ТОМАС ПЕЙН
Томас Пейн (Thomas Paine, 1737—1809) — участник американской Войны за независимость, политик и публицист, вошел в историю в одном ряду с "отцами-основателями" Соединенных Штатов. Однако, разделив заслуженную славу с Джорджем Вашингтоном, соратником по военным походам, и Томасом Джефферсоном, единомышленником в вопросах гражданских свобод и прав человека, сравнявшись в публицистическом даре с Патриком Генри и Джеймсом Отисом, он занял особое место в плеяде канонизированных выдающихся деятелей Американской революции. Его выделяли национальная принадлежность и социальный статус — Пейн был англичанином, попавшим в Америку лишь в зрелом возрасте, и плебеем, не получившим систематического образования. Кроме того, в силу своего происхождения, критического склада ума, прямолинейности характера и склонности к идеализму, он оказался наиболее ярким представителем радикального крыла политического движения. За ним прочно закрепилась репутация пламенного революционера и в то же время своеобразного enfant terrible американского Просвещения. Он подвергал всех и вся жесточайшей критике, постоянно будоражил умы, покушался на признанные авторитеты и осмелился нападать даже на Священное писание, вызвав тем самым гнев по обе стороны океана.
Ни современники, ни последующие исследователи американской истории в большинстве своем не были благосклонны к Пейну и не очень высоко оценивали его заслуги и как политика, и как литератора. Особенно тенденциозны первые биографии Пейна, вышедшие еще в 1791 и 1809 годах, где он представлен абсолютно аморальным и невежественным человеком, писавшим бездарные и вредные книги, не сравнимые по уровню с сочинениями других публицистов. Но уже в XIX в. появились более объективные попытки разобраться в этой противоречивой личности, к которым принадлежит прежде всего фундаментальное исследование М. Конвея. А в беспокойном XX веке, когда обострился интерес к национальному прошлому США и вновь актуальными стали проблемы философского и политического радикализма, фигура Пейна привлекла целый ряд ученых, подвергших его наследие самому тщательному анализу. В трудах О. Уильямсона, Х. Пирсона, Э. Фонера, А. Олдриджа, У. Вудворда и других стал вырисовываться образ не только ярко индивидуальный, но и в какой-то мере показательный для своего времени и в целом для переломных, революционных периодов. Не обошла вниманием этого американского" публициста и советская историческая и литературоведческая наука. В фундаментальных исследованиях Л. Н. Гончарова, Б. С. Громакова, Н. М. Гольдберга, написанных в основном в 60-е годы, всесторонне анализируется жизненный путь, система взглядов и сочинения Псина, которым дастся высокая оценка с позиции радикальной революционной идеологии. Несомненно, что в настоящее время требуется более гибкий, непредвзятый, учитывающий историческую специфику просветительской эпохи подход к этой неоднозначной личности.
Портрет Томаса Пейна. Джон Уэсли Джарвис
исторической площадки для воплощения справедливых и благородных идеалов — вот в чем он видел свое призвание и смысл жизни. Убежденный в необходимости подстегивания прогресса, Пейн не терпел застоя ни в политике, ни в личной судьбе, которой, как и обществом, пытался сознательно управлять. Вся его биография свидетельствует о том, что он никогда не плыл по течению, а целеустремленно творил свою жизнь, избегая замкнутости и ограниченности частного существования и стремясь не сбиваться с магистральной дороги истории.
Сыну корсетного мастера из английского городка Тетфорда было уготовлено в этом мире довольно скромное место. Скорее всего, ему предстояло унаследовать семейную профессию, ибо надежд на получение университетского образования у человека из среды религиозных сектантов — квакеров — практически не было. Но уже в ранней юности Томас решил поспорить с обстоятельствами и, влекомый романтикой моря, сбежал из дома на корабль, откуда незамедлительно был возвращен в лоно семьи разгневанным отцом. Это его, однако, не остановило, и он совершил вторичную, более удачную попытку стать морским волком, устроившись матросом на судно, которое фактически занималось пиратским промыслом, грабя французские торговые корабли. Подобное ремесло по-видимому не особенно пришлось Пейну по душе, но путешествия и приключения разбудили в нем жажду всестороннего познания мира, и, вернувшись из плавания, он приступает к самообразованию — много читает, посещает в Лондоне публичные лекции, в том числе и по увлекшей его астрономии. При этом зарабатывает на жизнь, чем придется, без конца меняя профессии, пробуя себя то в торговле, то в учительстве, то на государственной службе, нигде не задерживаясь и не укореняясь. Показательна история его увольнения из акциза, где он служил мелким чиновником. Коллеги поручили Пейну составить обращение к Парламенту с требованием повышения заработной платы, что и было блестяще сделано. Но, с присущей ему прямотой, в качестве одного из самых весомых аргументов он привел разлагающее влияние бедности, которая побуждает людей к мошенничеству. Результатом подобного прошения, раскрывшего властям источники побочного дохода чиновников, явилось не удовлетворение их требований, а строгая ревизия, лишившая просителей немалых денег, за что Пейн и был ими же изгнан. Он явно был неспособен на дипломатические уловки, и к его добродетелям никогда нельзя было отнести умение молчать или скрыть неприятную правду.
К 37 годам Пейн не нашел ни постоянного занятия, ни семейного счастья, пережив смерть первой жены и разъезд со второй, но неожиданно судьба его круто изменилась. Толчком к этому послужило знакомство с Б. Франклином, проникшимся симпатией к небесталанному и энергичному неудачнику и посоветовавшим ему попробовать свои силы в Америке. Франклин дал Пейну рекомендательное письмо к своему зятю в Филадельфию, в котором аттестовал подателя как возможного учителя или клерка. Однако, попав в Новый Свет и увлекшись разворачивающейся там политической борьбой, Пейн решил посвятить себя журналистике.
В 1774 г. газетная и журнальная полемика не приобрела еще ярко выраженной антиколониальной направленности и велась вокруг самых разнообразных проблем, касающихся внутренней жизни колоний и их взаимоотношений с метрополией. Сотрудничая под покровительством Франклина и Бенджамина Раша в "Пенсильвания мэгезин", Пейн написал целый ряд статей, в которых, несмотря на пестроту тематики, ощущалась определенность и целостность авторской позиции. О чем бы ни шла речь — о рабстве, о женском вопросе или об английской колонизации Индии, везде присутствовали четко обозначенные критерии свободы, равенства и справедливости. Такой подход помог Пейну во многих случаях пойти дальше других и сказать первое решительное слово там, где до него лишь велись поиски половинчатых мер. Так, в написанном в 1775 г. памфлете об "африканском рабстве" в Америке он призвал к уничтожению рабовладения и предложил обеспечить освобожденных чернокожих землей и работой. Статьи Пейна имели значительный общественный резонанс, но настоящая известность пришла к нему после опубликования памфлета "Здравый смысл" {Common Sense, 1776), в котором впервые был сформулирован призыв к независимости американских колоний от английской короны. Разумеется, для обретения самостоятельности существовали веские экономические и политические причины, но для того, чтобы поднять на освободительную борьбу, широкие массы населения, нужно было внушить им идею абсолютной необходимости свободы. Обосновать эту необходимость и удалось Пейну, причем в столь доступной и ясной форме, что памфлет мгновенно разошелся по всей стране и был распространен в Англии. Впоследствии им вдохновлялись деятели Французской революции, а через полвека он привлек внимание русских революционеров-декабристов. Такая популярность была во многом обусловлена универсальностью заложенной в нем революционной идеи и чрезвычайной широтой и обобщенностью взгляда его автора.
