История литературы США. Том 2
Э. Ф. Осипова: Ральф Уолдо Эмерсон

РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН

Ральф Уолдо Эмерсон (Ralph Waldo Emerson, 1803—1882), писатель, поэт, философ и публицист, был одной из самых представительных фигур в американской литературе 'XIX в.. Речи и эссе Эмерсона во многом определили развитие американской философской и эстетической мысли и стали неотъемлемой частью национального культурного наследия.

Эмерсон прожил долгую жизнь. Он стал свидетелем стремительного превращения фермерской Америки начала XIX в. в развитую капиталистическую державу, родину первых забастовок. Вместе со многими соотечественниками испытал разочарования в возможностях американской демократии во времена невиданной дотоле политической коррупции "эры Джексона". Не приняв официального лозунга "особой миссии Америки", он осудил захватническую войну против Мексики. Драматические конфликты, сопровождавшие борьбу Севера и Юга и расколовшие нацию надвое, отозвались болью и негодованием в его речах, а победа, давшая свободу рабам, вдохновила на создание знаменитого "Бостонского гимна". Эмерсон был сыном своего времени и своей страны, и в его жизни и творчестве отразились специфические черты американского характера, опыт американской истории.

Потомок первых поселенцев Конкорда, он происходил из семьи, давшей Новой Англии несколько поколений священников. Пуританское прошлое Америки вошло в сознание молодого Эмерсойа через приобщение к семейной традиции. Отец его был унитарианским пастором, и Ральф был обязан ему прежде всего склонностью к проповедничеству, интересом к метафизике, взглядом на жизнь через призму нравственных категорий. Предки его по материнской линии были, напротив, людьми деловыми и предприимчивыми. У них он заимствовал практический склад ума, здравый смысл янки, что не без юмора подмечали современники. Дж. Р. Лоуэлл писал в "Басне для критиков" о широте эмерсоновской натуры, в которой сочетались "олимпийская мудрость" и "интерес к бирже".

На собственном опыте будущий писатель узнал, что значит американское понятие self-made man (человек, сделавший сам себя). Он прошел долгий путь от посыльного и официанта до признанного писателя, одного из глубочайших умов Америки, чья слава распространилась далеко за пределы Нового Света. После окончания Гарвардского университета в 1821 г. он несколько лет преподавал в школе. Затем, следуя семейной традиции, был пастором в унитарианских церквях Бостона и других городов Новой Англии, но в 1832 г. оставил кафедру, не сумев примирить разум и веру в некоторые церковные догматы. В том же году он предпринял первое путешествие в Европу, где встречался с Вордсвортом, Кольриджем, Карлейлем. В последнем он нашел друга и единомышленника, переписку с которым продолжал всю жизнь.

Вернувшись в Америку, Эмерсон поселился в Конкорде и целиком посвятил себя лекторской,. писательской и редакторской деятельности. Известность у современников он приобрел прежде всего как лектор и лишь значительно позже, после выхода в свет двух сборников эссе, получил признание как писатель.

В 1847 г. Эмерсон вновь отправился в Европу. В Англии он прочел цикл лекций о Платоне, Сведенборге, Монтене, Шекспире, Гете, Наполеоне. На основе лекций возникла книга "Представители человечества" (1850), построенная по принципу сочинения Карлейля "О героях, культе героев и героическом в истории", но отличавшаяся от него демократическим духом. Очерки о национальном характере англичан, литературе и искусстве составили сборник "Английские черты" {English Traits, 1856). Книга эта написана пером благожелательного наблюдателя, верившего, подобно Карлейлю, в историческую миссию англосаксов. Перед самой Гражданской войной появилась книга эссе "Путь жизни" (1860), а через десять лет — сборник "Общество и одиночество" {Society and Solitude, 1870). Лекции и эссе последних лет вошли в сборник "Литература и общественная жизнь" {Letters and Social Aims, 1876).

***

В 1836 г. Эмерсон опубликовал свое первое произведение — большое эссе под емким названием "Природа" {Nature). Во временной перспективе оно представляется вехой в развитии американской словесности и формировании философской мысли США. Эссе содержало в чрезвычайно сжатом виде основные идеи писателя. Он определил в нем свое отношение к бытию, природе, нравственному идеалу, вопросам познания, месту человека во вселенной. В одном из черновых набросков Эмерсон записал: "Создавая теорию природы и человека, необходимо... приписывать свободу — воле, а благие замыслы — Богу"¹. Иначе говоря, нужно встать на такую точку зрения, которая поможет доказать существование свободной воли (в противовес представлению о всеобщей детерминированности) и благой цели, предустановленной творцом. Этот методологический принцип прослеживается во всем творчестве писателя. Он является центральным и в его натурфилософии.

РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН Рисунок Истмена Джонсона. 1846.

Эмерсон воспринимал природу как инобытие Бога, зримое отражение "божественных замыслов". Цели природы — служить человеку, давать ему средства к существованию, воспитывать в нем понятия нравственного и прекрасного, с тем чтобы "душа могла утолить свою жажду красоты"². Процесс душевного очищения требует одиночества на просторах нетронутой природы, где только и можно созерцать нерукотворную красоту мира. Именно там, приобщаясь к мировой душе, человек испытывает состояние мистического экстаза, чувство слиянности с высшим духовным началом, которое растворено в природе. Без ссылок на источник он приводит слова Плотина: "Я становлюсь прозрачным глазом, я ничто, я вижу все; токи Верховного существа проходят сквозь меня, я — частица Бога" (I, р. 16).

Вера в возможность приобщиться к божеству, идентифицировать себя с ним, свойственная всем мистическим учениям, питала эмерсоновский оптимизм. Философский оптимизм Эмерсона — обратная сторона его пантеизма. Писатель признавал — хотя и с оговорками — тождество божественного начала и природы. Как и другие пантеисты, он "растворял" Бога в природе, обожествляя ее. Сближение человека с природой — обязательное условие мистического общения с Богом.

Название, данное писателем его первой книге, было исполнено глубокого значения. Он изложил в ней символ веры, важнейшей частью которого была философия природы. Дальнейшую разработку темы "человек и природа" он продолжил в очерке с тем же названием ("Природа"), вошедшем во второй сборник эссе (Essays: Second Series, 1844).

Понятие nature рассматривается в нем уже с двух точек зрения: как материальный мир, "природа творящая" (natura naturans) и как окружающая нас среда, не испорченная вмешательством человека, *или "природа созерцаемая" (natura naturata). Во втором значении природа трактуется как воплощение мировой души, "божественный град". Мир возвышенной красоты сравнивается с прозаически-реальным, что было вполне в традициях английской и американской романтической школ. Но было в этом эссе и нечто нетрадиционное.

В нем отразился его интерес к естественным наукам и эволюционным теориям Ламарка, Лайела, Кювье, Агассиса. Американский писатель воспринял широко обсуждавшиеся в научном мире идеи эволюции и сам во многом подготовил почву для распространения их в Америке. Метафизическое представление о природе было разрушено совместными усилиями ученых — современников и предшественников Дарвина — и философов-романтиков, в числе которых были Шеллинг и Эмерсон.

В эссе 1844 г. мысль о всеединстве мира приобрела космический характер. Воображение Эмерсона занимает вопрос о происхождении мира, он говорит о первотолчке и гравитации, множественности миров и конечности вселенной. "Знаменитый первотолчок явился пружиной, которая привела в движение все планеты системы, каждый атом в каждой планете, все животные виды. Он проявляется в истории и поведении каждого индивида" (III, р. 177). Эмерсон употребляет в качестве синонимов такие понятия как single impulse, (единый импульс), aboriginal push (изначальный удар), projection (запуск), shove (толкание), а слово balls (шары, мячи), как следует из контекста, означает "планеты", поскольку диалог между астрономом и метафизиком идет о происхождении вселенной.

Опираясь на закон соответствия, Эмерсон проецирует законы микромира на макромир и наоборот. Природе, писал он, свойственна щедрость, без чего невозможны эволюция и выживание. Размышляя о проблемах космогонии, он говорит об аналогичном явлении: первотолчок по своей силе должен быть во много раз мощнее силы притяжения. Щедрость высшего разума в социальном мире принимает иные формы: дабы обеспечить выполнение своих замыслов, он наделяет людей избытком духовной энергии (violence of direction), одержимостью, фанатичной приверженностью идее (III, р. 177). В этом-то и заключается "хитрость Разума" (выражение Гегеля). Природа дает людям импульс, который заставляет их бороться друг с другом. В результате столкновения воль и практических интересов осуществляются цели высшие, о которых люди и не помышляли — Истина, Красота, Добро.

Эссе "Природа" 1844 г. завершается тезисом, провозглашенным еще в 1836 г.: человек — частица божественной сущности; человечество идет к благой цели, предустановленной творцом. Пантеистическая тема первого эссе звучит в эпиграфе второго и в заключительной его части: "Если вместо того, чтобы отождествлять себя с сотворенным, мы ощутим, что сквозь нас течет душа творца, мы откроем, что утренняя тишина заключена в нашем сердце, а бесконечные силы притяжения и химического взаимодействия, и главное, силы жизни, пресуществуют в нас в своей высшей форме" (III, р. 186).

Таким образом, в двух эссе Эмерсона о природе соединились "романтическое и реальное" (III, р. 165). Они написаны пером романтика и натуралиста, объединенных в одном лице. Свойственная романтизму поэтизация природы сочетается со взглядом на нее как на результат действия физических и химических сил в "безграничном пространстве и бесконечном времени" (III, р. 173).

— одна из тех общих идей, которые в эмерсоновской нравственной системе исполняют роль идеала. В лекции "Отношение человека к миру" писатель говорил об удивительной целесообразности природы, совершенном устройстве мира, все части которого подогнаны друг к другу и находятся в постоянном органическом взаимодействии. Природа — эталон, ее законы — симметрия, взаимосвязь, пропорциональность, обновление, многовариантность — являются критериями прекрасного и нравственного. Человеческие поступки и деятельность людского сообщества писатель оценивает с точки зрения их соответствия законам природы. Эта особенность эмерсоновского мировйдения предвосхитила в какой-то степени принципы социального дарвинизма. Но в отличие от представителей этого течения он говорил о необходимости моральных оценок и конструировал нравственный идеал.

