Приглашаем посетить сайт

История литературы США. Том 1.
А. М. Зверев Поэзия XVII века

ПОЭЗИЯ XVII ВЕКА

Поэтические произведения создавались в английских колониях Нового Света едва ли не с прибытием первых переселенцев. Преобладающей формой стихотворчества колониальной эпохи была эпитафия. Краткие рифмованные сентенции, чаще всего украшенные библейскими образами или прямой цитатой из Писания, украшали могилы отошедших в иной мир. Подобно тому, как основной сферой приложения пластических искусств в те времена оставались надгробия, жанром поэзии стали прежде всего эпитафии, во множестве сочинявшиеся людьми, которые не создавали иных художественных текстов.

Впрочем, и для самих сочинителей эпитафия вовсе не являлась актом поэтического творчества. Пуританская доктрина вменяла искусству только одну функцию — поучение и назидание. Эпитафия должна была представить жизненный путь усопшего как образец добродетели, торжествующей над слабостями порочной человеческой природы и стойкой в ниспосланных испытаниях. Подобная нормативность в зародыше подавляла живое чувство, способное расшатать, если не преодолеть жанровый канон. Лишь очень немногие из сохранившихся эпитафий заключают столь, казалось бы, естественный мотив превратностей судьбы и краткости земного срока, особенно остро ощущаемой колонистами, которых преследовали всевозможные тяготы и опасности, связанные с пребыванием на незнакомой, неосвоенной американской земле.

В двух других жанрах, получивших наибольшее распространение у тогдашних литераторов,— духовных поэмах и стихотворных исторических повествованиях — нормативность ощущается столь же отчетливо. Строго говоря, перед нами рифмованные документальные свидетельства об основных событиях ранней истории заокеанских колоний или изложения понятий, которыми руководствовались переселенцы в сфере этики, равно как в житейских треволнениях. Обычно эстетическое достоинство этих текстов крайне невелико, если о нем вообще можно говорить.

главное — характер пуританского мироощущения, наложившего очень ясный отпечаток на литературу. Она занимала заведомо подчиненное положение, оказываясь по преимуществу разновидностью проповеди, теологической полемики или хилиастической утопии, владевшей сознанием сектантов, массами бежавших за океан от гонений, которым они подвергались в метрополии. Даже наиболее одаренные поэты из числа колонистов менее всего рассматривали свою литературную деятельность как факт эстетический. Всегда существовали соображения более высокого порядка, и стихотворение должно было обладать ценностью внелитературной, для того чтобы явилось оправдание самому занятию поэзией, подозрительно легкомысленному в глазах колониальных идеологов и богословов.

Пуританское сознание вполне буквалистски толковало вторую заповедь: "Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим" (Второзаконие, 5, 7). Для пуританина дело шло не только о ложных богах, но о любого рода ценностях, потенциально способствующих секуляризации. Тем не менее поэтическое слово оставалось допустимым и при таких строгостях — но лишь в том случае, если непосредственно служило укреплению протестантской ортодоксии или не притязало ни на какой общественный отзвук, добровольно ограничивая свой возможный резонанс: как сугубо личное занятие поэзия не возбранялась. Этот сплав дидактики и вынужденной камерности содержания стал характерной чертой поэтического творчества колонистов.

Чаще всего стихи сочиняли лица духовного звания. Трудно сказать, какие масштабы приобрела в колониях подобного рода деятельность, однако несомненно, что она была достаточно распространенной. Разумеется, очень многое до нас не дошло; тот факт, что произведения крупнейшего из тогдашних поэтов Эдварда Тэйлора появились в печати только в 1939 г., свидетельствует об очень вероятных утратах ценных текстов, тем более что на протяжении двух с половиной столетий поэзия колониального периода не изучалась, поскольку преобладал взгляд, что она лишена серьезного литературного достоинства.

