вносит в жанр этнографических записок элементы жанра утопии. Беверли демонстрирует тип сознания, базирующийся на вере в могущество разума, способного и познавать, и пересоздавать действительность, сначала в воображении, затем на практике. Беверли мечтает о построении царства благоденствия в Новом Свете и сокрушается о препятствующих этому человеческих пороках и кознях власть имущих. Южный быт представляется ему готовой пасторалью, которую нисколько не нарушает институт рабства. Авторские рассуждения о жизни черных рабов в Виргинии предвосхищают аналогичные пассажи у писателей так называемой "плантаторской традиции" XIX в. Беверли утверждает, что труд раба не тяжелее труда надсмотрщика и легче труда фермера в Англии, что виргинские законы стоят на страже интересов черных и следят за тем, чтобы хозяева не проявляли жестокости и заботились о своих подопечных.
Своеобразная рабовладельческая утопия присутствует и в записках "Нынешнее положение Виргинии" {The Present State of Virginia, 1724/, написанных преподобным Хью Джонсом (Hugh Jones, ок. 1692—1760), проповедником, политиком и профессором математики в колледже Уильяма и Мэри. Хотя автор, по его словам, "усердно избегал декоративных одежд из риторических цветистых выражений, считая их непригодными для чистой правды исторических реляций"4, эта книга во многом является панегириком в адрес южных колоний. Виргиния рисуется изобильной страной, "счастливым приютом истинных британцев" и "истинных сынов церкви", где "искусства, науки, торговля и полезные изобретения уже начали внедряться и при должном ходе событий смогут прекрасно процветать" (4; р. 46). Автор высоко оценивает состояние дел в колонии, хотя и отмечает значительные недостатки, на устранение которых направлены его рекомендации в конце книги. Сожалея о малой образованности, косности и праздности плантаторов, Джонс одновременно превозносит их гостеприимство и манеры: "В Капитолии, во время публичных сборищ можно увидеть большое число красивых, хорошо одетых, настоящих джентльменов" (4; р. 70). "Так они обитают в довольстве и достатке, благородно и приятно в этом восхитительном, здоровом и (я надеюсь) процветающем городе Уильямсбурге" (4; р. 71).
Защищая институт рабовладения, Джонс прибегает к аргументам, ставшим общим местом у его соотечественников последующего столетия. Эксплуатация рабского труда оправдывается врожденной ленью, дикостью, упрямством и беспомощностью негров, неспособных обеспечить себя на свободе и нуждающихся в постоянной узде. О причинах, по которым "выгодно" обращаться с черными гуманно, автор пишет достаточно откровенно: "Негры очень многочисленны, некоторые джентльмены имеют их сотни разных возрастов, и они приносят большой доход, ради которого их нужно хорошо содержать, не допуская перегрузок и голода и всячески им покровительствуя, что и делается, особенно по отношению к трудолюбивым, старательным и честным; хотя, действительно, некоторые хозяева, пренебрегая собственными интересами или репутацией, слишком жестоки и небрежны" (4; р. 75).
"чернее, имеют более уродливые лица и тела и обладают в большей степени сервильными манерами и рабским характером" (4; р. 50). Он отдает должное их знанию природы, искусству в охоте, понятиям о чести и "ненависти к несправедливости и угнетению", но в то же время и здесь проявляет расовые предрассудки, приписывая аборигенам лень, умственную отсталость, жестокость, лживость и неумение думать о будущем. Он строит целую теорию их происхождения и истории, опирающуюся на толкование Священного писания и пестрящую библейскими аллюзиями. Согласно Джонсу, индейские племена, пришедшие в Америку из Азии и затем отделенные от всего остального человечества всемирным потопом, были прокляты Богом, лишены цивилизации и христианской религии. Приход белых означает, что Всевышний сменил гнев на милость и отдал их под покровительство более высокой расы, принесшей свет истинной веры, новые знания и сделавшей аборигенов своими слугами. Приветствуя миссионерскую деятельность и считая, что белые "должны дать молока этим младенцам в религии" (4; р. 61), Джонс при этом все же вынужден признать несовершенство и колонистов, которые, по словам одного индейца, часто нарушают христианские заповеди, обманывая и совершая безнравственные поступки и тем самым разрушая веру в Евангелие. Если у Беверли появляются мотивы сближения рас, позднее трансформировавшиеся в национальную идею "плавильного котла", то у Джонса взаимоотношения людей с разным цветом кожи основаны на неравенстве, антагонизме или патернализме. С его точки зрения, у индейцев "сам вид негров вызывает ненависть и презрение", белых же они "боятся и почитают" (4; р. 50). Бывшие европейцы, считает Джонс, должны покровительствовать низшим существам, разрешая им жить среди себя и сдерживая их дурные инстинкты. У Джонса типично колониальный, европейский взгляд на мир, и плантаторская пастораль ему явно ближе, чем идеалы "естественного человека". Как и другие сочинители-южане, он пытается гармонизировать противоречивую и нередко жестокую действительность южных колоний, заключив ее в рамки некоего идеала — "рая среди пустыни".
