Приглашаем посетить сайт

История литературы США. Том 1.
А. М. Зверев. Анна Брэдстрит

АННА БРЭДСТРИТ

В 1650 г. витрины лондонских книжных лавок украсились изящно напечатанным томиком, который был озаглавлен так: "Десятая муза, только что явившаяся в Америке, или Несколько стихотворений... написанных благородной дамой, обитающей в тех краях" (The Tenth Muse Lately Sprung Up in America...). Рукопись книги незадолго до того доставил из колоний родственник автора, приехавший с поручениями от администрации Массачусетса. Автору ничего не было известно о готовящейся публикации.

Книга произвела впечатление: никогда прежде в Англии не появлялось художественных произведений, созданных за океаном, а кроме того, автором выступала дама, и это тоже было в новинку. Имя автора вскоре стало известно: Анна Брэдстрит, дочь Томаса Дадли и жена Саймона Брэдстрита, унаследовавшего от тестя должность массачусетского губернатора, которую он занимал до конца XIX в.

Биография Анны Брэдстрит (Anna Bradstreet, 1612—1672) при кажущемся однообразии трудов и дней овеяна романтикой, как все связанное с самой ранней порой американской истории. Брэдстрит было восемнадцать лет, когда юной женой едва окончившего Кембридж аристократа, который нашел протекцию у ее отца, она ступила на палубу "Арбеллы", державшей курс к американским берегам. Детство будущей поэтессы прошло в замках и поместьях графа Линкольна, убежденного пуританина и одного из самых просвещенных англичан своей эпохи. Анна получила образование, которому могли бы позавидовать и более родовитые ее современницы. Богатейшая библиотека графа всегда была для нее открыта, с нею занимались лучшие преподаватели языков, истории и словесности. Едва ли следует удивляться позднейшим литературным реминисценциям в ее стихах — в частности, шекспировским, хотя нет никаких свидетельств, что хотя бы один экземпляр творений Шекспира имелся в книжных собраниях колонистов.

лишь двенадцать лет. Заботу о ребенке взяли на себя далекие родичи, принадлежавшие к протестантским кругам. Какое-то время он учился в школе, овладев начатками латыни, которой потом упорно занимался всю жизнь: среди дошедших до нас книг его библиотеки, собранной уже в Массачусетсе,— известная средневековая хрестоматия "Colloquia Scholastica" и сборник буколических стихов мантуанского монаха XV в. Иоганнеса Баптисты Спаньоло. Есть в ней и латино-английский словарь лондонского издания 1623 г.

Четырнадцати лет отроду Томас Дадли стал пажом лорда Комптона, а затем, согласно рассказу Коттона Мэзера, "был призван свершить свои деяния мечом". Мы видим его капитаном английской армии, вторгающейся в Нидерланды, командиром англичан-волонтеров при дворе Генриха Наваррского; он принимает капитуляцию испанцев под Амьеном в сентябре 1597 г., его удостаивает внимания сам король Яков I. На этом "деяния мечом" заканчиваются; брак с Дороти Йорк, заключенный в 1603 г., заставляет капитана подумать о более надежном ремесле, и с помощью лорда Комптона он отыскивает место клерка при судье, почтенное в глазах людей того времени.

Тогда же в жизни Томаса Дадли происходят два важных события: его приближает к себе граф Линкольн, и у своего нового покровителя он знакомится с влиятельнейшим пуританским священником Джоном Додом. Восшествие на английский престол Якова Стюарта знаменовало начавшиеся гонения на пуритан. Уже в тронной речи 1604 г. новый монарх обещал покончить с религиозными смутами, изгнав из страны посягающих на безусловный авторитет церкви, равно как и короны. Угрозы подкреплялись делом: Доду запретили проповедовать, и лишь с 1625 г. он снова стал викарием у себя в Нортгэмптоншире, где находился и родовой замок Линкольнов. Оставшись без прихода, Дод тайно продолжал свою оппозиционную деятельность. Управляющий поместьями графа Линкольна вскоре стал одним из его самых стойких приверженцев.

Духовные интересы отца и всего того круга, который сплотился вокруг графа Линкольна, самым непосредственным образом отразились на формировании личности Анны Брэдстрит. С раннего детства ее воспитывали в духе пуританского этического кодекса, который требовал жесткой самодисциплины, готовности к любым житейским испытаниям, твердой определенности взглядов и понятий, активности, противостоящей бездеятельному созерцанию, и не ведающей колебаний веры, что за каждый поступок человек будет вознагражден по истинному достоинству своих намерений и свершений. Дод, которого она часто видела в замке Линкольнов, не одобрял театральные зрелища, танцы, карточную игру, сурово порицая весь образ жизни, принятый в образованной и культурной среде. Однако его инвективы не затрагивали просвещения, если оно способствовало возвышенным мыслям и укрепляло пуритански истолкованную мораль.

Во всяком случае, никто не ограничивал круг чтения Линкольнов-младших, вместе с которыми росла дочь управляющего. Из позднейших писем известны ее литературные пристрастия отроческих лет. Ими были "Всемирная история" (1614) Уолтера Рэли, поэзия Филипа Сидни и особенно — сочинения Гийома Саллюста Дю Бартаса, изданные в английском переводе Джошуа Сильвестера в 1605 г.

