ДЖОН ДИКИНСОН И ДЖ. ГЕКТОР СЕНТ ДЖОН ДЕ КРЕВКЕР
Литературный талант Джона Дикинсона "джентльмена по рождению, адвоката по образованию, политика по призванию"1, раскрылся, в первую очередь, в публицистических жанрах — злободневных газетных сериалах, памфлетах, государственных документах. С точки зрения американского читателя XVIII в. эти жанры отнюдь не были чем-то второстепенным и периферийным: оценочно-окрашенной дихотомии "художественная литература-публицистика" эта эпоха не знала.
Дикинсон (John Dickinson, 1732—1808), принадлежал к поколению литераторов, подготовивших своими сочинениями Американскую революцию. Но лидер партии вигов в Континентальном конгрессе в 1774—1776 годах, автор многих его важнейших документов, Дикинсон, голосовал против принятия Декларации независимости как преждевременной и тем обрек себя на положение парии в политических кругах революционной Америки.
Прочные дружеские и семейные связи с квакерскими кругами Делавэра и Пенсильвании, а также курс английского общего права, пройденный в Англии в Мидл Темпл, сформировали, по мнению Ч. Дж. Стилле, первого биографа Дикинсона, особый умственный склад этого борца за американскую свободу2. Он был чужд крайностей, верил, что сила закона на стороне колоний и что в рамках закона нужно добиваться справедливого разрешения конфликта с метрополией; он считал необходимым сохранение стабильности в обществе и обуздание разрушительных сил революционного движения.
Пик политической и литературной славы Дикинсона пришелся на 60-е годы, период борьбы колоний против целого ряда дискриминационных, как полагали, актов британского Парламента. Дикинсон был автором резолюций и Декларации первого в истории съезда девяти английских колоний, который собрался в 1765 г., чтобы опротестовать принятый Парламентом закон о гербовом сборе. Этому же предмету был посвящен и широкоизвестный памфлет Дикинсона "Последние установления, касающиеся Британских колоний на Американском континенте, рассмотренные в письме филадельфийского джентльмена к его другу в Лондоне" (1765). Главным аргументом американской стороны было осуждение принципа "налогообложения без представительства", который демонстрировал британский Парламент, облагая налогами колонии, не имевшие в этом органе своих представителей.
По категорическому требованию колоний в 1766 г. закон о гербовом сборе был отменен. Но положение не улучшилось, поскольку уже в 1767 г. были приняты не менее суровые законы Тауншенда. Одним из первых и самым знаменитым откликом на их введение стала серия анонимных "Писем пенсильванского фермера к жителям Британских колоний" {Letters from a Farmer in Pennsylvania to the Inhabitants of the British Colonies), которые еженедельно со 2 декабря по 15 февраля 1768 г. публиковала "Пенсильвания кроникл" и тут же перепечатывали две другие пенсильванские газеты. Вскоре "Письма" появились в 21 из 25 американских газет. Дикинсон с удовольствием признал свое авторство. В 1768—1769 годах "Письма" вышли в Америке в виде отдельной публикации семью изданиями, а кроме того, двумя изданиями в Лондоне и Дублине и двумя — во Франции. В предисловии к английскому изданию "Писем" Франклин рекомендовал их читателям как сочинение, выражающее общие настроения жителей Америки. Представительным это произведение является и с историко-литературной точки зрения.
"Письма пенсильванского фермера" принадлежали к известному со времен античности роду эпистолярной публицистики. Такие письма-памфлеты, в отличие от писем подлинных, изначально, с момента своего возникновения "как бы брали на себя функции ораторского искусства"3 "Письмах пенсильванского фермера" Дикинсона композиция произведения в целом и отдельных его частей, сама словесная техника — все выдавало безусловную приверженность автора риторическим нормам и его потребность опереться на классические образцы.
Каждое "письмо" начиналось с обращения к "дорогим", "возлюбленным согражданам" и завершалось подходящей к случаю латинской сентенцией, формулой или развернутой цитатой, часто перефразированной и обязательно снабженной для удобства читателей переводом на английский язык. Латинские фразы эффектно обозначали рамки "письма", но они были не механически добавлены к основному тексту, а венчали цепь рассуждений как ее итог и высшее обобщение. Юридическая сторона дела не была самодовлеющей для Дикинсона, ибо сам свод законов не воспринимался как закрытая система, утратившая живую связь с питающими ее общими принципами.
Первое письмо играло в книге Дикинсона роль вступления и содержало подробную самохарактеристику вымышленного автора-фермера — в полном соответствии с принципом "концентрации внимания на себе" ("principum ab nostra persona"), к которому античные риторы рекомендовали прибегать во вступлениях к совещательным речам (традиционно трактовавшим о важнейших вопросах жизни общества и произносимым в народных собраниях, сенате и т. д.) с целью расположить слушателей в свою пользу4.
Но была здесь и своя интересная особенность. Портрет пенсильванского фермера выходил у Дикинсона явно избыточным с точки зрения такой четкой целевой установки на убеждение аудитории. Справедливо, что "богатый адвокат и идущий в гору политик" Дикинсон стремился заручиться максимальным доверием американских читателей, когда обращался к ним от лица фермера, человека среднего класса5. Но помимо сознательной идеологической установки автора существовала и логика той риторической литературной культуры, в рамках которой он творил. Такая литература основывалась на "готовом слове" (жанре, стиле) как "заданном способе членораздельного выявления любой мысли и чувства, выявления, которое идет прочерченными культурой путями"6 поле для пенсильванского фермера подходящее ему место. Перед ним стояла, таким образом, масштабная культурно-историческая задача — он участвовал в процессе литературного самоописания Америки, а отчасти реализовывал в "Письмах фермера" и потребность в личностном самовыражении.
Портрет пенсильванского фермера Дикинсон составляет из "общих мест" классической римской литературы, где деревня неизменно представлялась убежищем от ненужных хлопот, суеты и треволнений городской жизни, а крестьянин трактовался как человек, который живет согласно природе, ибо довольствуется малым7:
"Я фермер, который, испытав немало превратностей судьбы, обосновался, наконец, на берегах реки Делавэр в провинции Пенсильвания. Я получил гуманитарное образование и вел жизнь деятельную; но сейчас убежден, что человек может быть вполне счастлив и вдали от суеты. У меня маленькая ферма, слуг немного, и они хорошие; есть небольшие сбережения, и этого мне довольно. Труды мои необременительны... Будучи хозяином своего времени, я провожу его по большей части в библиотеке. ... среди моих знакомых есть два или три одаренных и образованных джентльмена, которые удостаивают меня своей дружбой. Таким путем я приобрел более обширные познания об истории, законах и конституции моей страны, чем обычно это свойственно людям моего класса"8.