Не будучи американцем, не имея в стране тесных политических или хотя бы родственных связей, не принадлежа ни к одной из противоборствующих группировок, Пейн находился как бы над повседневной борьбой, обозревая ее с некой философской дистанции. К тому же, ему были чужды те сомнения, которые присущи более изысканным умам, отягощенным обширными и глубокими знаниями, осознающим противоречивость фактов и множественность возможных решений. Знакомство с философией, наукой, теологией было у Пейна достаточно поверхностным. Из прочитанных книг он черпал в основном самые общие идеи и понятия, извлекая их из сложного контекста и прямо перенося в конкретную реальность. Со свойственной представителю среднего сословия напористостью он шел от высокого идеала свободы к ее практическому воплощению»— независимости — прямым путем: через революцию. При этом мостом между теорией и действительностью служил здравый смысл, под влиянием которого философские идеи приобретали осязаемую почву, а активные действия оправдывались и подкреплялись весомой и ясной аргументацией. Именно здравый смысл был той площадкой, где сходились отвлеченные умозаключения и конкретная житейская логика и откуда можно было обращаться ко всем слоям населения, не рискуя быть непонятым.
— и построение памфлета соответствует этой направленности. Следуя дедуктивному методу, Пейн выстраивает цепочку причин и следствий, начиная с философского обоснования необходимости государственной независимости Америки. Он выбирает особую систему доказательств, идя дальше своих предшественников, которые вели речь не об освобождении от колониальной зависимости, а лишь о соблюдении законности в рамках существующих порядков. Пейн апеллирует не к английской конституции, а к общефилософским положениям просветительской мысли о государстве и человеке, об "общественном договоре" и "естественном праве". Его опора — концепции Локка, Монтескье и Руссо, с помощью которых обосновывается право Америки самостоятельно распоряжаться своей судьбой.
Пейн исходит из просветительской картины мира, где каждый факт и явление — часть упорядоченного целого, подчиняющегося строгим закономерностям. Для того, чтобы уяснить роль и назначение современной правительственной власти, он устремляет свой взор в глубь веков, делая исторический экскурс во времена зарождения человеческого общества, которое выделило себя из окружающей природы. Для Пейна, как и для большинства просветителей, природа была "словом Божьим", совершенным проявлением высшего разума, и поэтому право на существование имело лишь то, что не противоречило ее принципам. "Мои идеи о форме правления,— пишет Пейн,— основаны на законе природы..."1.
Исходя из критерия гармонии или дисгармонии с этим законом, Пейн противопоставляет два ряда понятий: "человека, общества, народоуправления, естественных прав", трактуемых положительно, и "правительства, государства, монархии, деспотии", трактуемых отрицательно. Общество, согласно Пейну, возникает вследствие того, что человеческое сознание не приспособлено к одиночеству, то есть по естественной причине, необходимость же правительства проистекает из нарушения человеком нравственных заповедей и правил общежития. "Общество создается нашими потребностями, а правительство — нашими пороками; первое способствует нашему счастью положительно, объединяя наши благие порывы, второе же — отрицательно, обуздывая наши пороки; одно поощряет сближение, другое порождает рознь. Первое — это защитник, второе — каратель" (1; с. 21). Правительство — "установление, вызванное к жизни неспособностью добродетели управлять миром" (1; с. 23), "необходимое зло", с которым приходится мириться, дабы обеспечить свою безопасность.
Для того, чтобы убедить читателя в верности своих рассуждений, Пейн апеллирует к его воображению и здравому смыслу, предлагая представить, как развивались бы взаимоотношения людей, поселившихся в каком-нибудь уединенном уголке земли. Логический ход его мысли делает очевидной практическую целесообразность создания такого союза индивидуумов, который был бы разумным компромиссом между личностью и средой. Однако, признавая неизбежность этого компромисса, Пейн, как и другие мыслители XVIII в., значительно упрощает его формы и недооценивает масштабы, проецируя на общество законы природы и не замечая начала функционирования новых законов — исторических и социальных. Внутренняя противоречивость просветительского мышления заключалась в попытке смоделировать целостную картину бытия, механистически соединив порядок саморазвивающейся природы с умозрительно сконструированным порядком общества, ограничив и смягчив неизбежное насилие государственной. власти действием естественных законов. Но следует оценить гуманистический пафос тех аргументов, которые приводились просветителями в осуждение тиранических режимов. Волеизъявление и свободу человека они ставили выше интересов власти, а роль государства видели не в подавлении, а в защите прав личности.
В своем неприятии тирании Пейн со свойственной ему бескомпромиссностью идет дальше большинства английских и французских просветителей, отвергая выдвигаемую ими идею конституционной, ограниченной парламентом монархии, способной приобрести гуманную, "просвещенную" форму. Хотя политические взгляды Пейна складывались под влиянием английских вигов, он не разделял их примиренческую позицию по отношению к королю и действующей конституции. При наличии абсолютизма, как считал Пейн, существование двухпалатного парламента лишь усиливает деспотическое правление.
— ее противоречие законам природы, поскольку все люди созданы равными и ни один род не может быть наделен такими преимуществами, которые в течение веков оправдывали бы его власть над окружающими. "Одним из самых сильных естественных доказательств нелепости прав престолонаследия является то, что их не одобряет природа, иначе она так часто не обращала бы их в насмешку, преподнося человечеству осла вместо льва" (1; с. 30). Как полагает Пейн, "один честный человек дороже для общества и для господа, чем все коронованные негодяи, когда-либо жившие на земле" (1; с. 33).
Подвергая нападкам монархию, Пейн не мог не обратиться к религиозным проблемам, ибо одним из аргументов в ее защиту всегда служил постулат о божественном происхождении королевской власти. На примерах из древней истории он доказывает тождественность обожествления королей языческому идолопоклонству и с помощью цитат из Библии убеждает в богопротивности монархического правления и кощунственности приравнивания смертного человека Богу, который не может ни с кем разделять свое право вершить судьбами мира.
Доказательство несоответствия тирании законам природы и божьему промыслу служит Пейну отправной точкой для конкретной критики английской конституции и политики Англии по отношению к колониям, а также для вывода о правомерности революции. Она, таким образом, представляется закономерной, естественной и, более того, благословенной с точки зрения логики и здравого смысла.
Первые главы памфлета, призванные заложить философский фундамент под политические планы, имеют дидактическую цель и отличаются относительно ровным, спокойным повествовательным тоном, последовательным ходом рассуждений и сдержанной интонацией. Но главной задачей Пейна было не внести свою лепту в затянувшиеся дебаты между колонией и метрополией, а призвать народ к решительным действиям. Теоретическое введение понадобилось для психологической подготовки читателя к лозунгу "оружие как последнее средство решает сейчас спор. Если в начальной части памфлета Пейн апеллировал прежде всего к разуму своей аудитории, то во второй части он стремится вызвать эмоциональную реакцию. Его речь становится раскованнее, ритмичнее, учащаются риторические вопросы, восклицательные предложения, синтаксические повторы, образные сравнения и метафоры. По законам публицистического стиля революционной эпохи фразы лаконичны, динамичны и тяготеют к афористичности: "Никогда природа не создавала спутника больше, чем сама планета", "нигде еще солнце не светило более достойномуделу."
Простота изложения сочетается с довольно искусно примененными ораторскими приемами и возвышенностью стиля, которая особенно ощутима там, где говорится о достоинствах американцев и правоте их дела. Пороки же врагов явно гиперболизируются, главным образом, в гневных, тенденциозных филиппиках, направленных против Георга III. Обвинения в адрес этого "коронованного зверя Великобритании", "жестокого и мрачного фараона Англии" столь безоговорочны, что у читателя не должно возникнуть и тени сомнения в злокозненных намерениях короля. Нельзя ждать ничего хорошего от того, кто "злостно нарушил все моральные и человеческие обязательства, попрал природу и совесть и своим неизменно присущим ему духом высокомерия и жестокости снискал к себе всеобщую ненависть" (1; с. 58).