"христианского Ронсара" и "французского Соломона", созданной прежде всего грандиозной эпической поэмой, где автор намеревался изобразить судьбу мира от дней творения до Страшного суда. Поэма основывалась на библейских сказаниях: в первой части — "Неделя" (1579) — Дю Бартас использовал Книгу Бытия, а во "Второй неделе" (1584, осталась неоконченной) описывал начальную пору существования человечества.. К первой части имелся пространный комментарий Симона Гулара, вошедший в английское издание. Популярность этой книги, хорошо известной, в частности, Сидни и Мильтону, была огромной вплоть до середины XVII столетия. Читателю-пуританину она должна была импонировать как непримиримым кальвинизмом автора, так и его отношением к поэзии, в которой Дю Бартас видел главным образом проповедь, а не искусство.

В 1823 г. Гете, комментируя свой перевод из Дидро ("Племянник Рамо"), дал высокую оценку Дю Бартасу, у которого он нашел характерные свойства французской поэзии, но "в удивительном смешении". Эпос XVI в., созданный учеником Плеяды, привлек Гете тем, что автор нашел "возможность излагать в образном, повествовательном, описательном, дидактическом духе свое наивное мировоззрение и разнообразные знания, накопленные в течение деятельной жизни"1. Почитатели и последователи Дю Бартаса, для которых он был почти современником, воспринимали его несколько по-иному, восторгаясь прежде всего масштабностью замысла "Недель", пламенным морализмом авторских сентенций и фанатической кальвинистской воодушевлен -ностью, полыхающей в размеренном стихотворном рассказе, где форма античной эпической поэмы подчинена более чем злободневному спору верований и идей.

По-видимому, так читала Дю Бартаса и юная Анна Дадли, и это чтение отзовется в написанных Анной Брэдстрит поэмах, особенно в "Четырех державах", ставивших своей целью пуританским взглядом объять и оценить историю человечества с праисто-рических времен. Однако в лирических произведениях Брэдстрит скорее присутствует тот Дю Бартас, каким его представил Гете: "наивное мировоззрение", излагаемое в дидактических стихах, и поэтические стили, явленные "в удивительном смешении",— характеристика, вполне уместная для многого из того, что вошло в "Десятую музу".

Начиная с шестилетнего возраста, Брэдстрит, по собственным ее словам, никогда не расставалась с Библией. При Якове I был выполнен новый английский перевод (1611), ставший классическим. Однако у Линкольнов и впоследствии за океаном пользовались женевским изданием 1560 г., подготовленным англичанами-протестантами, бежавшими из родной страны,— этот текст был санкционирован самим Кальвином. Многочисленные библейские цитаты и парафразы в стихах Брэдстрит восходят к женевской Библии — факт немаловажный для стилистики и поэтики, отличающей эти стихотворения.

Несомненно и определенное воздействие, которое оказало на эту поэтику раннее знакомство Брэдстрит с исторической прозой Уолтера Рэли. "Четыре державы" не только повторяют основную идею "Всемирной истории", где взлеты и падения великих цивилизаций прямо соотнесены с библейскими предсказаниями, метафорами и символами; отзвуки велеречивого, до пышности патетичного повествования Рэли нетрудно обнаружить в самом стихе Брэдстрит. О том, как хорошо знала она "Астрофила и Стеллу", а также "Аркадию", говорит один из первых поэтических опытов Брэдстрит — "Элегия, посвященная досточтимому и славному рыцарю сэру Филипу Сидни". Имя другого выдающегося английского поэта, Эдмунда Спенсера, упомянуто ею в оде королеве Елизавете; почти наверняка еще в Англии она прочла имевшую среди пуритан широкое хождение книгу Джона Фокса "Деяния и памятники" (1563), этот мартиролог поборников истинной веры; косвенные указания свидетельствуют о ее знакомстве с Гомером в переводах Дж. Чэпмена, опубликованных в 1616 г., с римскими поэтами — Овидием, Вергилием, а также с античными историками, в частности, Плутархом, у которого почерпнуты сведения, понадобившиеся для "Четырех держав".

— как элегия, написанная над строками Сидни, или стихотворение "В честь Дю Бартаса" — старательной имитацией чужого художественного стиля. Однако очень высокая для своего времени поэтическая культура Брэдстрит, само ее стремление постичь магию поэзии и овладеть ее тайнами, не доверяясь порыву вдохновения, способного выражать себя лишь в строфах, на каждом шагу выдающих авторскую неумелость,— все это обладало особенно большой ценностью уже по той причине, что "Десятой музой" была прочерчена самая первая борозда на девственном поле, каким в ту пору была американская литература.

Меж тем в судьбе семейства Дадли назревали крутые перемены. Граф Линкольн пал жертвой политических интриг, разгоревшихся после смерти Якова I, и томился в Тауэре. Все его дела теперь вел Томас Дадли, у которого появился молодой помощник, в 1628 г. ставший мужем старшей из его дочерей — Анны. Саймон Брэдстрит не относился к числу наиболее ревностных пуритан, однако события повернулись так, что всю долгую последующую жизнь (он умер в 1697 г., достигши девяноста четырех лет) будущий массачусетский губернатор был одним из лидеров этого движения. В Англии последователям Джона Дода приходилось все труднее; Дадли стал серьезно думать о переселении в Америку. Была подыскана земля на берегу Массачусетского залива, между реками Мерримак и Чарлз. Выхлопотали разрешение его величества на устройство в этим местах колонии, или "плантации", как она именовалась в документах, и начались сборы в дальние края, где, по выражению Томаса Дадли, надлежало "насадить слово и дело Божий".