Но далеко не все авторы записок того времени стремились мыслить столь отвлеченными понятиями. Многие из них проявляют наибольший интерес к непосредственным, насущным проблемам колоний, сводя к минимуму исторические экскурсы и общие описания и превращая свои труды в сочетание делового отчета, социально-экономической программы, законодательного проекта и политического памфлета. Таков доклад для представления в английское министерство торговли Г. Хартвелла, Дж. Блэра и Э. Чилтона "Нынешнее положение Виргинии и колледжа" (H. Hartwell, J. Blair, E. Chilton, The Present State of Virginia and the College, 1727), один из авторов которого, Джеймс Блэр, был основателем колледжа Уильяма и Мэри. Ставшая уже традиционной для сочинений такого рода критика произвола губернаторов сопровождается предложениями по правильному распределению земель, увеличению числа городов и развитию промышленности. Несмотря на то, что эта книга написана с позиций интересов крупных землевладельцев, в ней открываются несколько иные, отличные от плантаторской идиллии перспективы Юга. "Пастораль" здесь значительно откорректирована деловыми и политическими соображениями, что сказалось на общем тоне и стиле записок.
Точка зрения политика преобладает в историографическом сочинении Уильяма Стита (William Stith, 1702—1755), озаглавленном "История первого открытия и заселения Виргинии" (The History of the First Discovery and Settlement of Virginia, 1747), где описывается жизнь колоний до 1624 г., а особенно подробно освещаются события 1607—1609 годов. В распоряжении автора был архив его дяди, сэра Джона Рэндольфа, собравшего и не успевшего описать огромное количество документов, касающихся истории Виргинии, и рукописный архив Виргинского общества, предоставленный Ститу представителем крупного плантаторского рода Уильямом Бирдом. Побудительным мотивом к созданию труда была неудовлетворенность Стита записками своих предшественников, небрежно относившихся к фактам, о чем подробно пишется в авторском предисловии. Наибольшее доверие автор испытывал к сочинениям Джона Смита, пересказанным им почти дословно, однако и здесь он ставит под сомнение некоторые "романтизированные" детали, в основном относящиеся к приключениям капитана в лагере Повхатана, и снимает излишне живописные, с его точки зрения, описания, упрощая язык и синтаксис повествования. Стремясь к объективности, Стит старался сделать свой стиль как можно более сухим и нейтральным, что впоследствии дало Томасу Джефферсону повод упрекнуть его в отсутствии вкуса.
Однако Ститу не удалось избежать тенденциозности в своих оценках и характеристиках, а также в подборе материала и его освещении. Автор предисловия к современному изданию книги Даррет Б. Рутман приводит следующий пример искажения смысла первоисточника Ститом. В записках Джона Смита младшей дочери индейского вождя Повхатана делает предложение Томас Дейл, имеющий жену в Англии. У Стита же Дейл предлагает Повхатану выдать дочь замуж за "достойного англичанина". Таким образом, Стит намеренно облагораживает ситуацию, корректируя исторический факт в соответствии со своими представлениями о морали5. Тенденциозность Стита обусловлена также его подходом к историческим событиям. Он создал сугубо политическую историю, где все положительные и отрицательные изменения в судьбе колонии целиком зависели от действий ее губернаторов и актов Лондонской компании. Как пишет Рутман, Стит отражал определенную политическую философию, сосредоточенную на проблемах правления и сочетания закона с естественными человеческими правами. Начало американской национальной истории было ознаменовано поисками баланса власти и свободы, разумного справедливого устройства, отрицающего одновременно и неконтролируемую государством и правом стихию "естественного" бытия, и тиранию (5; р. XVII).