республиканские формы правления. С ними он связывал судьбу Америки и выражал надежду, что она, став первым свободным и справедливым обществом, послужит примером для всего мира. "О! Вы, которые любите человечество! Вы, кто отваживается противостоять не только тирании, но и тирану, выйдите вперед! Каждый клочок Старого Света подавлен угнетением. Свободу травят по всему свету. Азия и Африка давно уже изгнали ее. Европа считает ее чужестранкой. Англия же потребовала ее высылки. О, примите беглянку и загодя готовьте приют для всего человечества" (1; с. 47). Пейн одним из первых провозгласил мессианскую роль Америки и в самый разгар злободневной политической борьбы предложил заглянуть в будущее, желая, чтобы читатель "великодушно поднялся в своих взглядах много выше пределов сегодняшнего дня". "Это не вопрос дня, года или эпохи,— пишет автор,— в борьбу фактически вовлечено потомство, и оно до скончания века будет в той или иной степени подвергаться влиянию настоящих событий" (1; с. 34).
Просвещению в целом был присущ взгляд на настоящее как плацдарм для создания будущего, а в Америке с ее пуританской идеей построения "Града на Горе" подобное мировоззрение нашло особенно благодатную почву. Не случайно некоторые места в памфлете Пейна, не упускавшего из виду художественную традицию Священного писания, звучат как библейские пророчества: "В нашей власти начать строить мир заново. Со времени Ноя до настоящего времени не было положения, подобного существующему. Рождение нового мира не за горами..." (1; с. 63).
После невиданного успеха "Здравого смысла", сыгравшего решающую роль в Американской революции, репутация Пейна как публициста, умеющего обращаться к народу, стала столь высокой, что именно он был призван в критический для Войны за независимость момент поднять дух солдат. Во время отступления в Нью-Джерси, когда терпящая поражение американская армия была деморализована и склонялась к панике, Вашингтон попросил Пейна написать памфлет, который и был сочинен у походного костра, на использованном в качестве стола барабане, а затем зачитан солдатам перед атакой при Трентоне. "В годину испытаний" Пейн обратился к своим согражданам с призывом не жалеть жизни ради великого дела свободы: "Тиранию, подобно аду, нелегко победить; но мы утешаемся тем, что, чем сильнее противоборство, тем величественнее победа. Мы не ценим того, что достается нам слишком дешево, лишь высокая плата придает вещи достоинство. Небу известно, как установить соответствующую цену на свое имущество, и воистину было бы странным, если бы такой великолепный товар, как свобода, не был бы оценен высоко"2.
Этот памфлет положил начало целой серии памфлетов под общим названием "Американский кризис" {The American Crisis), созданных за годы войны. Пейн сам участвовал в военных действиях в качестве бригадного майора и генеральского адъютанта и поэтому писал о том, о чем хорошо знал. В "Кризисах" есть много текущего, злободневного — хроник военных действий, анализа финансовых затруднений, обсуждений тактических проблем, нападок на лоялистов. Поскольку в задачу этих памфлетов, имевших широкое распространение, входило воодушевление воинов и внушение им ненависти к врагу, в них, как и в "Здравом смысле", используются приемы эмоционального воздействия на читателя, в частности, появляются элементы довольно злой сатиры, направленной против англичан. Особенно яростной атаке подвергся командующий войсками метрополии, генерал лорд Хау, по отношению к которому Пейн, ориентировавшийся на восприятие простых солдат и мало заботившийся о приличиях и дипломатических тонкостях, не пожалел самых крепких выражений. Хау — "рыцарь ветряной мельницы и позорного столба", "герой мелких подлостей и неудавшихся авантюр" — за "врожденную подлость сердца, смесь ядовитого коварства змеи и злобной тупости простейшего пресмыкающегося" достоин, как утверждал Пейн, бесславной смерти и "почетного" погребения с "бальзамом из дегтя".
Однако в "Кризисах" Пейн не растворяется полностью в частностях политической борьбы, сумев прочертить историческую перспективу событий и создать свою философию войны, в трактовке сути и характера которой ему удалось подняться до самых передовых взглядов своего времени. Он разделяет войны на несправедливые и справедливые, ведущиеся во имя свободы, и высказывает убежденность в преимуществах мирного сосуществования государств. "Если какая-либо страна,— пишет Пейн,— подверглась нападению и вторжению врага, и на карту поставлено само ее существование, то народ должен подняться на свою защиту и спасение, но со всех других точек зрения и по любым другим причинам война позорна и отвратительна" (1; с. 119).
для вражды с другими странами, поскольку отпадет борьба за престолонаследие. Отношения же между нациями, не имеющими друг к другу претензий и заинтересованными во взаимной торговле, могут быть только дружескими: "Государство, развязывающее войну против страны, с которой оно поддерживает торговые отношения, напоминает лавочника, натравливающего бульдога на входящего к нему покупателя" (1;с. 119).
То, что война, ведущаяся восставшей Америкой, оправданна и справедлива, у Пейна не вызывает ни малейшего сомнения, более того, он считает Американскую революцию "самой достойной, благородной и прославленной революцией, которая когда-либо украшала историю человечества" (1; с. 98). Значение ее всемирно, так как она положит начало освобождению всего мира от угнетения и тирании и откроет новую эру без насилия и крови".
В дни революции Пейн переживал свой звездный час, ему казалось, чтр наступила пора претворения в жизнь высоких идеалов и все его сограждане охвачены единым порывом, являя собой некое "мы", призванное спасти благодарное человечество. От их имени он заявлял: "Поняв, что в наших силах сделать мир счастливым и научить человечество искусству быть счастливым, показать на всемирных подмостках доселе неизвестное действующее лицо и иметь, так сказать, новое тьорсние вверенным в наши руки,— все это честь, требующая размышлений и заслуживающая как самого высокого признания, так и самой глубокой благодарности" (1; с. 170).
Славословия в адрес Америки, которую Пейн считает уникальной страной, основанной на "справедливых и либеральных" принципах, звучат в "Кризисах" еще сильнее, чем в "Здравом смысле". Можно сказать, что здесь внутренние проблемы и даже сама борьба за независимость представлены уже не столько целью, сколько средством для выполнения Америкой общеисторической миссии. Эта миссия обосновывается своеобразной "геополитической" теорией. Если англичане, пишет Пейн, на своем небольшом острове поглощены исключительно эгоистическими интересами, то люди, населяющие целый континент, имеют более широкий кругозор и мыслят глобальными категориями. Обращаясь к эталону государственного могущества — Римской империи, Псин утверждает, что у Америки гораздо больше шансов на мировое влияние и оснований для гордости. Римская империя, по его словам, "первоначально являла собой банду головорезов. Грабежи и хищения принесли ей богатство, а угнетение миллионов людей принесло ей величие. Но Америке никогда не придется стыдиться своего происхождения и способов, благодаря которым она стала империей" (1; с. 171)Д Весьма идеализируя американское прошлое и настоящее, а вместе с ними неизбежно и будущее, Пейн фактически пытается создать некий утопический проект государства невиданного дотоле типа. Оно коренным образом отличается от того государства, о котором мечтал Джефферсон,— республики мелких фермеров, занятой мирной торговлей и не имеющей даже военно-морского флота. Как и у Гамильтона, у Пейна речь шла о могучем, влиятельном государстве с развитой промышленной базой и сильной централизованной властью, но привилегированное место Америки в мире обеспечивалось здесь не материальным богатством и не возможностью диктовать другим странам свои условия, а прежде всего идейным и культурным влиянием. "Я не могу иногда не удивляться,— пишет Пейн,— хвалебным» ссылкам на древние истории и деяния, которые мне доводилось видеть и слышать. Мудрость государства Греции и Рима, их гражданские формы правления и чувство чести часто приводятся в качестве блестящих примеров, достойных подражания. Если в настоящую пору существования мира человечество вынуждено ходить за примерами и уроками, имеющими двух- или трехтысячелетнюю давность, оно в таком случае прожило без особого толку. Возводя эти государства на столь высокий пьедестал, мы совершаем по отношению к самим себе большую несправедливость. Для этого у нас нет справедливых оснований, и мы не можем объяснить, почему нам нужно считать себя ниже их. Если бы туман античности прояснился, а люди и явления стали бы видны такими, какими они были в действительности, то более чем вероятно, что эти люди скорее восхищались бы нами, нежели мы ими. Я уверен, что Америка испытала больше разных трудностей, чем те, которые когда-либо приходились на долю любого народа за тот же период времени. Она обогатила мир более полезными знаниями, более здоровыми принципами гражданского управления, чем это было сделано ранее в каком-либо веке. Если бы не Америка, такой вещи, как свобода, не осталось бы во всей вселенной" (1; с. 97).