Непосредственным источником и главным образцом для Ди-кинсона, бесспорно, служил Гораций, поэт-"поселянин", воспевший прелести деревенского уединения. Но текст Дикинсона не был простым копированием античных образцов, хотя в нем не так уж много акцентированных знаков современной и региональной принадлежности: это упоминания географических реалий Делавэра и Пенсильвании, да "гуманитарного образования", полученного фермером. Самовыявление здесь осуществлялось прежде всего "посредством хорошо рассчитанной парафразы"9, принцип, подробно описанный Л. М. Баткиным применительно к сложным взаимоотношениям с античным наследием культуры Возрождения.
"Парафразы" Дикинсона подчас радикально меняли смысл первоисточников. У того же Горация антитеза покойной и достойной деревенской жизни и тщеславной пустоты жизни города имела абсолютный характер:
Как первобытный род людской,
Наследье дедов пашет на волах своих...
Не пробуждаясь от сигналов воинских,
Сограждан, власть имеющих. ..
("Эподы", 2, перев. А. П. Семенова-Тян-Шанского)
Формулировки Дикинсона значительно мягче и сводятся к утверждению, что "суета" не есть необходимое условие счастья, но и помехой для него не является. Сами занятия его "фермера", изучающего традиционные для юриста предметы ("историю, законы, конституцию"), оказываются не способом забвения "жизни пустой и тревожной", а, напротив, подготовкой к выступлению на форуме.
"Пенсильванского фермера" с детства учили "любить человечество и свободу" (8; р. 6), и он считает своим долгом поделиться с соотечественниками беспокойством по поводу недавно принятых британским Парламентом законов. Идеальный гражданин, прямодушный и бесстрашный защитник свободы, трибун, ораторскими пассажами пробуждающий американцев от сна самоуспокоенности,— "фермер" Дикинсона в этой своей ипостаси равняется уже не на Горация, а на Демосфена и Цицерона.
— знак весьма характерной не только для Дикинсона, но и для культуры Просвещения в целом потребности в достижении равновесия между частной жизнью и гражданской активностью. Горацианская поза любителя сельского покоя интересным образом роднит между собой частные письма американских отцов-основателей — Джефферсона, Джона Адамса, Дикинсона.
В письмах к друзьям Дикинсон охотно представляет себя именно "фермером", которого только чувство гражданского долга, покорность воле призывающего его народа заставляют покидать "поля и книги". "Я бы желал, чтобы эти жестокие господа позволили мне вернуться к моим сердечным привязанностям,— писал Дикинсон другу 10 августа 1776 г. в исключительно драматический для него момент. Выступив против Декларации независимости, Дикинсон все-таки принял участие в революционной войне, а затем три года, забытый всеми, провел в своем поместье в Делавэре.— Мои книги и поля — вот друзья и занятия, для которых я создан скорее, чем для ратных подвигов; возделывать их мне больше по сердцу, чем гнаться за славой..." (2; р. 197). Письма такого рода наглядно показывают, насколько властно культурные модели задавали не только стиль писаний, но и образ мыслей, и образ жизни.
"Поселиться в деревне и вести жизнь фермера — это в Америке, как и в Англии, было... классическим отвлечением от забот государственного деятеля... Люди, которые, подготавливали народ к великому революционому кризису, особенно в средних и южных штатах, имели образование, вкусы и досуг джентльменов-фермеров" (2; р. 13),— в приведенных определениях Ч. Дж. Стилле отчетливо просвечивают античные первоисточники пасторального образа вождей Американской революции. Предания о римских "консулах-пахарях" Атилии Серране, Цинциннате, олицетворявших собой патриархальную чистоту нравов, "когда избираемые на консульство призывались прямо от плуга", даже в Древнем Риме принадлежали "скорее политической теории и этической норме, нежели практической жизни" (7; р. 120). Лидеры Американской революции и вовсе были не "пахарями", а адвокатами, хотя и имевшими земельную собственность.
Но, воспринимая собственное бытие и бытие своего народа сквозь призму культурного и исторического опыта, они видели в сельской Америке новое воплощение тех "провинциальных добродетелей", которыми славился республиканский Рим, а в себе — "джентльменов-фермеров", современных цинциннатов, достойных вождей народа землепашцев. И портрет "пенсильванского фермера" богатый адвокат Дикинсон рисовал отчасти как автопортрет.
Современники восхищались литературными достоинствами "Писем" Дикинсона; о нем в высшей степени одобрительно отозвались Вольтер и Э. Берк. Репутация "каллиграфа Американской революции"10 "оригинальности" в содержании "Писем пенсильванского фермера", но и не подвергая сомнению этот критерий оценки, продолжали хвалить Дикинсона за "скромность, непритязательность"11 слога и трактовать это как дань используемой автором маске фермера.
Но стоит сравнить "Письма пенсильванского фермера" Дикинсона, например, с классическим памфлетом Дж. Свифта "Письма суконщика" (1724—1725), и подходящими эпитетами для стиля Дикинсона окажутся уже "возвышенный, ученый" и т. д. "Суконщик" был для Ирландии таким же олицетворением человека среднего класса, как и "фермер" для Америки. Свифт, не наделяя своего персонажа индивидуальными чертами, последовательно выдерживал в памфлете ту языковую и идеологическую точку зрения, которая могла быть отождествлена с интересами его аудитории — "торговцев, лавочников, фермеров и всех простых людей Ирландии"12. Даже неизбежные для памфлета XVIII в. юридические выкладки вводились в текст как "суждения по данному вопросу некоторых известных юристов", которым суконщик "заплатил гонорар специально" ради публики (12; с. 125). Маска суконщика становилась способом обуздания стихии "высокого" ораторского красноречия.