"Правдивый и исторический рассказ о колонии Джорджия" (P. Tailfer, H. Anderson, D. Douglas. A True and Historical Narrative of the Colony of Georgia, 1741), явившееся реакцией на плачевное экономическое состояние колонии и направленное против главы правительства генерала Джеймса Оглторпа и его сподвижников. В книге тщательно и пристрастно анализируются причины упадка хозяйства и торговли, приводятся многочисленные данные о городах и плантациях и предлагается проект по улучшению создавшегося положения, но это прежде всего политический памфлет, обвинительный документ, сатира на губернаторское правление. Записки открываются "Посвящением его превосходительству Джеймсу Оглторпу, эсквайру", о котором Луис Б. Райт сказал: "Сам Джонатан Свифт не постеснялся бы поставить свое имя под посвящением, написанным с истинным сатирическим мастерством"6. Оглторпу, с едким сарказмом называемому "главным автором достигнутой мощи и изобилия, свободы и процветания" колонии, приписываются невиданные "заслуги" перед согражданами: "Как святой и философ, вы сочли достаток большим несчастьем, зная, что он способен наполнить слабые умы гордыней, изнежить тела роскошью и принести много зла. Так вы защитили нас от самих себя... скрыв от нас все земные блага; вы дали нам счастливую возможность вернуться к невинности первобытных времен, повергнув нас в более чем первобытную нищету..."7. С немалой иронией приводится стихотворение преподобного Сэ-мюэля Уэсли, в котором восторженно описываются красоты и богатства Джорджии, "второй Британии, поднявшейся в пустыне". Оно служит резким контрастом для перечисляемых далее фактов, свидетельствующих о нищете, страданиях и бесправии колонистов.
Рукопись книги попала в руки одного из политических противников авторов, члена администрации Джорджии графа Эгмонта, возмутившегося прочитанным и решившего встать на защиту правительства, снабдив записки развернутым постраничным комментарием. Современное издание рукописи — это перепечатка "экземпляра Эгмонта", где почти за каждым абзацем следуют соответствующие замечания и контраргументы, в результате чего чередуются два диалогических по отношению друг к другу текста. "Книгу Тайлфера", как ее традиционно называют, можно считать одним из первых проявлений политической полемики, которая в предреволюционное время вылилась в настоящую "войну памфлетов".
Тексты книги и комментария к ней различны не только по содержанию и выраженным в них точкам зрения, но и по стилю, тону, способам аргументации. Главный прием Тайлфера, Андерсона и Дугласа — это язвительная ирония, но она сочетается с трагическими интонациями, нагнетанием обвинений и страшными картинами народных бедствий. Перечисление сухих фактов и деловых документов сменяется пышными риторическими пассажами и сознательной гиперболизацией, сгущение красок драматизирует повествование и в конце концов заглушает сатирическую тональность. В задачу же Эгмонта входила нейтрализация сарказма его оппонентов, снижение драматизма, доказательство ложности и тенденциозности изложенного. Он с недоверием относится к декларируемым добрым намерениям авторов, подозревая их в желании посеять смуту, возмутить общественное спокойствие, распространить клеветнические слухи и ввести в заблуждение неопытного читателя. Эгмонт методично анализирует почти каждое слово, особенно дотошно разбирая те места, где речь идет о мотивах, побудивших троих джентльменов взяться за перо, или где нагнетаются кошмары. Эгмонт умело пользуется приемами стилистического контраста: он нарочито бесстрастен и подчеркнуто объективен, опираясь только на факты, документы, письменные свидетельства колонистов, на проверенные и подтвержденные данные, насыщая свой текст цифрами, конкретными именами, датами. Подобный сдержанный тон противопоставляется, как заявляет защитник "чести мундира" правительства Джорджии, "полному скандальных слухов и лжи патетическому и риторическому пустозвонству, содержащемуся в этой бесстыдной клевете, которая рассчитана на то, чтобы воздействовать на чувства несведущего читателя" (7; р. 160). Но "объективность" Эгмонта — одно из средств политической полемики, столь же тенденциозное, как и "пристрастность" его оппонентов.