Пейн умел мыслить глобально, и не будет преувеличением назвать его одним из первых глашатаев мировой революции. Космополит в силу сложившихся обстоятельств и мировосприятия, он был не столько патриотом Америки, сколько служителем идей свободы. Участие в событиях в Новом Свете открыло Пейну его подлинное призвание профессионального революционера, провозвестника радикальных перемен. Из трех видов деятельности — военной, политической и литературной, предоставлявших ему возможность воплощать свои идеалы винтовкой, реформами или словом, Пейн предпочел "республику литературы", по его словам, более древнюю и значительную, чем монархия. На подобный выбор повлияла, несомненно, убежденность Пейна в собственном публицистическом даре и вера в то, что все человечество "подвластно прерогативе писателя", но по-видимому немалую роль сыграла и определенная независимость, предоставляемая литературными занятиями. Его натура не терпела строгой дисциплины, без которой немыслима карьера военного, ему были чужды гибкость и уступчивость, без которых немыслима карьера политика. Впрочем, политикой Пейн стремился заниматься на протяжении почти всей своей жизни, но не она снискала ему славу.
к кропотливому и терпеливому созиданию. Он вернулся к давнему увлечению молодости — науке, возобновив изыскания в области математики и механики. Однако это не представится удивительным, если вспомнить, что ученые мужи XVIII в. видели в науке действенное орудие преобразования мира и свидетельство торжества человеческого разума. Как писал Франклин в письме к Джозефу Пристли, власть человека над материей приведет в конце концов к облегчению труда, изобилию продуктов, созданию новых видов транспорта, победе над болезнями и старостью.. и, что главное, к подлинному гуманизму и братству людей3. Сам Франклин сделал открытия в области электричества, Раш посвятил себя медицине, Джефферсон увлекался геологией, археологией и архитектурой, а Пейн разработал проект железного моста. В Америке, несмотря на восприимчивость этой страны ко всяким новшествам, воплотить свою идею в реальность Пейну не удалось, что и послужило основной причиной его возвращения в Англию, где мост был построен в графстве Йоркшир.
Естественно, подобный вклад в дело прогресса не мог удовлетворить неутомимого радикала. Он активно включился в политическую жизнь своей родины, развернул бурные атаки на монархию и конституцию и встал во главе нарастающего революционного движения. Защитной реакцией правительства было возбуждение против Пейна уголовного дела по обвинению в клевете, в результате чего он вынужден был покинуть негостеприимный Лондон, спасаясь от ареста. Пейн решает отправиться туда, где его способности могли найти наилучшее применение,— в охваченную революцией Францию. Там он сближается с Лафайетом, Кондорсе и другими видными французскими политическими деятелями, сотрудничает в газете "Республиканец", избирается в Конвент, становится членом комитета по выработке национальной конституции и участвует в составлении Декларации прав человека и гражданина. Поскольку революции в Америке и во Франций представляются ему лишь началом освобождения всего мира, он предлагает план военного похода на монархическую Англию, поддержаный Наполеоном.
Хотя этот факт свидетельствует о том, что Пейн был готов на самые решительные меры ради дальнейшего развития революции, во Франции он примкнул не к радикалам, а к умеренной партии жирондистов. Это не означает, что Пейн изменил своим взглядам,— к жирондистам его привели старые дружеские связи и, кроме того, забота об интересах третьего сословия, которые он отождествлял с интересами всего народа. Политическая ситуация виделась ему как противостояние защищающей свои свободы личности и института монархии и аристократии. Он не различал внутрисословных противоречий, не разбирался в прикрывающейся громкими словами борьбе за власть и скрытой корысти буржуазных верхов и не до конца представлял последствия слепой, стихийной ярости черни. По своей натуре Пейн не был жестоким, и его больше интересовало торжество справедливых принципов, нежели месть конкретным политическим группам и людям. В Конвенте он неожиданно выступил против казни Людовика XVI, которого сам не раз характеризовал как тирана и предателя Франции. Этот поступок можно объяснить тем, что Пейн считал своим долгом хотя бы таким образом отблагодарить короля за поддержку Америки во время Войны за независимость, и тем, что, с его точки зрения, в казни свергнутого монарха уже не было необходимости, и она вполне могла быть заменена его высылкой в Новый Свет, где он мог на собственном опыте убедиться в преимуществах республиканского строя.
Как и другие деятели Американской революции, Пейн горячо поддерживал события во Франции, видя в них продолжение и отражение начатого Америкой дела и новый пример осуществления просветительских идеалов. Он, не задумываясь, встал на защиту революционных преобразований в памфлете "Права человека" (The Rights of Man, 1791—1792), вступив в полемику с Эдмундом Берком, издавшим в 1790 г. антиреволюционный памфлет "Размышления о революции во Франции и труды некоторых обществ, касающихся этого события".
— известный английский политик и публицист, интересовавшийся Новым Светом и некогда даже издавший двухтомный труд о европейских поселениях в Америке, был знаком с Пейном и вел с ним активную переписку. Толчком к разрыву между ними послужило не только разное отношение к Французской революции, но и возмутивший Берка призыв Пейна способствовать революции в Англии, неприемлемый для поклонника конституции и законности. Берк был хорошо образованным человеком, обладавшим обширной эрудицией в области истории, юриспруденции и теологии, умевшим смотреть на современные события с дистанции исторического опыта и оценивать их с точки зрения вырабатывавшегося веками правопорядка. В страхе перед хаосом, анархией, насилием и атеизмом Берк часто отступал на самые консервативные позиции и был готов пожертвовать принципом свободы ради буквы закона. Он признавал лишь свободу, регулируемую правом, и стоял на страже государства и института частной собственности. Можно сказать, что Берку было в высшей степени присуще правовое сознание, и поэтому он очень осторожно подходил ко всякому нарушению и, тем более, разрушению законно установленного порядка, несколько раз пересматривая свое отношение к Американской революции и ужасаясь насилию и атеистическим настроениям в революционной Франции.
"Поэтому,— пишет он,— я воздержусь от поздравлений по поводу новой свободы Франции до того, как узнаю, каким образом она соединяется с правительством, с полицией, с дисциплиной и повиновением армии, с получением эффективного и справедливо распространяемого дохода, с моралью и религией, с надежностью собственности, с миром и порядком, с гражданскими и общественными правами"4. Свобода без мудрости и добродетели, без религии, поддерживающей моральное здоровье нации, характеризуется Берком как безумие, ничем не сдерживаемое воцарение зла и порока. Поэтому на Французскую революцию он смотрит с противоречивыми чувствами — "со смехом и слезами, презрением и ужасом" (4; р. 78).