Персонаж Дикинсона, "джентльмен-фермер", наделенный своеобразной биографией и жизненной философией, не повлиял существенно ни на систему аргументации, ни на способ ее подачи в "Письмах". Степень традиционализма в колониальной американской литературе XVIII в. была очень высока. Но и общая для эпохи система читательских ожиданий никак не совпадала с нынешней.
"строгая прозрачность, просматриваемость, рассудочная упорядоченность мыслительной панорамы"13, которые в полной мере были оценены современниками. Городское собрание в Бостоне 21 марта 1768 г. выражало "благодарность искусному автору серии писем, опубликованных в Пенсильвании и подписанных "Фермер", в которых права американских подданных ясно изложены и всесторонне обоснованы". В Принстоне Дикинсону торжественно вручили диплом доктора юриспруденции, выписанный на имя "пенсильванского фермера" (2; р. 92). Публика благодарила "рассудительного фермера", который научил американцев, "как примирить свободу и лояльность" (1; р. 55).
"установки на "рассудочное" сведение конкретного факта к "универсалиям"14, которая питает риторическую культуру вообще. История мыслилась как циклическое воспроизведение универсальных ситуаций и положений морального свойства. И Дикинсон рекомендовал американским читателям внимательно изучать историю других стран: "Там вы найдете подробно описанными все мыслимые уловки, к которым только могут прибегнуть коварные правители и лжепатриоты среди вас; подставьте другие имена, и это послужит летописью вашего собственного времени" (8; р. 98).
На основополагающую циклическую концепцию истории в эпоху Просвещения довольно механически накладывается возникающая идея прогресса, которая тоже дает о себе знать в исторических выкладках Дикинсона. Например, сравнивая древнюю и современную колонизацию, он уже утверждает бесспорное преимущество времен нынешних, когда в мире распространился дух коммерции, "родной сестры свободы" (8; р. 47).
"Письмах" обильно цитировал не только античных авторов — Тацита, Вергилия, Демосфена, но и Библию; авторитетов эпохи Возрождения и европейских просветителей (Макьявелли, Локка, Монтескье); произведения английских историков-вигов Д. Юма и П. де Рапина и публицистов радикального толка ("Письма Катона" Дж. Тренчарда и Т. Гордона), английских юристов и парламентских деятелей (лорда Кэмдена, У. Питта) и др. Такова была тактика всех американских публицистов XVIII в., и круг авторов, активно привлекаемых для обоснования собственных позиций защитниками американской свободы, был приблизительно одним и тем же. Исследователи полагают, что из сочетания всех этих элементов и традиций: английского обычного права, просветительских теорий, исторических концепций английских вигов, риторики английского радикализма и ново-английского пуританизма — и родилась специфика американской мысли эпохи революции15.
В основу композиционного деления памфлета Дикинсона на отдельные части-"письма" был положен принцип вычленения и систематизации логических аспектов рассматриваемого предмета — взаимоотношений американских колоний с метрополией в свете последних актов Парламента.
Так, после вступления в письме II эти отношения рассматривались как связь частей в рамках целого — Британской империи. Америка — "страна плантаторов, фермеров и рыбаков, а не промышленных производителей". Первоначальный замысел при заселении этих колоний состоял в том, что "они должны снабжать Британию сырьем", а она "производить для них промышленные товары" (8; pp. 21—22). И потому законы Тауншенда, обкладывая дополнительной пошлиной английские товары, ввозимые в колонии, нарушают законное равновесие интересов, былую гармонию частей.
В письме III в центре внимания другой логический аспект проблемы: метрополия и колонии связаны между собой как "правительство и управляемые". Здесь исходной посылкой для Дикинсона служат представления о сущности власти, характерные в целом для идеологии раннего Просвещения. Любое правительство время от времени совершает несправедливости, которые есть результат ошибочных суждений или влияния страстей. Но это не расторгает, по теории Локка, договора между правительством и подданными. Обязанности подданных — рассеять заблуждения и успокоить страсти. Из этих общих посылок дедуцируется конкретная программа действий для колоний в связи с законами Тауншенда; доказывается законность как мирного, так и вооруженного сопротивления властям, но ясна безусловная предпочтительность для колоний мирного пути, ибо "оторванные от тела, с которым нас связывают религия, свобода, законы, привязанности, отношения, язык и коммерция, мы будем кровоточить из каждой поры" (8; р. 32).
В письме IV вышеупомянутые законы анализируются как результат ошибочного толкования самого понятия "налога"; в письме V — как следствие козней интриганов. При этом риторическое равноправие различных подходов к проблеме открыто заявлено и начале V письма.
"коварных правителей и свободного народа" окончательно выделяются как центральная грань проблемы. Дикинсон развивает главную идею английских историков-вигов: "Бдительность по отношению к любому правительству есть единственно разумная политика" и главную тему английской радикальной публицистики — опасность узурпации власти министрами. "Все коварные правители... стараются расширить свою власть за отведенные им пределы... Свободный народ (в данном случае — американцы,— Н. Я.) должен не пропустить начала изменений", "собирать факты", "выяснять причины", "разгадывать замыслы" (8; pp. 60, 62).
В письмах VII—XI Дикинсон последовательно рассматривает законы Тауншенда как опасные нововведения и призывает Британию восстановить прежние, рисуемые в идиллических тонах, отношения с колониями.
Письмо XII играло роль заключения в "Письмах пенсильванского фермера" Дикинсона. В нем все высказанные ранее аргументы переплавлялись в чеканные призывы и лозунги — Дикинсон призывал сограждан затвердить их, как заповеди Моисея. Ораторский и проповеднический пафос и слог здесь были преобладающими. Дикинсон использовал традиционное для пуританской риторики уподобление библейскому народу Израиля американцев, которые "несут свет религии, науки и свободы в пустыню". И этот патриархальный народ в памфлете Дикинсона предстает поставленным перед выбором: "Если мы пашем-сеем-жнем-убираем для других (т. е. Британии, изобретающей новые налоги,— Н. Я.) ... зачем продолжать нам этот никчемный труд?" (8; pp. 132, 130).
Смена голосов в заключении памфлета. Дикинсона выглядит по-своему очень естественной. Голос просветителя, который открывает истину народу, находящемуся в плену предрассудков и страстей (в памфлете Дикинсона — слепая преданность Британии, нерассуждающая покорность власти и одновременно тяга к кровавым беспорядкам), разъясняет народу, в чем его истинные интересы и где проходит для него дорога к счастью, по своей сути был таким же авторитарным, как и голос проповедника.