Идеал, пропаганде которого Эмерсон посвятил всю жизнь, определялся верой в единство мира и его нравственную основу. Представление о всеединстве, взаимосвязи вещей и явлений стало определяющим в его нравственной философии.

Писатель испытывал тревогу по поводу морального состояния американского общества. Причину многих социальных бед он видел в отчуждении, которое понимал весьма широко. Повсюду вокруг себя он находил доказательства разобщенности людей, их отчуждения от духовной культуры человечества, от собственной сущности, изначально здоровой, и, наконец, от плодов своего труда. Мотив дисгармоничности жизни, разрыва между идеальным и реальным явственно звучит в лекциях и эссе писателя.

Он говорил о духовном неблагополучии в жизни американского общества, одним из симптомов которого была, в глазах Эмерсона и некоторых его современников (Купера, Торо, Чаннинга), атрофия индивидуальности. В стране, считавшейся в Европе воплощением демократических идеалов, обнаружились явления, о которых с тревогой писали наиболее чуткие наблюдатели и историки общественных нравов.

В эссе "Доверие к себе" отчетливо звучит озабоченность писателя тем, что личность в Америке деформировалась, слилась с массой. "Мы становимся все на одно лицо... постепенно приобретаем выражение тупого равнодушия, свойственное ослам" (II, р. 56). Подчас Эмерсон прибегал к сильным средствам, чтобы доказать основной тезис — необходимость воспитания личности, этого неповторимого творения свободной воли, интеллекта и высокой гражданственности. Писатель связывал достоинство человека с безусловным подчинением голосу совести, который считал голосом Бога в душе человека. Он формулирует принципы духовного индивидуализма как свойства честной и совестливой личности, которая способна отличить добро от зла самостоятельно, не обращаясь к посланиям президента или манифестам политических партий. "Нет ничего более святого, чем чистота души. Следуйте ее повелениям, и вы заслужите одобрение мира... Добро и зло — лишь слова, которые мы легко переносим с одного понятия на другое. Добро — это только то, что согласуется с моими принципами, а зло — только то, что противоречит им. Встречая сопротивление, мы должны вести себя так, словно все вокруг нас эфемерно и несущественно, кроме нас самих" (II, р. 52).

Понимать эти слова как проявление морального релятивизма было бы большим упрощением. Напротив,' в них содержится осуждение этой опасной тенденции. Врожденное нравственное чувство, совесть, доверие к Разуму, интуитивное сознание того, что есть Добро и Истина — все это помогает, по глубокому убеждению писателя, увидеть за ширмой высоких слов и громких лозунгов низменные мотивы и эгоистические побуждения.

В учении Эмерсона запечатлена идея общественного служения. Человек должен иметь смелость делать то, что считает гражданским долгом, без оглядки на господствующие взгляды и установления. Индивидуализм, понимаемый как подобный образ мыслей и поведения, является безусловно нравственным, а иногда приобретает оттенок подлинного героизма. Практика "доверия к себе" делает человека великим, говорил Эмерсон, а боязнь следовать велениям внутреннего голоса убивает в нем личность.

Тема человека и толпы всегда занимала писателя. Он начал разрабатывать ее в ранних публичных выступлениях в 30-е годы. В лекции "О современности" (1837) он говорил, что толпа — это масса людей, не являющихся личностями, опасных в своем единомыслии и бездуховности, ибо они способны на любые разрушительные действия. Реальная жизнь убеждала его в том, что у многих его соотечественников на глазах повязки: в лучшем случае они видят лишь то, что им позволено увидеть. Слишком многие слепо подчиняются групповым интересам, которые идут вразрез с интересами нации. Так было, в частности, во время широкой пропагандистской кампании, сопровождавшей агрессию США в Мексике в 1846 г., или в 50-е годы, после принятия Конгрессом закона о беглых рабах.

Общественная ситуация тех лет ставила людей перед выбором: быть молчаливыми соучастниками преступлений или решиться на гражданский протест. Каждый мыслящий человек, сталкиваясь с организованным насилием — физическим или духовным — должен был сделать выбор. Многим в этом помог Эмерсон. Его нравственная философия содержала глубокий по тому времени анализ феномена, который в социологии XX в. носит название социального конформизма.

Исследование конформизма как явления массовой психологии привело Эмерсона к пониманию необходимости гражданского неповиновения, хотя этих слов он не употреблял. Смысл его проповеди "доверия к себе" состоял именно в призыве к гражданскому протесту, не выливающемуся в формы насильственные, — к индивидуальному отказу поддерживать несправедливые действия властей.

Эмерсон был в этом, конечно, не одинок. Идею мирного сопротивления неправедным законам разделяли американские религиозные бунтари: квакеры, непротивленцы, перфекционисты, некоторые представители унитарианской церкви (У. Э. Чаннинг), священники-кальвинисты "новой волны" из Оберлинского колледжа в Огайо, аболиционисты Гаррисон и Филлипс. Среди трансценденталистов наиболее яркими выразителями идеи гражданского неповиновения были Генри Торо и Бронсон Олкотт.

В 1841 г. Эмерсон выдвинул тезис, смысл которого состоял в том, что любое государство неправедно, а посему не должно слепо подчиняться закону. Логичным развитием этой мысли явилось эссе "Доверие к ce6e"("Self-Reliance"), где он говорил об ответственности человека прежде всего перед своей совестью. "Любые законы, кроме тех, которые мы признаем над собой, смешны" (II, р. 52). В его представлении то были законы высшей справедливости, неподвластные воле законодателя или чиновника, некий нравственный абсолют. Категорический императив, сформулированный в эссе, предполагает непременную социальную активность личности. Для Эмерсона "доверие к себе" было тождественно духовному нонконформизму, героизму и прямо противоположно эгоизму.

Лев Толстой, высоко оценивший эссе Эмерсона, увидел в нем выражение собственных мыслей. Нонконформизм Толстого, как гражданский, так и религиозный, имел нечто сходное с бунтарством Торо, Эмерсона, Паркера. Эхо бушевавших в Америке споров о соотношении истинной мудрости и политической целесообразности, людских установлений и высшего морального закона отдалось в России, многократно усиленное, в учении Толстого.

Но был в учении Эмерсона о "доверии в себе" и еще один аспект. Философ отразил в нем черты американского национального характера, присущие "человеку, сделавшему себя". Это предприимчивость, самостоятельность действий, своего рода "экономический индивидуализм", упорство и мужество первопроходца и даже известный авантюризм. Дух этот был свойствен не только пионерам, осваивавшим Дальний Запад, но и американцам, населявшим средние и восточные штаты, людям деловым, энергичным, которые были творцами своей судьбы. "Доверие к себе" означало для них опору на собственные силы, практическую хватку, твердость духа и выдержку.

Идеализация такого типично американского явления, как "человек, сделавший сам себя", соседствует в представлениях Эмерсона с неприятием сострадания, милосердия, благотворительности. Ему была чужда этика сострадания, которую в Европе разрабатывал Шопенгауэр и которая нашла отражение, например, в романах Достоевского. Изъяны нравственной философии Эмерсона становятся очевидными, если сопоставить его центральную этическую доктрину с нравственной проповедью великого русского писателя. Ориентируясь на законы природы, где господствует борьба за выживание, Эмерсон полагал, что и в обществе люди не должны искусственно создавать препятствий становлению характера. Помощь бедным, слабым, сочувствие и жалость, — по его мнению, вещи вредные. И в этом отношении он предвосхитил Ницше с его культом сильного и пренебрежением к слабым.

Важной час" ью этической программы Эмерсона были понятия дружбы и любви как ступеней процесса совершенствования. При этом воззрения Эмерсона имели четко выраженный телеологический характер. Любовь для писателя — не иррациональный и слепой инстинкт продолжения рода, как для Шопенгауэра, не биологический инстинкт, как для Ницше, Фрейда, социал-дарвинистов, но орудие всеблагого Провидения в достижении его цели — создания гармоничного общества. Страсть, пишет Эмерсон, — "подобно божественному исступлению, или энтузиазму, захватывает человека..., производит переворот в душе и теле", "обостряет чувства, придает смелость противостоять миру" (И, р. 161).

В понимании дружбы (тему эту Торо и Эмерсон разрабатывали почти одновременно) писатели-трансценденталисты сходились в главном. Они видели в ней вторую ступень "эротического пути познания", этап восхождения человека к совершенству. Взволнованная, исповедальная интонация, трепетное чувство, похожее на влюбленность, звучит в обоих эссе, посвященных дружбе. Некоторые критики делают отсюда вполне определенные выводы во фрейдистском духе. Высказываются и противоположные мнения. Х. Уэггонер, например, усматривает в эмерсоновских эссе ("Любовь", "Дружба") свидетельство холодности писателя. "Они не убеждают нас в том, что автор когда-либо испытывал глубокие чувства"³. Дневники и эссе Эмерсона, однако, говорят о другом. Он всегда был окружен учениками. Среди них были Генри Торо, Стирнз Уилер, Джон Кертис, Джонс Вери, Уильям Эллери Чаннинг-младший. Каковы бы ни были его чувства к ним, несомненно одно: интеллектуальное общение с молодыми друзьями было глубоко эмоциональным, богатым тончайшими оттенками, исполненным душевных переживаний и драм (о сложных отношениях с Эмерсоном не раз упоминал Генри Торо в своем дневнике).