свободный характер записок, изначально тяготеющих к сатирическому освещению событий, к описанию различных человеческих типажей, содержал в себе немалый беллетристический потенциал. С этой точки зрения показательны сочинения Уильяма Бирда-младшего (William Byrd, 1674—1744), принадлежавшего к именитому плантаторскому клану. Бирд долгое время учился и жил в Англии, был членом научного Королевского общества, владельцем огромной библиотеки и в течение всей своей жизни посвящал досуг поэзии, изучению греческой и римской классики и занятиям математикой. Оставаясь литератором-любителем, он проявил недюжинный талант, свидетельством чему стали его стихи, письма и книги, написанные на основе дневников,— "История пограничной полосы" {History of the Dividing Line, опубликована в 1841 г.), описывающая участие Бирда в установлении границы между Виргинией и Северной Каролиной, и "Тайная история пограничной полосы" (The Secret History of the Line), представляющая собой не предназначенный для печати вариант предыдущих записок, найденная в 1851 г. и окончательно изданная лишь в 1929 г. При жизни Бирд не опубликовал ни одного из своих сочинений, объясняя это нежеланием представлять на суд публики "что-либо незавершенное" и доверяя свои рукописи лишь близким и друзьям.
В книгах Бирда, как и в других ранних записках южан, весь комплекс политических и социальных проблем в конечном счете сводится к универсальной дилемме власти и свободы. По мнению американского критика Э. Эмерсона, Бирд, "мир которого опирался на иерархию и порядок, а не свободу", поведал о том, как в результате упорядочивания земельных владений и границ и утверждения частной собственности Виргиния была приобщена к миру порядка, возвращена из стихийного естественного состояния в лоно цивилизации. Таким образом культурные и разумные европейцы, к каковым относил себя автор, отделились от жителей Северной Каролины, живущих в "отвратительной близости к природе"8.
уничижительными характеристиками каролинцев, которые "... были первыми в набивании желудка, были последними в работе и больше стремились съесть свой ужин, чем заработать его"9. Хотя одно из сочинений Бирда носило название "Путешествие в землю рая", земля и природа Виргинии были для него прежде всего не "пустыней" или "раем", а источником дохода и благосостояния, что показательно для эволюции сознания колонистов в это время. Два варианта "Истории пограничной полосы" различаются не столько фактическим материалом, сколько степенью авторской раскованности и свободы изложения. Предназначенный для обнародования текст написан в довольно традиционной манере записок-дневника, где последовательно излагаются события, скрупулезно приводятся все детали маршрута и описания местности, но в то же время рассказчик не гнушается сентиментального и морализаторского тона и старается оживить повествование интересными наблюдениями, поучительными и забавными историями, меткими оценками встреченных людей и попутчиков.
Портрет Уильяма Бирда. Неизв. художник, ок. 1692—1695.
"тайной" версии картина современных нравов дается с максимальной откровенностью. Бирд с неподражаемым остроумием и иронией живописует политические стычки, бесконечные свары и похождения участников экспедиции, скрытых под прозвищами Весельчака, Астролябии, Козерога, Смутьяна, Зануды и пр. С юмором описываются владельцы постоялых дворов и домов, где приходилось ночевать автору и его спутникам: "миссис Ньютон... оказалась одной из лучших дам города и, как все истинно прекрасные дамы, испытывала глубочайшее презрение к своему мужу"; "наш хозяин считал наше пребывание утомительным..., поскольку мы съели все его зерно и летние запасы. Однако надежды на хорошее вознаграждение сделали это зло более терпимым" (9; pp. 51, 68). Здесь Бирд выступает уже не только как нейтральный повествователь, но и как литератор, в соответствии с художественными законами своей эпохи преобразующий конкретные факты и реальные характеры в комедийные ситуации и комические типажи. Сами события выстраиваются в некое подобие сюжета, насыщенного элементами плутовского романа с его мотивом дороги, новеллистичностью, жанровыми сценками и любовными интригами. Нередко также Бирд берет на себя роль рассказчика, близкого к устной традиции, передающего с чужих слов занимательные истории. Таков поведанный неким Джоном Элли-сом анекдот о его "романтическом приключении" с медведицей, которая, защищая своего медвежонка, вырвала ружье из рук незадачливого охотника. Этот эпизод вполне вписывается в зарождающийся юмор фронтира и может войти в длинный ряд "медвежьих историй", заполняющих страницы последующей американской прозы.