Этот взгляд справедлив лишь весьма относительно. Не говоря уже о том, что XVII век в американской поэзии ознаменован, по меньшей мере, двумя крупными именами — помимо Тэйлора, это также Анна Брэдстрит,— сохранившиеся поэтические тексты того времени обладают ценностью особого рода, поскольку лишь они, при всех необходимых оговорках, могут быть признаны явлением собственно художественного порядка. Иными словами, именно с них начинается история американской литературы в точном смысле понятия.

Безусловно, в художественном отношении тексты эти, как правило, с очевидностью несовершенны; столь же ясна их творческая несамостоятельность, отчасти преодоленная только Брэдстрит и — в большей степени — Тэйлором. Круг чтения тогдашних обитателей колоний, помимо Библии, состоял, в основном, из сочинений вроде "Деяний и памятников" Дж. Фокса или "Почтительного благочестия" Л. Бейли, сборников проповедей, нравоучительных трактатов, теологических штудий и т. д.; однако сюда входили и наиболее известные античные авторы — историки и поэты. Оглядка на античные образцы в поэзии XVII в. столь же ощутима, как свойственный ей назидательный пафос.

тексту неожиданно иронический, едва ли не каламбурный характер, но подобное происходило вопреки авторской воле. Для пуританина имя обладало трансцендентным значением: он ощущал себя среди окружающей природы Адамом, дающим имена всему сущему, и оттого звучание имени ни в коем случае не могло оказаться произвольным. Анаграмма обычно была способом обнаружить в имени некие потаенные смыслы. Оттого она оставалась для пуританского поэта глубоко содержательной, хотя сегодняшнему читателю не раз может показаться чисто формалистическим упражнением.

Обилие анаграмм в эпитафиях и элегиях поэтов колониального периода объективно намечало перекличку их творчества с английской "метафизической поэзией", где такая стилистика достигла виртуозного совершенства. Однако это сходство носило случайный характер; по содержанию стихи, созданные на протяжении XVII в. за океаном, не имеют точек контакта ни с лирикой Донна, ни с поэзией Марвелла или Герберта; единственное исключение должно быть сделано для стихотворений Тэйлора. По большей части анаграммы американских стихотворцев не заключают в себе ни философских предпосылок, ни той изощренной игры ума, которая стала характернейшей приметой поэтики английских "метафизиков".

плитах. Такие стихи сочинялись во всех заатлантических английских колониях, однако определенной эстетической ценностью обладают лишь те тексты, которые созданы в Новой Англии; они, видимо, и сохранились всего лучше. Этому есть свое историческое объяснение: оно предопределено не только главенствующей ролью Новой Англии как политического центра колониальной Америки, но и тем, что в ново-английских колониях идеология пуританства доминировала поистине безраздельно. Вне этой идеологии невозможно толкование ни одного литературного факта, относящегося к ранней поре американской истории.

В отличие от эпитафий, большей частью анонимных, дидактические и духовные стихотворения, а также поэмы автобиографического или исторического содержания принадлежат стихотворцам, пользовавшимся в Новой Англии и других колониях достаточной известностью. Такие произведения создавались и на голландском, и на английском языках. Среди тех, кто писал по-голландски, наибольшим литературным авторитетом обладал Якоб Стеендам (Jacob Steendam, 1616—1672), нидерландский купец, с 1651 г. обосновавшийся в Новом Амстердаме. Еще на родине Стеендам опубликовал сборник пасторалей и любовных стихотворений "Песенки чижа" {Den Distelfink); за океаном он писал, главным образом, сатиры. Одна из них, "Жалобы Нового Амстердама", напечатанная в 1659 г., полна сетований на притеснения, чинимые голландцам англичанами. Новый Амстердам аллегорически уподоблен прекрасной дщери престарелых родителей, подвергающейся гнусному обращению со стороны "свиноподобных" английских обитателей края. "Похвала Новым Нидерландам" (1661) построена согласно аристотелевой концепции четырех стихий, созидающих мир: Стеендам последовательно описывает воздух, огонь, воду и землю Новой Голландии, создавая панегирик изобильной природе этих мест.