Отправной точкой для оценки революции у Берка служит не только ее соответствие праву и порядку, но и соображения счастья и сохранения жизни отдельной личности и целого поколения людей. Как полагает Берк, "в своих политических планах человек не имеет права полностью исключать проблему благополучия современного поколения" (4; р. 144). Революция, совершающаяся ради "счастливого будущего", несет горе и гибель современникам, поэтому к ней можно прибегать лишь как к крайней мере. Ради абстрактного добра нельзя сеять зло, и лучше сохранить плохое правительство, чем обездолить тысячи граждан, тем более, что нет никакой гарантии, что новая власть окажется совершеннее прежней.
Берк считает недопустимой революцию в Англии, исходя из незаконности отмены принятых в далеком 'прошлом национальных законов. Пейн опровергает этот тезис, доказывая, что каждое последующее поколение должно само решать свою судьбу, поскольку "мертвые не могут управлять живыми". Эта убежденность, которую Пейн разделял с Джефферсоном, также требовавшим периодического пересмотра конституции, опиралась на веру в прогресс и возможность рационального и гибкого регулирования общественных процессов.
принципами, был охвачен стремлением к сокрушению устаревшего и немедленной ликвидации всякой несправедливости, мечтал о свободе для всего человечества. Они смотрели на противоречивую, многозначную действительность с разных позиций, замечая и фиксируя различные стороны исторического процесса, опираясь на свою систему взглядов, логику и аргументацию. Отличались и форма, и стиль их сочинений, рассчитанных на разную аудиторию. Пейн писал, как всегда, намеренно просто, адресуясь к рядовому читателю, Берк апеллировал к избранной публике, поэтому не случайно, критикуя Берка, Пейн обращает внимание на вычурность изложения у своего оппонента.
"Права человека" — памфлет, задуманный как ответ на хулу в адрес Французской революции,— Пейн превращает в философ-ско-политический трактат, где автор пользуется случаем высказаться по самым общим мировоззренческим проблемам. По своему обыкновению, Пейн движется от теоретических постулатов к историческим примерам и современным событиям. Причем во всех его рассуждениях четко прослеживается принцип приоритета общего перед частным и первичности идеи. Если у Берка антигуманность революционного насилия вызывает протест и неприятие революции как таковой, то у Пейна рационализм преобладает над эмоциями и неизбежность кровавых событий обосновывается действием объективных законов. Берк возмущается тем, что французы взбунтовались против монарха законного и кроткого по нраву. Возражая ему, Пейн рассматривает сам факт восстания против слабовольного короля как доказательство того, что нация выступила не против Людовика XVI, а против тиранической формы правления и деспотизма, пронизавшего все общественные структуры. О причинах Французской революции Пейн говорит следующее: "На первый взгляд кажется, будто она внезапно возникла из хаоса, но на самом деле это всего лишь следствие духовной революции, происходившей во Франции до этого. Сперва произошли изменения в умах нации, и за новым строем мыслей последовал, естественно, новый порядок вещей" (1; с. 227).
Для Пейна, как и для всего Просвещения, идеи включены в конкретные политические процессы и являются частью и движущей силой действительности, ибо возникли естественным путем, на реальной почве. Пейн придавал большое значение практической направленности мысли, ее обоснованности фактами, конкретизации абстракций. Вводя в текст сложные понятия — общества, государства, естественных прав, демократии, конституции,— он непременно расшифровывает каждое из них, соотносит их между собой. Например, приступая к сравнению английской и французской конституций, он пишет: "Но прежде всего необходимо определить, что разумеется под конституцией. Недостаточно употреблять это слово; нужно также вложить в него определенный смысл. Конституция — это не одно название, а реальная вещь, она существует не только в воображении, но и в действительности, и там, где ее нельзя показать в--видимой форме, там ее нет" (1; с. 207).
Пейн отдает предпочтение французской конституции, так как в ней концепция взаимодействия личности и общества базируется на теории неотчуждаемых человеческих прав и "общественного договора". Как и большинство мыслителей XVIII в., Пейн исходит из того, что люди как творения божьи рождаются равными и обладают общими для всех "естественными правами". Человечество же проходит в своем развитии две стадии — дообщественную, соответствующую "естественному состоянию", и общественную, возникшую в результате добровольно и сознательно заключенного "общественного договора" между отдельными индивидуумами. Суть перехода от одной стадии к другой по-разному трактовалась и оценивалась теми или иными деятелями европейской культуры, предшественниками Пейна. Например, Гоббс полагал, что народ полностью должен передать свои права установленной власти и обеспечить себе безопасность ценой ограничения свободы. Руссо же предоставлял народу суверенитет и делал акцент на самоуправлении и "естественном" образе жизни. Пейн. был. ближе к Л окку, "Спинозе и Дидро, считавшим, что граждане сохраняют свои "естественные права", защиту которых берет на себя государство". 'Пейн признавал общественную природу человека и различал права естественные и гражданские. "Естественные права суть те, которые принадлежат человеку по праву его существования. Сюда относятся все интеллектуальные права, или права духа, а равно и право личности добиваться своего благоденствия и счастья, поскольку это не ущемляет естественных прав других. Гражданские права суть те, что принадлежат человеку как члену общества" (1; с. 204). В основе последних, по мнению Пейна, также лежат права естественные, но по необходимости отданные в ведение государства. '
суеверие, сила и общие интересы, соответственно породившие господство духовенства, господство завоевателей и господство разума. Право на существование, по мнению Пейна, имеет только та власть, которая произошла из "недр общества" на основе добровольного вступления в договор отдельных индивидов. Этот договор оформляется конституцией, являющейся актом не правительства, а создающего его народа. Только такая, предшествующая государству конституция представляет собой наивысшую законодательную силу, не подлежа пересмотру или отмене со стороны органов правления. К подобному типу конституций Пейн относит французскую, а английскую считает неправомочной, ибо она была сформирована не народом, а правительством, возникшим к тому же "из завоевания власти". (Пейн признает законной лишь ту конституцию, где оговорены естественные, гражданские и политические права человека, а именно: "'свобода, равенство, безопасность, собственность, общественные гарантии и сопротивление угнетению" (2; р. 558). Декларацию прав Пейн включил в конституцию Франции и впоследствии настаивал на ее внесении в конституцию США. Отсутствие обеспечения прав человека делает, по мысли Пейна, высший закон несовершенным, а правительство, которое игнорирует и попирает эти права,— заслуживающим свержения.
"варварства толпы", но, во-первых, не отождествлял чернь со всем народом и, во-вторых, пытался найти корни ее психологии и поведения. "Почему же мистер Берк,— вопрошал Пейн,— вменяет подобные преступления в вину всему народу? С таким же успехом он может обвинить все население Лондона в мятежах и преступлениях, которые творились в 1780 г., или же считать всех своих соотечественников виновными в беспорядках в Ирландии" (1; с. 195). Чернь — многочисленный слой населения, образовавшийся во всех европейских странах, где гражданами "управляют с помощью страха, а не разума". "Он (этот слой — Е. С.) — неизбежное следствие порочной структуры всех старых государств Европы, не исключая и Англии. Непомерное возвышение одних ведет к столь же непомерному принижению других, пока все не становится совершенно противоестественно" (1; с. 196). Преступления черни, считает Пейн,— это подражание тирании власти, а не следствие принципов революции, которая для того и совершается, чтобы исправить "извращенное состояние умов".
Пейн не согласен с Берком, писавшим об ужасах революции во Франции. "Вопреки чудовищным картинам, которые рисует мистер Берк, в действительности, при сравнении Французской революции с революциями в других странах, можно только удивляться малочисленности ее жертв" (1; с. 188). По его мнению, все совершенные убийства невинных людей были чисто случайными и никто не подвергался мстительным преследованиям, что объясняется возвышенными побуждениями нации и ее целью — уничтожить не конкретных людей, а вредные принципы.