"Тайная история", возможно, потому и стала тайной, что вышла за рамки жанра записок, продемонстрировав его тенденцию к беллетризации, вытеснению фактографичности авторским воображением. Автор как бы предстает в двух ипостасях — историка-исследователя и писателя-беллетриста, что делает его текст неровным в стилистическом отношении, как бы состоящим из различных, не всегда стыкующихся друг с другом частей, где описания забавных приключений чередуются с отчетами о почвах и растительности региона.
Ко второй половине XVIII в. записки начали проявлять все большее тяготение к трансформации в другие литературные жанры. В колониальный период, когда еще только зарождалось национальное самосознание, когда велика была культурная зависимость от метрополии, а науки и литература были слабо развиты, записки стали одной из форм самовыражения колонистов и отражения реальности и специфики Нового Света. Они легко вмещали описания флоры и фауны, очерки об аборигенах, политические трактаты, личные дневники, юмористические истории, документа, письма и стихи. Но постепенно, с ростом научной, политической, социальной и литературной зрелости, они, отразив определенный этап общественного сознания, исчерпали свои возможности. Меньше чистой эмпирики и больше научности появилось в описаниях природы, более фундаментальными стали рассуждения на темы государственного устройства и права, большей художественной искусностью и самостоятельностью начали отличаться беллетристические фрагменты повествования. Смешение стилей — патетики, риторической избыточности, сатиры, иронии, нейтральной информативности, отражающее неустойчивость, неоформленность колониального мира, как бы взорвало жанр изнутри, стало причиной его угасания. Но роль записок в становлении американской словесности огромна. Можно утверждать, что во многом они были той почвой, на которой возрос и просветительский трактат, и политический памфлет времен революции, и южный юмор, и в целом национальная литература, ибо в этой по предназначению фактографической прозе общественный опыт был неотрывен от личного, от авторской индивидуальности и мировосприятия.
Сочетание документальности и автобиографичности было присуще и другим жанрам, распространенным в южном регионе в колониальный период. Одним из излюбленных занятий образованных жителей колоний было писание дневников, ставших бесценными свидетельствами ранней американской истории, быта и нравов первопоселенцев. В отличие от жизнеописаний пуритан, ориентированных на внутренние духовные проблемы, дневники южан имеют преимущественно светскую направленность. В этом отношении особенный интерес представляют "секретные" дневники У. Бирда, в которых автор поглощен не самоанализом или религиозными исканиями, а своими занятиями, заботами и похождениями в столь разнообразном и притягательном внешнем мире. Ежедневная хроника быта преуспевающего плантатора, сластолюбца и повесы полна сведений о деловых сделках, приемах гостей, балах, волокитстве, погоде, болезнях, порках рабов и упражнениях в древних языках. Мгновенные и никак не оговоренные переходы от серьезных мыслей и дел к пустякам порой создают комический эффект: "Этим утром я поднялся в 5 часов и прочитал главу на древнееврейском. и 200 стихов из "Одиссеи" Гомера. На завтрак выпил молоко. Помолился. Выпорол Дженни и Юджина. Поупражнялся в танцах. Утром занимался правом, в полдень читал по-итальянски..."10"У меня было хорошее самочувствие, хорошие мысли и хорошее настроение, слава Богу, но я забыл помолиться" (10; р. 99). Автор приводит только голые факты, не раскрывая свою внутреннюю реакцию на них и не давая им никакого осмысления. Жизнь Бирда — это сумма последовательных внешних событий, и о его характере, чувствах и убеждениях можно судить лишь по поступкам и образу выражения мыслей. Неизвестно, какие соображения вызвало у автора чтение Библии и Гомера, какие эмоции — порка слуг, и испытал ли он угрызения совести из-за своего пренебрежения религиозным долгом. При подобном отражении взаимоотношений личности с действительностью события могут быть толчком для других событий, но не внутреннего движения героя. Перед нами панорама плантаторского быта, а не человеческой души, перед нами протекает объективное время, а не развитие личности.