Культура Просвещения сохраняла непоколебимую веру во власть истинного, а значит морально-положительного слова, питавшую в Америке и религиозную традицию. Дикинсон уповал на разум и здравый смысл своей аудитории, когда призывал американцев "не уронить звания свободных граждан, но и не потерять репутации верных подданных", "не поддаваясь гневу, сохранить ясность помыслов" (8; р. 135). Но ему довелось убедиться, насколько мало пригоден для революционной эпохи был девиз его фермера: "умеренность во всем".
—1785 годах, став губернатором Делавэра и Пенсильвании, Дикинсон был вынужден отражать атаки недругов, на все лады перетолковывавших его прошлое16. Дикинсон не был избран членом американского Конгресса, хотя и агитировал за принятие Конституции в малопримечальных, впрочем, "Письмах Фабия" (1788), написанных с целью "так просто изложить суть дела, чтобы облегчить его изучение всеми согражданами"17. Призывы к воодушевленной умеренности и маска ею прославленного римского сенатора Фабия недвусмысленно указывали на Дикинсона как верного себе автора. Но, сблизившись с Джефферсоном и увлекшись французскими теориями, Дикинсон второй выпуск "Писем Фабия" (1797) посвятил уже оправданию войн революционной Франции.
В американской публицистике появлялись, между тем, новые "фермеры"18. "Письма" Дикинсона были частью того процесса формирования пасторальной идеи Америки, который, по мнению исследователей, завершился в недрах Просвещения, заложив основы национальной идеологии19"Заметки о штате Виргиния" (1784) Джефферсона, в которых есть явные переклички с более ранним сочинением Дикинсона.
Фигура земледельца в сознании XVIII в. была окружена особым ореолом. Аграрные теории физиократов во Франции, новаторские сельскохозяйственные трактаты А. Янга в Англии утверждали представление о сельском хозяйстве как главном источнике национального богатства, политической стабильности и нравственной чистоты народа.
В тона пасторали была окрашена литература сентиментализма. Глобальный лозунг "возвращения к природе" выдвинул руссоизм. Сословие крестьян оказывается в центре политической системы Руссо как "единственно необходимое и самое полезное"20"природной жизни", который в равной мере питается образами библейских "времен патриархов" и античного "золотого века". Конечно, крестьянин — это не "естественный человек", на такое звание с полным правом претендует лишь дикарь, но крестьянин максимально приближается к доступному для живущих в обществе идеалу "человека природы"21.
Пуританская в своих истоках вера в особую мессианскую роль американского фермера, который, исполняя предначертания Господа, в поте лица добывает свой хлеб, преобразует дикие леса в цветущие сады, созидает новую землю, новый Иерусалим, служила еще одним специфическим источником пасторали на американской почве.
С посвящением французскому просветителю аббату Рейналю22 как вдохновителю и единомышленнику вышла в 1782 г. в Лондоне книга безвестного "Дж. Гектора Сент Джона, фермера из Пенсильвании", на титульном листе которой значилось: "Письма американского фермера, описывающие некоторые малоизвестные местные обстоятельства, нравы и обычаи Британских колоний в Северной Америке и содержащие сведения об их внутреннем положении в прошлом и настоящем. Писаны для ознакомления к некоему другу-англичанину..." (Letters from an American Farmer...). Подзаголовок и посвящение обещали сочинение этнографического и нравоописательного характера и указывали на его принадлежность к жанру "записок". Но здесь присутствовала значительная доля литературной мистификации.
Подлинным автором "Писем американского фермера" был Мишель-Гийом-Жан де Кревкер (Michel Guillaume Jean de Creve-coeur, 1735—1813), французский дворянин, эмигрант, натурализовавшийся в колонии Нью-Йорк в 1765 г. под именем Дж. Гекто-ра Сент Джона (J. Hector St. John) и десять лет проживший на ферме на фронтире. В разгар Войны за независимость Кревкер со своим старшим сыном бежал с фермы, которая оказалась в центре военных действий, в занятый англичанами Нью-Йорк и оттуда вернулся в Европу. В Лондоне он продал привезенную из Америки рукопись издателям и уехал во Францию.
"Письма американского фермера" были прекрасно приняты британской публикой, вышли двумя изданиями в 1782 г. в Лондоне и Дублине, а в 1783 г. в Лондоне и Белфасте. Сознание читателей XVIII в. не смущалось литературными псевдонимами и масками. Но раскрытие псевдонима Кревкера имело оттенок скандальности. Некий дотошный и патриотически настроенный библиотекарь Британского музея в 1783 г. печатно уличил Кревкера в неточностях, в том, что он — француз, католик, а вовсе не американский фермер, что его книга — подделка, а его цель — увлечь доверчивых британцев в Америку. Кревкер оправдывался, утверждая, что имеет полное право называться американцем, хотя он и француз23. Во французском издании "Писем американского фермера" (1784) он все же использовал двойное имя Дж. Г. Сент Джон де Кревкер, которое стало знаком его двойной национальной и культурной принадлежности и было закреплено традицией. Вердикт о его книге произнес в 1788 г. Вашингтон, назвав ее в числе наиболее полезных книг об Америке, хотя и упомянул, что автору иногда случалось приукрашивать факты24.
"записок" как жанра фактографического. В эпоху Просвещения облик "записок" определяла рационалистическая установка на тщательное наблюдение и описание, научную систематизацию и классификацию материала. Органичным продуктом развития жанра стали в это время естественные и политические истории.
Эпистолярная форма и форма путевого дневника были традиционными для произведений такого рода. Но в образцовых в жанровом отношении эпистолярных "Заметках о штате Виргиния" Джефферсона или "Путешествии по Новой Англии и Нью-Йорку" (1821) Тимоти Дуайта не было ни малейшей попытки имитировать собственно эпистолярный стиль. Как форма дневника предполагала хронологический способ упорядочивания материала, так с условно-риторической формой "писем" соединялся принцип тематической организации, рубрицированной композиции. Каждое "письмо" посвящалось анализу отдельного предмета или одного из аспектов предмета.