Спор между Берком и Пейном разрешила сама жизнь, и Пейну пришлось на собственном опыте проверить правоту своей точки зрения. Во время якобинского террора он был посажен в Люксембургскую тюрьму на основании направленного против англичан закона о "враждебных иностранцах". Поскольку недоброжелательно настроенный по отношению к нему посол США Моррис не подтвердил его американского гражданства, он лишь по счастливой случайности избежал казни и не разделил судьбу многих революционеров, уничтоженных самой революцией.
старого друга ради политических заигрываний с английским правительством. Не получив ответа, Пейн обратился к Вашингтону публично, вызвав немалый скандал, тем более, что длинное послание, по частям печатавшееся в одной из американских газет, оказалось приуроченным к очередной президентской избирательной кампании. В этом письме волею Пейна Вашингтон был превращен из национальной легенды в случайно выдвинувшегося политикана и бездарного полководца и осыпан обвинениями в беспринципности, лицемерии, тщеславии, трусости, корыстолюбии и насаждении коррупции. К подобному разоблачению всеми уважаемого деятеля, обладавшего общепризнанными заслугами, в Америке отнеслись крайне неприязненно. Возникли предположения, что Пейн является орудием в руках американских радикалов или французских революционеров, замысливших свергнуть законное правительство США.
И это послание не было удостоено личного ответа Вашингтона, но в прессе против Пейна начали появляться статьи, где он подвергался жестоким нападкам и изображался злодеем, предателем и развратником. Особенно острый памфлет написал журналист Уильям Кобет, впоследствии изменивший свое мнение о Пейне и затеявший перенос его останков в Англию.
"Век разума" (The Age of Reason, 1794). Этот трактат, написанный Пейном за короткий срок в ожидании ареста и возможной гибели, был задуман как "последнее приношение согражданам всех наций" и касался вопросов религии, церкви и морали. Обратиться к этим проблемам Пейна побудила сама практика Французской революции, когда при разрушении основ феодального порядка жестокий удар был нанесен по национальному институту духовенства, а разбой и насилие пагубно сказались на нравственности народа. Потеря уважения к церкви и исчезновение страха перед божьей карой способствовали разгулу темных страстей и низких инстинктов, что заставляло мыслящих людей искать новые лекарства для излечения стремительно ухудшающихся нравов.
Христианская мораль по-прежнему оставалась не вызывающим сомнения образцом, но для того, чтобы возродить ее влияние на человека просветительской эпохи, нужно было вписать ее в новую картину мира. В XVIII в. организующим принципом мироздания служил разум, выступавший как основное орудие познания и преобразования действительности. Благодаря всепроникающему разуму разные сферы бытия соединялись в единое целое, где упорядоченность и рациональность были и целью, и условием, и законом реальности. Природа, общество и человек приобретали в просветительской мысли внешнее подобие организации и ее функционирования. Поскольку разум вытеснил провиденциальную волю как основу мирового единства, возникла потребность пересмотра глобальных философских и теологических проблем. Многие религиозные постулаты, базирующиеся на иррационализме, мистике и слепой вере, стали восприниматься как абсурд в царстве логики и эмпирики. Допустив вмешательство высшей силы в земные дела, невозможно было разумно объяснить причины существования зла и несовершенства социальных законов, поэтому наиболее подходящей теорией представлялся деизм, в котором Богу отводилась лишь роль первотолчка. Человек в земной жизни сам распоряжался своей судьбой и нес полную ответственность за все содеянное, но идеал добра по-прежнему сохранялся на небесах.
— "Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать" — выражало точку зрения многих философов Просвещения, которые усматривали в вере узду для порочных инстинктов человека. Разделяя это мнение, Пейн и решил написать "Век разума" — для того, "чтобы при общем крушении предрассудков, ложных систем правительства и ложной теологии мы не потеряли из виду нравственности, человечности и той теологии, которая истинна" (1; с. 247).
Подобно французским просветителям, Пейн резко критикует институт церкви, обличая духовенство в корыстолюбии и безнравственности. Обрушивается он и на "ложную теологию", которая служит не просветлению человеческого разума, а его порабощению, насаждая мистику и суеверия. Пейн доказывает, что весь инструментарий ортодоксальной религии — чудеса, тайны, откровения — заслоняют от человека истину о мире и помогают правительствам держать народ в невежестве относительно своих прав. Стремясь освободиться от влияния церковников, он заявляет: "Мой собстаенный ум - моя церковь",— и призывает искать источник мудрости не у людей, узурпировавших право посредничества между человеком и Богом, а у природы. Продолжая пантеистическое учение Спинозы, Пейн считает "словом божьим" сотворенный создателем видимый мир, посредством которого он говорит с человеком. Согласно Пейну, "истинная теология" — это изучение не библейских легенд, являющихся плодом человеческой фантазии, а природы, "деяний господа" в круге всех наук, в рамках натурфилософии. "Истинный деист,— пишет Пейн,— имеет только одно божество, и его религия состоит в созерцании мощи, мудрости и доброты бога в его деяниях и в стремлении подражать ему в нравственности, науке и механике" (1; с. 279). Исполненный веры в познаваемость вселенной, Пейн рассуждает о ее единстве и независимости от человеческой воли, о множественности миров и возможности существования в них разумной жизни.
По его мнению, все на свете может быть объектом разумного толкования и рационального исследования, в том числе и Библия, которая является для Пейна не "Священным писанием", а прежде всего историческим и литературным памятником. "Век разума" — это вторая в Америке попытка аргументированной критики Библии. Первая была предпринята в 1784 г. Итеном Алленом в памфлете с показательным названием "Разум — единственный оракул человека", но издатель, испугавшись преследований, сжег почти весь тираж.
нелепость и безнравственность многих библейских легенд. Особенно язвителен Пейн по отношению к христианским мифотворцам, снабдившим описание жизни Спасителя чудесами, почерпнутыми из языческих преданий. Автор с насмешкой пишет о том, как, стремясь "свести концы с концами", создатели Библии переплетали фрагменты из древних мифов с иудейскими сказками. Для того, чтобы объяснить, каким образом Христос, "добродетельный и прекрасный человек", оказался принесенным в жертву за то, что "Ева, возжаждав, съела яблоко", им, иронизирует Пейн, пришлось заставить Сатану "восторжествовать над всем творением" и уговорить его остаться в мире, "приняв взятку" в виде иудеев, турок и магометан.
— долг каждого человека. Религия признавалась Пейном, главным образом, как полезный источник правил поведения.
Идущий во всей Европе процесс пересмотра ортодоксальных религиозных догматов сопровождался раскрепощением личности, освобождением от феодальных предрассудков и переносом центра внимания с церкви на отдельного верующего. Эти тенденции были всегда присущи протестантским течениям, но особенность американских просветителей, прежде всего Франклина, Джефферсона и Пейна, состоит в том, что, считая религию личным делом каждого, они выдвигали критерием морального совершенства человека его отношение к ближним, пытаясь соединить личный и общественный интерес с помощью доказательства пользы и выгоды нравственного поведения. "Я верю в равенство людей,— писал Пейн,— и полагаю, что религиозные обязанности состоят в справедливости поступков, милосердии и стремлении сделать наших собратьев счастливыми" (1; с. 247).