Описательные поэмы в таком роде занимают немалое место среди созданного авторами-колонистами. Однако, в отличие от широко представленного в тогдашней литературе жанра путевых дневников, географических заметок и т. п., произведения, написанные стихами, обычно включают более или менее отчетливо выраженные утопические и сатирические элементы. Если поэма касается истории — как английской, так и колониальной,— само собой разумеющейся становится идея божественного промысла, выразившегося в открытии Американского континента; вот где, как явствует из авторских рассуждений, осуществится Второе Пришествие и явится тысячелетнее царство Христово. Идея тысячелетнего царства, составлявшая кредо анабаптистов, а впоследствии сведенборгианцев и кемпбеллитов, была ясно сформулирована в знаменитой проповеди Джона Уинтропа, обращенной к новоприбывшим пуританам в 1630 г.; она определяет пафос исторического очерка Новой Англии, опубликованного через двадцать три года Эдвардом Джонсоном, а на исходе века те же мысли повторит, оправдывая процессы над "ведьмами", Коттон Мэзер. Пространные поэтические тексты, содержащие сравнительно развернутое описание Новой Англии и ее начальной истории, сочетают хилиастическую патетику с достаточно точным воссозданием основных событий, вошедших в анналы того времени, и с язвительными выпадами против тех, кто, упорствуя в греховном заблуждении, нарушает строгие нормы пуританской этики, осознанной как предвестье гармонии, которая воцарится в Новом Иерусалиме, воздвигнутом на американской земле.

— 1672) "Чудотворное знамение сионских мудрецов в Новой Англии", напечатанной в 1654 г. в Лондоне. Чередуя прозу и стихи, Джонсон прославляет великие нравственные добродетели колонистов-пуритан. Он твердо верит в их исключительное предназначение и беспощадно бичует разного рода отступников от кальвинистских догм. "Чудотворное знамение" — своего рода хроника Массачусетса в первые десятилетия после создания колонии; этим они более всего интересны для современного читателя. Однако не менее существенно сочинение Джонсона и для того, чтобы представить характер пуританских воззрений на сущее и должное.

—1714), автора поэмы "Ново-английский кризис" (1676), переименованной лондонскими издателями в "Печальные и гнетущие известия из Новой Англии". Томпсон создает живые зарисовки быта заокеанских колоний, описывает войны с индейцами (включая и так называемую "войну с Королем Филипом"), однако основное место у него занимают ламентации в том роде, что прекрасный духовный образец, явленный первыми колонистами, уже не находит бескомпромиссных приверженцев. Автор сурово порицает кажущееся ему непомерным стремление к роскоши, изнеженность нравов, пошатнувшееся благочестие. Его идеал — спартанская простота, отличавшая прихожан плимутской конгрегации всего каких-то полвека тому назад. Как документ, показывающий, что секуляризация постепенно охватывала самые разные стороны пуританского микрокосмоса, сочинение Томпсона сохранило интерес до наших дней, хотя автор не владел даже версификационной техникой.

Мысли, так угнетавшие Томпсона, отзываются и в поэтических фрагментах дневника С. Сьюолла, в нескольких элегиях, вышедших из-под пера У. Брэдфорда, да и вообще они часты у литераторов Новой Англии XVII века, обращавшихся к стихам лишь эпизодически. Наиболее целостно система представлений, типичных для сознания колонистов, выразилась на языке поэзии у Майкла Уигглсуорта (Michael Wigglesworth, 1631—1705), пастора, сочинившего свое главное произведение "Судный день" (The Day of Doom, 1662) с целью укрепить веру достойных прихожан, заклеймив преступающих пуританские догмы. Успех этой большой поэмы — 224 строфы четырнадцатисложным стихом с обязательной внутренней рифмой второй и четвертой стопы — не объяснить ее более чем умеренными художественными достоинствами. Она привлекла тем, что и убеждения, и предрассудки пуритан в ней воплотились необычайно последовательно; "Судный день" читался как своего рода идейное кредо. Едва появившись из печати, поэма разошлась в колониях тиражом более 1800 экземпляров — цифра немыслимо высокая для той поры.