"Письма американского фермера" запечатлели радикальную смену жанровых и литературных ориентиров. В объявлениях по случаю первой публикации книги в Лондоне утверждалось, что эти письма — подлинный "продукт частной переписки" американского фермера с любознательным английским другом, "чему свидетельства — и их стиль, и форма", так как "они не свободны от тех небрежностей, которые неизбежно сопровождают торопливые излияния автора, который сам признается в своей неопытности"25. В "Письмах американского фермера" жанровая форма "записок" была существенно переосмыслена с учетом опыта романа, жанра, разрушающего риторическую систему слова.
Большинство романов XVIII в. начиналось с заверений в правдивости и подлинности рассказываемых историй. Авторы часто скрывались под масками редакторов найденных ими рукописей или собраний интимных писем, в которых были позволительны разного рода отступления от литературных правил2627. "Робинзон Крузо", "Путешествия Гулливера", "Кандид" строились как имитация подлинных "записок" путешественника. А вот в "Письмах американского фермера" Кревкера "записки", напротив, насыщались беллетристическими элементами.
"Письма американского фермера" — произведение пограничное в жанровом и стилевом отношении. Это уже и не просто "записки", но и не вполне роман; новая антириторическая поэтика сосуществует тут с элементами риторики; ростки нового романтического мироощущения соседствуют с "общими местами" просветительской литературы.
Подобно всем настоящим "запискам", произведение Кревкера предварялось "Введением". Но оно не содержало обычного логизированного описания предмета, замысла и целей автора. Герои введения* — простодушный фермер Джеймс, его рассудительная жена и просвещенный наставник, в роли которого выступает сосед-священник (американский вариант хорошо знакомого философской прозе Просвещения "треугольника"),— обсуждают важнейшие вопросы: на каких основаниях может строиться культурный диалог Америки и Европы, что значит быть американским писателем, в каком отношении к европейской традиции он находится.
Ответы на эти вопросы даются, в общем, в руссоистском духе. Возвеличивание природы у Руссо оборачивалось борьбой против "гипертрофии" культуры у старых европейских наций. Руссоистское противопоставление "испорченных народов" народам, "живущим в простоте естественных условий", приобретало особое значение для наций, которые по отношению к французскому центру Просвещения находились на периферии. В провинциальной Америке так же, как и в России, "естественное" стало отождествляться с национальным. Антикультурные традиции, присутствовавшие в руссоизме, усиливались в Америке, благодаря пуританским традициям и духу утилитаризма, в изобилии порождая высказывания, вроде известного франклиновского: "В Америке один учитель стоит дюжины поэтов, а инженерное изобретение или усовершенствование важнее шедевра Рафаэля"28.
На низовом уровне идеи философов превращаются в убеждение, что писательство — занятие постыдное, праздное и суетное. "Простое", "естественное" сельское сообщество выступает как мощная репрессивная сила по отношению к проявлению любой индивидуальности. Жена фермера Джеймса, обуреваемая страхом перед соседями, призывает "писаку-фермера" хранить свое занятие "в глубокой тайне, словно какое-нибудь страшное преступление"29.
Поощрительные тирады другого героя введения, священника, переводят проблему в принципиально иную плоскость: американская культура рассматривается здесь не столько "для себя", сколько "для Европы", и осмысляется как близкая к природному началу человечества и потому способная обновить и оплодотворить европейскую традицию.
В основе эстетической программы, которую Кревкер излагает от лица своих героев,— мятеж против рассудочно-рационалистской правильности, отрицание ценности античного наследия и возвеличивание американских тем, предметов и "наивного стиля".
Америка объявляется центром грядущей цивилизации Разума. Взамен "замшелых руин Рима", "бесполезных акведуков и грозящих обвалом крепостей", напоминающих "о революциях, разрушениях", из которых состояла мировая история, Америка открывает взору "самое начало и общие контуры человеческого общества", где все "ново, мирно и благодетельно", все устремлено в прекрасное будущее (29; с. 534, 535).
"одно из беспорядочно и буйно разросшихся американских растений", от его сочинений должен исходить "аромат лесов и дикой природы". Писать ему подобает "не по ученым правилам", но "под непосредственным впечатлениям". Залог его успеха — новизна и оригинальность, ассоциируемые с естественностью. Такому писателю приличиствует "простая американская одежда", лучше всего одежда писателя-пахаря (29; с. 538).
"местному колориту", который, по выражению С. С. Аверинцева, "имплицировал неслыханный плюрализм одновременно воспринимаемых эстетических "миров" (14; с. 7), был приметой начавшегося в литературе поворота к романтической эстетике. И Кревкер, человек европейской культуры, безошибочно определил ту культурную нишу, которую мог занять здесь американский "мир".
В "Письмах американского фермера" французские философы и интеллектуалы XVIII в. находили "предметы подлинные и новые, точность описаний, ... исполненный чувствительности и воображения слог, драгоценную правдивость, трогательную наивность", "соединение философии с поэзией". Даже самые недостатки, отсутствие "искусных эффектов" воспринимались как черты подлинного "произведения американской природы"30.
Во Франции и Англии Кревкером восхищались Сен-Пьер и Шатобриан, Саути и Кольридж, тогда как в США "Письма американского фермера", изданные в 1796 г., успеха не имели. В XIX в. Кревкер был полузабытой фигурой, известной в США только некоторым ценителям, вроде Дж. Р. Лоуэлла и Хэзлита. В XX в. Д. Г. Лоуренс впервые заговорил о Кревкере как американском литературном "отце-основателе"31. С тех пор подобная трактовка историко-литературной роли автора "Писем американского фермера" стала общепринятой.
В 1928 г. исследователями были обнаружены в семейном архиве Кревкера и опубликованы под названием "Очерки Америки восемнадцатого века" одиннадцать ранее неизвестных прозаических фрагментов Кревкера. Судя по общей эпистолярной форме, повествовательной стратегии и образу повествователя, "Письма американского фермера" и "Очерки" исходно было частями единого текста, так что представляется логичным объединить их в анализе. -
"письма" существовавшей традиции "исторических" описаний Америки: "Пусть историки живописуют подробности наших хартий, деяния наших губернаторов... орлам и пристало парить высоко. Я же птица не столь могучая... Я так привык извлекать все пропитание и все удовольствия из земли, по которой веду свой плут, чга не умею ог нее оторваться" (29; с. 582). Литературная игра, в которой Кревкер участвовал благодаря фигуре своего повествователя-фермера, позволяла исподволь подрывать и профанировать власть риторических правил, узаконенного прямого пути от "универсалии", формулировки общей закономерности к частному случаю.