Была учреждена компания Массачусетского залива; Дадли стал ее председателем, Брэдстрит — секретарем. Одиннадцать судов во главе с "Арбеллой" приняли на борт семьсот колонистов. Далеко не всем им суждено было достичь неведомого берега. Флотилия бросила якорь в бухте Сэйлема 12 июня 1630 г.

Сразу же начались трудности с провизией и жильем. Сэйлем был крохотным поселком, основанным всего два года назад. Разбросанные вдоль побережья хижины с вощеной бумагой, заменяющей стекла, и утрамбованной золой вместо промерзающего зимой пола, никак не выглядели прообразом грядущего Иерусалима, о котором грезили, отплывая из Англии, пассажиры "Арбеллы". Многие вернулись обратно, другие не выдержали первых же холодов. Дадли затеял строительство нового поселения — так был основан Чарлзтаун, скоро ставший Бостоном. Его первоначальное население ограничивалось всего несколькими сотнями жителей.

Анна Брэдстрит писала несколько лет спустя: "Я прибыла в эту страну, где предстали мне новый мир и новые нравы, и сердце мое возмутилось. Но когда я уверилась, что таково веление свыше, то приняла его без ропота"2.

"плантации" официально превратился в колонию, а Томас Дадли с 1634 г. стал ее губернатором. Население колонии росло, особенно в годы, предшествующие Гражданской войне в Англии. Расширялись границы отобранных у индейцев земель, и к середине века за океаном уже насчитывалось более пятидесяти английских поселений.

"Союз колоний Новой Англии"; учредили колледж, потом ставший Гарвардским университетом, появились военные укрепления, появились и тюрьмы, а вслед за ними эшафоты, на которых уничтожали еретиков, обвиненных в ведовстве.

В дошедших до нас письмах и записях, как и в стихах Брэдстрит, не так много откликов на эти события, и тем не менее можно представить себе ее отношение к тогдашним политическим новостям. О многом говорит и ее стихотворный "Диалог между старой Англией и Новой касательно нынешних беспорядков" (1642); Брэдстрит убеждена, что американская дщерь внемлет призывам дряхлеющей матери, оказав ей необходимую помощь в годину бедствий. Заокеанские пуритане предпочли сохранять нейтралитет, хотя открытых сторонников Кромвеля среди них было на первых порах не так уж мало. Для Брэдстрит он, однако, был лишь кровавым узурпатором, и казнь короля произвела на нее впечатление, схожее с шоком. Видимо, тогда же, в 1649 г. ею написан "Плач Давида по Саулу и Ионафану", где библейский сюжет содержит в себе прозрачную аналогию с потрясающими известиями из метрополии.

Виселицы для "ведьм" не нашли прямого отклика в поэзии Брэдстрит, но биографы не без основания связывают с этими изуверскими расправами, которым она, несомненно, часто была свидетелем, минуты духовного кризиса, запечатленные ее стихотворениями. Характерна такая запись в ее дневнике: "Много раз Сатана искушал меня сомнениями в Писании и не раз — приманками атеизма, внушая, будто не дано мне знать, есть ли Бог; никогда мне не выпадало созерцать чудо, которое укрепило бы веру мою, а те чудеса, о которых довелось мне слышать, возможно, были чудесами поддельными". Это — не мимолетный приступ слабости, а свидетельство духовного конфликта, оставившего след и в поэзии "Десятой музы". Разумеется, "приманки атеизма" на Брэдстрит не действовали: "Мой Разум убеждает в существовании Бога, ибо вокруг себя я вижу прекрасную гармонию, и беспределен окоем Земли и Неба, и все в мире одно с другим сопряжено, как ночь и день, лето и зима, весна и осень... и все направлено к достойной Цели". В поэзии Брэдстрит эта высокая соразмерность и упорядоченность вселенной выражена образами, полными внутренней умиротворенности, говорящей о готовности смиренно принять и оправдать любые испытания, которые посылает жизнь:

Прожив свой срок, деревья умирают.

В страду хлеба и сено убирают —
Все бренно, нет для времени преград.
Но из-под пней ростки спешат гурьбою,
Цветут сады, не зная перебоя,—

Строки эти посвящены памяти внучки Элизабет, умершей в возрасте полутора лет в 1665 г. Они чрезвычайно характерны для преобладающей у Брэдстрит тональности. И все же не всегда такого рода уравновешенный взгляд, за которым стоит прочнейшая вера в мудрость Провидения, безоговорочно доминирует в лирике Брэдстрит. Ей не чужды и совершенно другие интонации — сомнение, мучительные кризисы духа, отразившиеся в скупых дневниковых записях: "Но каким образом удостоверюсь я, что Бог явлен в мною почитаемой Троице и что Спаситель — Тот, Кому возношу я свои молитвы? О нет, тысячи раз посещали меня подобные мысли, и всегда Бог помогал одолеть их".

Супруга губернатора, служившая образцом пуританской истовости, жила напряженной и не столь уж стесненной догмами внутренней жизнью, хотя об этом знали только самые близкие ей люди. Только они были осведомлены и о том, что в часы уединения она пишет стихи, не предназначавшиеся для чужих глаз и ею самой воспринимаемые как исповедь перед собой или как хроника текущего, способная послужить назиданием потомкам. Публикация "Десятой музы", предпринятая без ее участия, в целом не изменила характера творчества Брэдстрит, по-прежнему обращенного не к читательской аудитории, а лишь к собственному домашнему кругу, если не исключительно к себе самой. Не переменило появление книги и распорядка жизни ее автора.