Эмерсон заметил однажды, что лучшее в жизни — откровенный разговор и доверие, полное взаимопонимание между людьми. Именно в этом он видел отличительные черты дружбы. Для того, чтобы подчеркнуть возвышенность предмета изображения, он прибегал к высокой лексике. Дружба, говорил он, есть "божественный нектар". В своих эссе он преподавал людям науку общения, внушал им, что условием совершенных отношений должны быть великодушие, доброта, искренность и нежность. Ядром будущего совершенного общества может быть, по мысли Эмерсона, сообщество друзей, "кружок богоподобных мужчин и женщин..., объединенных высокой духовной жизнью" (II, р. 197; нечто вроде Трансцендентального клуба!). Когда он писал эти слова, колония Брук-Фарм делала первые шаги. Ее обитатели и идеологи (среди последних был и Эмерсон, воздерживавшийся, однако, от непосредственного участия в этом утопическом эксперименте), хотели поставить опыт совместной жизни в общине, основанной на коммунистических началах. Узы братской дружбы, верили они, могут объединить людей на основе духовной близости, равенства, уважения и альтруистического служения друг другу. Реальность оказалась гораздо сложнее, и колония трансценденталистов распалась, просуществовав всего семь лет.

октября 1838 г. мы прочтем любопытное признание: "Человеческая природа была ему (здесь Эмерсон пишет об "ученом" вообще, но подразумевает и себя, как видно из последующих слов.— Э. О.) хорошо известна. Он знал безумие, которое овладевает душой от бездеятельности и однообразия, знал, что если нарушить сон людей, их заведенную рутину, они взвоют, словно ночные хищники, и замечутся, как совы или летучие мыщи, задевая крыльями того, кто принес им свет. Но он ясно видел также и то, что под этим звериным обликом, под зловещим оперением скрыты божественные черты. И он чувствовал, что найдет в себе смелость стать им другом и силой выведет их на свет Божий, где воды чисты и воздух свеж. Он верил, что злые духи, овладевшие ими, могут быть изгнаны и исчезнут. Насмешки, брань, хула, те эпитеты, которыми вы меня наделяете, хорошо знакомы мне по книгам. Они стары как мир и не кажутся мне обидными"^4.

Это сугубо личное, не предназначенное для посторонних глаз признание говорит о том, что Эмерсон не был витавшим в облаках идеалистом, каким его часто представляли современники и критики. Его оптимизм был обдуманной и глубоко выстраданной позицией.

и научным знанием. Оно должно воспитать "человека культуры" (II, р. 86). При этом "культуру" он трактовал широко — как гуманитарный образ мышления, опору на интуицию, гражданское мужество и стремление к гармоническому сосуществованию с природой, философскую терпимость и неприязнь к фанатизму в любых его проявлениях. Задачи искусства он выводил из триады—единства 'Истины, Красоты и Добра. Первая цель искусства, согласно Эмерсону, — познание истины, недоступной обыденному познанию. Отсюда представление о пророческой функции искусства и особой роли поэта-пророка. Второй целью искусства он считал создание нетленной красоты, которая несет на себе отпечаток высшего совершенства. В "Природе" он дал следующее определение прекрасного: "Красота есть отпечаток Бога на добродетели" (I, р. 25). В этой краткой формуле писатель выразил важный для него постулат — связь категорий этического и эстетического. Эстетика Эмерсона имела четко выраженный этический характер, ибо третьей целью искусства он считал воспитание. Назначение поэта — служить наставником и учителем, который, постигая истину, передает ее людям, внушает им представление о красоте нравственного.

Дидактическая направленность эмерсоновского творчества есть результат того, что он был последователем пуританской традиции, имевшей среди своих представителей известных ново-английских теологов и проповедников, Коттона и Инкриса Мэзеров, Джонатана Эдвардса. Не разделяя их представлений о мире, Эмерсон отдавал должное воспитательной роли пуританской литературы, пропагандировавшей христианскую нравственность.

Свои эстетические взгляды он изложил в ранних лекциях и речи "Метод природы" (1841), в двух сборниках эссе (Essays, 1841, 1844). Первый из них завершался очерком "Искусство", второй открывался эссе "Поэт".

— поэта, художника, наделенного особым даром предвидения, посредника между Богом и человеком, создателя прекрасного, проводника и проповедника трансцендентной мудрости, которую он постигает интуитивно, с помощью Разума. Творчество художника и искусство подчинены природным законам неравенства, градации, иерархии, в которой есть высшие и низшие ступени, ибо все вещи в природе и обществе находятся в разной степени удаления от источника божественной мудрости, иначе говоря, сверхдуши. Поэт в эстетической системе Эмерсона стоит ближе всех к этой абсолютной сущности. Подобное представление о месте поэта в обществе не противоречило демократическим убеждениям писателя. Равенство, считал он, — категория социальная и политическая. В искусстве же — свои законы; в нем нет равенства в силу его неразрывной связи с природой, которая не знает равенства. Однако особое положение налагает на поэта огромную социальную ответственность. Поэт, говорил Эмерсон в лекции "Метод природы", — страж и защитник духовности в стране, которая охвачена безумием накопительства, поражена жадностью, испытывает неуверенность в себе.

Нравственная утопия Эмерсона - обратная сторона социальной критики действительности. Писатель вырабатывал устав "правильной жизни" и стремился следовать ему, хотя и делал это далеко не так последовательно, как Олкотт или Торо.

Прекрасное, по мысли Эмерсона, не только нравственно, но имеет практическую пользу. Разрабатывая идею целесообразности в искусстве, он предвосхитил некоторые идеи, получившие распространение в XX в., в частности, представление о функциональном характере искусства. Размышления о природе прекрасного привели его к мысли о том, что "красоту и святость" (II, р. 343) можно найти и в повседневных вещах, "в поле и на обочине дороги, в лавке и на заводе" (II, р. 343). Предметом искусства должна стать вся американская жизнь, в максимальном разнообразии ее проявлений. Тему эту он продолжил в книге "Путь жизни".

Здесь очевидно смещение акцентов в подходе к изображаемому, по сравнению с художественной практикой ранних романтиков, в частности Купера, Брайанта, художников "Гудзонской школы". В 20—30-е годы XIX в. американские писатели и критики сходились в том, что поэт и художник должны описывать грандиозность американской природы: мощные реки и бескрайние прерии, девственные леса и величественные горы. Но Эмерсона, как и Торо, привлекала не только красота громадного, могучего и бескрайнего, но и прелесть обыденного и незаметного. Угол зрения при этом оставался прежним: в изображаемом надлежало видеть "божественный смысл".

В творчестве Эмерсона появились и новые мотивы. Чутье художника подсказывало ему, что творения технического гения тоже могут быть "возвышенными и прекрасными" (II, р. 343). Но в то же время технический прогресс вызывал у него серьезные опасения. Разделение труда, которое неизбежно ему сопутствует, показано им как социальная болезнь. Человек, считал он, все больше становится придатком машины, что наносит вред личности, лишая ее самостоятельного творчества. Он заканчивает эссе "Искусство" фразой, которая, кажется, никакого отношения к искусству не имеет: "Если научное постижение будет идти рука об руку с любовью, если наукой будет управлять любовь, то ее мощь окажется дополнением и развитием акта творения" (II, р. 343). Так наука сближается с искусством как часть единого органического процесса.

"Совершенно очевидно, — замечает по этому поводу Макс Бейм, — что Эмерсон поместил настоящего ученого в одну компанию с настоящим философом и настоящим поэтом"^5. Подобное сближение основано на представлении о "религиозном" характере искусства. Художник уподобляется Творцу, а процесс творения — акту творчества.

В связи с характеристикой эстетических воззрений Эмерсона остается сказать еще об одном: о провидческом свойстве его таланта. "Америка, — замечал он, — это поэма, которая пишется у нас на глазах..., и ей недолго осталось ждать своих певцов" (III, р. 41). Подобно Иоанну Предтече, предсказавшему приход Христа, Эмерсон предсказал появление Великого Американского Поэта. Через десять лет после публикации эмерсоновского эссе на американском литературном небосклоне зажглась звезда первой величины — Уолт Уитмен. Автор "Листьев травы" воспел Америку, исполнив наказ Эмерсона, обращенный к грядущему поэту, — воспеть "плоты, плывущие по нашим рекам, трибуны на политических митингах и речи, которые с них произносят, наши рыбные промыслы, наших индейцев и негров..., перебранки проходимцев, боязливое благодушие наших достопочтенных граждан, промышленность Севера, плантации Юга, леса Запада, где стучат топоры, Орегон и Техас" (III, р. 41).

Развитие и становление поэтического таланта Уитмена, Торо, Дикинсон проходило под непосредственным влиянием художественной практики Эмерсона и его философской мысли. Не последнюю роль в этом сыграла и его проповедь "доверия к себе", обращенная к художнику и поэту: "Не ведай сомнения, поэт, но твори. Скажи всем: "Это во мне, и это выйдет из меня". Стой на этом упорно и непреклонно, стой, когда голос твой дрогнет и язык запнется, стой, когда тебя будут оплевывать и освистывать, стой и борись..." (III, р. 43).

Оригинальность Эмерсона-художника состоит прежде всего в универсальности, философской глубине его произведений и органичности художественной формы. Одной из особенностей его поэтики была незавершенность. Она отразила специфическое мировидение писателя, которое один из американских критиков назвал "кинетическим"⁶ и метаморфозы. Такой же подвижной и далекой от завершенности должна быть и художественная образность его произведений. Упорядоченная форма обрамляет, по мнению писателя, точную мысль. Однако точная мысль нужна в науке, поэзия же как высшее искусство должна избегать жестких рамок, упорядоченность формы ей противопоказана. Этот тезис Эмерсон пытался претворить в своей поэтической практике. Так, он умышленно "деформировал" свои поздние стихи, хотя с легкостью мог бы продолжать писать гладкие рифмованные строчки, соблюдая традиционные размеры. Безупречная правильность его ранних стихов контрастирует со спотыкающимся размером поздних, их нечеткой рифмой. Это следствие установки на незавершенность. Несовершенство формы — дань живой, развивающейся мысли.