Кревкер постоянно акцентирует сбои в "ученых" рассуждениях фермера, глубокомысленные сравнения обрывает на полуслове. Образ "невежественного писаки-фермера" не только сознательно противопоставлен риторически-условным "джентльменам-фермерам", проводящим свой досуг в библиотеках, но и сам выводится за пределы литературной канонизации: "Есть что-то поистине смехотворное в фермере, который покидает свой плуг или топор и хватается за перо,— пишет он в "Очерках".— Его руки, как и его ум, мало приспособлены для этого нового занятия" (25; р. 268).
Текстам Крсвкера была принципиально чужда строгая композиционная упорядоченность. Но самый отбор материала и в "Письмах", и в "Очерках" диктовался единой установкой на описание тех местных американских ситуаций, где "исключительные условия произвели исключительные следствия" (29; с. 601). В письме II в исповедальном стиле чувствительного дневника описывается несравненно счастливое положение американского фермера, который "имеет свободу действий, свободу мысли и живет под властью правительства, столь мало от него требующего" (29; с. 543). Общий тезис раскрывается в преломлении через личный опыт повествователя, фермера Джеймса. Следуя обычаю XVIII в., письмо II можно было бы снабдить подзаголовком: "Джеймс, или благоденствующий Кандид".
В устойчивую топику "похвал сельской жизни" входил "образ приятного созерцания чужих бед". Вольтер блаженные "сады" своего Кандида и старика-турка помещал в непосредственной близости от заливаемого кровью Константинополя. Само сельское существование как бы изымалось из истории, а выбор образа жизни выступал мерилом разумности героя. В трактовке Кревкера вся Америка оказывается под властью идиллического хронотопа. Созданию контрастного фона служат упоминания о судьбах "русского мужика или венгерского крестьянина", а также беллет-ризованный рассказ о несбывшихся беспокойных юношеских мечтах фермера Джеймса, который отсылает к огромному корпусу произведений XVIII в., где реализовывалась модель странствий героя.
В описаниях американской природы и фермерского быта Кревкер воспроизводит устойчивый набор мотивов и образов, который был задан еще "Георгиками" Вергилия. Но сами картины пахоты и ухода за домашними животными, приготовления вина и полдневной дремы под белыми акациями, описания птиц и насекомых стилизованы под зарисовки с натуры, что создает иллюзию открытости идиллического мира навстречу реальности. В ткань зарисовок вживлены дидактические комментарии и уподобления, являющие собой "компендиум интеллектуальных клише позднего XVIII в."32. "общих мест", а во-вторых, частые случаи отхода от изначальной риторической схемы: зарисовка-комментарий.
Кревкер движется, с одной стороны, к притче, как в знаменитой сцене сражения пчел с пчеловодом, использующей фольклорную модель небылицы. С другой стороны, он прибегает к тону беспристрастной констатации, например, в рассказе о ловле голубей, где воркующая голубка, традиционный атрибут идиллического пейзажа, присутствует в шокирующе обезображенном виде: "прирученных диких голубей ослепляют и привязывают к длинной веревке. Они перепархивают с места на место и своим воркованием всегда приманивают прочих" (29; с. 552).
В том же неожиданном для "чувствительного" повествователя ключе бытовой достоверности выдержаны "Размышления американского фермера о различных сельских предметах" в IV главе "Очерков", где обстоятельно описано, как допекают фермера гнус, змеи, муравьи, саранча, белки, мыши, ядовитые растения, как страдает он от отсутствия хороших дорог и достаточных средств. Этот фрагмент был, вероятно, откликом Кревкера на законы Тауншенда. Но риторическая задача — доказать, что американского фермера нельзя обкладывать дополнительными налогами,— обернулась деконструкцией образа американской природы как мирного приюта человека, этой незыблемой основы американского пасторализма.
В письме III "Что такое американец?", где преобладают черты аналитического очерка, Кревкер поставил в центр вопрос о национальном характере, рассмотрел его в связи с процессом освоения нового континента и дал наиболее общую формулировку "мифа открытия", на котором взрастала "американская мечта". Кревкер обобщал поверх различий в географическом положении, экономике, поверх политических особенностей колоний: "в сем великом американском приюте... сошлись бедняки всей Европы... Здесь все споспешествует их возрождению..."; "В Америке из представителей разных наций выплавляется новый народ..." (29; с. 558, 560). Именно к тексту Кревкера восходит метафора "плавильного котла", сыгравшая исключительно важную роль в формировании американской идеологии.
Кревкер стремился воссоздать и тот уникальный психологический опыт, который является достоянием каждого иммигранта, сходящего с корабля на американский берег. Вставная "Повесть об Эндрю, шотландце с Гебридских островов" строится как описание парадигматического пути бедняка от нищеты к достатку и одновременно вписывается в просветительскую схему освобождения благой человеческой природы от сковывающих ее предрассудков, "механизмов зависимости и рабской покорности". Но и здесь повествование Кревкера, проникнутое стихией комического, перерастает исходную дидактическую установку.
—VIII Кревкер посвящает описанию "необыкновенных поселений" — квакерских общин островов Нантакет и Мартас-Виньярд. Он творит свою версию повествования об "островах блаженных", переосмысляя его в характерном просветительском духе. В трактовке Кревкера "райские уголки", созданные природой, толкают к жизни в праздности и изнеженности, от которых один шаг до порочности. Идеал Кревкера — страна "здоровья, труда и энергической деятельности", и его олицетворение — суровые песчаные острова, заселенные добродетельными квакерами.
Правда, жители островов заняты морским промыслом, который еще римская литература "золотого века" осуждала как грех и дерзость33. Кревкер, дабы примирить с этим топосом свое нескрываемое восхищение нантакетскими китобоями, заявляет, что они "отправляются ловить китов с таким же... спокойным безразличием,... с каким сухопутный житель приступает к расчистке болота" (29; с. 620—630). Разум Кревкера остается под властью просветительских доктрин, но воображение этого художника, в известном смысле предшественника Мелвилла, пленено романтическим образом "американского вельбота с шестью крошечными существами на борту", который "осмеливается преследовать и атаковать самую большую и сильную рыбу, которую создала Природа, в ее родной стихии" — кита (29; с. 620—621).