"Век разума" возмутил американскую публику. Хотя Пейн не был одинок в своих деистических убеждениях и скептическом отношении к Священному писанию, он оказался первым, кто осмелился заявить об этом открыто, в полный голос, да еще в форме не только не завуалированной, но доступной и понятной любому неискушенному в религиозной схоластике читателю. Джефферсон в частном письме мог советовать своему племяннику следовать голосу разума даже тогда, когда тот подскажет, что Бога нет, но делать подобную мысль публичным достоянием он никогда не решался. В переписке с Б. Рашем Джефферсон прямо писал о нежелании раскрывать свои религиозные чувства, которые могут быть превратно истолкованы недоброжелателями и корыстно использованы в политических интригах. Пейн же был до конца откровенен и добровольно подставил себя под удар, даже не позаботившись о том, чтобы прикрыться какими-либо авторитетами. Напротив, он выдвигает в качестве одного из главных звеньев аргументации личный опыт, историю формирования своего мировоззрения, ставя, как было принято в литературе того времени, истинность излагаемого в зависимость от правдивости и честности автора, чистоты и искренности его мотивов. Описывая свое детство,- духовную атмосферу в семье, квакерское окружение, возникновение интереса и любви к науке, а также испытанное в юности потрясение от безнравственности христианского догмата о Боге-Отце, приносящем в жертву своего невинного сына, Пейн изображает путь к деизму как победу здравого смысла над предрассудками и мистикой. Он обвиняет ортодоксальную религию в самых страшных с просветительской точки зрения пороках: иррациональности, аморальности и противоречии естественным законам. Современная ему Америка, где глубоко укоренилась пуританская идеология и сохранялось доверие к церкви, не могла принять столь смелых и бескомпромиссных взглядов. На имя Пейна прочно и надолго легло клеймо богоотступника и безнравственного еретика.
Однако, несмотря на то, что репутация Пейна в Америке была испорчена, а сам он находился вдали от Нового Света, по-прежнему живя во Франции, его участие в американской общественной жизни быдо довольно активным. В прессе продолжали появляться его научные и политические статьи, затрагивающие самые разные философские темы и аспекты государственного устройства. При этом в подходе к частным проблемам он, по своему обыкновению, всегда руководствовался фундаментальными принципами и пытался через новые законы осуществить на практике свои идеалы. Одной из самых интересных работ Пейна этого времени является трактат "Аграрная справедливость" {Agrarian Justice, 1797), в котором аграрные вопросы увязывались с вопросами социальной справедливости и, по сути, был предложен проект ликвидации последствий имущественного неравенства. Осуществить этот проект Пейн думал во Франции, но аналогичные реформы, благодаря универсальности заложенных в них принципов, он считал возможными и в других странах, в частности, в Америке, где продолжалось освоение свободных западных областей и началась государственная регламентация земельных владений.
"Сохранение преимуществ так называемого цивилизованного образа жизни и вместе с тем исправление нанесенного им зла следует рассматривать как одну из главных целей законодательной реформы" (1; с. 381). Как и Руссо, Пейн предполагал, что контрасты нищеты и богатства возникли при переходе от "естественного состояния" к цивилизации, с появлением частной собственности, но, в отличие от Руссо, не идеализировал первобытный уклад и не отрицал преимуществ развитого производства. Улучшенная обработка земли позволяет на меньшей территории прокормить большее число людей, но при этом возделанные с помощью вложения личных средств и труда поля уже не могут находиться в общем владении и переходят в руки отдельных хозяев. С исчезновением свободных пространств этот закономерный процесс порождает несправедливость, так как часть граждан остается безземельной и не имеет возможности самостоятельно прокормить себя. Таким образом, Пейн рассматривает собственность как исторически подвижное, многозначное и этически наполненное понятие, различая ее частные и общественные, справедливые и несправедливые формы.
Мысль о том, что собственность может приобретаться только в обществе, приводит его к важному выводу о зависимости накопленного богатства от малой платы за наемный труд, вследствие чего, как пишет Пейн, "рабочего ждет ужасная старость, а предприниматель купается в роскоши". Вслед за английскими просветителями, в частности, Харрингтоном, обусловливавшим политические перевороты изменениями в распределении материальных благ, Пейн считал, что "революция в самом состоянии цивилизации является неотъемлемым спутником революции в системе правления" (1; с. 393). Но, продолжая признавать частную собственность естественным правом и гарантией свободы и счастья человека, он не требует ограничения накопленного богатства, "если вследствие этого никто не становился несчастным", и не призывает к насильственному перераспределению имущества. Не поддерживает он и руссоистскую идею Джефферсона и Джона Адамса о равном распределении земли. Его концепция заключается в том, что, поскольку все материальные ценности сверх произведенных руками самого собственника, создаются его ближними, "он должен в силу всех принципов справедливости, благодарности и цивилизации часть накопленного вернуть обратно обществу, откуда все это к нему пришло" (1; с. 392). Пейн предлагает ликвидировать социальную несправедливость путем налогообложения землевладельцев и создания национального фонда для выплаты денежной компенсации неимущим. Чтобы склонить богатых добровольно поделиться с бедными, он пытается убедить их во всеобщей выгоде этой реформы, так как достигнутое процветание устранит зависть и ненависть и укрепит позиции буржуазии, обеспечив ей безопасность и защиту от народного гнева. Подобные планы, конечно, являются еще одним свидетельством демократичности и благих намерений Пейна, но они также демонстрируют его склонность к несколько наивному и достаточно далекому от жизни прожектерству, в основе которого лежал неистребимый идеализм. Земельный проект Пейна оказался настолько утопичным, что, не вызвав даже особой оппозиции, попросту прошел незамеченным.
В 1802 г. Пейн, по приглашению Джеффедсона, снова пересекает океан и поселяется в той стране, где у него быди дом и участок земли — подарок правительства за заслуги перед Америкой. Видя нереальность скорого свержения монархии в Англии и разочаровавшись в ходе событий во Франции, он решил посвятить остаток жизни молодой республике, которая, по его мнению, хотя и обнаружила массу пороков, все же обещала уверенное восхождение по пути демократических преобразований. Пейн желал принять самое активное участие в той политической борьбе, которая развернулась в Америке, получившей независимость и вставшей перед необходимостью выбора собственного пути. Найти свое место в этой борьбе Пейну было не просто. Очевидно, что ему не могли быть близки идеи Джона Адамса, склонного к консерватизму и скептицизму и ратовавшего за элитарную республику и недемократичное избирательное право на основе имущественного ценза. Отступлением от идеалов революционных лет казались Пейну и планы федералистов, возглавляемых А. Гамильтоном. Федералисты требовали восстановления порядка, сильного централизованного правительства, жесткого контроля и оправдывали свертывание демократии необходимостью усмирения стихии невежественной толпы. По мнению Гамильтона, народное самоуправление неизбежно должно было привести страну к анархии и упадку, а Дж. Мэдисон писал о грядущем конфликте между имущими и неимущими и отводил государству роль защитника собственников от нестабильного большинства.
Больше всего импонировали Пейну идеи партии Джефферсона, в которых еще содержались следы идеализма прошлых лет, но и с этой группировкой у него были серьезные разногласия. Джефферсон продолжал сохранять верность теории народоуправления, но видел будущее Америки в республике мелких фермеров и поддерживал децентрализацию, которая, как он считал, при сильной законодательной и гибкой исполнительной местной власти могла снять угрозу возникновения новой аристократии и тирании.