Резиденция губернатора переносилась из поселка в поселок — Ипсвич, Роксбери, наконец, Эндовер,— и; каждый раз приходилось все начинать буквально на пустом месте: строиться, обустраиваться, хлопотать об учителях для детей, налаживать быт. Муж надолго уезжал то в отдаленные места колонии, то в Англию; семью не обходили стороной ни эпидемии, ни вызванный засухой голод; унаследованная от отца скромная библиотека, где преобладали труды по истории и юриспруденции, представляла, видимо, единственную возможность удовлетворить культурные интересы, а о революции, происходившей на покинутой родине, Брэдстрит знала лишь по рассказам немногочисленных очевидцев из своего окружения. Тем удивительнее, что ее поэзия сумела вобрать в себя события эпохи, пусть осмысленные в очень специфическом духовном контексте, и как рассказ о времени представляет не меньший интерес, чем в качестве художественного свидетельства о пуританском самосознании.

Датировать произведения Брэдстрит можно, как правило, только условно. Вслед за "Десятой музой" она, видимо, намеревалась напечатать еще одну книгу, уже не прибегая к посредничеству, о котором не просила, вручив отплывавшему в Лондон Джону Вудбриджу, своему родственнику, собрание стихов лишь с целью скрасить ему однообразие морского путешествия. Вторая ее книга — "Несколько стихотворений... благородной дамы из Новой Англии" (Several Poems, Compiled... by a Gentlewoman in Those Parts) — была напечатана в Бостоне, однако уже после смерти автора, в 1678 г. По сравнению с "Десятой музой" здесь много нового, включая "Созерцания" — лучшее из написанного Брэдстрит. Но нельзя исключить возможности, что среди стихотворений, увидевших свет в 1678 г., есть такие, которые написаны еще до "Десятой музы", опубликованной двадцатью восемью годами ранее.

"Десятую музу". Эта книга открывается "Прологом", за которым следуют пять крупных поэм: во всех них композиция основывается на той же аристотелевой доктрине четырех стихий, которую затем использовал в "Похвале Новым Нидерландам" Стеендам. Эти поэмы "Четыре стихии", "Четыре состояния человека", "Четыре возраста жизни", "Четыре времени года", наконец, "Четыре державы" — содержат подробно изложенные философские и исторические воззрения автора; считается, что они созданы между 1643 и 1647 гг. "Ода королеве Елизавете", "Диалог между старой Англией и Новой",- "Плач Давида по Саулу и Ионафану",— стихотворения, опосредованно коснувшиеся бурных событий в Англии середины XVII в.— составили следующий раздел книги; последнее из них, скорее всего, написано весной 1649 г., когда колоний достигла весть о казни Карла I, два других созданы в 1642 или 1643 гг., о чем говорят записи в дневнике Брэдстрит. Наконец, еще один раздел включает лирические стихотворения: одно из них обращено к Томасу Дадли, другие — к литературным наставникам автора, Сидни и Дю Бартасу, и эти элегии, как полагают исследователи,— самые ранние из прижизненно опубликованных произведений Брэдстрит: первая датирована ею 1638, вторая — 1641 г.

В "Нескольких стихотворениях", помимо "Созерцаний" {Contemplations), были напечатаны эпитафии Томасу Дадли и Дороти Дадли, лирические стихи, найденные в бумагах Брэдстрит после ее смерти, и несколько образцов ее медитативной поэзии ("Плоть и душа", "Суждение автора о своей книге" и др.). О "Созерцаниях" известно, что они написаны уже в Эндовере, где Брэдстриты жили с 1662 г.; точно датировать другие стихотворения невозможно, исключая эпитафии, которых, впрочем, у Брэдстрит немного.

При последующих переизданиях наследия Брэдстрит (1758, 1867, а также антологии 1827 и 1829 годов, где она представлена пятью-шестью стихотворениями) в основе оказывался сборник 1678 г. Издание, предпринятое в 1867 г. Дж. Г. Эллисом, впервые включило и прозу Брэдстрит: выборку из ее писем и афористические сентенции, предназначавшиеся в качестве духовного завещания, обращенного к сыновьям, и написанные, очевидно, в конце 1660-х годов. Разыскания филологов XX столетия практически ничего не добавили к труду, предпринятому Эллисом.

Вероятно, стихи Брэдстрит начала писать еще в ранней юности или, по меньшей мере, сразу после переезда в колонии. Едва ли не самым ранним из сохранившихся ее произведений является ламентация "По случаю болезни, год 1632". Ни в "Десятую музу", ни в "Несколько стихотворений" этого рода опыты не вошли, поскольку для автора, очевидно, не была тайной их несамостоятельность. Кроме того, они решительно не согласовывались с пуританским пониманием задач искусства как дидактики, если не еще проще — проповеди. Брэдстрит, разумеется, отдавала себе отчет в том, что сам факт ее литературных занятий для пуританского окружения предосудителен: женщине такие занятия явно не подобали. А если стихотворение публиковалось, его безоговорочная "серьезность", т. е. присутствие темы, которую пуританский читатель счел бы достойной обсуждения, оказывается условием обязательным.