Эмерсоновское видение мира было символическим, и это отмечают многие исследователи. В частности, американский ученый Шерман Пол связывает символизм эмерсоновской поэтики с его принципом соответствия⁷. Представление писателя об аналогии двух миров — материального и духовного — определило выбор художественных средств, главными из которых были символ, метафора, сравнение. В его прозе рассыпано множество библейских аллюзий, рассчитанных на хорошее знакомство читателей со Священным писанием. Часто используются библейские образы-символы в их традиционном значении, ссылки на библейские сюжеты и прямое цитирование. Парафраз Библии содержится, в частности, в эссе "Доверие к себе". Убеждая людей обратиться к собственному внутреннему миру и найти в нем опору, Эмерсон пишет: «И скажи им [толпе]: "Снимите обувь свою с ног своих, ибо Бог здесь, внутри"» (II, р. 70). Сравним эти слова со словами Яхве, которые Моисей услышал из горящего куста: «И сказал Бог: "Не подходи сюда, сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая"» (Исход, 3,5). Библейский сюжет об Иосифе, которого соблазняла жена Потифара (Бытие, 39, 12-14), послужил основой для сравнения, которое мы встречаем в том же эссе: "Оставь свою теорию, как Иосиф оставил одежду свою в руках блудницы, и беги" (II, р. 58). Мысль Эмерсона заключается в том, что нужно отказаться от теории, если она мешает следовать велениям совести.

Большая часть символов у Эмерсона основана на ассоциациях, что было свойственно романтической эстетике. Эти символы подвижны, изменчивы, многозначны, допускают различные толкования и придают повествованию суггестивный характер, качество, которое писатель чрезвычайно ценил. Традиционная романтическая символика получает у него особое звучание. Так, символы света — огонь, свечение, излучение — весьма разнообразны и зачастую имеют религиозный оттенок. Их свойства он использует для того, чтобы выразить. некие трансцендентные сущности, которые можно постигнуть, но нельзя описать. Он сравнивает искусство со вспышкой чистого света, видит настоящую красоту в человеческом характере, который "светится в произведениях искусства" (II, р. 334). Эмерсон часто освежает стершиеся метафоры, превращает их в символы, добиваясь неожиданного эффекта. Отталкиваясь от традиционного образа "мысль в плену", он говорит: "Каждая мысль может стать также и тюрьмой, и рай может стать тюрьмой" (III, pp. 36-37). В его образной системе стагнация мысли равносильна несвободе, постепенной, но неминуемой гибели. Ограниченность и заторможенность, как отрицательные свойства мышления, противопоставлены свободе, текучести, подвижности.

В сопоставлении научных фактов и явлений духовной жизни и установлении их "тождества" Эмерсон видел способ гуманизации науки. Однажды в письме он заметил, что великие открытия в области естественных наук "потребуют от поэзии соответствующей высоты и масштабности, либо покончат с ней"^8. "поэтами". Следствием такого взгляда было широкое использование научных фактов в языке поэзии для создания символов, метафор, сравнений. Вот несколько примеров того, как конкретные предметы и факты науки начинают играть роль символов, дают материал для метафор.

Природу, которую он считал материализацией духа, Эмерсон описывал, в частности, так: "То, что раньше существовало в мысли как чистый закон, теперь воплощается в Природе. Оно уже существовало в уме в виде раствора, теперь же в результате испарения превращается в яркий осадок, который и есть мир" (I, р. 188). В другом случае отождествляется природное и космическое. "В природе нет ничего законченного, но тенденция видна во всем — в планетах, планетных системах, созвездиях; вся природа развивается, подобно полю кукурузы в июле, становится чем-то другим, находится в процессе быстрого превращения. Зародыш стремится стать человеком, подобно тому, как тот клубок света, что мы называем туманностью, стремится стать кольцом, кометой, шаром и дать жизнь новым звездам" (I, р. 194). Размышляя о неких духовных силах, способных удержать общество от распада, он развивает мысль следующим образом: поскольку солнечная система "может существовать без искусственных ограничений" (III, р. 210), то и в общественной системе должны действовать аналогичные связи. Открыв их, можно отменить государственное принуждение.

Широко распространено мнение о том, что Эмерсон был больше поэтом в своем прозаическом творчестве, чем в поэзии. В самом деле, его стих нередко рассудочен, тон дидактичен, мысль доминирует над образом. И все же поэзия Эмерсона являет нам яркие образцы эстетического новаторства. Черты поэтики, столь повлиявшие на великих современников Эмерсона — это живые интонации и ритмы речи, естественное построение фразы, широкое использование прозаизмов (традиция, идущая от Вордсворта и Кольриджа). Его поэзия отражает размышления писателя о проблемах познания, смысле трансцендентальных категорий, иерархии Времени и Вечности, способах нравственного совершенствования. В ней заключены мысли о Сущности поэзии и роли поэта, изложены доктрины соответствия и компенсации.

— "Шмель", "Лесные заметки-1", "Метель". В первом из них отметим лишенный архаизмов и поэтически окрашенной лексики стиль. Легкий юмор, длинные перечисления-каталоги растений, которые посещает шмель, этот "философ в желтых штанах" (IX, р. 41), воздействуют на чувства сильнее, чем суховатый, рассудочный стиль эссе "Природа". Стихотворение, проникнутое нежностью к природе и ее тварям, напоминает некоторые стихи Эмили Дикинсон.

Яркий изобразительный эффект создан поэтом в его "Метели". Резкий северный ветер уподобляется искусному строителю, каменщику, архитектору, который творит из снега белое чудо дворцов и башен.

"Лесных заметок". Первая — лирический гимн природе и "бакалавру природы" Генри Торо (хотя имя его не называется). Эмерсон прибегает к соединению разных размеров, к спискам-перечислениям, столь любимым Торо, к нарочито непоэтической лексике, что создает удивительный эффект. Вторую часть "Лесных заметок", напротив, отличает возвышенный слог и архаический язык, однако мысль о враждебности цивилизации природе не получает здесь художественного выражения. Не способствует воплощению замысла и искусственность композиции: монолог сосны сменяется диалогом ее с горожанином, не видящим в природе божественного смысла. Моральный урок — исцеление природой — выражен откровенно дидактически.

Поэтической иллюстрацией к эссе "Природа" служит стихотворение "Гибель" ("Blight"). Потребительское отношение к природе, неумение чувствовать ее красоту оборачиваются неисчислимыми бедствиями:

Our eyes
Are armed, but we are strangers to the stars,
And strangers to the mystic beast and bird,

Ученый, воспринимающий природу лишь с помощью рассудка, — "вор и пират вселенной" (IX, р. 123). О космическом единстве, всеобщей связи людей и явлений природы Эмерсон писал в одном из самых известных своих стихотворений, "Все и каждый". Подлинная красота природы может открыться только пантеисту и мистику, воспринимающему ее как единство 'Истины, Красоты и Блага.

И снова открылись для слуха и зренья
Журчанье ручьев, соловьиное пенье.
И вновь красота диктовала уму,

(перев. А. Шараповой)

О способах познания, существовании моральной стороны мира поэт размышляет в стихотворениях "Сфинкс", "Мировая душа", "Плач". В первом из них герой-философ в разговоре со сфинксом-природой разгадывает одну из ее загадок. "Простому зренью", чувственному познанию не под силу понять высший смысл того, что кажется в жизни уродливым и жестоким, но с помощью Разума-Интуиции можно постичь утешительную истину: в основе всего сущего лежит моральный закон:

С любовью начертан
Рисунок времен,

В лучах многозначности он. (IX, р. 11)

(перев. А. Шараповой)

Данная тема особенно ярко звучит в стихотворении "Мировая душа". Описывая пороки современной ему жизни, поэт борется с отчаянием и несмотря ни на что остается оптимистом, поскольку человек для него — часть великого целого, именуемого Мировой душой; и он, и природа подвержены постоянному обновлению: "Over the winter glaciers // I see the summer glow, // And through the wind-piled snowdrift, // The warm rosebuds below" (IX, p. 27) **.

"Плач" ("Threnody"). Смысл его сводится к мысли о том, что даже смерть близких не должна казаться трагедией, ибо смерть — лишь переход из Времени в Вечность. Другой герой стихотворения, Мировая душа, рисует поэту образ неуничтожимой Природы, долженствующий внушить надежду. Тема вечной красоты возникает в одном из ранних стихотворений Эмерсона, "Дикая роза" ("The Rhodora"). Здесь интересна мысль о бесцельности красоты — не типичная для поэта. Однако несколько тяжеловесное, почти прозаическое заключение разрушает художественный эффект стихотворения. В "Оде красоте", напротив, богатые аллитерации, нарочито неровный ритм придают теме возвышенное и поэтическое звучание.

"Две реки" автор, используя прием параллелизма, рисует образ реки на двух уровнях — материальном и метафизическом. Маскетаквид (индейское название реки Конкорд) — природный аналог реки жизни или потока Вечности. Трансцендентальным категориям пространства и времени посвящено стихотворение "Брама", написанное под влиянием "Бхагават-Гиты". В лаконичной форме здесь проступает философская идея тождества ("I am the doubter and the doubt" / Я — сомневающийся и я — сомненье) (IX, р. 171). В "Гаматрейе" (название навеяно древнеиндийским эпосом "Вишну Пурана") темой является соотношение Вечности и Времени, преходящего и вечного. К последнему автор причисляет землю, владеть которой тщетно пытается человек.