Уигглсуорт развернул перед читателями устрашающую картину покарания грешников, смягчив ее благостностью заключительных строф, изображающих блаженство, уготованное праведным. Эсхатологические образы, обычные для поэтов, которые разделяли верования и понятия хилиазма, под пером Уигглсуорта носят сугубо книжный характер, едва ли не дословно повторяя Откровение Иоанна Богослова. Как истовый кальвинист, Уигглсуорт, однако, не испытывает ужаса перед концом света; у него заслужившие спасение наслаждаются зрелищем мук, на которые справедливо обречены их земные антагонисты и хулители. Красочные описания корчащихся в агонии святотатцев пропитаны назидательностью, заглушающей трагичность библейских метафор.

В механически однообразных строфах поэмы адский огонь пожирает всех тех, кто хотя бы единожды нарушил заповеди, не предавшись немедленному покаянию, чтобы безукоризненно добродетельной жизнью искупить былые прегрешения. То почти мистическое чувство единения с Богом, которое одушевило лучшие медитации Тэйлора и было самой поэтичной чертой пуританского сознания, под пером Уигглсуорта обернулось сухим морализированием и безжизненным ригоризмом. "Судный день", по авторскому замыслу, должен был представлять собой общедоступное изложение основополагающих начал и верований, которыми жили люди колониальной эпохи. Но противоречивость этих верований в поэме Уигглсуорта искусственно сглажена: кальвинистская дидактика теснит живое религиозное чувство, питаемое хи-лиастическим мироощущением. Сам факт, что книга Уигглсуорта стала, по выражению Джеймса Рассела Лоуэлла, "утешительным вечерним чтением у стольких очагов", свидетельствовал прежде всего о растущем авторитете протестантской ортодоксии, подавлявшей внецерковные формы религиозного опыта, которые обладали такой притягательностью для первых переселенцев из числа сектантов, исповедовавших доктрину тысячелетнего царства Христова.

— "Разлад Бога с Новой Англией"; она осталась в рукописи, опубликованной только двести одиннадцать лет спустя. Это произведение носит характер аллегории: засуха ниспослана в наказание за моральный упадок, который взгляд автора, исполненный нетерпимости, на каждом шагу обнаруживал в родных палестинах, так до конца и не отвоеванных у Дьявола, в чьей власти они пребывали до того, как вместе с колонистами сюда не проник свет божественных истин. Страдания, напасти, лишения — все это для Уигглсуорта кара, заслуженная недостаточным духовным рвением, и великое испытание, которое, он верит, заблудшая паства еще сумеет выдержать, коль скоро истинное благочестие возобладает.

Сам Уигглсуорт именовал свои сочинения "простым стихом" (plain meeter). Понятие "простоты" было одним из наиболее существенных для эстетики литературы колониального периода, в особенности, той, которая наиболее тесно связана с установлениями пуританства. В целом такая литература, и прежде всего стихотворные произведения, представляет собой разновидность формирующегося классицизма, который сделается эстетическим кредо американской поэзии уже в XVIII столетии. Некоторые черты классицистского метода — нормативность жанрового канона, аллегоризм олицетворений и уподоблений — явственны уже в поэмах Уигглсуорта, однако их "простота" имела под собой не столько эстетическое, сколько идеологическое обоснование. С пуританской точки зрения, обилие и сложность метафор, изысканный гротеск, замысловатая изобразительность и другие характерные свойства барочной европейской поэзии XVII в., насколько она была известна за океаном, выглядели едва ли не преступлением против истинного призвания стихотворца, как оно понималось тем же Уигглсуортом. Стихотворец отнюдь не был художником, ему надлежало служить рупором духовной истины, которая должна была явиться в своей покоряющей прямоте. "Простой стих" рассматривался как самое действенное средство для осуществления подобных целей.