Этим условием предопределена композиция обеих книг Брэдстрит, вышедших в XVII столетии. Даже включение в "Десятую музу" такого произведения, как элегия, посвященная Сидни, было довольно рискованным шагом, поскольку в этих ямбических катренах Брэдстрит славит ремесло Поэта, понимаемое ею как равное по своему значению науке государственного руководства, помещая Сидни рядом с Ахиллом и Сципионом. Деяниям Сидни покровительствуют Марс, Меркурий, Минерва и музы, ибо он явил в себе уникальное единство воина, влюбленного и поэта, завоевав немеркнущую славу на каждом поприще, которое избирал в переменчивой своей жизни. Прямые, едва ли не цитатные отзвуки "Астрофила и Стеллы" расцвечивают рассказ о необыкновенной любви английского поэта, которой горячо сочувствуют боги древности — и сама Брэдстрит, беседующая с ними о доблести литературного кумира отроческих своих лет.

языке еще не оформившимися, когда она сочиняла элегию памяти Сидни. Скорее сказалось неосознанное подражание поэтическому стилю эпохи. Но существеннее сам выбор героя элегии и та последовательная имитация образности Сидни, которая без труда прослеживается в этом произведении. Оно лишено следов пуританского мирочувствования, если не считать традиционных упреков Сидни в легкомыслии, которое проявилось в некоторых эпизодах "Аркадии" (тем же корил автора "Аркадии" и Мильтон). Однако Брэдстрит находит свои достоинства даже в этом, для пуритан предосудительном произведении, которым Сидни еще раз доказал, что он был "отважный обновитель языка",— качество, вовсе не добавляющее славы поэту, если следовать пуританским понятиям. Для Брэдстрит тем не менее, оно очень ценно, как и присущие Сидни галантность, чувство чести, мужество перед судьбой.

Все эти понятия слишком разнородны, чтобы элегия приобрела внутреннюю целостность, но дело скорее не в сбивчивости представлений ее автора, а в характере ее эпохи. Начиналась переоценка идей и ценностей Ренессанса. Для тех, кто, подобно Брэдстрит, с детских лет вбирал в себя культуру Возрождения, пуританские нормы не могли до конца заглушить ее мощного подспудного влияния, полностью подавив притягательность идеалов, явленных и философией, и искусством, и всем строем жизни людей той поры. По-своему выразительно уже то обстоятельство, что в пантеоне великих поэтов для Брэдстрит соседствуют Сидни и Дю Бартас — истинный выразитель духа Возрождения и один из первых провозвестников аскетической религиозности, шедшей ему на смену. В творчестве самой Брэдстрит та же противоречивость устремлений, столкнувшихся на стыке эпох, ощущается постоянно.

"Десятой музе". Здесь раскрыта та философия человека и его места во Вселенной, которую исповедовали мыслители Ренессанса: в бытии все взаимосвязано, оно — гигантская цепь, бесконечная изменчивость форм творения, которые подчинены единому Высшему началу и восходят к нему. Оно говорит о не ведающей предела многоликости проявлений Бога, как и о том, что созидание непрерывно, последовательно и само по себе не знает отклонений или ложных путей. Разрывы и нарушения этой последовательности вносятся деятельностью сатанинских сил, которые насаждают в мире искушение и зло, заставляя человека поминутно ощущать в себе низменную природу; ей он, однако, способен противостоять, хотя периодически неизбежно то или иное потрясение гармонии стихий, заключенных как в нем самом, так и в окружающей жизни. Эти потрясения приводят к историческим бедствиям и к припадкам безумия, овладевающего теми, в ком разум слишком слаб, а воля недостаточна, чтобы сопротивляться хаосу, как бы его просветляя и гармонизируя непоколебимостью гуманной этики.

Под пером Брэдстрит весь этот круг представлений воплотился в развернутой аллегорической картине, живописующей соответствия между четырьмя стихиями природы (воздух, огонь, вода, земля), а также четырьмя первоэлементами человеческого тела (кровь, мышцы, нервы, скелет), четырьмя темпераментами (гнев, флегма, меланхолия, воинственность), четырьмя временами года, соответствующими четырем периодам человеческой жизни от младенчества до старости, наконец между четырьмя эпохами истории (Ассирия, Древняя Персия, Греция, Рим); поэма "Четыре державы", впрочем, воплотила этот замысел не до конца — ее последние строфы посвящены Тарквинию Гордому, римскому царю, правившему в VI в. до н. э.).

Во всех поэмах изображаемые "стихии" персонифицируются, и обилие условных фигур, символизирующих то или иное начало природы, плоти, духа, истории, придает повествованию Брэдстрит характер рифмованного трактата, содержащего последовательное изложение доктрин сугубо метафизического толка. Сами доктрины были общепринятыми в европейской философии того времени, они отразились и в ряде написанных стихами (иногда — еще латинскими) произведений, своим далеким прототипом имеющих поэмы Лукреция. Насколько с ними была знакома Брэдстрит, сказать невозможно; жанровая родственность ее поэм, например, популярному в то время стихотворному трактату врача Х. Крука "Микрокосмография" (1622), использовавшемуся как пособие по медицине, скорее всего — дань бытующей традиции, а не подражание конкретным образцам. Поэзии такие тексты принадлежат лишь косвенно, и метафоры, использованные в них, при всей своей нередкой усложненности остаются вне сферы художественной образности,— это не более чем способ сделать доступнее абстрактные понятия из области анатомии, психологии или природоведения.