Противоречия придают дразнящую прелесть тексту Кревкера. Здесь "общие места" постоянно спорят между собой; эмоциональная отзывчивость автора на все необычное, исключительное соединяется со скучной проповедью добродетельного единообразия и простоты; сознательная ориентация на идиллию сталкивается с иррациональной тягой к обнаружению пороков даже и в добрых квакерах Нантакета (вроде отмеченного Кревкером повального пристрастия матерей семейств к опиуму, а мужчин к безудержному щегольству перочинными ножичками).
Тенденция к дезинтеграции просветительских схем очевидно нарастает в последних частях книги Кревкера. Письмо IX "О рабстве, о насилии" фактически аннулирует риторические построения письма III. Предпринятое Кревкером спасительное противопоставление рабства жестокого и гуманного применительно к южным и северным провинциям Америки, последовательное исключение рабов из числа американцев (они именуются "африканцами") лишь подчеркивают отсутствие тождества между географическим, историческим и идеологическим понятиями "Америки".
— двойного и страшного символа искажения человеческой природы. На столкновении "прямого слова"34, которое как бы апеллирует к непосредственному, никакими идеологическими предпосылками не замутненному впечатлению от предмета и жизни, со словом риторическим строится сцена казни негра-раба, заключающая письмо IX,— признанный шедевр американской прозы XVIII в. Раб, оставленный в лесу на съедение хищным птицам, предстает неожиданно взору повествователя, мирно направляющегося в гости к семье местного плантатора. Странное движение воздуха, хриплый стон, клетка на дереве и большие птицы, которые пытаются в нее забраться,— вот цепь единичных, спонтанных впечатлений, которые предшествуют осознанию того, что за зрелище открылось его взору. Использование метафоры христианского причастия — птицы и насекомые терзают плоть и пьют кровь несчастного,— не разрушая достоверности "прямого" изображения, сообщает ему глубину. Столкновение в тексте слога "чувствительного" путешественника, примитивного наречия умирающего негра и нормативно-просветительских рассуждений рабовладельцев о том, что подобные казни необходимы в целях самосохранения, оспаривают универсальную значимость риторического слова и его способность создать адекватную картину мира.
В риторике была изначально заложена возможность равно убедительного доказательства противоположных истин. В письме IX, как бы вдруг осознав риторичность собственного текста, Кревкер прямо утверждает произвольность выбора тезисов для доказательств в зависимости от настроений и впечатлений повествователя. Путешествуя по Каролине, фермер предается мрачным мыслям о беспредельной "порочности человеческой природы", о земном шаре как "месте скорее наказаний, нежели восторгов", и нисколько не заботится о том, чтобы примирить их с оптимистическими выводами предыдущих писем.
С точки зрения жанрового канона "записок" письму XII и последнему надлежало быть "заключением" книги "Писем американского фермера". У Кревкера же лихорадочное, лирически-исповедальное письмо "жителя приграничной полосы", ввергнутого в отчаяние революцией и войной, несло в себе отрицание тех образных и тематических структур, которые удерживали в рамках весьма, конечно, зыбкого единства текст предшествующих "писем".
Безнадежному разрушению, прежде всего, подвергся образ повествователя, созданный с оглядкой на европейские культурные модели. Фермер Джеймс, американец в третьем поколении, владелец семейного надела в Пенсильвании вдруг исчез, уступив место первопроходцу, который сам расчистил в диком краю землю под ферму. Из-под маски выглянуло биографически узнаваемое лице автора.
"новом" американском обществе история должна была начаться заново и протекать по законам Разума. Она же вместо этого породила "злополучную" Американскую революцию, и вот общество "корчится в судорогах и наполовину разваливалось" (29; с. 683).
Художественную силу и особую патетику историческим комментариям Крсвксра придаст характерный для него отказ от описания революции как глобального общественного явления и сужение кругозора до пограничного селения, фермы, семьи. На этом уровне революция означает безвозвратное разрушение мирного трудового уклада жизни, известия о гибели в огне соседних селений и смерти друзей, томительное, из ночи в ночь, ожидание нападения индейцев для тех, кто еще остается в живых.
Обычное для Кревкера противопоставление своего повествовательного метода усилиям "историков" в рассказах о революционном опыте получает новый смысл: "помпезная" официальная версия американской истории становится синонимом лжи, точка же зрения "простых тружеников" — той единственной позицией, которая позволяет разглядеть и показать "первоначальное грубое плетение холста,... который ныне записан новыми, обманчивыми видами,... вставлен в превосходную раму..." (25; р. 414).
Американский фермер осознает, что роль среднего человека в потоке истории — это роль "раздавленного плугом муравья, чья гибель не мешает будущему урожаю". Бунт против роли гражданина вырастает из сознания, что "простые люди" всегда "суть жертвы меньшинства", "великих вождей", во всех странах и во все века "им уготована одна и та же участь — подчиняться чужой воле, которую потом выдадут за глас народный" (29; с. 688, 686). Отказ от идеала цельного человека, одинаково ответственно исполняющего свои роли в приватной и публичной сферах жизни, связан с окончательным разочарованием Кревкера в оптимистических доктринах и риторике Просвещения.
Власть риторического слова и его главного вдохновителя — Разума для Кревкера теперь прочно отождествляется с властью государства и отрицается как ложная и враждебная "простому" человеку. Слово повествователя, несущее мощный заряд сентиментальной патетики, выступает как альтернатива революционной риторики. В письме XII ужасам революции противопоставлены руссоистские картины природного идиллического сущеетвования среди дружественных индейцев, которые лелеет в своем воображении повествователь.
"очерках" Кревкера, написанных, по-видимому, одновременно с письмом XII: безвинного фермера по пустому подозрению в помощи врагам "патриоты" трижды пытаются повесить на глазах у жены и детей ("Человек страдающий"); богатый фермер, благодетель округи, становится жертвой зависти и корыстолюбия своих незадачливых соседей, которым революция дала в руки власть ("Американский Велизарий"), и т. д.