Вполне недвусмысленно эта установка выражена Джоном Коттоном (John Cotton, 1584—1652), одним из составителей "Масса-чусетской книги псалмов" {Bay Psalm Book, 1639), написавшим предисловие к первому ее изданию: "И коли некоторые сочтут, что стихи сии не столь приятны и красивы, как им бы желалось, пусть вспомнят оные, что Престол Божий украшений, руками нашими сработанных, не требует"1. Произведения, трактующие о благочестии или описывающие примеры святости, явленные в колониях Нового Света, мыслились как своего рода дополнительные тексты к Писанию. Автор выступал не более чем посредником, на которого возложена ответственная миссия донести откровение до братьев по вере. На деле "простота" раз за разом представала лишь плоской имитацией библейских стихов; ни о какой "приятности" и "красивости" не могло быть и речи. Однако этот осознанно избранный поэтический аскетизм выдерживался далеко не так жестко, как того требовало неукоснительное следование кальвинистской доктрине.

"Массачусетской книги псалмов" (кстати, первой книги, напечатанной в колониях), надеялся, что в ней "явится немного более искусства", и при переиздании в 1651 г.— оно известно как "Ново-английская книга псалмов" — это намерение до какой-то степени осуществлено. Сама попытка пунктуально сохранить стилистику и даже синтаксис библейского оригинала, перелагая его англоязычным стихом, была заведомо обречена на неудачу, но все-таки сопоставление двух версий "Книги псалмов" показывает, что, вопреки всем декларациям относительно "простоты", само это понятие со временем становилось довольно условным. В поэзии Тэйлора, столь же ревностного пуританина, как и Джон Коттон или Уигглсуорт, "простота" предстанет метафорической сложностью, родственной поэтике английских "метафизиков", в особенности Герберта.

"Простой стих" оказывался в прямом противоречии с отличавшим пуританское сознание восприятием всей окружающей реальности как своего рода символа, содержащего в себе тайные ключи к духовным истинам высшего порядка. Обыденность представала как ристалище сил божественных и сатанинских, и в душевной жизни повседневно происходило то же самое противоборство.

Позднее Джонатан Эдвардс выразит это свойство пуританского видения всего яснее, объявив, что естественный мир есть подобие мира трансцендентного и его разгадка, хотя человек всегда ограничен в своем познании, поскольку его разуму доступен только внешний облик вещей. А уже в 1674 г. бостонский пастор Джошуа Муди в одной из проповедей говорил о необходимости "метафорических выражений, равно как аллюзий", поскольку нет иного способа на языке человеческом выразить идею Бога, "духовным смыслом проникающего все начинания наши". Подобные установки закономерно порождали начала фигуративной поэтики, родственной не столько аллегоричности классицизма с его рационалистическими олицетворениями, но в большей мере — метафорическим иносказаниям религиозной поэзии Средневековья, а отчасти и литературы барокко.

"созерцаний" у Анны Брэдстрит и "медитаций" у Эдварда Тэйлора возник как форма "метафорических выражений", доносящих пуританское мирочувствование. Он не только допускал сложную образность, но исходно предполагал ее — при том условии, что она возникнет из строго достоверных фактов физической или духовной реальности, осмысляемых в их трансцендентном значении. Незримое присутствие Бога в видимом, привычном мире не могло быть донесено на поэтическом языке, добровольно ограничивающем себя нормами "простого стиха", хотя эти нормы явились закономерным порождением пуританского взгляда на искусство. Объективно в поэзии колониального периода сталкивались разнонаправленные начала, предопределенные противоречиями в самом общественном сознании, которое она выражала.

1 Цит. по кн.: The Heath Anthology of American Literature. Lexington, Mass.,— Toronto, 1990, v. I, p. 299.