проступает в ее поэмах ригоризм, прямолинейная теологическая детерминированность, выдающая следы штудий Дю Бартаса. Сам характер аллегорических олицетворений у Брэдстрит иной, чем у часто использовавших тот же художественный прием Сидни или Спенсера: это застывшие смыслы, своего рода сущности в беспримесном выражении, а не те диалектичные по содержанию метафоры, которые отличают лирику Возрождения, стремящуюся выразить прежде всего чувство постоянных метаморфоз, претерпеваемых всеми явлениями естественной жизни, не говоря уже о состояниях души. Метафоры Брэдстрит тяготеют к эмблематичности в самом прямом значении слова, и в этом отличие ее поэм от произведений английских "метафизических поэтов" — Донна, Герберта,— где эмблематика никогда не знаменует однозначности содержания. Тип образности в философско-исторических поэмах Брэдстрит (когда эту образность вообще можно квалифицировать как художественную) — классицистский, хотя о сложившейся поэтике классицизма, разумеется, говорить еще нельзя: это дело будущего и в европейской, и тем более в американской литературе.

Подобное переосмысление ренессансного видения человека во вселенной определялось характером взглядов Брэдстрит, вышколенной кальвинизмом и пуританством. Эта школа особенно чувствуется в "Четырех державах". Поэтический обзор без малого пятнадцати столетий древней истории направляется у Брэдстрит мыслью о дикости и грубости дохристианских эпох существования человечества и о том, что лишь явление Спасителя знаменовало конец этой мрачной хроники, когда царила первобытная жестокость, а ни для морали, ни для духовности не было никаких стимулов. Столь тенденциозное восприятие античности в какой-то мере удивительно для Брэдстрит, которая хорошо знала греческую и римскую литературу, а в основу поэмы положила общий план "Всемирной истории" Рэли, отнюдь не отличающейся такой предвзятостью в отношении древних. Объяснение этого кажущегося парадокса дает финал неоконченной поэмы, где Брэдстрит обращается уже не к Рэли и не к Плутарху, а к пророку Даниилу, величая "Царя Небесного, Которого все дела истинны и пути праведны, И Который силен смирить ходящих гордо" (Дан., 4, 34). Этот взгляд на прошлое человечества было невозможно примирить с ренессансными идеями, касающимися истории. Быть может, чувствуя это, Брэдстрит, черпавшая материал у Плутарха и Рэли, не довела изложение до конца — заимствованные из "Жизнеописаний" и "Всемирной истории" подробности событий и осмысление их логики вступило под ее пером в неразрешимый конфликт.

Тот же прием аллегорических персонификаций использован в "Диалоге между старой Англией и Новой". Две женщины, олицетворяющие прежнюю и новообретенную родину автора, беседуют через океан; старуха, одетая в потрепанные королевские одежды, внимает словам утешения, с которыми к ней обращается девушка в простом домотканом наряде. Из уст первой слышатся сетования на коварство Франции и Шотландии, приносивших лживые клятвы в дружбе, на неблагодарность голландцев, на угрозы Испании прислать к британским берегам новую армаду, на засуху, голод и чуму, идущие вслед войне. После этого длинного монолога американская Дщерь ободряет родительницу, воззвав к ее мудрости и жизненной опытности — случались времена и похуже.

У молодой собеседницы свой взгляд на события: казнь леди Джейн Грей, убийство в Тауэре племянников Ричарда III — все это, конечно, ужасно, но самое страшное в том, что бессильной остановить беды оказалась церковь, которая все менее способна наставлять людей на истинный путь. Надвинувшийся политический кризис осознается Брэдстрит как феномен религиозный, и это не может удивить у писателя, твердо придерживающегося пуританских представлений об истории как давней, так и свершающейся. Идеализация королевы Елизаветы в посвященной ей оде вызвана теми же причинами: обретенное елизаветинской Англией могущество, расцвет искусств в то долгое и сравнительно безоблачное царствование — для Брэдстрит все это лишь следствия терпимости, выказываемой Елизаветой в делах веры. Ода основывалась на латинской биографии Елизаветы, написанной У. Кэмде-ном (она имелась в библиотеке Т. Дадли), и свойственный этому сочинению панегирический тон передался строфам Брэдстрит. Вместе с тем ода, увидевшая свет, когда уже достигла апогея Гражданская война, не могла не восприниматься как имплицитное осуждение бесчинств и казней, ей сопутствовавших.

Непосредственно к злобе дня Брэдстрит обратится в "Плаче Давида по Саулу и Ионафану". Строго говоря, она, как и большинство колонистов, не являлась сторонницей низложенного короля Карла I, однако казнь его была за океаном воспринята как потрясение основ бытующего миропорядка, оттолкнув от революции многих вчерашних ее энтузиастов. Библейская образность стихотворения Брэдстрит оказалась органичной для доминирующих в нем мотивов неоправданной жестокости и эфемерности земной славы. Сорок строк этого "Плача" по сей день сохраняют значение одного из самых выразительных художественных документов, запечатлевших круг настроений тех, кто оказался вовлечен в исторический водоворот, ознаменованный Английской революцией, и пытался понять ее логику, находясь внутри событий.

***

"Созерцания", созданный под конец жизни. Пуританские взгляды заставили Брэдстрит воздержаться от публикации своих лирических стихотворений, увидевших свет лишь во второй, посмертно изданной ее книге, где они образовали особый раздел. Впоследствии именно они обычно включались в антологии литературы колониального периода, выходившие с начала XIX в., и прежде всего иного помогли сохранить имя Брэдстрит в истории литературы.