Более "американское" стихотворение "Дни", также посвященное времени, трактует тему несколько иначе. Вереница дней представлена в образе дервишей; они несут людям дары — каждому по его желанию: хлеб, царства, звезды, небо. Под кажущейся простотой формы скрыто глубокое содержание. Выбор, сделанный лирическим героем, который "торопливо взял несколько яблок и травинок" (hastily took a few herbs and apples) (IX, p. 196), вызывает усмешку Дня. Читатель, искушенный в приемах романтической поэзии, поймет и подразумеваемый смысл, который можно трактовать так: суждение Дня ничтожно по сравнению с приговором Вечности, который будет иметь противоположный знак. Здесь мы видим пример суггестивного искусства, необходимость которого Эмерсон обосновывал в эссе "Поэт". Но есть тут другая идея: простота — благо, к которому нужно стремиться, ибо ограничение желаний (renunciation — у Эмили Дикинсон, economy — у Торо) необходимо для духовно богатой жизни. Та же мысль звучит в стихотворении "Дневная порция" ("The Day's Ration"). Эмерсон перекликается в нем с Блейком: знаменитое "в одном мгновенье видеть вечность и небо в чашечке цветка" получает своеобразное оформление. Нужно уметь видеть неприметную красоту окружающего, не увлекаться экзотикой дальних стран, уметь наслаждаться малым и практиковать философское самоуглубление — вот смысл этого небольшого стихотворения.

Закон компенсации нашел отражение во второй части стихотворения "Мерлин-2", где звучит любимый поэтом мотив природной симметрии. Первая часть его посвящена теме поэта и поэтического творчества. Дополняя и иллюстрируя эстетическую теорию, Эмерсон создал образ древнего барда, которому ведом тайный смысл бытия. Его душа улавливает пульс окружающей жизни и бьется в такт с нею. Автобиографический мотив здесь вполне очевиден:

Песня, вырвавшись из уст,
Злую бурю укрощает,

Удлиняет лета срок,
Мир приводит на порог.

(перев. Г. Кружкова)

Теме боговдохновенного искусства, бессознательности художественного творчества посвящено стихотворение "Вопрос" ("The Problem"). Задаваясь вопросом о том, как создаются прекрасные творения и что является моделью, лирический герой отвечает, что "пассивный Мастер лишь дает воспользоваться своими руками мировой душе, что направляет его" (IX, р. 17). О строителе собора св. Петра в Риме он говорит, что тот не мог "освободиться" от Бога и "строил лучше, чем умел" (IX, р. 16).

"Доверие к себе". Для обоснования ее поэт находит образы в природе. Голос Бога в душе он сравнивает с врожденным инстинктом птицы, с поведением магнитной стрелки, безошибочно указывающей на север, утверждая, что в благих делах он всегда оказывается ведом этим голосом.

Эмерсон не только сумел уловить дух времени, запечатлеть его конкретные приметы в образах, и поныне не теряющих художественной ценности, но и выразить вечные истины в поэзии, которую за глубину философской мысли и свежесть художественной формы ценили многие великие поэты, наследники эмерсоновской традиции.

В философской системе Эмерсона особое место занимают взгляды, которые можно назвать его социальной философией. В наиболее сжатом виде они представлены в книге "Путь жизни" {The Conduct of Life, I860),, которая явилась итогом философских размышлений писателя о сущности жизни, бытии личности и социальной общности, свободе воли и предопределении, об отношениях человека как биологического вида с природой.

Кальвинистская докторина предопределения всегда была чужда писателю, но представление о свободе воли наиболее четко он сформулировал именно в этой книге, в эссе "Судьба". Он рассматривал волю в двух планах — социальном и метафизическом, что позволило ему примирить свободу и необходимость. Если на уровне социальном человек и общество сами могут решать свою судьбу, то на уровне "космическом" существует лишь благая воля творца, которую Эмерсон именовал "прекрасной необходимостью". "Пути Провидения к своей цели неисповедимы, изобилуют ухабами и рытвинами, — пишет Эмерсон.— И незачем приукрашивать его огромный и сложный инструментарий, облачать жестокого благодетеля в чистую рубашку и белый галстук студента богословия" (VI, pp. 13-14).

Изучение законов эволюции оказало на мировоззрение писателя большое влияние и заставило его более материалистически взглянуть на природу и человека. Он близко подошел к признанию биологической концепции жизни, согласно которой всеобщим законом является борьба за выживание — в море и на суше, в микро- и макромире, в природе и обществе. Он и человека пытался понять как существо биологическое, рассуждал о биологической детерминированности, генетическом коде, наследственности, темпераменте. При этом ссылался на авторитет основателя френологии Шпурцгейма, который полагал, что судьба человека предопределена от рождения и заложена в долях его головного мозга. В отличие от Шпурцгейма, Эмерсон не верил, что влияние наследственности является определяющим, но все же внес поправки в свою доктрину безграничного оптимизма. "Раньше мы недооценивали силу наследственности и думали, что положительная сила [Разум] может решить все. Но теперь видим, что отрицательная сила, сила обстоятельств, составляет половину дела" (VI, р. 20).

закономерности. Одной из сильных рас он считал англосаксов, о которых писал, как и Карлейль, с нескрываемым восхищением. "Холода и морская стихия выпестуют англосаксонскую расу, строительницу империи. Природа не может позволить себе, чтобы эта раса вымерла" (VI, р. 36).

Расовые предпочтения Эмерсона были лишены идеологической категоричности, как это было у Ницше или социал-дарвинистов. В речи 1844 г. по случаю десятилетия отмены рабства в Вест-Индии он говорил, что если черная раса "несет в себе необходимые черты новой цивилизации, то ради сохранения их никакое Зло, ни сила, ни обстоятельства не смогут причинить ей вреда. Она выживет и сыграет свою роль в истории" (XI, р. 172). Писатель рассматривал исторические события предшествующих эпох в Европе и Америке как процесс, проходивший под знаком возникновения, мощного развития и распространения одной расы, которая, однако, со временем неизбежно уступит место другой.

Биологическая концепция жизни входит в мировоззрение Эмерсона, окрашивая его в необычные для романтика тона. В книге — по крайней мере в ряде глав — мы слышим не проповедника, толкующего о духовном и трансцендентном, но философа, для которого определяющим являются биологические силы. За борьбой природных сил он видел благой замысел Провидения. "Весь цикл животной жизни — зуб за зуб, всеобщая жестокая борьба за пищу, вопль побежденных и торжествующий рев победителей, пока наконец весь звериный мир, вся его химическая масса не станет мягкой и не очистится для высшей цели — этот цикл, увиденный с большого расстояния, радует глаз" (VI, pp. 39-40). Здесь просматривается некоторое сходство с идеями "Северных рассказов" Джека Лондона, в которых получила художественное воплощение биологическая концепция жизни. Но если жестокость в природе, по мнению Эмерсона, есть проявление благотворной необходимости, то Джек Лондон в борьбе за место под солнцем видел жестокий закон жестокого мира.

Во втором очерке книги, озаглавленном "Власть", понятие power выступает как синоним жизненной силы. Отношения между людьми и группами людей — как видел их Эмерсон — построены на силе: в жизненном соревновании побеждает сильнейший. На первом плане у Эмерсона теперь другие герои, чем те, о которых он писал в "Доверии к себе" или "Американском ученом". Сейчас воображением писателя владеют личности сильные, энергичные, безжалостные и беспощадные к слабым и менее удачливым. Ему по душе авантюристы, которые "сотворены для войны, моря, золотоискательства, охоты и расчистки лесов, для опасных и рискованных предприятий и богатой приключениями жизни". Их "взрывная энергия" (VI, р. 69) должна получить полезный выход, а дело общества — направить ее в нужное русло.

Первобытная сила, мужественность (virility) приобретают в его глазах положительное социальное значение. Более того, стремление к власти, к обладанию богатством и собственностью рассматриваются уже не как что-то недостойное, но как потребность сильного и здорового организма.

"Богатство" Эмерсон ведет скрытую полемику с Олкоттом и Торо, чьи идеалы добровольной бедности кажутся ему далеко не бесспорными. Богатство, в понимании Эмерсона — это прежде всего свобода. Свобода путешествовать, заниматься любимым делом, наслаждаться музыкой, искусством, литературой. Материальное богатство дает возможность осуществлять свои замыслы, а бедность ограничивает свободу человека, унижает его. Здесь Эмерсон расходился со своими друзьями, Торо и Олкоттом, считавшими свободу состоянием духа, не зависимым от внешних условий.

Верный правилу рассматривать каждое явление с разных точек зрения, Эмерсон не сделал исключения и для таких понятий, как деньги и собственность. Положительная их оценка содержится уже в речи "Метод природы". Теперь он трактует капитал как необходимый фундамент культуры и цивилизации, а конкуренцию и торговлю — как вещи полезные, способствующие процветанию нации. Если деньги — не самоцель, а способ обретения свободы и развития культуры, их следует расценивать положительно. "Богатство нравственно" (VI, р. 102), — заявляет Эмерсон, оговаривая при этом общественно активную функцию денег. Он выступает в непривычной для него роли, размышляя о назначении капитала и свободной конкуренции, об опасности "закрепощения" экономики: "Не нужно законодательства. Вмешавшись, введя законы против роскоши, вы порвете жилы экономике. Не нужно правительственных субсидий промышленности, торговле, сельскому хозяйству. Создавайте справедливые законы, защищайте жизнь и собственность, тогда не понадобится подавать милостыню. Откройте двери возможности. Не захлопывайте ее перед талантом и добродетелью, а уж они не оплошают" (VI, р. 104).

Писатель не побоялся разрушить образ философа-трансценденталиста, который ассоциировался в представлении американцев с именем Эмерсона вот уже в течение трех десятилетий. Он одобрил конкуренцию, осудил государственное вмешательство в дела экономики ("основой политической экономии является невмешательство в свободный рынок"; VI, р. 104), высказал убеждение в том, что частное предпринимательство есть единственный надежный механизм саморегулирования экономики, основной закон которой — спрос и предложение.

Проблемы, которых касался Эмерсон, будут поставлены в публицистике второй половины XIX в., в книгах и эссе Уильяма Самнера, Джона Фиска, Лестера Уорда, Бенджамина Кидда, Торстена Веблена и других, менее значительных представителей социал-дарвинизма, а в первые десятилетия XX в.— в публицистике, рассказах и романах Джека Лондона и романах Драйзера. Говоря о преемственности философской мысли середины и конца века, важно подчеркнуть разницу в основных принципах, на которые опиралось мировоззрение Эмерсона и, скажем, Уильяма Самнера. Приверженность идеям неоплатонизма не позволила ему перейти черту, отделявшую трансцендентализм от идеологии социал-дарвинизма.