где президент не обладает чрезмерными полномочиями, а исполнение законов контролируется со стороны народа. Таким образом, Пейн фактически не примкнул ни к одной партии и, как и прежде, проявлял полную независимость суждений и самостоятельность действий. Это вызывало дополнительное раздражение и негодование окружающих, основательно подзабывших его заслуги, но так и не простивших ему "Века разума". А простить было трудно, ибо Пейн и не думал раскаиваться в своих антирелигиозных взглядах и нисколько не заботился хотя бы о том, чтобы о них не вспоминали. Напротив, он попытался организовывать деистические общества, что было воспринято с особой подозрительностью, так как со времен Французской революции деизм начали отождествлять с политическим радикализмом. После ужаснувшего всех якобинского террора официальное отношение к Французской революции в Америке резко изменилось. Поддержка Франции стала квалифицироваться как государственная измена, а в любом радикальном выступлении усматривалось выражение якобинского духа, посягающего на порядок и религию. Под подозрение в связях с французскими шпионами попали все демократические общества, был введен закон о подлежащих высылке "чужестранцах", за агитацию против правительства учредили штраф и тюремное заключение.
можно поручить столь прямолинейному и пристрастному человеку. Да и сам Пейн оставил эту идею, по-видимому, находясь в некотором смятении по поводу явного несоответствия провозглашенных идеалов и их конкретной реализации. Ведь он прекрасно видел и остро переживал те изменения, которые произошли в американском обществе за прошедшие 30 лет. Суть этих изменений верно определил Джон Адамс, сравнивавший ситуацию в 1774 и 1808 годах в письме к Б. Рашу: "Тогда свобода означала гарантию безопасности жизни, свободы, собственности и личности. Теперь это слово изменило свой смысл и означает деньги, предвыборные хитрости и клевету..."5
Пейну было трудно жить в новой обстановке, и конец его жизни печален. Америка оказалась неблагодарной по отношению к человеку, впервые употребившему название нового государства — США. Фактически, переживший свое время и покинутый друзьями, он умер в бедности и одиночестве, и даже его бездыханное тело было подвергнуто остракизму — как богоотступника Пейна запретили похоронить на церковном кладбище. Но трагедия Пейна — это не только трагедия неуживчивого и бескомпромиссного бунтаря и идеалиста. Это отражение судьбы политического радикализма, призываемого на арену истории в периоды социальных катаклизмов и оказывающегося не у дел во времена стабильного развития.
Постепенный отход от революционного максимализма — закономерный процесс, когда идеи, выросшие на почве философских абстракций и отвлеченных мечтаний, видоизменяются при соприкосновении с исторической практикой, конкретизируются и из безграничного пространства желаемого входят в ограниченные пределы возможного. Самые общие понятия о человеке и государстве проявляют свою историческую относительность, и все, что содержалось в них сверх определяемого эпохой "максимума", снова вытесняется в область мечты и утопии. Просветительские идеалы свободы, равенства, народоуправления сыграли свою роль во времена борьбы за независимость и становления нового, республиканского и демократического строя, но, когда смолкли пушки, поблекли и революционные лозунги. Актуальной проблемой политической жизни стало сбалансирование интересов разных социальных слоев, а также создание сильного развитого государства, требующее проведения последовательных реформ. Конкретные исторические обстоятельства заставляли деятелей Американской революции идти на компромиссы как на практике, так и в сфере идей. Тот же Джефферсон в конце концов отказался от своих представлений о будущем Америки и признал необходимость ее индустриального развития.
экономические, социальные, культурные и нравственные основы и принципы общества. Радикализм — это, по сути, зеркальное отражение консерватизма, ибо, подходя к действительности с разных сторон — прошлого и будущего, они, в равной мере игнорируют ее, упорствуя в абстрактных, уже, еще или никогда не осуществимых идеях.
Судьба призывала Пейна к участию в исторической драме в ее кульминационные моменты, и сам он прекрасно чувствовал свое призвание, всегда устремляясь туда, где вспыхивал очередной очистительный пожар или веяло духом перемен. "Мое отечество там, где нет свободы",— в этом заявлении весь Пейн. Но на его жизнь не хватило революций, а в мирные времена его могла ожидать лишь судьба всех не изменивших своих взглядов и привычек радикалов, которые становились либо оппозиционерами, либо изгоями, либо жертвами, либо докучливыми обличителями, либо мишенью для насмешек. Личной судьбы вне политики у этих людей, как правило, не бывает, что само по себе является косвенным свидетельством внутренней ограниченности их идеологии. Революционные ветры чаще всего выдувают человеческое тепло из душ, посвятивших себя борьбе за всеобщее счастье. Такова неизбежная плата за попытку подчинить собственную судьбу идее, превратить человеческую личность в орудие истории, насильственно преобразовать мир.
постулатов на доступный язык Пейн был мастером, признанным и необходимым. Его перо в целом не было приспособлено к писанию нравоучительных эссе, остроумных писем, исторических заметок, к которым проявляли склонность более умеренные в своих взглядах его соратники. Впрочем, нельзя утверждать, что Пейну были вовсе чужды занятия изящной словесностью и упражнения в научной прозе. Например, довольно интересен его "Опыт о сне", опубликованный в начале первого десятилетия XIX в., где он доказывает материальную основу психических явлений. Ему принадлежат также стихи и поэмы, в основном на политические темы, как правило, довольно посредственные, наивные и выспренные. Но некоторые из них, такие как стихотворение "Дерево свободы" или песня "Привет великой республике", стали популярными и вошли в историю американской революционной поэзии.
В Американской революции и литературе Просвещения у Пейна была своя роль, что не всегда учитывалось некоторыми критиками и историками, адресовавшими ему упреки в недостаточной глубине мысли, прямолинейности, упрощенности и грубости стиля. Произведения Пейна действительно уступают сочинениям его более эрудированных современников: его памфлетам присущи, скорее, резкие, безапелляционные выпады против оппонентов и декларативность сентенций, нежели тонкая ирония, литературные аллюзии и латинские афоризмы. Пейн был близок к низовой, народной культуре, наложившей отпечаток на все его творчество. Однако это не означает, что он вовсе не был знаком с трудами античных авторов и не владел легким пером. Памфлеты Пейна достаточно разнообразны по стилю и показывают умение автора пользоваться всей системой принятых в его эпоху публицистических приемов.
— доверяя логическому ходу мысли, выдвигать в качестве критерия ее истинности опыт, причем опыт "коллективный", общечеловеческий. Отсюда — особенности формы изложения, как правило, подразумевающего активного слушателя, собеседника, оппонента; включение в текст возможных вопросов и возражений; обращение к "здравому смыслу", к житейским и историческим фактам. Нельзя забывать, что способ выражения идей во многом находился в зависимости от подразумеваемой аудитории, ее готовности к восприятию и сопереживанию. Поэтому закономерны особая ясность, афористичность и эмоциональность стиля в сочинениях, рассчитанных на неискушенную в философских премудростях и художественных тонкостях публику. Во времена Войны за независимость аудиторией Пейна были солдаты, фермеры и ремесленники, задачей — призыв к конкретному действию, а орудием — точное, убедительное слово.
Секрет широкой популярности памфлетов Пейна, их широкого распространения и действенности в период Американской революции — в их простоте, убедительности и искренности автора. Пейн безусловно верил в возможность осуществления тех идеалов, которые он утверждал. В этом его достоинство и в этом его беда, которой удалось избежать более здравомыслящим "отцам-основателям", проявлявшим определенную гибкость в политической практике и некоторый изначальный скепсис относительно будущего нации. Пейн не мог понять и принять неизбежного расхождения между абсолютной свободой и равенством и исторически конкретной демократией, между абстрактным гражданином и социальной личностью, между философией и властью, теорией и практикой, идеалом и действительностью.
ПРИМЕЧАНИЯ
3 The American Enlightenment. Ed. by A. Koch. N. Y., 1965, p. 91.
4 Dishman R. B. Burke and Paine. On Revolution and the Rights of Man. N. Y., 1971, pp. 76-77.
5 Цит. по: Tichi С Worried Celebrants of the American Revolution // American Literature, 1764—1789: Revolutionary Years. Ed. by Everett Emerson. Madison, Univ. of Wisconsin Press, 1977, p. 279.