Это естественно, поскольку лишь в лирических стихотворениях и потом в "Созерцаниях" Брэдстрит решилась нарушить неуклонно выдерживаемый ею в больших поэмах принцип, согласно которому поэзия ни при каких условиях не должна соотноситься с переживаниями и всем жизненным опытом реальной личности — самого поэта. Лирика Брэдстрит индивидуально окрашена. В ней есть отзвуки непосредственно испытанных чувств и духовных потрясений. Именно поэтому не те стихотворения, которые с долей условности можно назвать политическими, а скорее лирика Брэдстрит содержит картину времени, не потускневшую и через три столетия после смерти поэта.

Два жанра доминируют в этой лирике — послания и эпитафии. Конкретность адресата, исходно предполагаемая этими жанрами, существенна для поэтики незамысловатых строф, которыми Брэдстрит ободряла родных и домочадцев, надолго покидавших родной кров, или прощалась с ними навеки. До известного предела эти стихи фактологичны: в них есть отзвук будничного бытия колоний и еще более несомненный отпечаток подлинных чувств, этических понятий, всего мироощущения людей Нового Света во времена Брэдстрит.

Условные формулы любви, несокрушимой в любом испытании, или строжайшей добродетели, которую не в силах поколебать никакой поворот судьбы, у Брэдстрит наполняются точными психологическими и в какой-то мере даже бытовыми подробностями;, в границах канонической жанровой схемы обозначается контур лирического сюжета, несущего в себе истину переживания. Это хорошо видно на примере посланий С. Брэдстриту, где правдой чувства хотя бы отчасти преодолевается стертость метафор и слов, почитаемых обязательными в силу пуританских норм отношений в семье, как и в силу традиции, восходящей еще к средневековой лирике, где восславлена безукоризненная супружеская верность и преданность:

Две наших жизни прожиты в одной.

Найдется ли счастливее жена?
Не ровня мне средь женщин ни одна.
Я не хочу от жизни гор златых —
Твоей любовью я богаче их.

Мне за нее твоя дана навек.
И я, в долгу за эту благодать,

Еще мы живы — так давай любить!

Здесь нет ни одного образа, который был бы нововведением Брэдстрит. Однако стихи "Моему дорогому и любящему мужу" сохраняют непосредственность лирического исповедания и не становятся простой вариацией давно закрепившихся в поэзии формул, поскольку в эпитафиях и посланиях Брэдстрит выражен этический идеал, которым она жила.

При жизни добродетельна, нежна,

Соседка, друг, опора бедняков,

эти строки из эпитафии Дороти Дадли, своей матери, Брэдстрит с полным правом могла бы отнести к себе самой. Впрочем, из этого непоколебимого сознания праведности выбранного ею в жизни пути у Брэдстрит никогда не вырастало ощущения собственной безупречности, как не рождалось и самоуспокоенности. Напротив, подобно каждому истовому пуританину, она постоянно терзалась своими несовершенствами, коим "несть числа", и страшилась внезапной смерти, которая не позволит довести до триумфального конца борьбу с искушениями и пороками, на земле поглощающую без остатка моральные силы человека. Эта тема не раз возникает в лирике Брэдстрит, и если говорить о лирическом протагонисте ее стихотворений, хотя такой образ у американской поэтессы намечен лишь штрихами, то перед нами окажется взыскующий истины путник, чьи духовные странствия отягощены вечной неутолен-ностью порывов к абсолютной нравственной правде и тем же недовольством движимы:


Под тихим кровом хочет отдохнуть,
Чтоб наконец, отмерив полземли,


Опасностей и пройденных дорог...

Однако, "досугом" для пилигрима становится лишь кончина, а жизнь, как ее понимает Брэдстрит,— это всегдашняя жажда и не-притупляющийся голод, "безводье", лишения, болести, язвящие, само собой разумеется, не столько плоть, этот "скудельный треснувший сосуд", сколько дух, не ведающий успокоения. Стихотворение "Взыскуя небес", откуда взяты все эти метафоры, открывало раздел посмертно изданного сборника Брэдстрит; оно могло бы послужить своего рода эпиграфом и ко всему, что ею создано. Тут не только найден и глубоко осмыслен образ паломничества, столь органичный для пуританского сознания, но откровенно выражены и хилиастические представления, это сознание питавшие: иллюзорность физической смерти, непременное воскрешение во плоти и возвращение на землю, где восторжествует истинная вера и начнется царствие Христово, которому длиться тысячу лет:

И утолится плоть дыханьем роз,

А там пройдет совсем немного лет,
И я опять вернусь на этот свет:
Где был костяк, испорченный дотла,—


Как нынче ослепительна она!
Тогда в одно сольются дух и плоть,

Но нету слов на языках людских

О дай мне сил для радостного дня.
"Смерть, отыди от меня!"