В 60-е годы абсолютным идеалом для Эмерсона становится естественная гармония и бесконечное разнообразие природного мира. Он утвердился в мысли о том, что законы природы, которым одинаково подчиняются "и атомы, и галактики" (VI, р. 104), нужно принять как данность, познать их и 'подчиниться им для собственного блага и блага общества, поскольку "жизнь отдельной семьи и действия отдельных людей согласуются с жизнью солнечной системы и законами равновесия, господствующими в природе" (VI, р. 105). Контуры нравственной утопии в книге размыты, и четче проступают черты "органического мировйдения", которые раньше были менее заметны.

"философию жизни" (именно так и нужно перевести название книги), которая могла бы служить практическим пособием для людей самых разных социальных и культурных слоев. Главным принципом, которым должен руководствоваться человек на своем жизненном пути и нация в своем развитии, он считал необходимость учиться у природы и следовать ее законам.

В глазах Эмерсона, стремление к благу человека и общества — это цель, а средствами ее достижения являются — ни больше, ни меньше — развитие товарно-денежных отношений, инвестиции капитала, расширение сферы производства, естественная конкуренция, которой не должен мешать государственный протекционизм. Его рекомендации имели не только буквальный, но и метафорический смысл.

Основным правилом науки жизни было "восхождение": духовное развитие, нравственное совершенствование личности и гармоническое, "естественное" развитие общественного организма. Для иллюстрации этой мысли Эмерсон строит развернутую метафору, которая стоит того, чтобы привести ее почти полностью. "Правила торговца — приблизительный символ правил души... Нужно вкладывать деньги в дело; человек должен быть капиталистом. Вопрос в том, будет ли он тратить свой доход или вложит его в дело... Все его органы подчиняются тому же принципу. Тело его — кувшин, в котором хранится вино жизни. Будет ли он растрачивать его на удовольствия?... Вино это проходит тот же процесс священного брожения — в соответствии с законом природы, по которому все восходит в своем развитии — и сила телесная превращается в силу умственную и нравственную. Хлеб, который мы едим, превращается в силу и управляет животными функциями. Но в более высоких лабораториях он превращается в мысль и образы, а еще выше — в выдержку и мужество. В этом-то и состоят проценты на капитал. Ваш капитал удваивается, еще удваивается, затем увеличивается стократ, и вы поднимаетесь на самую высокую ступеньку своих возможностей. Подлинная бережливость состоит в том, чтобы тратить на более высоком уровне, вкладывать капитал и делать это снова и снова; вкладывать с таким расчетом, чтобы можно было тратить его на духовные нужды, а не на удовлетворение все новых потребностей животного существования" (VI, pp. 122-123)".

Итак, духовное подчеркивается как высшая ценность. Утопия не уступает своих позиций, приобретая лишь иные очертания. В главах "Культура", "Поведение", "Красота" писатель повторяет идеи ранних эссе, говорит о самосовершенствовании, развитии свободной, независимой мысли, очищающем воздействии красоты. Обратим внимание еще на одну важную мысль. Эмерсон пишет о необходимости отображать жизнь с большей верностью природе, чем было принято в эстетике романтизма. "Божественное Провидение не скрывает от людей ни болезней, ни уродств, ни пороков общества. Оно проявляется в страстях, войнах, предпринимательстве, в стремлении к власти и погоне за удовольствиями, в голоде и нужде, в тирании, в литературе и искусстве. Так давайте не будем стесняться описывать вещи честно, такими, каковы они есть... Ведь не беспокоится же солнечная система за свою репутацию..." (VI, р. 194).

Эмерсон умел наблюдать жизнь и чувствовать изменения общественных настроений. Его произведения — своего рода художественный документ эпохи. Приметой времени, о котором он пишет в книге, был упадок нравственности, связанный с упадком веры, распадение связей между людьми, усиление "материализма". Распространившиеся в обществе безверие и скептицизм заставляли его вновь и вновь провозглашать свой символ веры ("Я нахожу всеприсутствие и всемогущество Бога в реакции каждого атома в Природе"; VI, р. 206) и говорить о нравственном достоинстве человека и необходимости нонконформизма. Именно эти качества характеризуют, в его глазах, человека культурного и религиозного.

—60-е годы XIX в. То было время обострения конфликта между Севером и Югом, завершившегося Гражданской войной. Бурные события тех лет заставили американцев осмыслить свое место в мире, сопоставить свою историю с судьбами других народов. В Америке шли споры о смысле истории, ее трактовке, о характере и направленности исторического развития. Над этими вопросами размышлял и Эмерсон.

Свою философию истории он изложил с достаточной последовательностью в ряде эссе. Как и его современники, писатели-романтики, он пытался под поверхностью событий уловить внутренние закономерности, стремился установить связь между прошлым и настоящим. Против чисто "событийного" подхода к истории, свойственного американским ученым, он высказался в очерке, который открывал первый сборник его эссе и так и назывался — "История". "Тот, кто не может сверхмудрым постижением разгадать фактов... эпохи, тот служит им. Факты берут его в плен" (II, р. 36). По мнению писателя, увидеть за явлениями принцип — значит найти ту нить Ариадны, которая поможет разобраться в лабиринте разрозненных фактов и сформулировать закономерность. Чтобы история обрела смысл, исследователь должен найти метод. В поисках такого метода Эмерсон обратился к Европе.

Идеи философии истории, разработанные Кантом, Гердером, Шеллингом, Гегелем, оказались созвучными мыслителю из Конкорда. Он увидел в них подтверждение собственных мыслей о законах истории и общественном прогресе, характере и источниках исторического развития. Подобно Гегелю, он считал движущей силой истории мировой разум. Американский философ верил, что мировой разум (он использовал и другие понятия — мировая душа, бесконечная верховная сущность, верховный дух, сверхдуша) направляет развитие человечества, определяет время падения и расцвета цивилизаций, обеспечивает преемственность исторических эпох. "История — это летопись деяний мирового разума" (II, р. 9), — писал он. — "Все законы обязаны ему своим существованием, все они более или менее отчетливо выражают веления этой верховной сущности" (II, р. 11). В борьбе людских страстей и интересов Эмерсон видел действие мирового духа. Ему была близка мысль Гегеля: "Индивидуумы и народы, ища и добиваясь своего, в то же время оказываются средствами и орудиями чего-то более высокого и далекого, о чем они ничего не знают и что они бессознательно исполняют"^9.

Какой бы аспект жизни и деятельности человека ни подвергал анализу американский мыслитель, во всем он усматривал действие морального закона, направляемого мировым разумом. Ему был близок дух того течения европейской философии истории, которое Е. Тарле называл "эвдемоническим"¹⁰. Его представители рассматривали силу, руководящую историческим процессом, "намеренно всеблагой" и всемогущей.

связью индивидуального и общественного, отсутствием принуждения, альтруистическим служением ближнему. Достижение идеала свободы он относил к далекому будущему. Но как же он представлял себе процесс исторического развития? Ответ на этот вопрос мы найдем в его лекции "Консерватор" (1841). В ней он говорил о том, что источником развития является борьба антагонистических начал — прошлого и будущего, консерватизма и радикализма, необходимости и свободы.

Американское государство казалось ему неизбежным этапом исторического пути нации. С философским спокойствием он наблюдал за драматическими событиями политической жизни, видя в них все ту же "благую необходимость" (III, р. 199), которая "защищает человека и его собственность от произвола властей..., определяет формы и методы управления, соответствующие характеру каждой нации" (III, р. 198).

Его отношение к американской демократии было двойственным. С точки зрения здравого смысла, полагал он, государственные институты США успешно выполняют свои функции. Но если взглянуть на них с позиций высшей справедливости и морального закона, то окажется, что они далеко не совершенны. Он видел в борьбе партий необходимую принадлежность исторического развития, но, с другой стороны, строго судил демократов за коррупцию и демагогию, а вигов — за недостаточную приверженность республиканским принципам, в числе которых называл борьбу за гражданские права, свободу торговли, широкие избирательные права, реформу уголовного кодекса.

Публицистически резко он высказал недоверие политическим деятелям в эссе "Политика". Для него это — сфера целесообразности, область, где господствуют низменные страсти. Неучастие в подобной деятельности было его принципом. И в этом он следовал за Карлейлем, не верившим в возможность реформирования общества с помощью избирательной урны.

Двойственное отношение Эмерсона к американской демократии объясняется двойным фокусом его видения. Создавая этическую утопию, он рисовал социальный идеал, разительно непохожий на американскую действительность, сравнение с которым выявляло несовершенство американской демократии. Но задумываясь над проблемами историческими, он охватывал взглядом процессы, протекавшие не десятки, а сотни лет и вовлекшие разные народы и цивилизации. Такой подход открывал положительные стороны американского государства.

и зло в нем неразрывно связаны, а их противоборство определяет поступательный ход истории. Для него была неприемлемой доктрина "полезного прошлого", которую сформулировал Руфус Чоут, блестящий оратор, юрист, политический деятель. Он утверждал, что освещать нужно лишь светлые стороны прошлого и умалчивать о темных. Однако Эмерсон понимал, что произвольный отбор и толкование событий, замалчивание давних преступлений и таких фактов, как преследование инакомыслящих, религиозный фанатизм, сэйлемские процессы, чревато нравственными потерями для грядущих поколений. Задачу писателя, философа, историка он видел в том, чтобы воссоздать подлинную картину американского прошлого, в котором взлеты человеческого духа чередуются с позорными свидетельствами массового психоза, фанатизма, жестокости.