Не менее познавательной хроникой жизни на южных плантациях являются письма, к писанию которых большинство колонистов относилось как к литературному занятию. Разнообразно и интересно с точки зрения художественного мастерства, например, эпистолярное наследие того же У. Бирда или Уильяма Фитцхью (William Fitzhugh, ок. 1651 — 1701), юриста и плантатора, более чем 200 писем которого дают подробную картину хозяйственной и политической ситуации в Виргинии XVII в.
к метафоричности и бесчисленным аллюзиям, в целом сочинения наиболее известных священников, служивших в Виргинии, Мэриленде или Каролине, отличает, по сравнению с произведениями пуританских проповедников, большая простота стиля. Она присуща и написанным в 1613 г. "Добрым вестям из Виргинии" преподобного Александра Уайтекера, и "Проповеди, прочитанной в Джеймс-Сити" (1686) Дьюела Пида, и многочисленным проповедям Джосайи Смита (1704-1781).
Собственно художественные жанры были развиты крайне мало и не обладали выраженной эстетической оригинальностью, подражая европейским образцам и отличаясь от них лишь обращением к американским реалиям. Стихи и поэмы, печатавшиеся в газетах, писались, в основном, по поводу тех или иных происходивших в колониях событий, а также включались в исторические записки для их оживления и украшения. Многие поэты занимались переводами с латыни, а некоторые успешно сами писали на этом языке. Большое значение для культурной жизни колоний имел, например, перевод "Метаморфоз" Овидия, осуществленный Джорджем Сэндисом (1578—1644), известным, помимо того, религиозными стихами — парафразами Священного писания. На латыни была написана поэма Артура Блекамора (1679-?), посвященная экспедиции губернатора Виргинии Александра Спотсвуда на индейские территории и опубликованная в 1729 г. в английском переводе в "Мэриленд газетт". В духе неоклассической поэзии написаны поэмы Ричарда Льюиса (ок. 1700—1734) "Путешествие из Патапско в Аннаполис" (1731), где поэтическое, идиллическое описание природы Мэриленда перерастает в аллегорию человеческой судьбы, "Пища для критиков" (1731), в которой звучит предупреждение против грабительского отношения белых поселенцев к богатствам края, и "Об экспедиции принца Мэдока в страну, теперь называемую Америкой, в XII веке" (1733) — попытка создать подобие американского эпоса. Патриотическим пафосом проникнуты поэмы Джеймса Стерлинга (1701 — 1763), созданные по разным поводам, касающиеся хода дел в колонии Мэриленд и восхваляющие ее деятелей.
Но наиболее интересно творчество Эбенезера Кука (Ebenezer Cook, ок. 1667 — ок. 1708), автора известной сатирической поэмы "Табачный агент" (The Sot-Weed Factor, 1708), столь диссонирующей в своем настрое с большей частью литературной продукции Юга. В ней остро высмеивались как нравы Мэриленда, заселенного, по мнению автора, одними негодяями, мошенниками и падшими женщинами, так и англичане — искатели приключений, наивно поверившие в то, что Америка — земной рай. В гиперболическом изображении царящих в колонии разврата и обмана, в комической трансформации исторических реалий, несомненно, можно проследить зарождение юмористических традиций южной литературы, тяготеющей к гротеску, трагикомизму, низовой стихии.
— первой половины XVIII в., именно тогда началось формирование специфики Юга и определилось стремление его жителей к гармоническому сосуществованию с природой, патриархальному быту, романтизации действительности и комическому мировосприятию. Все это в той или иной мере отражалось в различных литературных жанрах, постепенно преобразуясь в феномен художественного мышления.
1 Simpson L. P. The Dispossessed Garden. Athens, Univ. of Georgia Press, 1975, p. 15.
2 Dictionary of Literary Biography. V. 24, Detroit, 1984, p. 151.
3 Beverley R. The History and Present State of Virginia. Chapel Hill, 1947, p. 95.
5 Stith W. The History of the First Discovery and Settlement of Virginia. N. Y., 1969, p. XIII. '
6 Литературная история Соединенных Штатов Америки. М, 1977, т. 1, с. 86.
"
10 The Great American Gentleman William Byrd of Westover in Virginia: His Secret Diary of the Years 1709-1712. N. Y.", 1963, p. 3.
ЕЛ. Стеценко