Разумеется, эти лирические признания далеко не укладываются в пределы ортодоксально пуританского мирочувствования, хотя они и порождены умонастроением, чрезвычайно характерным для пуритан. Но если Уигглсуорт в "Судном дне" ограничился инвективами и устрашениями по адресу всех, кто нетверд в своей, вере, Брэдстрит запечатлела подлинную жизнь сознания, которому довлеют сомнения в безусловной истинности принятых им доктрин и ведомы порывы далеко за горизонт кальвинистского духовного универсума. Оттого и сами категории, которыми постоянно оперирует кальвинизм, в ее стихах приобретают глубоко индивидуальное осмысление, становясь не абстракциями, а реальностями конкретного духовного опыта и выражая мышление людей колониальной эпохи. Обычная для кальвинизма антиномия плоти и духа в одноименном стихотворении Брэдстрит, также напечатанном в книге 1678 г., осознается как повседневно переживаемый личностью конфликт между притягательностью внешнего мира и его враждебностью "вещам неведомым, но высшим". Диалог Плоти и Духа в этом произведении изображен как диспут оппонентов, у каждого из которых есть весомые доказательства своей правоты, и безоговорочный аскетизм, насаждавшийся кальвинистским учением, признан реально недостижимым для души, обретающейся среди земных соблазнов. Не противопоставление, а гармония двух начал видится Брэдстрит истиной, пусть началу, олицетворяемому Духом, она безусловно отдает главенствующее значение.

К той же антиномии Брэдстрит часто возвращается в написанных прозой афористических притчах, которые озаглавлены "Медитации божественные и моральные". Задуманы они как дидактические эссе, иллюстрирующие основные положения пуританской доктрины: "Зерно, пока не пройдет через жернова и не перемелется в муку, непригодно, чтоб выпечь хлеб, и таким же образом Бог обращается со слугами своими, подвергая их терзаниям и боли, пока не обратятся они во прах, пригодный, чтоб из сей тончайшего помола муки вылепить пшеничный хлебец, достойный царствия Его".

взяты из обыденной жизни, и тем самым снимается отвлеченность поучений, а земное, "плоть" становится столь же необходимым компонентом картины, как и возвышенное, "дух". Появляется равновесие двух этих начал, их взаимосвязанность, выступающая как отдаленное предвестие поэтики Эмили Дикинсон, умевшей открывать провиденциальное в самом обыденном и незаметном.

"Созерцания", состоящий из тридцати двух семистрочных строф и завершаемый четырехстрофным стихотворением, по свидетельству самой Брэдстрит, был обдуман ею во время прогулок по окрестностям Эндовера, располагавшим к неспешному размышлению среди осенних лесов. Красота этих ландшафтов запечатлена образами, которые при всей своей литературности и порой несомненных реминисценциях из "Аркадии" Сидни доносят чувство восхитительной гармонии, передавшейся ритмам "Созерцаний". Залитые солнцем поля и берега ручьев вызывают в воображении автора картину Эдема, живописуемую идиллическими красками.

Но умиротворенность исчезает, когда триада достроена до конца: величие природы, вызвав в душе эйфорическое состояние райского блаженства, вызывает и скорбные мысли о несовершенстве человека, которому так трудно примирить потребности духа и плоти, начала божественное и мирское, сознание своей бренности и веру в собственное бессмертие. По сути "Созерцания" — цикл драматический, даже построенный как спор антагонистичных "голосов", развертывающийся в сознании автора и содержащий в себе некий элемент драматургии. "Голоса" могут обретать конкретность, как в строфах 10—16, где появляются Каин и Авель, олицетворяющие двойственность самой человеческой природы. Но чаще они присутствуют в виде философских тезисов, которые противостоят друг другу, придавая неслабеющее напряжение мыслям о превратности людского жребия, о слабости человека, о его греховности, влекущей за собой столько утрат,— и о высоком его предназначении, о божественной искре, не гаснущей в душе, познавшей Бога.

Вера Брэдстрит была непоколебимой, и финал "Созерцаний" с ключевой строкой о "тех, чьи имена Господь вписал в гранит" (парафраз Откровения Иоанна Богослова, 2, 17 — "... и дам ему белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает"), сказал об этом со всей ясностью: в кальвинистской теологии апокалиптический белый камень символизировал приобщение к милости Божией. Таким финалом увенчано повествование, в котором преобладают горестные мотивы ничтожества и тщеты помыслов, какими обычно живут люди, и эфемерности земных обретений, и неизбывного страдания, уготованного личности в земной юдоли:

Исполненный греха, без разума, без воли,

Куда ни погляди — одни утраты, боли
Ему терзают плоть и душу целый век.
Едва уйдут одни — на смену им иные.

Для самой Брэдстрит (и в этом она не отличалась от многих литераторов-пуритан) такая тональность поэтических "созерцаний" была определена тем, что слишком часто лишь декларацией оказывался важнейший для пуританского мышления завет Писания: "Мы не должники плоти, чтобы жить по плоти" (Римл., 8,12). Объективно "Созерцания" вобрали в себя жизненные противоречия, которые невозможно истолковать лишь через призму пуританских понятий, потому что эти противоречия создавала действительность Новой Англии XVII в.

У Брэдстрит, как впоследствии и у Тэйлора, они нашли осмысление, предуказанное духовным воспитанием обоих поэтов и свойственной им страстной религиозностью. Библейская образность Брэдстрит, как и всепоглощающее внимание к достаточно специфическим категориям пуританского мышления и этики, не помешали "Десятой музе" и "Нескольким стихотворениям" воплотить реальность Новой Англии колониальных времен. Под пером Анны Брэдстрит эта реальность претворилась в факт литературы — по времени первый за всю американскую историю.

* Стихотворения Брэдстрит цитируются в переводах Г. Русакова.

"Племянника Рамо" Дидро.— История французской литературы, т. I., M., АН СССР, 1946, с. 308.

2 Тексты А. Брэдстрит цитируются по изданию: The Works of Anne Brad-street. Ed. by Jeannine Hensley, N. Y., 1967.