нравственные. Писатель стремится обнаружить аналогии между разными эпохами, подчеркнуть всеобщий характер исторического процесса, его "тождество" (identity). Замысел писателя состоял в том, чтобы объяснить историю, исходя из индивидуального опыта отдельного человека. При этом частная жизнь, "биография", обретает глубину и возвышенность. Именно в этом смысле история и может быть "полезной".

В эссе "История" отчетливо прослеживается влияние Канта, считавшего время категорией трансцендентальной. Восприняв урок немецкого философа, Эмерсон рассматривал время также как категорию мышления, а не объективное свойство материи. Он словно "растворял" прошлое в настоящем, "уничтожал" время, с тем чтобы подчеркнуть значимость сознания, опыта каждой отдельной личности: "Когда мысль Платона становится моей мыслью, когда истина, что зажгла душу Пиндара, овладевает моей душой, время перестает существовать" (II, р. 30). Каждый человек, по мнению Эмерсона, может пережить историю цивилизации, ибо в его сознании заключено все прошлое человечества, а личный опыт содержит параллели историческим событиям. Так история становится субъективной, "ее как бы не существует, а существует лишь биография" (II, р. 15). В XX в. сходный взгляд на историю как на "проигрывание прошлого" высказал английский ученый Роджер Коллингвуд, развивавший идеалистический постулат о тождестве субъекта и объекта.

В творчестве Эмерсона 40-х годов существовала антиномия: "история субъективна" ("История") и "история объективна" ("Политика", "Консерватор"). Мнение об "антиисторизме" Эмерсона может возникнуть, если опираться лишь на одно эссе писателя, "Природа", и не учитывать других, а также его лекций и очерков, где он нередко высказывал свои взгляды на историю. Между тем, он был по-своему последователен. Пытаясь раздвинуть границы субъективного познания, он соединял явления космического и атомарного уровней. Сделать это ему помогала доктрина соответствия: поскольку душа человека — часть сверхдуши, в которой изначально заключены все факты истории, то индивидуальная судьба отражает, как в капле воды, всю мировую историю. Всемирная история так же соотносится с жизнью ("биографией"), как макрокосм и микрокосм. Между общечеловеческим опытом и индивидуальной судьбой существует аналогия, которую нужно научиться замечать, и сделать это поможет большее "доверие к себе". Так исторические воззрения Эмерсона смыкаются с его этической программой. "Читать историю следует активно, а не пассивно... Тогда муза истории будет вынуждена открыть нам свои пророчества" (И, р. 13).

Основанием, на котором Эмерсон строил свою философию истории, было представление о мире как единстве (тождестве) идеального и материального. Для него история и человеческая судьба существуют одновременно, но в разных исторических измерениях. Одно универсально, другое единично, одно принадлежит Вечности, другое — Времени. Меняя ракурс, Эмерсон приближал невероятно удаленные по времени явления и обнаруживал в них аналогии с современной жизнью.

"Представители человечества" (Representative Men, 1850). Так он называл великих людей, которые выражают дух времени. Мысль эта не нова. Эмерсон нашел ее у В. Кузена, который в свою очередь заимствовал ее у Гердера.

В ооновной онтологической посылке Эмерсон следовал за Карлейлем. Он понимал историю как воплощение божественного начала, которое реализуется в жизни великих людей. Но вместе с тем и полемизировал с шотландским мыслителем. Расхождения обнаруживаются на первой же странице "Представителей человечества". Великие люди — кто они? Каста избранных? Горстка гениев, вознесенных над толпой? Для Карлейля героем самого высшего ранга был король — правитель, сочетающий в себе черты священника и наставника, который обладает волей, направляет людей, руководит ими "ежедневно и ежечасно". Путь к спасению Карлейль видел в усилении власти и восстановлении культа героев. Мысль эту позже развивал Ницше, который противопоставлял героев толпе. Учение же Эмерсона было демократично по своей сути. Сила великих людей, подчеркивал он, — в их способности отдавать себя ближним. Их жизнь подчинена одной цели: сделать так, чтобы на смену им пришли еще более великие люди. "Закон природы — улучшение. А кто может сказать, где его предел? Именно человеку суждено покорить хаос, и пока он жив, разбрасывать семена учености... с тем, чтобы люди стали лучше, а любовь и добро приумножались" (IV, р. 38).

РАЛЬФ УОЛДО ЭМЕРСОН

Фотография 50-60-х годов XIX в.

Высоко оценивая роль личности, Эмерсон вместе с тем предостерегал от преклонения перед авторитетами. Гении призваны, разъяснял читателям Эмерсон, "открывать людям глаза на их скрытые достоинства, внушать чувство равенства" (IV, р. 23). Человек подлинно великий подобен монарху, который "дарует конституцию своим подданным; первосвященнику, который проповедует равенство душ..., императору, который печется о своей империи" (IV, р. 28). Так в споре с шотландским философом Эмерсон отстаивал принципы демократизма.

— наглядное подтверждение того, как; европейские идеи, пересекая океан, получали весьма своеобразное преломление в культуре молодой нации, лишь недавно уничтожившей сословные перегородки. Глубинный демократизм, свойственный американскому сознанию, получил в творчестве Эмерсона наиболее яркое выражение.

"Ошибкой старой доктрины прогресса, — писал в 1951 г. испанский философ Ортега-и-Гассет, — было то, что она утверждала a priori движение человечества к лучшему будущему"¹¹. Представление об историческом прогрессе, которое разделяли все трансценденталисты и которое было широко распространено в американской теологической и философской мысли XVIII-XIX веков, впервые подверглось переоценке в произведениях Мелвилла и По, сознававших ущербность априорного конструирования законов (вспомним эмерсоновское: "закон природы — улучшение" (IV, р. 38)). Оба художника могли бы подписаться под словами Ортеги-и-Гассета: "Идея прогресса, который помещал истину в туманное завтра, оказалась для человечества одурманивающим зельем" (11; р. 182). Разочарование в идеалах, унаследованных трансценденталистами от просветителей, убеждение в том, что общественный прогресс — лишь "оптимистическая иллюзия", придали трагическое звучание последним романам Мелвилла и усилили эсхатологические мотивы в творчестве По. Их соотечественники, однако, не были готовы внимать предостережениям пророков. О них вспомнили лишь в XX в. А речи и эссе Эмерсона продолжали воздействовать на американское сознание долгое время после того, как ушел из жизни Эдгар По и замолчал Герман Мелвилл. Во многом благодаря Эмерсону, вера в прогресс, в активную роль личности в историческом процессе стала характерной чертой американского сознания.

***

Один из наиболее авторитетных исследователей творчества Эмерсона, Джоэл Порте отмечал в начале 70-х годов XX в., что "среди самых лучших писателей Америки Эмерсона меньше всего понимают и читают"¹². Причина столь странного явления кроется не только в том, что сочинения писателя подчас трудны для восприятия, но и в том, что критики не всегда убедительно их трактуют. По словам Ирвинга Хау, Эмерсон "оказался глубже, чем готовы признать его биографы и исследователи"¹³.

в 1985 г. Ричард Пуарье и повторил ее через два года, подчеркнув необходимость более внимательного прочтения текста¹⁴. Это особенно важно в отношении писателя, чье творчество считают самым богатым идеями во всей американской литературе.

Во множестве мнений и оценок эмерсоновского наследия — подчас прямо противоположных — можно выявить нечто общее. Внимание критиков продолжают привлекать такие темы, как эволюция Эмерсона-мыслителя, значение его традиции в современной литературе и политике; продолжается дискуссия о понятии "доверие к себе", о том, каково значение его скептицизма, насколько он был последователен как мыслитель, сколь глубок его оптимизм.

Стремление к пересмотру стереотипов в оценках четко прослеживается в книге Барбары Пэкер (1982)¹⁵. Эволюцию писателя она определяет, как движение от экзальтации и мистицизма через скептицизм к новому видению мира, характерному для ученого-прагматика, и утверждению веры на новом уровне восприятия жизни. В отличие от Стивена Уичера, считавшего скептицизм Эмерсона "отрицанием его трансцендентализма"¹⁶— верой и сомнением. Происходит не отрицание трансцендентализма, а его приземление — через любовь и жизненный опыт. При этом сохраняется идеализм Эмерсона, его возвышенная вера в метафизические истины. Барбара Пэкер понимает эмерсоновский скептицизм не как отрицание этих истин или сомнение в существовании морального начала в мире, но как сомнение в объективной реальности внешнего мира (впрочем, подобные сомнения были преодолены писателем уже в середине 40-х годов XIX в.). Если для Пэкер скептицизм Эмерсона — прежде всего метод познания, обогативший его оптимистическую философию признанием жестоких фактов бытия, то немецкий ученый Хервиг Фридль видит в нем одну из сторон "двойного сознания" писателя, необходимое преддверие веры^17.

Весьма распространенным является мнение о том, что Эмерсон плохо понимал природу зла. С подобной точкой зрения спорят многие критики, в частности, Стэнли Кэвелл и Эверест Картер¹⁸ в его эссе. Эту тему подробно исследовали Сакван Беркович, Барбара Пэкер, Джон Майкл, Хервиг Фридль, Дэвид Робинсон¹⁹. Последний справедливо отмечал, что источником оптимизма для Эмерсона всегда была глубоко укорененная в его сознании вера в существование моральной основы мира. Он приводит слова Эмерсона из эссе "Иллюзии": "В мире нет хаоса и нет ничего случайного... В нем все — система и градация" (VI, р. 308), хотя люди часто этого не сознают. Скептицизм Эмерсона Робинсон рассматривает как одну из составляющих его мировоззрения, то, что писатель вкладывал в понятие "номинализм". Обращение критика к эссе "Номиналист и реалист" весьма актуально, ибо в нем обоснован принцип диалектического единства частного и общего, на котором строятся многие рассуждения писателя о мире и человеке. Здесь Эмерсон поставил вопрос о соотношении фактов и общих идей и решил его диалектически. Интерес к частностям, деталям, утверждал он, — неотъемлемая черта философского постижения мира; общие же идеи нужны для целостного его восприятия.