Лоялистские симпатии Кревкера очевидны, но не так уж существенны. Главную причину мгновенной нравственной деградации "законопослушного, трезвого, религиозного народа" в ходе революции Кревкер ищет в особенностях человеческой природы, в трактовке которой он резко сдвигается в сторону христианской доктрины. Просветительская формула: "Люди подобны растениям: вкус и аромат плода зависят от особенностей почвы и среды" (29; с 561) — побеждена истиной более древней: "Люди одинаковы во всех странах и во все века", "человечество в своей собственной груди носит зачатки своих несчастий, куда ты его ни помести" (25; pp. 343, 374).
При этом в блестящей сатирической драме "Пейзажи", включенной в книгу "Очерков", воссоздавая атмосферу правления революционных Комитетов в Америке, Кревкер мог показать и то, как органично и сама патриотическая демагогия взрастала на христианских, в первую очередь библейских, символах, понятиях и образах.
В личной судьбе Кревкера по-своему отразились та же редкая подвижность восприятия и взглядов, легкость в смене "масок", которые запечатлены и в его текстах. "Чувствительный фермер" вернулся в Америку в 1783 г. в роли французского консула, чтобы стать другом и соратником столь ненавистных ему некогда вождей Американской революции — Джефферсона и Мэдисона. Полузабытый французский язык снова стал родным для этого мастера американской прозы XVIII в., и последний трехтомный труд Кревкера, "Путешествия* по Верхней Пенсильвании и штату Нью-Йорк" (1801), ждал перевода на английский язык вплоть до 1963 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
2 Stille, Charles J. The Life and Times of John Dickinson. 1732—1808. N. Y., 1969 (orig. ed. 1891).
3 Античная эпистолография. М., 1967, с. 5.
4 Взаимосвязь и взаимовлияние жанров в развитии античной литературы. М., 1989, с. 210.
5 Ferguson, Robert A. "We Hold These Truths": Strategies of Control in the Literature of the Founders // Reconstructing American Literary History. Ed. by S. Bercovitch. Cambridge (Mass.) and L., 1986, p. 10.
— XIX вв. // Античность как тип культуры. Под ред. А. Ф. Лосева. М., 1988, с. 311.
"Maretum". // Быт и история в античности. Под ред. Г. С. Кнабе. М., 1988, с. 121.
8 Dickinson, John. Letters from a Farmer in Pennsylvania to the Inhabitants of the British Colonies. Philadelphia, 1774, pp. 5—6.
9 Боткин Л. М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М., 1989, с. 48.
10 Tyler M. C. The Literary History of the American Revolution. 1763—1783. N. Y., 1957, v. 2, pp. 237-238."
12 Свифт Дж. Памфлеты. М., 1985, с. 118.
13 Аверинцев С. С. Риторика как подход к обобщению действительности // Поэтика древнегреческой литературы. М., 1981, с. 26.
14 Аверинцев С. С. Древнегреческая поэтика и мировая литература // Поэтика древнегреческой литературы, с. 6.
15 Всесторонний анализ проблемы дан в раб.: Bailyn В. The Transforming Radicalism of the American Revolution // Pamphlets of the American Revolution, 1750—1776. Cambridge (Mass.), 1965, v. 1.
"Путешествии из Петербурга в Москву". А. Н. Радищева поразило, что "первейший градоначальник области" снисходил до публичных самооправданий, "издал в печать свое защищение... опроверг доводы своих противников, их устыдил. Се пример для последования как мстить должно, когда кто кого обвиняет перед светом, публичным сочинением" (СПб., 1790, с. 301).
17 Pamphlets on the Constitution of the United States. N. Y., 1968, p. 116.
18 Памфлеты "Уэстчестерский фермер" (1774—75) лоялиста С. Сибери, "Письма федерального фермера" (1788) Р. Г. Ли и т. д.
19 Tichi, Cecelia. New World, New Earth. Environmental Reform in the American Literature from the Puritans through Whitman. New Haven and L., 1979, p. 89.
20 Руссо Ж. -Ж. Юлия, или Новая Элоиза. М., 1968, с. 496.
"L'homme na-turel / L'homme de la nature" — см. в кн.: Розанов М. Н. Ж. -Ж. Руссо и литературное движение конца XVIII и начала XIX вв. М., 1910, т. I, с. 67.
22 Автор знаменитой "Философической и политической истории о заведении и коммерции европейцев в обеих Индиях" (1770), в которой запечатлен, в частности, типичный для европейского Просвещения пасторальный образ Америки: "Страна сия обитаема зажиточными землепашцами, которые сами принимаются за плуг"; "сия свобода и свойство правления, все соединяется к тому, чтобы дать народу республиканский дух"; "нравы их таковы, каковы должны быть у народа нового, занимающегося землепашеством, у народа неразвращенного" (СПб., 1806. Ч. 6, Кн. 17, с. 299, Кн. 18,, с. 405-406).
23 Allen, Gay Wilson and Asselineau, Roger. St. John de Crevecoeur. The Life of an American Farmer. N. Y., 1987, pp. 71—72.
24 Цит. по: The Cambridge History of the American Literature. P. 1, N. Y., 1961, p. 199.
25 Crevecoeur J. Hector St. John de. Letters from an American Farmer and Sketches of Eighteenth-Century America. N. Y., 1981, p. 35.
"Юлии, или Новой Элоизе" Ж. -Ж. Руссо: "А тот, кто решится прочесть эти письма, пускай уж терпеливо сносит ошибки языка... пускай заранее знает, что писали их... не академики, не философы, а провинциалы".
27 Эта теория подробно развита во влиятельном исследовании: Davis L. J. Factual Fictions. The Origin of the English Novel. N. Y., 1983.
—1789. The Revolutionary Years. Ed. by E. Emerson. Madison, 1977, p. 15.
29 Кревкер, Сент Джон де. Письма американского фермера. М, 1987, с. 540.
30 Lacrettelle M. Lettres servant d'introduction // St. John de Crevecoeur. Lettres d'un cultivateur Americain adressdes a Wm. S... on Esqr depuis l'Annee 1770 jusqu'en 1786. Traduites de l'anglais. Paris, 1787, t. 1, p. XXX.
32 Philbrick T. St. John de Crevecoeur. N. Y., 1970, p. 67.
33 Чернышев Ю. Г. Мореплавание в античных утопиях // Быт и история в античности, с. 88—113.
34 Термин М. М. Бахтина.
Н. Л. Якименко