Мировоззрение Эмерсона имело две неразрывно связанные стороны: мистический идеализм и естественно-научный взгляд на мир; метафизические абстракции и внимание к мельчайшим деталям бытия. Эти противоположности хорошо сбалансированы в упомянутом эссе, в двух очерках, носящих одинаковое название — "Природа", в книге "Путь жизни", венчающей его творческую эволюцию. Трудности в трактовке эмерсоновского наследия возникают именно тогда, когда критики недостаточно внимательны к обеим составляющим его мировоззрения.

"Природа" — это космогоническая притча, смысл которой очень трудно прояснить" (15; р. 25). При этом исследовательница не избежала опасности, которая, по ее словам, подстерегает каждого, самонадеянно осмелившегося разгадать загадку "Природы", этого "эмерсоновского сфинкса". Представляется, однако, что разгадать ее можно, но рассматривать следует оба эссе "Природа" в неразрывном единстве, чего, пожалуй, не делает никто из критиков.

Среди самых сложных для анализа понятий в философии Эмерсона остается его "доверие к себе", определить которое вне исторического контекста просто невозможно. Переоценка его значения привела некоторых критиков к весьма парадоксальным выводам.

Так, Гарольд Блум видит в "доверии к себе" начало традиции, получившей в XX в. весьма нежелательное развитие. Результатом ее, считает американский критик, стал релятивизм в моральных оценках, a self-reliance превратился в своего рода "американскую религию", политические, экономические и социальные последствия которой "ужасны". По словам Гарольда Блума, Эмерсон заложил основы американской "политики силы". "Страна заслуживает своих мудрецов, — не без иронии замечает он, — и мы заслуживаем Эмерсона"²⁰. Между тем, ирония эта явно неоправданна.

Словно предвосхищая деконструктивистский подход Блума, Сакван Беркович выступал в защиту американского мыслителя уже в середине 70-х годов. "Самым большим заблуждением современных критиков является убеждение в том, что благодаря Эмерсону наиболее существенная часть нашей литературы носит анти-номианский характер (that our major literature through Emerson is antinomian)"^21. "antinomian" значение, противоположное тому, о котором писал Перри Миллер в книге "Сознание в Новой Англии". Критик подчеркивает демократизм Эмерсона и трактует его self-reliance не как проповедь эгоизма и "аморализма", о чем позже говорил Блум, но как призыв к независимости личности. По его мнению, Эмерсон сформулировал не только основной принцип американской культуры, но выразил национальную идею, облек пуританские мечты о "Граде на Горе" в романтическую форму утверждения — через соединение "автобиографии" и "истории Америки как биографии".

В полемику с Гарольдом Блумом относительно трактовки эмерсоновского "доверия к себе" вступил и Дэвид Ван Лиер^22. Некоторые суждения писателя, признает он, могут иметь опасные последствия, однако считать его виновником социальных бед Америки абсурдно. Действительно, было бы натяжкой утверждать, как делает немецкий ученый Ульрих Хорстман, что Эмерсон сформулировал категорический императив, который способствовал "промышленному покорению природы и послужил метафизической санкцией безжалостной эксплуатации природных ресурсов". "Утопическое сознание Эмерсона, — утверждает немецкий ученый, — привело к современной ситуации, чреватой неминуемой катастрофой"²³. Однако в подобной трактовке историческое значение эмерсоновского принципа "доверия к себе" полностью теряется.

В полемику по этому поводу вступил и американский философ и политолог Джордж Кейтэб. Он исследовал "self-reliance" в историческом контексте как способ духовного бытия личности, как необходимый принцип демократии. "Эмерсон первым определил значение индивидуализма в современном ему демократическом обществе, и с тех пор никто не сделал это лучше его"²⁴.

"онтологического пессимизма к оптимизму", причем оптимизму искусственному, скрывающему отчуждение от природы и страх перед ней (У. Хорстман; 23; S. 49). Другие говорят о движении эмерсоновской мысли от трансцендентализма к натурализму (Д. Джейкобсон²⁵), от трансцендентализма к прагматизму (Р. Пуарье, Л. Бьюэлл, О. Хансен, Д. Робинсон). Последний определяет это движение так: от "мистицизма" к "силе" — и связывает "угасание трансцендентализма" с нарастанием "этических элементов" (19; р. 113) и социальной критики в творчестве Эмерсона.

С мнением американского ученого можно согласиться лишь отчасти. Трансцендентализм Эмерсона всегда содержал острую социальную критику, недаром он стал основой его моральной утопии. В то же время эволюция писателя определена довольно точно. Рассматривая различные стороны мировоззрения Эмерсона в диалектическом единстве, Робинсон предлагает принять точку зрения, согласно которой степень приверженности писателя тем или иным взглядам в разное время была различной. Верно и то, что трансцендентализм Эмерсона постепенно "затухал". Оговоримся, однако, что от основных своих принципов писатель никогда не отказывался, какой бы акцент он ни делал на "философии силы". Мысль Эмерсона развивалась в направлении, которое Генри Грей, рассматривавший его творчество в контексте философии трансцендентализма, еще в 1917 г. определил как движение от "теории эманации" к "теории эволюции"^26.

Есть, однако, исследователи которые вообще не усматривают эволюции в творчестве Эмерсона. Джон Майкл, например, делает вывод о том, что Эмерсон лишь ставил вопросы, но не давал на них ответа — ни в творчестве, ни в жизни. При этом полностью игнорируется философия писателя. Основываясь лишь на лексическом анализе текста, Джон Майкл приписывает произведениям Эмерсона не свойственное им трагическое звучание. В "Природе" он ищет — и находит — образы, связанные со смертью, и на этом основании говорит о мрачности всего произведения. "Образный язык Эмерсона, — утверждает он, — превращает всю природу в труп, который она скрывает"²⁷. Автор этого исследования, несомненно, относится к тому отряду американских критиков, которые, если воспользоваться словами Гарольда Блума, "не восстанавливают значение текста, но деконструируют его", обедняя наследие великого писателя^28.

²⁹. Признание Ричарда Пуарье подчеркивает актуальность задачи, стоящей перед исследователями. Заново осмыслить вклад Эмерсона в историю американской культуры, оценить как положительные, так и отрицательные последствия и определить механизм его воздействия на различные сферы американской жизни — задача довольно широкого плана, разрешимая лишь в исторической перспективе в результате совместных усилий ученых Америки и Европы.

ПРИМЕЧАНИЯ:

** (За зимними ледниками // Я вижу сияние лета, // А под наметенным ветром сугробом, // Теплые бутоны роз.)

2 Emerson R. W. Complete Works (Riverside Edition). Boston, 1883, v. I, p. 29. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте (в скобках — номер тома и страницы).

3 Waggoner H. Emerson as a Poet. Princeton, 1974, p. 200.

4 Emerson in his Journals. Ed. by J. Porte. Cambridge, Mass., 1982, p. 200.

5 Baym M. A History of Literary Aesthetics in America. N. Y., 1973, p. 56.

7 Paul Sh. Emerson's Angle of Vision: Man and Nature in American Experience. Cambridge, Mass., 1969, p. 230.

8 Emerson R. W. Letters of... Ed. by R. Rusk. N. Y. 1939, v. 6, p. 63.

9 Цит. по: Антология мировой философии. В 4-х тт. М., 1971, т. 3, с. 356.

10 Тарле Е. В. Очерк развития философии истории (Из литературного наследия акад. Е. В. Тарле). М., 1981, с. 118.

12 Porte J. The Problem of Emerson. // Uses of Literature. Ed. by E. Monroe. Cambridge., Mass., 1973, p. 93.

13 Howe, Irving. The American Newness: Culture and Politics in the Age of Emerson. Cambridge, Mass., 1986, p. 32.

14 Poirier R. The Question of Genius. // Ralph Waldo Emerson. Modern Critical Views. Ed. by H. Bloom. N. Y., 1985, p. 166; The Renewal of Literature. Emersonian Reflections. N. Y., 1987, p. 9.

15 Packer B. Emerson's Fall. A New Interpretation of the Major Essays. N. Y., 1982.

17 Fried! H. Mysticism and Thinking in Ralph Waldo Emerson. // Amerikastu-dien. Jahrgang 28. Heft 1/1983, S. 41.

18 Cavell S. In Quest of the Ordinary. Lines in Skepticism and Romanticism. Chicago & London, 1988, p. 24; Carter E. The American Idea: The Literary Response to American Optimism. Chapel Hill, 1977, p. 82.

19 Robinson D. Emerson and the "Conduct of Life". Pragmatism and Ethical Purpose in Later Work. N. Y., 1993, p. 157.

& L., 1975, p. 17.

22 Leer, D. Van. Emerson's Epistemology. The Argument of the Essays. Cambridge, Mass., 1986, p. 13.

73 Horstmann U. The Whispering Skeptic: Anti-Metaphysical Enclavs in American Transcendentalism. //Amerikastudien. Jahrgang 28. Heft 1/1983, S. 49.

24 Kateb G. Emerson and Self-Reliance. Thousand Oaks, Calif., & L., 1995, p. XXIX. Автор в то же время скептически относится к возможности практиковать этот принцип в современном мире.

25 Jacobson D. Emerson's Pragmatic Vision. The Dance of the Eye. Pennsylvania Univ. Press. University Park, Pennsylvania, 1993, p. 2.

"примирить традицию идеализма, отношение к которой у него было чисто эмоциональным, с теорией эволюции, все более и более привлекавшей его" (р. 41).

27 Michael J. Emerson and Scepticism: The Cypher of the World. Baltimore, 1988, p. 88.

28 Bloom H. The Freshness of Transformation: Emerson's Dialectics of Influence. // Emerson: Prophecy, Metamorphosis and Influence. Ed. with a Foreword by D. Levin. N. Y. & L., 1975, p. 146.

29 Poirier R. The Renewal of Literature. Emersonian Reflections. N. Y., 1987, p. 9.

Э. Ф. Осипова: