История литературы США. Том 2
В. Н. Шейнкер: Джеймс Фенимор Купер

ДЖЕЙМС ФЕНИМОР КУПЕР

В первой половине XIX в. Купер считался одним из самых знаменитых, глубоких и широко читаемых авторов. Его слава порой затмевала лавры самого Вальтера Скотта. Его поклонниками были Гете и Бальзак, Жорж Санд и ВикторГюго, Белинский и Лермонтов, не считая десятков писателей и критиков менее прославленных. В течение десятилетий Европа воспринимала Америку сквозь призму куперовских романов. Изобретатель телеграфа С. Морзе свидетельствовал: "Я посетил многие европейские страны и все, что я говорю о славе Купера, основано на собственных наблюдениях. В любом большом европейском городе, где бы я ни побывал, произведения Купера занимают почетное место в витринах каждого книжного магазина. Их публикуют в 34 городах Европы, едва только он их закончит. Американские путешественники видели их на турецком и персидском языках в Константинополе, в Египте, в Иерусалиме, в Исфахане"¹.

Однако, как ни велик был зарубежный резонанс творчества Купера, неизмеримо большую роль сыграл этот писатель в литературной жизни Америки. В широком смысле его значение выразилось в том, что он открыл огромные ресурсы для художественной литературы, крывшиеся в национальном материале, возможность использования которого до той поры вызывала большие сомнения у американских критиков. Более "узкий", конкретный смысл этого открытия состоял в том, что Купер был основоположником многих разновидностей американского романа: исторического, маринисте ко го, сатирического, социального, утопического и, конечно, главным образом романов об индейцах и фронтире, в которых воплотились размышления автора о положительных и отрицательных сторонах цивилизации, о дегуманизации, сопровождающей материальный прогресс, о трагической судьбе коренных обитателей континента.

Влияние проблематики и поэтики романов Купера можно обнаружить не только в книгах его непосредственных последователей Симмса и Кеннеди, Полдинга и Берда, Седжуик и Чайлд, Флинта и Холла и многих других. От его творчества нити тянутся к Готорну, Мелвиллу, Торо и еще дальше — к Марку Твену (хотя он и едко высмеивал Купера), Джеку Лондону, Хемингуэю, Фолкнеру., Не случайно именно Купера очень часто называют "отцом американской литературы" и "родоначальником американского романа".

***

—1851) родился 15 сентября 1789 г. на фронтире, на берегах озера Отсего, в только что построенном поселке Куперстаун (штат Нью-Йорк), который был назван так в честь своего основателя, отца писателя, Уильяма Купера, богатого землевладельца, судьи и члена Конгресса. Бескрайние леса, обступившие новое поселение со всех сторон, недавно распаханные участки земли, таинственно мерцающее озеро ("Глиммерглас" — как оно будет названо в "Зверобое"), толпы европейских эмигрантов и янки, устремляющихся через поселок на Запад, небольшие группы индейцев, когда-то населявших эти края,— все это навсегда запечатлелось в памяти будущего автора романов о Кожаном Чулке и трилогии о земельной ренте.

Закончив местную "академию" (так громко именовались начальные школы в городах и поселках, подобных Куперстауну), Джеймс был отправлен отцом в школу в Олбени, а затем в 1803 г. поступил в Йейльский колледж, но через два года был исключен оттуда после одной шутки в духе героев любимого им Смоллета: он привел в аудиторию осла и взгромоздил его на кафедру. Разъяренный судья Купер отправил семнадцатилетнего сына на "исправление" в матросы на небольшое торговое судно "Стерлинг", которое направлялось в Англию и Испанию. Матросская "карьера" продолжалась год, но и этого было достаточно, чтобы впечатления от нее помогли писателю стать родоначальником маринис-тики, автором 11 романов о моряках и море. Завершив плавание по Атлантике, Купер прослужил еще несколько лет мичманом на берегах Онтарио. После смерти отца и женитьбы он уходит в отставку и поселяется в поместье, где в течение дальнейшего десятилетия ведет жизнь обычного сельского джентльмена, в которой как будтр бы ничто не предвещало, что вскоре слава Купера-романиста прогремит на весь мир.

Однако такова была лишь внешняя канва биографии, никак не объяснявшая, как этот рядовой провинциал сделался одним из классиков американской литературы, о книгах которого уже в 1827 г. его французский современник, критик Бернар Жюйен писал: "Их автор всегда проявляет себя как гражданин и философ. В них неизменно ощущается ум, лишенный предрассудков, проникновенное нравственное чувство, глубокая преданность свободе, равенству, религии, родине, вера в достоинство человеческой природы и во все доброе и щедрое, чем она наделена"^2.

ДЖЕЙМС ФЕНИМОР КУПЕР

Опубликованные лишь во второй половине нашего столетия письма и дневники романиста, а также атрибутированные его ранние критические статьи, которые он печатал в сцое время анонимно, позволяют взглянуть совершенно иными глазами на степень подготовленности Купера к литературной деятельности и развеять полуторавековую наивную легенду, будто и писать-то он начал совершенно случайно, поспорив однажды с женою, что сможет создать книгу не хуже того английского романа, который он читал ей вслух. На самом же деле Купер до начала писательской деятельности проштудировал огромное количество книг. Он поглощал исторические труды и военные издания, дневники морских и сухопутных путешественников, политические, философские и религиозные трактаты и биографии великих людей прошлого; он знал творения американских просветителей и, в основном, всю предшествовавшую и современную ему небогатую американскую литературу и богатейшее наследие английских прозаиков, поэтов и драматургов, начиная от Спенсера, Шекспира и Бэньяна. Еще до того, как был написан его первый роман, Купер печатал в журнале"Литерери энд сайентифик репозитори" обширные статьи, в которых с глубоким знанием дела судил об истории, тонкостях экономической политики США, значении морских экспедиций, а, главное, о литературной теории и писательской практике.

"написанный на пари" его первый роман "Предосторожность" {The Precaution, 1820), это, по словам Симмса, "второразрядное или даже третьеразрядное подражание"³, был действительно лишь пробой пера. Если впоследствии книгу все-таки переиздавали, то это происходило только потому, что читатели жадно набрасывались на любое сочинение, на обложке которого стояло имя проставленного романиста.

Настоящая слава пришла к Куперу с романом "Шпион" {The Spy, 1821). За несколько месяцев книга была издана трижды, общим количеством в 9 тысяч экземпляров, что по тем временам было невиданным тиражом. "Никогда еще на долю ни одного американского произведения не выпадало ничего похожего на такой триумф"⁴. На нью-йоркской сцене шло одновременно несколько инсценировок романа. Несколько живописцев, в том числе самый известный американский художник начала XIX в., один из основателей так называемой "Гудзонской школы" живописи, Уильям Данлэп, избрали сцены из этого романа в качестве сюжетов для своих картин. По подсчетам литературоведа Орайанза, под воздействием "Шпиона" в США начало ежегодно выходить 7—8 исторических романов^5. Даже те литераторы, которые часто критиковали Купера и расходились с ним во взглядах, тем не менее признавали, что "Шпион" послужил для них импульсом к созданию собственных произведений. Так, Джон Нил, известный в те годы романист и критик, который всегда уверял, что идет не куперовским, а своим путем, и нередко полемизировал с Купером, признавал, что его лучший роман "Семьдесят шестой год" был вызван к жизни "Шпионом": "Я переполнился до краев деяниями отцов нашей революции..., и мне достаточно было лишь намека, слабенького толчка, который сделал мимоходом Купер, чтобы я вмиг разрядился как лейденская банка со всем энтузиазмом, копившимся во мне в течение трех или четырех лет"6.

"Шпион" был не просто первой ласточкой, возвещающей начало новой эпохи в американской литературе, а именно причиной этих больших изменений. Своим романом Купер разрешил горячо волновавший американскую общественность вопрос: может ли, достойна ли американская история, столь непродолжительная, стать объектом изображения в художественной литературе. "Шпион' сыграл роль катализатора: в Соединенных Штатах возник исторический и вообще национальный роман в том смысле слова, как его стали понимать после Вальтера Скотта.

Вопрос о создании американской литературы и, в первую очередь, национального американского романа горячо дебатировался в литературных кругах и в прессе начала XIX в. и особенно после войны с Англией 1812—1814 годов, когда полный экономический и политический разрыв с бывшей метрополией вызвал к жизни целый ряд идеологических задач, прежде всего проблему духовной, культурной самостоятельности. "У нас нет еще ни одного известного писателя,— восклицал в 1816 г. автор статьи в журнале "Портфолио",— но этот упрек скоро должен уйти в прошлое!"⁷.

Энтузиазм в отношении национальной литературы подкреплялся пристальным вниманием к истории страны, которое возрастало со времен революции. Колоссальные исторические потрясения конца XVIII в. в Европе и Америке вызвали всеобщий обостренный интерес к историческим процессам и их урокам. Историческое сознание в США развивалось не менее интенсивно, чем в европейских странах. Вопрос о значении уроков истории тесно сливался с унаследованной в передовых кругах просветительской концепцией человеческой природы и того хорошего, что заключено в ней. Из веры в стабильность человеческой природы вытекало необычайно жадное восприятие национального исторического опыта, который, по мнению американских мыслителей, мог непосредственно предостеречь, послужить советом, вдохновить, развенчать или убедить. Внимание к национальной истории, стремление осмыслить ее и лучше понять с ее помощью современность и не менее горячий интерес к проблемам национальной литературы должны были неминуемо слиться в едином русле. Литератор Ф. Грей выразил, по-видимому, общепринятую точку зрения, когда говорил в 1816 г.: "Чтобы выполнить свой долг пред страной, писатели должны в совершенстве знать ее историю"⁸.

История в качестве материала для литературного произведения представлялась не только поучительной. Она была еще и значительно ярче и интереснее, чем современность, которая — и это признавали самые пламенные патриоты — была лишена поэтичности, являясь царством прозы и расчета. Романтическая эстетическая оппозиция современному материалу доминировала в США не только в конце 10-х и в 20-х годов, но и всю первую половину XIX в.

Главной причиной успеха "Шпиона" Купер считал то, что в основу сюжета романа были положены исторические события, одновременно интересные и малоизвестные. По его мнению, американские читатели так хорошо и подробно знают непродолжительную историю своей страны, будь то недавнее освоение Запада, или революционные события конца XVIII в., или даже ранние времена, когда вешали колдуний, что писатель должен постоянно опасаться повторения общеизвестных фактов. Последнее обстоятельство — а именно предпочтение, отдаваемое малоизвестным эпизодам в качестве исторической основы для повествования,— имело принципиальное значение для дальнейшего творчества Купера и судеб американского исторического романа. Особенность традиции, начатой "Шпионом", заключалась именно в том, что он основывался на значительно менее известных происшествиях (речь идет, разумеется, о частных эпизодах, а не об общественных событиях, во время которых они происходят, вроде Войны за независимость), на меньшем числе исторических фактов и данных, чем английский исторический роман,— обладал, если можно так выразиться, меньшей исторической плотностью. Показательна неудача,, постигшая Купера в "Лайонеле Линкольне" (Lionel Lincoln, 1825), которую он объяснял тем, что отступил от этого принципа и попытался изобразить такие хрестоматийно известные события, как сражения при Лексингтоне, Конкорде, Банкер-Хилле и осаду Бостона в 1775 г., хотя сами эти сцены были нарисованы блестяще. Собственно историческая часть в книгах Купера, непосредственные авторские экскурсы в исторические события крайне кратки, даже в тех романах, где речь идет о больших исторических потрясениях. Это даже не беглые обзоры, а скорее суммарные сообщения читателю о знакомых тому событиях. Если американская история непродолжительна и отчетливо известна из обычных учебников, то достаточно лишь нескольких намеков, краткого напоминания,— и читатель восстановит в памяти и атмосферу описываемой эпохи, и основные ее события. Поэтому в "Шпионе" собственно историческая часть не занимает много места. Характеристике исторических событий непосредственно от автора посвящены один абзац в первой главе, два абзаца во второй, немного строк в середине романа и еще по несколько строк в двух последних главах. Отдельные факты, упоминания о событиях словно мельком вкраплены в повествование также непосредственно от автора или — что значительно чаще — в разговорах персонажей. Все эти детали призваны создать атмосферу исторической достоверности, которая является для автора хотя и совершенно необходимым атрибутом историзма, но тем не менее играющим подчиненную роль. Историзм, так сказать, более высокого порядка заключается в том, что несмотря на малую долю конкретного исторического материала, дух истории пропитывает весь роман: он определяет развитие сюжета, дает о себе знать в напряженных спорах персонажей, в столкновении революционного долга с родственными или любовными чувствами, в самих любовных сюжетных линиях. Если изъять каким-то образом это глубинное историческое начало, то роман превратится в галантно-авантюрное повествование, наподобие тех, которыми зачитывались американские читательницы в конце XVIII — начале XIX веков.

и его первый биограф, Сьюзен Купер вспоминала: "Самые знаменитые деятели тех дней, прославившиеся на полях сражений и в столицах Старого Света, вряд ли занимали больше места в семейных разговорах, чем блестящие персонажи полотен сэра Вальтера Скотта. Особам из свергнутых династий, равно как и вновь воцарившимся на престолах королям, победоносным маршалам и генералам, преуспевающим государственным Деятелям, министрам и придворным красавицам пришлось в нашей семье поделиться своей известностью с Домини Сэмпсоном, Эдди Охилтри, Дженни Динз и Мег Меррилиз. Нечего и говорить, что Купер был в восторге от уэверлеевских романов"⁹.

"Шпион" был первым историческим романом Купера, и потому вполне органично обилие "скоттовских" элементов во всех компонентах произведения: изображение тесной связи вымышленных персонажей и их судеб с историческими событиями и выдающимся историческим деятелем, положение ряда действующих

СЦЕНА ИЗ РОМАНА Ф. КУПЕРА "ШПИОН" Уильям Данлэп. 1823.

"Шпион" был первым историческим романом Купера, и потому вполне органично обилие "скоттовских" элементов во всех компонентах произведения: изображение тесной связи вымышленных персонажей и их судеб с историческими событиями и выдающимся историческим деятелем, положение ряда действующих лиц между враждебными лагерями (семья Уортонов), любовная интрига (майор Данвуди и Френсис), семейный конфликт, вызванный конфликтом политическим. У многих персонажей есть черты, роднящие их с некоторыми героями Скотта. Сама манера введения персонажей в действие, расстановка противоборствующих сил и лиц, композиционная структура "Шпиона" — все это говорит об усвоении Купером скоттовских уроков. Однако главное в романе — то, что определило место этого произведения в американской литературе и привлекло к нему внимание многочисленных читателей,— заключалось в новых, чисто куперовских элементах, внесенных молодым писателем, ибо Купер выступает здесь не просто как ученик и последователь своего учителя, но и как достойный его соперник, сказавший уже этим романом новое слово. В частности, в "Шпионе" Купер продемонстрировал прием, к которому он часто прибегал в своих последующих книгах: сближение внешних признаков, характеристик, сюжетных ходов с этими же элементами у других авторов (Смоллета, Скотта, Байрона) ради разграничения своих принципов с позициями предшественников на более глубоком, мировоззренческом уровне. Так, по поводу романа "Гейденмауэр" {The Heidenmauer, 1832) Купер прямо заявил, что тот "был намеренно сделан похожим" на романы Скотта, "чтобы показать, насколько по-разному демократ и аристократ видят одно и то же"^10. Эти слова очень существенны для понимания разницы во взглядах и эстетических позициях обоих писателей. Они показывают, что расхождение Купера со Скоттом начинается не в чисто эстетической сфере, а прежде всего — в области их политических и социальных разногласий.

— сторонник аристократов, федералист, горячий защитник привилегий богатых землевладельцев. Эти суждения основываются на ряде причин: на том, что писатель был сыном судьи-федералиста, и на том, что в своей поздней трилогии о земельной ренте, разочарованный в путях развития джексо-новской демократии, он с симпатией изобразил старинные семьи землевладельцев и противопоставил их дельцам-нуворишам. Однако письма, публицистические работы, путевые заметки писателя в 20—30-х годах свидетельствуют о его страстном демократизме, вере в идеалы, близкие к джефферсоновским, которые он сохранял в течение многих лет. Непосредственно политически он был умереннее, чем Джефферсон, но философские и этические принципы романиста были очень близки к джефферсоновским. Политическая умеренность была отнюдь не тождественна какой-либо приверженности к аристократии, хотя Купер действительно выступал за так, называемую "естественную аристократию", но за нее же выступали и Джефферсон, и многие прогрессивные писатели и мыслители, ибо это понятие не носило социального смысла, а относилось целиком к области этики. Отношение же Купера к аристократии как классу исполнено гнева; писатель постоянно обличает ее в своих письмах и статьях.

Поскольку Вальтер Скотт воспринимался в те годы очень многими как певец аристократии, то американский романист стремится противопоставить себя ему не только политически, но и в трактовке героев и их взаимоотношений. А это приводило, в конечном счете, к далеко идущим последствиям, даже в таких моментах, как способы характеристики, мотивировка событий и поступков, развитие сюжета.

Движение сюжета в романах Скотта осуществлялось за счет приключений любовной пары, что стало шаблоном для бесчисленных последователей шотландского писателя. У Купера эта пара — майор революционной армии Данвуди и младшая дочь ло-ялиста Уортона, Френсис — хотя и играла определенную роль в сюжете, но ее переживания и страсти отходили на дальний план, заслоненные захватывающими испытаниями, которые выпадают на долю подлинного героя романа — разведчика революционной армии Гарви Бёрча. В отличие от Скотта, который рано или поздно раскрывал читателю полную историю героя, все обстоятельства его предыдущей жизни и даже, порой, его родословную, Купер опускает эти моменты в характеристике Бёрча, он не рассказывает даже, как его герой вступил на свой опасный путь, какие задания получал он от Вашингтона, как выполнял. Писатель выбрал лишь наиболее острый и трагический момент в жизни Бёрча, когда его хотят повесить сами американцы, когда на него обрушиваются самые тяжкие удары судьбы, умирает его отец, скинне-ры грабят его и сжигают его дом. Концентрация внимания читателя на этих событиях позволяет автору с наибольшей силой раскрыть основную идею романа: идею бескорыстного патриотизма, который подчиняет себе все остальные чувства и поднимает человеческое поведение на уровень высокого героизма.

В такой расстановке акцентов нашла свое выражение характерная особенность американского романтизма и, в частности, его исторического романа: поразительно обостренное внимание к этическим вопросам. Не столько сам исторический процесс, факты истории как таковые, широкий социальный фон действия привлекают их авторов, сколько — и в значительно более осязаемой форме, чем у Скотта,— моральная сторона событий, нравственные уроки, которые можно извлечь из них.

В романах В. Скотта, где важное место уделяется перипетиям судьбы молодых влюбленных, их счастливый брак в конце романа и благополучный финал заслоняют мрачное впечатление от трагической участи исторических персонажей таких романов, как "Уэверли", "Роб Рой", "Пуритане". В "Шпионе" история венчания Данвуди и Френсис, рассказ об их счастье и о благополучии Генри Уортона производят неизмеримо меньшее впечатление, чем дальнейшая судьба подлинного героя романа. Великолепная сцена, в которой Бёрч отвергает всякое вознаграждение за свои подвиги, и смерть престарелого патриота на поле битвы, завершающая роман, резко отличают эту концовку от финалов большинства романов Скотта, чем еще острее подчеркивается основная идея "Шпиона". Вместе с тем элемент трагизма, присущий лучшим произведениям американской литературы вплоть до наших дней, впервые дает о себе знать в этом романе.

"Шпиона", он считал, что художник должен вникать "в заботы и страдания малых сих", изображать "людей низших сословий"¹¹. Поэтому главный герой его произведения — это не знатное лицо, не высокопоставленный офицер, даже не обедневший отпрыск древнего рода, а мелкий торговец-коробейник, человек необразованный, с неправильной речью, но нравственно стоящий выше всех персонажей романа и воплощающий его идею. Замысел своего произведения Купер определил впоследствии следующим образом: "Воздействие великих исторических потрясений на человеческий характер и облагораживающее влияние патриотизма, когда это чувство пробуждается и с большой силой охватывает весь народ"^12.

Революционный патриотизм был для автора одним из важнейших "американских принципов", как он называл демократические нравственные нормы, которыми должны были руководствоваться его соотечественники и которым надлежало стать главным объектом изображения в творчестве его соотечественников, в отличие от тех "внешних признаков Америки" (American things), которыми, по его мнению, исчерпывались книги его предшественников и современников, причем представление о патриотизме неотделимо для Купера от бескорыстия и самопожертвования. С образом Бёрча приходит в американскую литературу напряженная нравственная проблематика.

В 1841 г., как бы подводя итоги многолетним размышлениям об американской истории и принципах ее изображения, Купер открывает роман "Зверобой" следующими словами: "События производят на человеческое воображение такое же действие, как и время... История, которая изобилует важными эпизодами, скорее начинает казаться древней". Из этой принципиально важной мысли следовало, что для писателя важно не абсолютное время, отмеченное сменой годов и веков, а относительное, которое неотделимо от событий. Быстрая смена последних как бы сгущает, уплотняет время. Первичность событий, насыщенность ими краткого временного отрезка лучше всего могут быть переданы посредством напряженнейшего динамичного сюжета. Важнейшим средством художественного изображения жизни и неразрывно связанных с ее течением нравственных принципов персонажей в романах Купера является стремительное, насыщенное быстро сменяющими друг друга событиями действие, серия головокружительных приключений, которые переживают действующие лица. Особо значительное место отводил Купер таким сюжетным ходам, как бегство героев и погоня за ними. В "Шпионе" впервые возникло подобное чередование острых критических положений, в которых оказываются действующие лица: бегство — погоня за беглецами — их поимка и смертельная опасность, нависшая над ними — новое бегство — и новая погоня. В этом активном действии, требующем предельного напряжения не только физических, но и духовных сил, в полной мере раскрываются нравственные качества куперовских героев. Эта сторона писательского дарования полнее всего раскрылась в его последующих романах, посвященных подвигам Натти Бампо и жизни моряков.

***

В 1850 г., всего за год до смерти, подготавливая к отдельному изданию всю серию романов о Кожаном Чулке, Купер писал: "Ежели какой-нибудь книге, вышедшей из-под пера сего автора... суждено пережить его самого, то это, бесспорно, будет цикл произведений о Кожаном Чулке. Слова эти отнюдь не означают, что и слава самого этого цикла будет вечной; просто в них выражена надежда, что он переживет многие или даже все произведения, написанные той же рукой"^13.

других его произведений значительно уступает популярности "Пионеров", "Последнего из могикан", "Прерии", "Следопыта" и "Зверобоя", связанных единым образом главного героя, Натаниэля Бампо — Кожаного Чулка, Соколиного Глаза, Следопыта, Длинного Карабина, как его называют окружающие в различных романах серии.

Внутренне "Пионеры" (The Pioneers, 1823) примыкают к "Шпиону", развивают его идеи и установки. Но наряду с этим Купер вносит очень много нового в американский роман, отчего это произведение становится этапным, определившим в значительной степени некоторые существенные линии развития национальной литературы. Дело не только в том, что конфликты и проблемы, изображенные в "Пионерах", нашли дальнейшее развитие в последующих романах цикла. "Пионеры" дали американской литературе ее характернейшую тему — тему фронтира и продвижения цивилизации на Запад. В романе был впервые изображен конфликт между пороками "цивилизованного" общества США и человеком, который, не в силах примириться с жизнью, регламентированной нелепыми обычаями, традициями, несправедливыми законами, порывает с ним и ищет спасения вне его пределов. Этот конфликт не только лег в основу многочисленных произведений романтической литературы, но и характерен для ряда выдающихся реалистических американских романов XIX и XX веков. "Пионерами" Купер ввел в литературу мотив так называемого "американского путешествия", или "американского бегства", которое было не просто средством серьезного или комического изображения общества с его пороками,* как это бывало в европейских романах XVIII в., и цель которого заключалась не в том, чтобы рассказать о приключении, побеге и т. д. "Путешествие" было наиболее удобной формой для раскрытия главной темы: стремления найти высшие моральные ценности, противопоставить устоявшимся общественным отношениям какие-то новые взаимоотношения, основанные исключительно на нравственных достоинствах человека.

При всей тесной связи раннего американского романтизма с идеями Просвещения водораздел между ними наиболее ощутимо определялся во взглядах на характер буржуазного прогресса. Тогда как просветители не сомневались в его абсолютной ценности, романтики — и среди них одним из первых Фенимор Купер — ощутили его относительность и те нравственные утраты, которые он несет с собою. "Пионеры" воплощают эту идею.

Неискушенного читателя, который впервые знакомится с пен-талогией не в той хронологической последовательности, в какой она писалась Купером (от "Пионеров" к "Зверобою"), а по этапам жизни ее главного героя (то есть от "Зверобоя" к "Прерии"), поражает непохожесть "Пионеров" на остальные романы цикла. Здесь почти нет характерного для Купера напряженного динамического сюжета, его знаменитого приема бегства-преследования, по крайней мере, в первых главах книги. Роман состоит из 41 главы, в которых изображены события в жизни Темплтона в течение десяти месяцев, но первые 19 глав охватывают лишь три дня. Медленно, не спеша, не "по-куперовски" разворачивается картина жизни и занятий обитателей поселка. К 16-й главе, когда позади осталось более трети книги, действие продвинулось лишь на несколько часов. Именно эта часть произведения создает впечатление, что это не роман, а серия очерков из жизни темплтонцев: автор рассказывает о происхождении поселка, его внешнем облике, подробно останавливается на рождественской церковной службе, не обходит своим вниманием трактира "Храбрый гусар" и той роли, которую он играет в жизни Темплтона. Большинство персонажей вводится прямой авторской характеристикой, и при этом писатель подчеркивает, что каждый из них типичен для всякого пионерского поселка, является характерной фигурой для той стадии развития американского общества.

КОЖАНЫЙ ЧУЛОК ВСТРЕЧАЕТСЯ С ЗАКОНОМ

"Пионеры" (прижизненное издание). Джон Квидор.

Вся эта описательная часть полна глубокого внутреннего смысла. Она тесно связана с основной задачей, которую писатель ставит перед собой в романе: раскрыть проблему цивилизации и прогресса, соотношения их положительных сторон и зла, которое они неизбежно несут с собой. Отсюда необходимость нарисовать детальную картину послереволюционного, нового общества, первых шагов "цивилизации" и ее влияния на нравы и отношения людей.

"Пионеров", этот первый роман о Кожаном Чулке страдает существенными художественными недостатками, так как автор якобы не сумел увязать воедино важнейшие его компоненты: описание природы, нравов и обычаев, изображение главной проблемы — противоречия законов и "естественной" справедливости — и основной романтический сюжет: возвращение Оливера Эффингема, законного владельца земель Темпла, и его любовь к дочери судьи, Элизабет. Однако, по замыслу писателя, все компоненты романа тесно связаны между собой логикой повествования и мотивов. К моменту начала действия прошло семь лет со дня основания Темплтона, граница отодвинулась дальше на Запад, но дух фронтира, какие-то его пережитки сохранились. Истреблены и оттеснены на Запад прежние хозяева этих мест — индейцы, и лишь последний старый могиканин Джон Чингачгук доживает свой век в ветхой хижине за озером. Вместе с ним живет и белый охотник Натаниэль Бампо, он же Кожаный Чулок, пионер, пришедший сорок лет назад в эти края и приютивший некогда у себя Темпла, а теперь, подобно Чингачгуку, чувствующий себя чужим в местах, бывших когда-то для него родными. Еще шумят кругом бескрайние леса, но в них уже раздается неумолчный стук топора лесоруба Билли Кёрби, готового опустошить целые участки леса и уверенного, что деревьев хватит еще на века. Поселок усиленно застраивается, а его наиболее состоятельные жители даже приобретают предметы роскоши, и уже чувствуется характерная для нового общества власть самого богатого гражданина, судьи Темпла. Правда, здесь еще не обозначились резкие грани между поселенцами: в сочельник и судья, и его друзья, и простые фермеры собираются в одной таверне и ведут общий разговор. Простолюдин Кёрби держится очень независимо и далек от какого бы то ни было смирения перед богатыми и властными, чувствуя себя совершенно равным со всеми. Однако в этом обществе весьма быстро формируется иерархический порядок, основанный на земельной собственности и богатстве. В жизнь некогда вольного края начинают внедряться государственные законы с их неизбежными атрибутами: назначаются шерифы, мировые судьи, выдаются ордера на обыск, буква закона становится важнее всех моральных принципов. Все эти изменения происходят очень быстро, как вообще движется исторический процесс в Америка. Об этих быстрых переменах Купер неоднократно говорит на страницах романа. "Как быстро цивилизация наступает на природу!" — восклицает дочь судьи, Элизабет в 19-й главе.

Хотя с романами Купера в американскую литературу входит трагическая нота, в ранних книгах писателя еще нет того острого трагизма, который уже в первых десятилетиях XIX в. был присущ творчеству европейских романтиков и который станет со временем достоянием американского романтизма. Причины этого хорошо известны: послереволюционная действительность Америки в силу специфических условий развития молодого государства — отсутствия аристократических пережитков и институтов, обилия свободных территорий на Западе, более высокого уровня жизни населения — не сразу проявила свои пороки и противоречия, как это было в Старом Свете. Поэтому руссоистское решительное неприятие "цивилизации" (согласно тогдашней терминологии), зазвучавшее с новой силой в послереволюционной Европе, было чуждо американским романтикам, как им было чуждо категорическое байроническое отрицание современности. В начале "Пионеров" Купер писал о своем родном штате, что здесь "ныне все вокруг непрестанно подчеркивает, сколь многого можно достичь даже в диком краю с суровым климатом, под защитой мягких законов, в краю, где каждый человек непосредственно заинтересован в пользе всей общины, ибо сознает себя ее частью... А ведь всего 40 лет назад вся эта округа была покрыта девственными лесами".

Однако, несомненно, что серьезные элементы романтического неприятия многих явлений современной действительности, попытка критически разобраться в ней, критика ее отдельных сторон, проявившаяся уже в "Шпионе", усиливаются в романах о Кожаном Чулке. Варварское уничтожение индейских племен, вопиющая несправедливость, проявленная в отношении них, истребление природных богатств и отчужденность законов (пусть даже и "мягких") — все это вызывает беспокойство писателя. И хотя эти пороки Купер еще не считает органическими, вырастающими из самой действительности и закономерностей ее развития, а только достойными сожаления и осуждения отклонениями от "американских принципов", он все-таки не мог не видеть быстрого распространения этих пороков. Их зарождение, корни сегодняшних конфликтов он прослеживает в недавнем прошлом, на заре нового общества. Отсюда элегический тон "Пионеров", постоянно звучащая щемящая нота, когда речь заходит о судьбе Натти, о Джоне и об уничтожении природы.

"человек и природа", "общество и природа" глубоко волновала современников писателя как один из важнейших факторов, характеризующих дальнейшее историческое и нравственное развитие американского общества. Для Америки конца XVIII — начала XIX веков, в которой борьба за существование понималась, в отличие от европейских стран, не только в социальном плане, но и как взаимоотношения с природой в ее первоначальном смысле слова, природа была важнейшим компонентом самого существования. По мнению многочисленных американских путешественников, этнографов, миссионеров, не только демократические социальные институты, но и своеобразная богатая природа является неотъемлемой и положительной особенностью Нового Света. Отсюда такой интерес американских романтиков к природе и столь трагическое восприятие ее уничтожения, так как последнее ассоциируется с пороками цивилизации. Восхищение Купера природой усугублялось всей европейской просветительской традицией. Взгляд на природу как на божественное творение, как на самое главное проявление божественного откровения, был особенно близок американским мыслителям и писателям. Господь создал природу в качестве образца для человека, и люди должны следовать ее законам, чтобы достичь совершенства. Поэтому Купер опасается, что ее истребление предвещает пагубные последствия для жизни общества. Такое восприятие природы делает понятным, почему Купер отводит столь большое место описаниям американских пейзажей в романах и отчего в "Пионерах" поставлены рядом главы, посвященные кровавой охоте жителей Темплтона на лесных голубей, во время которой были бессмысленно уничтожены тысячи и тысячи птиц, и столь же варварской рыбной ловле. Лишь один человек в романе, старый Кожаный Чулок, с недоумением и горечью наблюдает за этим насилием над природой. "Разве леса и птицы не творенье божие? Пользуйтесь ими, но не истребляйте их попусту",— эти слова лейтмотивом проходят через его разговоры с окружающими.

Автор довольно часто заставляет неграмотного охотника говорить не свойственным тому языком, однако не до такой степени, чтобы старик употреблял точные формулировки американских философов о моральном ущербе, к которому ведет насилие над природой, хотя смысл его речей соответствует этим идеям. Интересно отметить, что Натти все время осуждает "улучшения" (improvements), которые судья и его сторонники проводят в поселке и окружающих лесах. Сам этот термин заимствован из лексикона так называемой шотландской школы философии "здравого смысла", представители которой считали "улучшения" главным благом цивилизации. В романе абсолютная ценность этой важнейшей категории шотландских философов поставлена под сомнение.

Судья Темпл нередко высказывает мысли, созвучные тому, что говорит Натти, но это совпадение чисто внешнее, так как по сути их взгляды на жизнь и природу абсолютно расходятс. Темпл — носитель идей неумолимо развивающегося нового общества и его отношения. Натти воплощает романтический утопический протерт против тех пороков, которые неизбежно надвигаются вместе с цивилизацией. Судья тоже видит ущерб, наносимый природе, но считает, что оградить ее от хищнического истребления могут только юридические законы. В этом и кроются основы главного конфликта романа — конфликта между Натти и Темплом, причем тема столкновения официального закона и естественных прав возникает уже в первой главе, буквально на первых страницах романа, когда между судьей и Натти начинается спор из-за оленя, убитого молодым другом охотника, Оливером. И далее через весь роман проходят разговоры и споры его персонажей о свободе и законе, о справедливости и законе, о естественных и юридических правах. Таким образом кульминационное столкновение Кожаного Чулка и Темпла подготавливается с самого начала, потому что охотник не может приспособиться к "кривым путям закона", не принимает и не понимает их.

Согласно "Пионерам", закон бездушен и безлик, и это его главный порок. Для него не существует личности обвиняемого, а только одна вина, которая заслоняет собой эту личность, тогда как наказанный согласно этому закону Натти выступает носителем нравственного начала в романе.. Оскорбленный несправедливым приговором, семидесятилетний охотник покидает поселок и уходит на Запад, в места, еще не тронутые цивилизацией, но моральная, победа остается за ним. Однако в трактовке Купера трагизм истории заключается в том, что в ее ходе побеждает не самый справедливый, а сильнейший. Значит, юридический закон является выражением не справедливости, а эгоистических интересов тех кругов, которые сильнее. "У кого сила, тот и прав" (Might makes right),— говорит Натти в самом начале романа. Романтическая оппозиция закону отнюдь не означала, что Купер защищал ничем не ограниченную "абсолютную" свободу индивида, но он противопоставлял официальному закону ("law") определенный нравственный кодекс ("rule"), которым всегда руководствовался его герой. В этом смысле от "Пионеров" протягиваются нити к "Алой букве" Готорна, где коллизия законов и человечности представлена с огромной трагической силой, и к творчеству Эмерсона и Торо, у которых романтическая критика официальных законов достигает вершины. Через год после смерти Купера Эмерсон писал: "Вместе со всеми, кто говорит по-английски, я давно был благодарен ему за те счастливые дни, когда впервые увидели свет "Пионеры"... Я помню единодушие, с каким приветствовали этот национальный роман"^14.

Критическое отношение романиста к порокам цивилизации и людям, их воплощающим, усиливается в последующих романах цикла. Неизвестно, были ли "Пионеры" с самого начала задуманы как первый роман целой серии. Вероятнее всего, не были, потому что после него Купер вновь обращается к теме революции и создает произведения, сюжетно никак не связанные с судьбой Бампо: в 1824 г. он публикует "Лоцмана", а в 1825 — "Лайонела Линкольна". Лишь в 1826 г., то есть через три года после выхода в свет "Пионеров", появился "Последний из могикан", на страницах которого читатель вновь встретился с Натаниэлем, молодым и энергичным охотником и стрелком. Отныне героическая фигура Бампо встала в центр повествования, только теперь можно было говорить о едином цикле произведений.

"Последний из могикан" (The Last of the Mohicans, 1826) — несомненно, самый знаменитый роман Купера. Более того, он стоит в одном ряду с наиболее широко известными произведениями мировой литературы. После января 1826 г., когда книга увидела свет, она разошлась по всей планете в бесчисленных переводах, полных и сокращенных, переделках, пересказах, переложениях. Достаточно, например, сказать, что только на русском языке она издавалась значительно более 50 раз. Само заглавие романа сделалось крылатой фразой, вышло из области чисто литературной, как это обычно происходит с названиями прославленных произведений, и прочно закрепилось в культурном международном лексиконе.

. Проблема цивилизации и всего, что связано с нею, раскрывается в новом романе прежде всего через трагическую судьбу аборигенов американского континента — индейцев, отступающих все дальше под натиском белых жителей. В предисловии к роману Купер писал: "... Неизбежная, по-видимому, судьба всех этих племен, которые исчезают вследствие продвижения или скорее вторжения цивилизации, изображена здесь как уже постигшая их... Могикане были первыми хозяевами местности, ранее всего захваченной европейцами в этой части континента. Следовательно, они были и первым племенем, лишенным своих прав... В написанной мною картине содержится достаточно исторической истины, чтобы оправдать название" (13; р. 9). И хотя Купер знал, что племя могеган, названное в романе "могиканами", продолжало существовать и в его время и поэтому молодой Ункас никак не мог быть "последним из могикан", он придал этому сочетанию слов большой обобщающий смысл. Отсюда и название книги, символизирующее трагическую судьбу и неизбежную гибель прежнего уклада жизни индейцев.

"Последний из могикан" — единственный роман пенталогии, у которого даже название посвящено индейцам. В этом историческом повествовании, действие которого перенесено в более отдаленное по сравнению с "Пионерами" прошлое и происходит в 1757 г., во время войны англичан и французов, в необъятных, бескрайних, еще не освоенных лесах все того же штата Нью-Йорк, индейцам отведена огромная роль как в идеологическом, так и в чисто сюжетном плане. Согласно распространенному мнению, именно Купер создал первый индейский роман, и с ним в литературу вошла новая, никем не разработанная тема. Однако утверждение, что писатель такой-то создал первый роман на такую-то тему или даже первым затронул ее вообще, как правило, оказывается неточным, так как при пристальном изучении вопроса выясняется, что у него и в литературе, и в критике была целая вереница предшественников, сложилась уже определенная традиция, которую выдающийся писатель развивает, но вместе с тем и преобразует, и заставляет старую тему звучать по-новому, решая ее с иных позиций, нежели предшественники, чем и привлекает к ней всеобщее внимание. Именно так обстояло дело с индейской темой в "Последнем из могикан", которую Купер разрабатывал далеко не первым, но которая получила под его пером всемирное признание и сделала его в глазах потомков родоначальником "индейского" романа.

Приступая к работе над "Последним из могикан", Купер очень тщательно изучил всю историческую, этнографическую и географическую литературу по индейскому вопросу, которая существовала в США к 20-м годам XIX в. Это были не только книги и многочисленные статьи последних лет, но и часто очень старые труды, которые стали переиздаваться в связи со всеобщим интересом к индейской проблеме. Дочь романиста вспоминает: "Он изучал старых авторов, писавших на эту тему: Экевелдера, Шар-левуа, Пенна, Смита, Элиота, Колдена. Прочитал истории, рассказанные Лонгом, Льюисом, Маккенни"¹⁵. В этих нескольких строчках кроется свидетельство огромной подготовительной работы, проделанной Купером. Сам писатель в предисловии к роману, рассказывая о трагической судьбе делаваров, "постыдной истории" того, как они были обмануты и "ограблены белыми", называет в качестве главного и наиболее авторитетного источника книгу Дж. Экевелдера, протестантского миссионера, который, кочуя вместе с делаварами, еще в XVIII в. написал труд, полный сочувствия к гибнущим индейцам. У Экевелдера романист заимствовал не только само название "могикане" и имена Таменунда, Чингачгука и Ункаса, но и предание о том, как только с помощью обмана белым удалось разоружить и подорвать мощь мудрых и справедливых делаваров. Это предание являлось чисто фольклорным и не соответствовало исторической истине. Но Экевелдер принял фольклор за подлинную историю, а Купер целиком перенес этот рассказ в роман, вложив его в уста Чингачгука. Фольклорный вариант был особенно приемлем для Купера: могикане (одно из ответвлений племени делаваров, самое благородное и наделенное лучшими качествами), обреченные на гибель, продолжают сохранять свое благородство и в нравственном отношении стоят выше победителей. Таким образом, материал, заимствованный писателем у миссионера, является не только фактической основой романа, но и принимает порой концептуальный характер.

"Шпиона", опубликованная в 1822 г. Ее автор, видный в то время критик, писал, рассуждая о том, что может представлять интерес для американского писателя: "Едва ли надо доказывать, что сами индейцы — народ в высшей степени поэтичный. Постепенно отступая под натиском цивилизации и получая от нее только то, что ведет их к гибели, они, по-видимому, быстро движутся к окончательному исчезновению; и когда-нибудь мы будем смотреть на их историю с таким же чувством любопытства и удивления, с каким мы теперь разглядываем огромные курганы и развалины во внутренних районах нашего континента... В настоящее время уже известно об аборигенах вполне достаточно, чтобы эти сведения стали основой для художественных произведений, но и достаточно много не известно, что предоставляет полную свободу воображению; мы не видим оснований, почему бы их легендам не вытеснить уже обветшавшие предания рунической мифологии и не превратиться в новые яркие картины под пером какого-нибудь будущего Западного Чародея"^16.

Именно так, "Западным Чародеем", "Западным Ариосто", в противоположность "Северному Чародею" — Вальтеру Скотту, назовет американская критика Фенимора Купера после выхода в свет "Последнего из могикан".

Однако Купер намного перешагнул те вехи, которые намечались американскими литературными критиками, когда они призывали к усиленной разработке индейской тематики. В представлении писателя то, на что указывали критики, то есть экзотичность, живописность жизни индейцев, принадлежало всего-навсе-

(у источника пропущена страница )

ТОМАС КРОУФОРД.

... точку зрения, уступают другой, более разумной, которую выдвинул Соколиный Глаз, писатель комментирует это так: "Ункас и его отец, вполне убежденные доводами Соколиного Глаза, отказались от мнения, высказанного ими раньше, с такой терпимостью и искренностью, что будь они представителями великой и цивилизованной нации, то эта непоследовательность привела бы к краху их политической репутации". Великое достоинство индейцев заключается в том, что, по словам Бампо, "мораль краснокожих не меняется от каждого поворота политики". В общем контексте романа эти слова звучат как одобрение нравственным принципам и натуре индейцев, не знакомых с "искусством" политики. Они выступают как носители типично романтической вневременной морали, от которой в угоду "поворотам политики" отказалось современное общество. Именно забвение нравственных принципов генералом Монкальдюм, его стремление к сиюминутному успеху, подчинение текущим политическим интересам обусловило, по мнению романиста, трагедию форта Уильям-Генри, страшную резню, во время которой были истреблены десятки беззащитных женщин и детей.

Прежде всего образу Ункаса Купер обязан тем, что ни одного писателя не критиковали так часто и упорно за идеализацию индейцев, как его. Однако образы Чингачгука и Ункаса явились для писателя-романтика средством критики пороков американской цивилизации. Корыстолюбию, культу золота, беспринципности писатель противопоставляет некий нравственный идеал, воплощенный в его героях. Он неоднократно указывал, что сознательно идеализировал индейцев, рисуя их "прекрасный идеал", что соответствовало задачам романиста. "Натура,— писал он впоследствии,— должна быть субстратом прекрасного. Но произведение не должно быть рабской копией. Потому и поэту, и живописцу разрешается показать прекрасный идеал (the beau-ideal) этой натуры, и тот, кто сделает его наиболее привлекательным, сохраняя при этом наибольшее сходство, является художником высшего класса.^17.

цивилизацией: трудолюбия, "истинной религии", образования. Но при всех этих достоинствах цивилизации современникам так не хватает безвозвратно ушедших "дикарских" добродетелей, которые в своем роде ничуть не ниже и могут служить примером для подражания.

Поэтому в романах Купера индеец — воин и охотник — в качестве нравственного антагониста порокам современного общества наделен благороднейшими человеческими качествами.

"Последнего из могикан" и других романов Купера бросается в глаза самобытность языка действующих в них индейцев, речь которых отличается необыкновенной образностью и предельно насыщена самыми неожиданными метафорами. Вот типичный образец такого красноречия: "Пусть жены мингов плачут над своими убитыми!.. Великий Змей могикан свернул свои кольца в их вигвамах, отравил их победные клики плачем и стонами детей, отцы которых не вернулись домой. С тех пор как растаял последний снег, одиннадцать воинов уснули навеки вдали от могил их праотцов, и никто не скажет, где они пали, после того как язык Чингачгука замолкнет навеки... Ункас, последний побег благородного дерева, позови этих трусов, прикажи им поторопиться".

Те, кто на протяжении многих десятилетий критиковал Купера за идеализацию индейцев, приводили в качестве главного, а порой и единственного довода фальшивость их образного языка. Однако из 741 образного выражения индейцев в 11 романах Купера 569 заимствованы из тех книг, которые дочь писателя называла в качестве источника "Последнего из могикан"¹⁸. Кроме того, своеобразие речи индейцев приобретает для Купера исключительно важный смысл в контексте его романов. Это не просто стремление к фиксированию ярких особенностей, выигрышных элементов "местного колорита", воспроизведения которого требовала предшествовавшая и современная ему критика. Особая концентрация метафор в речи индейцев играет очень значительную роль в создании образов нравственных антагонистов современности с ее сухостью и прозаизмом.

Нельзя закрывать глаза на то, что индейцы в "Последнем из могикан" (как и в других романах) представлены не только как благородные воины, но и как жестокие коварные враги главных действующих лиц этого произведения. Это племена гуронов, мохоков, онеида и прочих, кого Купер устами Соколиного Глаза объединяет общим названием "минги" или "макуасы" (сами эти термины заимствованы у Экевелдера). Они враждуют с делаварами, способны на любое предательство, устраивают страшную резню во время взятия форта. В критике по этому поводу уже давно говорится, что индейцы в романах Купера делятся на "плохих" и "хороших". Общепринято также объяснение причин этого деления: "хорошие" индейцы воюют на стороне англичан, а "плохие" на стороне французов, и Купер как патриот, естественно, наделяет французских союзников отвратительными чертами. Однако в таком случае невозможно объяснить, почему Купер с симпатией изображает озерных делаваров, которые были сторонниками французов, или почему в романе с презрением говорится об онеидах — сторонниках англичан. Сам автор ни в одном из предисловий и многочисленных комментариев к роману не упоминает о делении индейских племен по признаку того, на чьей стороне они воюют. Дело в том, что в своем отношении к индейцам Купер исходил из предания, прочитанного у Экеведдера: носители самых благородных нравственных качеств, делавары, оказались жертвами коварных интриг белых, действовавших совместно с Союзом шести племен (ирокезы, гуроны и т. д.). Эта легенда как нельзя более соответствовала целям автора — критике пороков, которые несла с собой цивилизация, уничтожающая лучшие бескорыстные качества души. Следовательно, не политические причины, а мотивы чисто нравственного характера определили разделение племен в романе на "хорошие" и "плохие".

Вместе с тем даже самые "хорошие" персонажи Купера при всей их привлекательности очень далеки от благородных и безупречных дикарей, созданных европейскими романами XVIII в. Рисуя могикан, Купер встал перед трудной дилеммой: с одной стороны, его герои несомненно наделены высокими моральными и душевными качествами, но с другой — не показать их жестокости в бою, их обычая скальпировать убитых врагов означало бы для американского писателя, знакомого с историей страны и многочисленными трудами людей, непосредственно изучавших индейцев, отступление от исторической правды. На помощь писателю приходит теория "gifts". Это труднопереводимое в куперов-ской трактовке понятие (недаром Л. Толстой использовал его несколько раз, не переводя на русский язык) означало наследственные качества, призвание, свойство души, развившиеся под влиянием обстоятельств жизни. Эту теорию Купер начинает разрабатывать в "Последнем из могикан" и впоследствии все чаще использует ее на страницах романов о Кожаном Чулке. С ее помощью Соколиный Глаз, являющийся в данном случае выразителем взглядов автора, так, например, объясняет коварный поступок Чингачгука, который убил французского часового: "Это было бы жестоко и бесчеловечно со стороны белого, но таково "качество" индейца, и я полагаю, этого нельзя отрицать". (Слово "качество" используется здесь в том специфическом смысле, в котором Купер употреблял слово "gift").

". качества" индейцев — результат их воспитания, религии, всего образа жизни. В рассуждениях разведчика есть мысль о том, что христианская религия, которая неизмеримо выше языческой, не должна позволять белому человеку совершать коварные поступки. Однако эти естественные выводы из этических основ христианства далеко не совпадают с практикой европейцев. Белые люди, на словах исповедующие христианские принципы, на деле их постоянно нарушают, в отличие от индейцев, которые не отступают от своих правил и не знают, что значит сознательное расхождение между словом и делом. Предательство Монкаль-ма и низкая политика голландцев, о которой рассказывает Чингачгук, значительно страшнее убийства часового, совершенного могиканином.

Отрицательные моменты индейских "качеств" усиливаются под влиянием пороков, которые несет этим племенам цивилизация. Даже "минги" вели бы себя иначе, если бы не было белых. Но белые дали им огнестрельное оружие, спирт, натравили племена друг на друга в выгодной не для индейцев, а для европейцев войне за овладение континентом. В этих условиях лучшие "качества" племен и индивидуумов подавляются, и развязываются худшие отрицательные черты натуры. Иначе говоря, даже подчеркивая кровожадность "мингов", Купер не отказывает им не только в определенных принципах, но и в своего рода мрачном величии, что делает их совершенно не похожими на. тех жалких индейцев — современников писателя, раздавленных беспощадным валом наступающей цивилизации, о которых он упомянул два года спустя в своей публицистической книге "Взгляды американцев": "Во внутренних районах страны мне частенько встречались группы индейцев, которые или кочевали, или брели к какому-нибудь поселку со своими изделиями. Все они были похожи друг на друга — жалкое, чахлое, опустившееся племя..., немногочисленные потомки некогда воинственных владельцев этой страны"¹⁹.

Вследствие той роли, которую играет Ункас в романе, его смерть придает финалу произведения трагическую окраску. Рисуя сцену похорон Коры, Купер пишет, что, как ни печальна была эта сцена, она не производила такого впечатления, как прощание индейцев с телом Ункаса. Мрачные печальные обряды, горе Чингачгука и Соколиного Глаза, наконец, речи престарелого вождя Таменунда, предрекающие скорую гибель всех делаваров, создают впечатление того, что уже не вернется былая мощь индейских племен. Интересно отметить, что Таменунд, великий вождь делаваров, хотя и был лицом историческим, умер уже в девяностых годах XVII в. Купер намеренно перенес жизнь вождя лет на 60 вперед, и образ некогда могущественного, грозного воина и прославленного вождя, а ныне дряхлого, забывающегося старца также символизирует неизбежную гибель индейских племен. Образ Таменунда служит параллелью к образу Ункаса — "последнего из могикан".

Если бы Купер написал только "Последнего из могикан", то и этого было бы достаточно, чтобы он вошел в мировую литературу как один из лучших мастеров напряженного приключенческого сюжета. Почти весь роман построен на открытом писателем еще в "Шпионе" приеме "бегства — преследования". Первая половина — это преследование Кожаного Чулка и его спутников коварным Магуа, а вся вторая часть (согласно издательской практике тех лет, книга вышла в двух томах, и ее вторая часть начиналась с 18 главы) — погоня за гуроном, похитившим девушек. Действие настолько насыщенно и концентрированно, что из-за обилия событий создается впечатление, будто роман охватывает большой отрезок времени. На самом деле первые 14 глав, заполненные побегами, пленениями, стычками, неожиданными избавлениями от смерти и опасности, занимают лишь двое суток; в течение двух дней длятся также события 23-й—32-й глав. Развитие сюжета строится на самых неожиданных открытиях ("узнаваниях"), вмешательстве непредвиденных событий и персонажей в судьбы героев, поразительных совпадениях. Почти в каждой главе есть свои локальные кульминационные моменты. В последних главах напряженность все более и более возрастает, один сюжетный зигзаг, следует за другим. Приключения героев поистине головокружительны, чувства их возвышенны и необычны. Но то, что необычно для современной прозаической повседневности и даже для совсем недавнего прошлого — для Темплтона в "Пионерах" — было вполне возможно и реально в иную эпоху, в более отдаленном и романтическом прошлом. Решить одну из важнейших задач романа — нарисовать Ункаса, Чингачгука и Соколиного Глаза как нравственных оппонентов современности, представив их живущими и совершающими героические подвиги в 20-х годах XIX в., означало бы пренебречь требованиями правдоподобия (vraisemblance), которые горячо отстаивал Купер. Решение такой задачи требовало обращения к действительности, еще более контрастирующей с современностью, нежели Темплтон 1793 г. Эти образы становятся правдоподобными в обстановке 1757 г. А для того, чтобы это правдоподобие оказалось более обоснованным, необходимо было объяснить поступки и события личной жизни определенными историческими причинами. Без истории "Последний из могикан" превратился бы в чисто приключенческий роман, вся проблематика его лишилась бы фундамента, события и персонажи — той достоверности, которая была необходима автору.

Конкретным историческим событием, которое сделалось сю-жетно-организующим эпизодом, тем центром, к которому стягиваются все сюжетные линии, стала осада французами форта Уильям-Генри и взятие его. По свидетельству дочери романиста, он сам рассматривал осаду форта как ту сцену, вокруг которой группируются все события книги.

"Последнего из могикан" не исчерпываются индейской темой, яркие, по-новому представленные образы индейцев, их необыкновенная отвага и благородство, их трагическая судьба произвели такое большое впечатление на современников, что роман словно открыл шлюзы и вслед за ним хлынул поток произведений об индейцах. Поистине, после этого романа индейцы вошли в мировую литературу. В самих США вслед за "Последним из могикан" до 1832 г. (то есть за 6 лет) было опубликовано более 35 романов, где индейцам отводилась главная роль. И очень показательно, что если в первом предисловии к "Последнему из могикан" Купер специально и подробно рассказывал об индейских племенах, их истории и нравах, чтобы ввести в курс дела читателя, которому все это было еще малоизвестно, то столь обильна была лавина книг, вызванных этим романом, что уже в 1833 г. в предисловии к лондонскому изданию своего другого романа об индейцах, "Долина Виш-тон-Виш" (The Wept of Wish-ton-Wish) писатель заявлял: "За последнее время так много было написано о североамериканских индейцах, что требуются очень незначительные объяснения, дабы подготовить читателя к восприятию событий, содержащихся в этой повести"²⁰.

Число литературных потомков "Последнего из могикан" росло с каждым годом. У многих из них не осталось ни куперовской глубины, ни элегичности, ни философских проблем. Роман породил обильную приключенческую литературу об индейцах. Однако историческое значение его не в этом. Передовые американские писатели и мыслители интересовались индейцами не для того, чтобы изобразить "благородного дикаря" или коварного убийцу, а чтобы запечатлеть те нравственные качества, которые утрачены в современном обществе, показать природу молодой американской цивилизации. Как хорошо заметил американский литературовед Кауль: "Можно только восхищаться терпимостью и человечностью Купера, для которого нравственные различия не тождественны расовым. Он рассматривает всех людей независимо от цвета кожи в свете только таких категорий, как доблесть, благородство, сила духа, с одной стороны, или жестокость и предательство — с другой"²¹.

Обилие проблем, поставленных в романе, делает его весьма серьезным "идеологическим" произведением. Отсюда — дискуссия на различные темы становится важным элементом в структуре "Последнего из могикан", причем носителем этого философского начала является сам Кожаный Чулок. Он говорит преимущественно на простонародном диалекте Новой Англии, но наряду с вполне естественными в устах неграмотного охотника диалектизмами, его речь пестрит словами и фразами, взятыми из философского лексикона и совершенно не свойственными его происхождению и уровню образованности. Как известно, столь очевидное, с точки зрения реалиста, нарушение правдоподобия вызвало едкие насмешки Марка Твена. Однако ни Куперу, ни его современникам-романтикам такое несоответствие не представлялось фальшивым, оно отвечало их критериям правдоподобия в искусстве. Для американского романа эпохи романтизма условность диалога была вполне приемлема и даже доминировала в нем. Более того, сочетание сугубо книжных оборотов с простонародными диалектизмами в речи Натти Бампо как бы соответствовало, по мысли Купера, двойственному положению этого героя, который был и пионером цивилизации, и ее антагонистом.

Роман "Прерия" (The Prairie, 1827) завершал ранний цикл произведений о Кожаном Чулке. Из сравнительно далекого для молодой страны прошлого, от событий 1757 г. Купер возвращается в XIX век, почти современность — в 1805 год. Выбор прерии в качестве места действия определялся серьезными историческими причинами: в 1825 г., когда писатель заканчивал "Последнего из могикан", началось интенсивное освоение земель за Миссисипи, и снова повторилась трагическая и. кровавая история восточных штатов. Несмотря на заверения правительства, что западные земли останутся индейскими, на Запад потянулись орды скваттеров, торговцы водкой, скупщики мехов и просто авантюристы. Цивилизация, обернувшаяся к индейцам своей мрачной, убийственной стороной, несла им несчастья и на далеких западных равнинах. И хотя "Прерия" — значительно менее "индейский" роман, чем предыдущий, и индейская тема играет в нем частную роль, Купер отводит немало страниц индейцам, ставя вопросы о том, каким путем идет Америка (такой вопрос задает в романе Натаниэль Бампо), какие нравственные ценности будут приняты ею, а какие — во всеобщем заблуждении — отвергнуты, какова дальнейшая судьба американской природы. Эти вопросы проходят через весь цикл, но в "Прерии" они звучат особенно напряженно и тревожно. Перенос действия в местность, которая в те годы ежедневно привлекала внимание соотечественников, делает постановку этих проблем более выпуклой, напряженной. Прерия в качестве места действия стала играть для автора ту же роль, что и глухие леса, то есть роль среды, где отношения между людьми не завуалированы никакими условностями "поселений" и где нравственные достоинства и пороки персонажей вырисовываются с предельной четкостью и наглядностью.

В "Прерии" особенно бросается в глаза та сюжетная особенность романов Купера, которая стала к концу XIX в. предметом издевок Марка Твена и других американских реалистов. В фабуле книги причины и следствия связаны очень непрочной нитью, мотивировки многих поступков с точки зрения реалистических установок конца XIX в. смехотворно неубедительны. Фабула "Прерии" строится на том, что скваттер Буш, подстрекаемый своим родственником-негодяем Уайтом, похищает красавицу-испанку Инес и увозит ее за Миссисипи, чтобы получить от родственников пленницы богатый выкуп. Неестественность ситуации заключается в том, что совершенно непонятно, каким образом похитители собираются получить выкуп за Инес, увозя ее все дальше и дальше в прерии, то есть их поступок теряет всякий смысл. Муж Инес, капитан Мидлтон, находящийся на военной службе, не отпрашиваясь у начальства, отправляется на поиски жены, причем ищет ее в одиночку, среди раскинувшегося на сотни миль пространства, что является, пожалуй, еще более безумным, чем поведение ее похитителей. Можно насчитать немало таких несообразностей в романе. Однако было бы неверно говорить о наивности Купера-романиста или, тем более, о его просчетах. Роман подвергся резкой критике со стороны многих писателей и журналистов западных районов страны: его критиковали за неточности в картинах природы, ошибках в воспроизведении диалектов и деталях жизни западных индейских племен, но никто не писал о невероятном и неправдоподобном в самой фабуле. Принципы "правдоподобия", с точки зрения американской романтической эстетики, не нарушались такими несоответствиями. Купер пренебрег внешними мотивировками, свободно допустил некоторую условность сюжета ради решения важных идеологических задач, стоявших перед ним: ради того, чтобы свести вместе персонажей, принадлежащих к разным социальным слоям Америки, и сделать — изучая из взаимоотношения — определенные выводы о тех социальных и моральных перспективах, которые ожидают страну.

Популярность Кондорсе объясняется тем, что американцы увидели в состоянии своего общества очень много общего с картиной, которую нарисовал этот философ. Те ступени развития, которые Кондорсе характеризовал как сменяющие друг друга во времени, сосуществовали в США бок о бок и сменяли друг друга по мере продвижения с Запада на Восток. Об этом много говорили в журналистике, в философских и социологических трудах того времени, в художественной литературе. Знаком был с теорией Кондорсе и Купер, о чем свидетельствуют его слова о "лестнице цивилизации" в шестой главе "Прерии". Однако концепция французского мыслителя, апологетически абсолютизирующего прогресс, наводит романиста на пугающую его мысль: если Америка повторяет те же этапы развития, что и Европа, то не пойдет ли молодая страна по путям Старого Света, которые представляются писателю глубоко ошибочными,— и он как бы предостерегает соотечественников от того, что считает национальной трагической ошибкой, всеобщим заблуждением, отступлением от великих "американских принципов". Поэтому каждый персонаж романа несет в "Прерии" важную функцию, представляя какую-то социальную или расовую группу американского общества, какую-то грань американской жизни и морали. Действующие лица воплощают и добрые начала, которые есть в цивилизации (Инес, Мидлтон), и ее отвратительные хищнические стороны (семья Бушей), и ее сухой бесчеловечный рационализм и утилитаризм (доктор Овид Бэт). Здесь показаны и законные хозяева континента, которые понесли наибольший урон от наступления на них цивилизации,— индейцы, этот, по словам писателя, "обиженный и гонимый народ".

Купера много упрекали за то, что он повторяется, что ряд ситуаций "Прерии" напоминает аналогичные моменты из предыдущего романа цикла, что его Матори и Твердое Сердце — это те же Магуа и Ункас, перенесенные в другую среду, что он снова делит племена на "хорошие" и "плохие". Действительно, сиу, возглавляемые Матори, выступают как "разбойники прерий", тогда как пауни изображены подлинными мудрецами и героями. В своих сведениях о "хороших" и "плохих" Купер опирался на литературные источники, субъективные впечатления путешественников. Однако принципиальный смысл такой чисто романтической антитезы заключается в том, что Купер был далек от руссоистской идеализации примитивного состояния. Как в цивилизованном обществе есть отвратительные черты, воплощенные в таких типах, как Уайт и Буш, так и примитивное состояние не лишено отрицательных "качеств" (gifts), носителями которых являются сиу, ибо идеалом Купера был синтез лучших нравственных черт, которые присущи и цивилизации, и дикарям. Однако и носители отрицательных качеств — сиу — правы в своей критике зла, которое несут им белые. Из главы в главу и пауни, и сиу повторяют, что белые алчны и никогда не довольствуются тем, что они уже захватили, им нужно еще и еще. Эти слова проходят через весь роман как лейтмотив, и как лейтмотив звучит печальное согласие Натти с собеседниками: "Да, в твоих словах много правды".

Следовательно, если Купер повторяется, то можно предположить, что повторяется он преднамеренно. Повторение ситуаций свидетельствует о повторении истории.

Все темные бесчеловечные стороны цивилизации воплотились в романе в образе скваттера Ишмаэла Буша, одной из самых ярких и выразительных фигур в творчестве Купера. Вследствие того, что семье Бушей отводится колоссальная роль, писатель вводит этих персонажей на первых же страницах книги и, изображая их, подчеркивает уже в портрете животную силу, тупость, низкий интеллектуальный уровень скваттера. Сыновья его, такие же огромные и сильные, как он, по характеристике автора, своим умом недалеко ушли от скота, который они гонят с собой. Примечательно, что и в дальнейшем, даже мельком упоминая об этой семье, романист неизменно употребляет такие эпитеты, как "равнодушные", "бесстрастные", "вялые", "безучастные", "апатичные". Нагнетанием и частым повтором этих определений Купер хочет подчеркнуть бездушие и холодность тупой силы, неустанно движущейся на Запад. Эту семью Купер называет "полуварварской", что опять-таки находится в соответствии с градацией Кондорсе. Однако, занимая по шкале Кондорсе положение выше дикарей, Буши в нравственном отношении стоят значительно ниже их. Никакие, даже самые кровожадные дикари в романах Купера не знали предательства, обмана и убийства своих кровных родственников, как это происходит в семье Бушей. "Вечный позор нашему племени...",— говорит по этому поводу Бампо. Сцена казни Уайта, одна из самых сильных и впечатляющих во всем творчестве Купера, является кульминационным моментом в развитии темы, которая играла столь значительную роль в "Пионерах" — темы закона. Здесь Натаниэль Бампо, по-прежнему резко отрицательно относящийся к официальному правосудию, вспоминает, как его судили в Темплтоне, и называет - эт суд "берлогой беззакония". Внешне похожие мысли высказывает и Буш, однако по сути коренная разница заключается в их подходе к законам.

ложной, а различие предстает более очевидным. Старый охотник не приемлет бездушия и несправедливости официального закона, который усугубляет неравенство. Для Буша же всякий закон — помеха его безграничному эгоизму. Законы вызывают раздражение Буша не потому, что он принципиальный враг "цивилизации", как об этом заявляет, а потому, что они ограничивают его страшный, не желающий знать никакой узды индивидуализм. Поэтому для него не существует и нравственных законов — он признает только кулак и оружие.

на пути Бушей он специально поставил зеленый островок — молодой лесок, который сыновья Буша моментально вырубают до основания только для того, чтобы расчистить место для ночлега. Буш даже называет прерию не степью, не прерией, а "вырубкой". По словам Уайта, "земля создана нам на потребу, а значит и всякая тварь на земле". Безмятежно веселый лесоруб Билли Кёрби и смешной хвастун Ричард Джонс из "Пионеров", которые тоже опустошали природу и видели только свои сегодняшние нужды, не задумываясь о будущем, трансформировались в "Прерии" в Бушей, которые уже не комичны, а страшны. Многие последующие американские писатели с горечью констатировали те же нравственные и социальные черты у своих персонажей. Как пишет известный литературовед Р. Чейз, "Купер, по-видимому, справедливо заметил, что колоритные, беззаконные, насильственные действия Бушей войдут составной частью в американское наследие"²². Исследователи уже неоднократно отмечали связь между образами Буша и фолкнеровского Флема Сноупса.

Семейство Бушей сопровождает в их движении по прерии еще один важный персонаж. Это доктор Овид Бэт. Как ни парадоксально кажется это на первый взгляд, есть много общего между грубым, невежественным Бушем и. этим, как он называет себя, "краеугольным камнем здания науки". Разумеется, это общее заключается не во внешности, не в манерах, а в сути их обоих. Именно поэтому "... они проделали весь дальний путь по прериям в полнейшем единодушии". Носитель крайнего рационализма, Бэт смешон и в своем поведении, и в своих нелепейших умозаключениях. Вся цена его логики очевидна, когда он, например, уверяет, что "через заключения разума и дедуктивные выводы" он понял, что Буш и Уайт везут в тщательно охраняемой палатке (где на самом деле укрывают похищенную Инее) страшное прожорливое и кровожадное чудовище. Именно в этой безграничной самоуверенности, убежденности во всесилии одной сухой логики кроется, по мысли автора, страшная опасность для будущего страны. Купер дает своему персонажу символическое имя Бэт (bat), что значит летучая мышь, и этим подчеркивает его слепоту. Любопытно, что Бэт опирается исключительно на дедуктивные выводы, тогда как Купер вместе с представителями прогрессивной американской мысли и литературы конца XVIII — начала XIX в. (Джефферсон, Барлоу и др.) считал, что в трактовке явлений природы и общества следует опираться на индуктивный метод. В глазах романиста дедукция была главным логическим инструментом тех, кто безоговорочно принимал современную действительность, априорно считая материальный, технический и нравственный прогресс явлениями синхронными и чуть ли не однозначными. Писатель видел, что многие конкретные факты современной жизни резко расходятся с принятыми в США теориями прогресса, которые при индуктивной проверке обнаруживали свою несостоятельность.

Буш — это необразованный и невежественный носитель пороков цивилизации, он представитель ее грубой силы. Бэт — носитель ее духовных пороков, выражающихся в забвении человека и человеческой души. Иначе говоря, и тот, и другой являются выразителями ее дегуманизирующих сторон. И в этом их сходство.

Конфликту между Кожаным Чулком, с одной стороны, и Бушами и Бэтом, с другой, писатель придает огромное значение. От того, как разрешится в жизни конфликт между людьми, воплощающими эти противоположные начала, зависят исторические судьбы американского народа и его нравственности — это конфликт человечности и бесчеловечия.

охотника, которая кажется семейству скваттера гигантской. Сведения, полученные писателем из книг путешественников, об оптических обманах, которые порой происходят в прериях, как нельзя лучше пригодились ему для художественных целей при создании этой символической сцены. "Посреди огненного потока (дело происходит во время заката солнца — В. Ш.) возникла фигура человека, рисовавшегося на позолоченном фоне так четко и так осязаемо, что, казалось, руку протянуть и схватишь. Она была огромна; поза выражала раздумье и печаль; и стояла она перед людьми прямо на их пути... Впечатление от зрелища было мгновенным и сильным".

В картине современника Купера, наиболее знаменитого художника "Гудзонской школы" Томаса Коула "Иоанн Креститель в пустыне" использовано то же средство. Яркий свет солнца, падающий сзади, заливает огромную фигуру Иоанна и создает нимб вокруг его головы. Точно такой же ореол светится вокруг головы Натти, ибо старик олицетворяет в этом романе наиболее мудрый и человечный взгляд на жизнь и природу.

Последние два романа о Кожаном Чулке были написаны значительно позже, в 1840 и 1841 г. И фабульно, и генетически, и идейно эти произведения связаны с первыми тремя романами пенталогии. Тем не менее, чтобы проникнуть в их проблематику, недостаточно рассмотреть их как результат имманентного развития замысла, сложившегося в 20-е годы. Оба романа могут быть поняты "изнутри" лишь в контексте новых вопросов, вставших перед Купером в 30-е годы, после его возвращения домой из Европы, где он провел семь лет, с 1826 по 1833 г. В этот период два фактора оказали влияние на писателя. Это ситуация в Европе и вести, которые он получал из Соединенных Штатов.

Став свидетелем революционных событий 1830 г. во Франции, жизни аристократического общества Англии, наблюдая за реакционными режимами в германских государствах и за судьбой швейцарской республики, Купер захотел уберечь своих соотечественников от пороков Старого Света, указать им те опасности, которые могут подстерегать их в случае отступления от того, что он называл "американскими принципами". Результатом этих размышлений явилась его так называемая "европейская трилогия", состоящая из романов: "Браво" (The Bravo, 1831), где осуждается власть олигархии в Венецианской республике XVII в., прикрывающаяся псевдодемократическими формами правления; "Гейденмауэр" (The Heidenmauer, 1832), где представлена эпоха Реформации, приведшей в Германии к власти вместо теократического режима реакционные светские силы; "Палач" (The Headsman, 1833), рисующий эпизоды из истории Швейцарии XVIII в., где "доктринеры и консерваторы" (как их называет Купер в терминах начала XIX в.) пытаются извратить священные понятия Свободы и Справедливости и творят беззакония во имя сословных привилегий. Предостерегая своих соотечественников от пагубных путей исторического развития, романист разрабатывает во всех романах трилогии темы соотношения индивида и социальной системы, манипулирования отдельной личностью и массой с помощью демагогии, несправедливости и неправедного правосудия. Во всех романах писателя болезненно волнует также проблема охлократии²³.

Страх за судьбы революционного наследия и демократии объяснялся все более тревожившими Купера новостями, которые он получал с родины. В 30-х годах культ наживы был возведен в ранг этической ценности, в основной похвальный закон человеческого поведения. Наступил качественно новый этап в развитии социальных нравов.

"Хотя прошло очень мало времени после моего возвращения, но я уже успел убедиться, что у большинства тех, кто возглавляет общественное мнение, антиамериканские чувства пользуются большей поддержкой, чем американские"^24.

Купер начинает ожесточенную борьбу за то, что он считает восстановлением "американских чувств". Публицистические сочинения "Письмо к соотечественникам" (A Letter to His Countrymen, 1834), "Американский демократ" (The American Democrat, 1838), аллегорическая сатира "Моникины" (The Monikins, 1835), книги очерков о Швейцарии, Франции, Англии, Италии, где немало места отводилось современному положению в США (1836-1838), сатирические романы о современности, "Домой" и "Дома" (1839) — таков итог литературной деятельности Купера в течение 30-х годов после возвращения на родину. Все эти произведения полны негодования против охватившего страну преклонения перед долларом, против всеобщей моральной деградации, против эгалитарной демагогии, провозглашавшей идентичность способностей и возможностей всех людей, против "тирании мнений", фабриковавшихся прессой, против власти толпы.

Каждая очередная работа Купера вызывала озлобление в кругах реакционных критиков. Так, газета "Морнинг курьер" поистине в духе репортеров из твеновской "Журналистики в Теннесси" писала: "Этот предатель своей страны, этот пошляк, клевещущий на своих прекрасных соотечественниц, на все честное, благородное и мыслящее на своей родине... Человек, который последние пять лет жизни посвятил охаиванию всего американского"²⁵. В других газетах имя писателя постоянно сочеталось с такими эпитетами, как "презренный трус", "болван", "гадюка, пригретая на груди". И, между прочим, именно в те годы родился демагогический ярлык "аристократ", который ретроспективно оказал влияние на оценку позиций писателя некоторыми литературоведами нашего столетия.

И вдруг, в самый разгар этой ожесточенной войны Купер, казалось бы, неожиданно, возвращается к романам о Кожаном Чулке. Из Соединенных Штатов 30-х годов он как бы переносился в своем творчестве в середину предыдущего столетия.

г. Натти вновь возникает в реминисценциях героев романа "Дома" как человек, который даже выше Джефферсона и Джексона. Герой этого произведения, потомок Оливера Эффингема из "Пионеров", оказавшись на берегах озера Отсего и наблюдая за нравами современников, с горечью говорит: "Увы, времена Кожаного Чулка миновали... В стране, где процветают не нравственность, а спекулянты, я вижу лишь жалкие остатки того, что воплощалось в нем"²⁶.

Возвращение к Кожаному Чулку означало, что писатель еще раз решил осмыслить в историческом плане процессы, происходящие в Америке. Цель Купера заключалась теперь в том, чтобы исследовать исторические истоки нынешнего "состояния умов", современной морали. Резкий конфликт с современностью повлиял и на систему представлений романиста о прошлом. В людях этого прошлого уже зрели зерна мерзкого корыстолюбия, аморализма, готовности совершить преступление ради наживы. В отличие от романов 20-х годов Купер здесь не противопоставляет будничную современность героизированному прошлому, а прежде всего сопоставляет их. Проблематика и вся направленность "Следопыта" и "Зверобоя" были подчеркнуто современными, полемичными, что придало своеобразную публицистичность этим романам. Отзвуки ожесточенных сражений автора с господствующими мнениями, с прессой словно прорываются время от времени на страницы романов, что особенно бросается в глаза, когда отдельные эпизоды завершаются неожиданным авторским комментарием относительно современных ему событий и нравов.

В масштабах всей пенталогии "Следопыт" {The Pathlinder, 1840) фабульно идет вслед за "Последним из могикан". Начальные главы обоих романов даже в чем-то сходны между собой, а в развитии событий ведущую роль играют почти все те же излюбленные ходы прежних произведений: бегство, стычки с индейцами, спасение в последний момент и т. д. И все же между романами 20-х годов и "Следопытом" и "Зверобоем" существует глубокое различие. В 1834 г., раскрывая в "Письме к соотечественникам" концепцию романа "Браво", Купер высказал мысль, имеющую принципиально важное значение для его художественной практики: следует различать "minor plot", то есть, как он объясняет, "сам рассказ", фабулу, и "major plot" — "мораль", идею произведения. Далее романист говорит, что примеры увлекательного "minor plot" можно найти в тех популярных произведениях, которые прокладывают себе дорогу в любую библиотеку; они доступны самому слабому интеллекту, но и самый сильный не отвергнет их. Однако эта фабула неразрывно связана с "major plot", идеей, которую читателю "следует извлекать из событий"²⁷. То, что Купер называет "major plot" "Следопыта", немало отличается от "major plot" трех предыдущих романов, что, в свою очередь, ведет к появлению новых, прежде не встречающихся в творчестве этого писателя элементов "minor plot".

Апофеозом нравственного величия Следопыта является его отказ жениться на Мейбл, когда он понимает, что она и Джаспер любят друг друга. Именно тогда он высказывает мысль, которая точнее всего характеризует его нравственное кредо: достойно только то, что "ведет к справедливостии честным делам", каким бы болезненным ни был этот путь. Его решение соответствует нравственным требованиям американского романтизма, провозгласившего вневременную безусловную добродетель высшей целью индивида. Основы этого этического максимализма были заложены американскими просветителями, в частности, Джеф-ферсоном, который писал: "Лучше откажись от денег, откажись от славы, откажись от знания, от самой жизни и всего, что она в себе заключает, но не совершай безнравственного поступка и даже не помышляй, что могут быть такие ситуации и обстоятельства, при которых для тебя выгоднее совершить бесчестный поступок, каким бы незначительным он тебе ни казался"²⁸.

постулату, как Натаниэль Бампо.

Америка "моникинов", сделавшая своим идолом деньги, с ее быстро прогрессирующей эгоистической, утилитаристской идеологией, ушла в своей практике далеко от принципов Джефферсо-на. Поступки и рассуждения Натти в романах 40-х годов контрастировали с повседневной практикой еще больше, чем в 20-е годы. Чтобы усилить этот контраст, как можно эффективнее довести до сознания читателя безмерную разницу между нравственными правилами Кожаного Чулка и укладом жизни современной Америки, Купер меняет способы характеристики своего героя, в чем также сказывается публицистический опыт 30-х годов. В ранних романах о Кожаном Чулке непосредственная авторская характеристика протагониста — явление чрезвычайно редкое. Зато в "Следопыте" она становится системой. Автору словно недостаточно поступков Бампо (хотя они и весьма красноречивы), и он настойчиво варьирует рассуждения о прямоте своего героя, его неизменной любви к правде, его чистосердечии и справедливости, а в конце 9-й главы впервые во всем цикле дает своему герою подробную характеристику. В романе также резко возросло и значение дискуссии. Почти каждое действие персонажей и событие подвергается тщательному обсуждению героев. Причем в этих спорах и рассуждениях главную роль играет сам Кожаный Чулок.

Таким образом, изменение художественных средств, которыми пользуется автор, а именно: обилие прямых авторских рассуждений и характеристик, значительное увеличение роли философской дискуссии — служит единой цели: еще резче противопоставить Натаниэля Бампо повседневной практике современной Куперу Америки и при этом сопоставить ее прошлое и настоящее.

Естественно, что проблемы цивилизации, равно как и индейская тема, имеют немаловажное значение и для "Следопыта". Но в нем происходит смещение идейных акцентов. Роль Чингачгука здесь несравненно меньше той, которую он и его сын играли в "Последнем из могикан" или Твердое Сердце в "Прерии". Основное внимание писатель по сути уделяет тем проблемам, которые он поднял в романах о современности. В том, как Купер "переводит" проблемы современности на "язык" романа о прошлом, сказалась характерная особенность этого жанра.

Основная мысль, пронизывающая "Следопыта", заключается в том, что каждый человек должен заниматься делом, соответствующим его дарованиям, знаниям, опыту (gift). Только эти факторы должны определять его место в обществе. "Я уважаю каждого человека,— говорит Натти,— если он поступает согласно своему призванию". "Природа одаривает каждого по-своему, и потому одни должны быть лучше, другие хуже". Вокруг этой основной идеи и ведутся споры на страницах романа. И та же мысль является основой ряда важных эпизодов и всей сюжетной линии романа. Полна символического смысла сцена, когда один из главных персонажей романа, Кэп, взялся не за свое дело, дело, не соответствующее его "призванию", и чуть было не погубил во время шторма на Онтарио корабль со всеми пассажирами.

"Вы живете в стране, где каждый хвастается и судит обо всем на свете: неважно, есть ли у него для этого знания или нет, есть ли у него мозги или их тоже нет, и есть ли у него вкус. Они все от рождения знатоки, политики, необычайно религиозны и во всем не хуже любого другого, даже превосходят всех остальных. Короче, можете рассчитывать, что к вашим зрелым классическим мыслям они подойдут с теми же мерками, с какими они оценивают свинину, ром и хлопок" (24; р. 10). Эта филиппика, направленная против современников, одновременно точно передает суть Кэпа. Тот же принцип соответствия призванию лежит в основе любовного конфликта Следопыт — Мейбл — Джаспер. Охотник отказывается от брака с Мейбл, ибо понимает, что их союз не соответствовал бы естественному "призванию" ("качествам") каждого из них и сделал бы их обоих несчастными. •

Как уже говорилось, концепцию "качеств", "призвания" Купер стал разрабатывать еще в "Последнем из могикан". Тогда, в 20-е годы, границы и само содержание этой теории еще не были четко определены автором, отчего не только люди, но и животные и предметы наделялись своими "призваниями", хотя ее главная цель состояла в объяснении поведения индейцев. В 40-е годы, когда Купер боролся против всеобщего "морального затмения", "падения нравов", "господства предрассудков" и размышлял о недостойных людях, которые стали играть ведущую роль в обществе, теория "призвания" представилась ему наиболее эффективным средством критики современности в романах о прошлом. Поэтому, если это понятие употреблялось в "Последнем из могикан" немногим более 30 раз, то в "Следопыте" оно встречается более 100 раз. Однако дело не только в количестве упоминаний. Это понятие меняет и свое содержание. Во-первых, оно стало применяться исключительно в отношении людей. И во-вторых, писатель отказывается теперь от представлений о врожденности "gifts" и трактует последние как качества, созданные средой, причем само понятие среды приобретает не столько "натуральный", сколько социальный оттенок. Факторы среды воздействуют на "качества", врастают в них, определяя их характер. И поскольку эти факторы разнообразны, столь же разнообразны и люди. Теорией "качеств" Купер одновременно опровергает и догматические эгалитарные концепции.

В своих письмах и публицистических работах тех лет Купер резко обрушивается на всепроникающий дух торгашества, на бессовестность политиканов. В одном из писем тому же Грино романист писал: "Если бы вы, подобно мне, непосредственно наблюдали всю их жадность, подлость и лживость во время последних событий в нашей стране, вы бы думали о них так же, как и я" (24; р. 329).

"Качества", порожденные современной действительностью, отвратительны. Но именно люди, наделенные этими качествами, определяют, по мнению Купера, облик страны. Разумеется, никаких "купцов" и недостойных политиканов в "Следопыте" нет и в помине. Но есть столкновение принципов: бескорыстие и самопожертвование противопоставлены продажности и подлости; люди, претендующие на положение, не соответствующее их "призванию", вступают в конфликт с тем, кто этому своему "призванию" следует. Иначе говоря, дух социальных и нравственных конфликтов воплощен в историческом материале. Такова характерная особенность "Следопыта", "major plot" которого целиком обращен к современности.

Конечно, все эти проблемы, связанные с теорией "призвания" и порожденные специфической американской обстановкой, были чужды европейским современникам автора и ускользнули от их понимания. Европейских читателей и критиков потрясло совершенно иное — то близкое и понятное общечеловеческое начало, которое воплотилось в фабуле романа: трагическая любовь Кожаного Чулка, его бескорыстие и самоотречение.

"Зверобой" (The Deerslayer, 1841), опубликованный сразу вслед за "Следопытом", еще больше укрепил мировую славу Фенимора Купера. Отныне история Натаниэля Бампо воспринималась как пенталогия и в "Зверобое" обрела в глазах публики, так сказать, ее первую главу. С тех пор читатели всех стран, в том числе и на родине романиста, начинали знакомство с этим героем с дней его юности. Однако и хронологически, то есть по времени создания, и идейно "Зверобой" представлял собой финал пенталогии, итог размышлений романиста об американской цивилизации, ее путях в прошлом и настоящем.

Интрига "Зверобоя", как известно, строится на том, что молодой Натти, впервые вступающий на "тропу войны", помогает своему другу, юному Чингачгуку спасти его невесту, попавшую в плен к гуронам. Действие романа развивается стремительно. И вместе с тем динамичная интрига искусно сочетается с философскими размышлениями героя. Ни в одном другом произведении цикла не комментируется им так основательно каждое явление натурального, социального и нравственного порядка. Этот роман — и в этом заключается его смысл — раскрывает конфликт еще юного Кожаного Чулка, который олицетворяет "американскую мечту", Америку, какой она могла бы стать по своим нравственным качествам, с точки зрения Купера, и ее фактических правил и исторических путей, воплощенных в морали и практике бывшего пирата Хаттера и молодого фронтирсмена Гарри Марча. Всем ходом своего произведения писатель показывает, что еще в далеком прошлом, в первой половине XVIII в., на заре цивилизации Нового Света закладываются те ненавистные ему бесчестные нормы, по которым живет современное ему общество.

Первыми персонажами, появляющимися на страницах романа, оказываются Зверобой и Гарри Марч, ибо оба героя как бы символизируют проблематику произведения, его основной конфликт. Как в начале романа, так и на последующих страницах автор постоянно подчеркивает физическую силу и внешнюю привлекательность Гарри. Но за этой внешней привлекательностью кроются омерзительное корыстолюбие и полное презрение к нравственным ценностям. Такой контраст между физическим (материальным) обликом и этической низостью символизирует для писателя особенности американской цивилизации, что неоднократно отмечалось в наше время самими американскими литературоведами.

Низость Марча и Хаттера особенно наглядно раскрывается в их отношении к индейцам. Исходя из убеждения, что "человека делает человеком кожа" (в противоположность Натти, который считает, что "каждого надо судить по его делам, а не по цвету кожи"), Гарри приходит к выводу, что индейцы просто животные, в которых нет ничего человеческого, и, следовательно, за ними можно охотиться как за животными. Весьма примечательно, что, по словам романиста, все рассуждения Марча базируются не на доказательствах и реальных основаниях, а исключительно на предрассудках. Не случайно писатель указывает на его "догматичность". Эта характеристика сближает Марча с Кэпом из "Следопыта" и предупреждает о том состоянии умов, которое крайне опасно для общества.

Автор не раз подчеркивает добродушие Марча, отсутствие злобы или мстительности у Хаттера, ибо оба они не просто злодеи или негодяи по своей природе, а действуют в соответствии с общепринятыми нормами поведения по отношению к индейцам, что и порождает отвратительные "качества" этих персонажей.

тоже в разных формах варьируется на протяжении всего романа, наиболее четко высказывает Натаниэль Бампо: "И как неизбежно один дурной поступок влечет за собой другой!". Эта мысль имеет основополагающее значение для исторической концепции "Зверобоя": история страны оказалась цепью таких дурных поступков. Поэтому, хотя приключения Чингачгука и Натти завершаются благополучно, оба избегают смерти, Уа-та-Уа освобождена, роман оказывается очень печальным, ибо все это лишь события фабульного уровня (minor plot). В заключительной главе герои через 15 лет вновь посещают места сражений. Несколько последних страниц, посвященных этому эпизоду, наполнены щемяще грустным настроением. Оно создается атмосферой воспоминаний, которыми окружено их пребывание на озере, умело подчеркнутыми деталями. Сгнивший ковчег Хаттера, обрывки ленты Джудит, человеческие кости на месте побоища на мысу — вот все, что осталось от прежних счастливых дней, когда была еще жива Уа-та-Уа. Читателю, который начинает свое знакомство с пенталогией со "Зверобоя", еще неизвестна дальнейшая судьба героев цикла. Но четыре предыдущих романа, которые фабульно продолжают "Зверобоя", оказали свое "давление" на тональность и этого произведения. Через несколько лет должен трагически погибнуть Ункас, а самих главных героев ожидает одинокая старость среди чужих и чуждых им людей на берегах того же самого озера. В своей работе над пенталогией Купер как бы прибегнул к кольцевой композиции. Начав в "Пионерах" с изображения поселка на берегах озера Отсего, он в последнем романе вновь вернулся на это озеро, в края еще не тронутые человеком. Однако вся величественная природа этой местности, которой писатель придает такой важный символический смысл, обречена на гибель, как и его герои. Их судьбы тождественны.

На фабульном уровне принципы Зверобоя торжествуют над принципами Гарри Марча. Это была та "поэтическая справедливость", которую Купер, согласно нормам романтической эстетики, стремился осуществить в своих произведениях, вопреки несправедливой действительности. Но в реальной истории верх одержал Марч.

Как говорилось, "Зверобой" был итогом пенталогии. Поэтому, хотя Натти и молод, на всех его размышлениях лежит налет грусти, свойственный не юноше, а старому охотнику, который видел много зла, не раз отступал все дальше и дальше на Запад от вала цивилизации и пережил смерть ближайших друзей.

Вопрос о жанровой природе романов о Кожаном Чулке до сих пор остается спорным. Романы типа "Шпиона" или "Лайонела Линкольна", в которых действие развивается по скоттовской парадигме (частная судьба героя включена в поток конкретных политических событий), не вызывают разногласий у исследователей при определении жанра: их относят к историческим. Романы же о Кожаном Чулке чаще всего определяют как "социальные", "авантюрно-приключенческие", "нравоописательные" и т. д. А между тем они были и задуманы автором, и восприняты современниками как произведения жанра, господствовавшего в западноевропейской и американской прозе 20-х годов,— исторического романа, о чем свидетельствуют отзывы писателей и критиков тех лет.

То, что Вальтер Скотт был основоположником этого жанра, общеизвестно, и идет ли речь об "Айвенго" (где действие происходит в XII в.) или об "Антикварии" (где события совершаются в 1794 г., то есть всего за 22 года до написания этой книги, в которой, к тому же, нет ни конкретных социально-политических событий, ни подлинных исторических деятелей), критика всегда называла все его произведения историческими романами. Сопоставление Скотта и Купера стало чуть ли не общим местом в критике XIX в. Этих писателей упоминали вместе, исходя из жанровой аналогии их произведений. Широко известны слова Пушкина о том; что Купер — ученик и последователь Вальтера Скотта, который "увлек за собою толпу подражателей", но все они, "кроме Купера и Мандзони, не справились с "Демоном истории"²⁹ и ее отношений с индейцами влияние оказали исторические романы Купера³⁰

Развивая принципы, разработанные В. Скоттом, Купер, подобно своему учителю, трактовал изображаемую им эпоху как определенный и оказавшийся закономерным этап в развитии страны, который привел к современному для писателя состоянию умов и нравов. Эта точка зрения на роль "вчера" в формировании облика "сегодня" сближает Купера со Скоттом. Однако своеобразие романов о Кожаном Чулке заключается в том, что в них нашло отражение не столько определенное событие (хотя осада и взятие Монкальмом форта Георга, ставшее центральным эпизодом "Последнего из могикан", было реальным событием), сколько содержание целой завершенной исторической эпохи в жизни народа, процесс становления общественных условий и культурно-бытовых укладов, их различия, конфликт двух цивилизаций. В этих романах дана, если можно так выразиться, социальная "родословная" пионерства и освоения континента, раскрыта историческая трагедия коренного населения страны.

"Первые подлинно исторические романы в Америке написал Джеймс Фенимор Купер. Когда появились его романы о Кожаном Чулке, за целое поколение до "Гайаваты", было еще слишком смело, даже революционно изображать индейцев не как жестоких, коварных и хитрых, а как людей трагической судьбы. Купер сознательно идет от Вальтера Скотта, но то, что он изображает — недолгую и жестокую борьбу белых колонистов с коренными жителями, краснокожими — сильнее и возвышеннее, чем то, что рисует Вальтер Скотт. В сокращенных изданиях, в которых ныне обычно публикуются романы о Кожаном Чулке, они превратились в приключенческие истории для юношества... На самом деле они являются подлинными историческими романами"³¹.

***

Не только фронтир, индейцы, пионеры и политические бури были объектами пристального внимания жителей США. Море, может быть, в еще большей степени занимало воображение граждан молодой республики как немаловажный фактор ее существования. Американские китобойцы бороздили океаны всей планеты. Купцы оживленно торговали с Европой и другими частями света. Сотни сообщений о пиратах, появлявшиеся регулярно в прессе тех лет, будоражили воображение читателей и обсуждались всеми — от мала до велика. И наконец, морские победы, одержанные над британцами в годы второй войны за независимость (1812—1814), вызвали такой бурный прилив интереса к морской теме и жизни моряков, что он не спадал в течение нескольких десятилетий. По словам историка, страницы альманахов, журналов и газет пестрели очерками, дневниками и воспоминаниями, которые выходили из-под пера чуть ли не каждого священника, мичмана, лекаря и просто пассажира, хоть раз ступившего на палубу корабля³².

определить как произведение о моряках, их подвигах в борьбе со стихией и врагами, их особом быте, своеобразных нравах, психологии и языке, которые сложились под влиянием специфических условий жизни на корабле. Сам жанр этот представляет собой явление очень неоднородное. Он объединяет как чисто приключенческие произведения, в которых на первый план выступают внешние, занимательные подробности из жизни моряков, так и серьезные философские романы, где корабельные экстремальные ситуации давали пищу для размышлений о жизни вообще, о человеке, природе, обществе, принципах и нормах человеческого поведения. И та, и другая линия восходят к Куперу. Сама история маринистики как самостоятельной ветви литературы начинается с куперовского "Лоцмана" (The Pilot, 1824), хотя сам романист опирался на наследие Дефо ("Капитан Сингльтон", "Робинзон Крузо"), Смоллета ("Приключения Родерика Рэндома"), Скотта ("Пират"), в романах которых море и моряки не были главным объектом изображения, но играли определенную роль.

Прежде всего, даже в чисто количественном аспекте романы Купера отличаются от предшествующей морской литературы. В "Приключениях капитана Сингльтона" Дефо лишь 22% страниц посвящено изображению событий, происходящих на море; в "Родерике Рэндоме" — 17%; в "Пирате" — 4%³³"Лоцмане" уже около половины книги (15 глав целиком) посвящено морским эпизодам, а в "Красном корсаре" (The Red Rover, 1827) — три четверти произведения.

В смоллетовских социально-бытовых романах-биографиях многие морские эпизоды в жизни героев носили чисто подсобный характер. Поэтому английский романист уделяет им незначительное, необходимое для выполнения этой подсобной роли место. Родерику достаточно в нескольких строчках упомянуть о сорокадневном переходе из Африки в Уругвай и еще в четырех строках — о плавании между Уругваем и Вест-Индией. В куперовских произведениях, в которых напряженное действие сконцентрировано на очень маленьком временном отрезке (например, все события в "Лоцмане" происходят в течение пяти дней), автор отводит целые главы изображению морских боев, маневров, схваток с бушующим океаном. Таковы знаменитая 5-я глава "Лоцмана", где Поль Джонс проводит судно в бурю через подводные камни, или 12-я глава "Красного Корсара", целиком посвященная захватывающему описанию короткого пути "Королевской Каролины" от гавани до стоянки пиратского судна на рейде.

При всей красноречивости количественных характеристик значительно важнее был совершенно новый подход к пониманию и трактовке моря как эстетического объекта. Сцены на борту "Грома" в "Родерике Рэндоме" полны гневного обличительного пафоса. Смоллет ненавидел современный ему век "всеобщего корыстолюбия и плутовства людского", и корабль был для него сколком жестокого мира. С этой точки зрения морская жизнь Родерика была эпизодом в бесконечных скитаниях героя по гнусной жизни, и потому не могло быть и речи об акцентировании внимания на героической стороне морской профессии. Просветительская рационалистическая неприязнь к негармоничной дикой природе и ее бурным проявлениям сказалась у Смоллета, например, в том, что он в одном из своих стихотворений воспевал шотландское озеро Лох-Ломонд за то, что ни одна морщина не портит его зеркальной поверхности. Тем более зрелище морской бури не возбуждает у писателя никаких положительных ассоциаций.

с особой интерпретацией всех эстетических категорий, в том числе категорий возвышенного и прекрасного. В частности, вытекающая из романтической эстетики тенденция к героизации положительных персонажей очень органично могла воплотиться в произведениях о моряках. Превратить эту возможность в действительность в романтической прозе XIX в. было суждено Куперу, так как ни для кого из предшествующих ему романистов море не приобретало такого самостоятельного интереса.

этапы борьбы колоний с метрополией. И подобно тому, как в пенталогии о Кожаном Чулке писатель шел от послереволюционных времен ко все более ранним десятилетиям XVIII в., так и в этой "трилогии" он двигался в изучении прошлого и его связей с настоящим от событий революции к ее самым первым истокам. Зарождение национальных чувств у колонистов, первое противопоставление себя Англии изображено в романе "Морская волшебница" (The Water-Witch, 1830), переносящем читателя в 10-е годы XVIII в. В "Красном корсаре" изображен герой, который уверен, что его родина неизбежно сделается свободной, и который еще в середине восемнадцатого столетия ведет свою собственную войну за независимость. И, наконец, в самом знаменитом и значительном произведении, "Лоцмане", Купер рисует, как он говорит, "день рождения нации".

Напряженная и увлекательная фабула "Лоцмана" строится на неудачной попытке американцев в годы Войны за независимость высадиться на английском побережье и захватить в плен несколько важных особ, пэров и парламентариев, чтобы потом обменять их на американских военнопленных. Блестяще задуманная и начатая операция проваливается из-за того, что два молодых офицера, встретив своих невест, уводят на корабль их, вместо знатных пленников. В конце романа между одним из этих офицеров, Гриффитом и заглавным персонажем происходит примечательный разговор:

— А как же главная цель нашей экспедиции? — спросил Гриффит.

— Не достигнута,— быстро ответил Лоцман.— Она принесена в жертву личным чувствам. Наше предприятие, сэр, как и сотни других, окончилось ничем и будет забыто навсегда.

Находясь в своем понимании долга на позициях, близких к кантианским, Купер полемизирует как с теорией "разумного эгоизма", так и с господствующей в стране утилитаристской моралью. Нравственный аспект проблемы долга неотделим от политического. Авторитарный режим (его поклонником в романе является полковник Говард) порождает нравственную безответственность, поскольку нерассуждающее, слепое преклонение перед высшим авторитетом приводит к мысли, что любые средства оправданы для защиты этого авторитета. Однако не меньшие опасности таит в себе и демократия, широко открывающая двери для разгула индивидуалистических настроений, для пренебрежения долгом по отношению к другим людям, обществу, стране. В условиях демократии, то есть в современном писателю американском обществе, чувство долга, вопреки эгоистическим устремлениям, должно быть особенно глубоко развито, как развито оно у Бёрча, Бампо, Тома Коффина и Лоцмана. Последний выступает в романе как наиболее полное воплощение этой категории. Малейшее отступление от требований долга, которое совершает не только негодяй (как, например, предатель Диллон в этом романе), но и в основном порядочный человек, поддавшийся узколичным чувствам и слабостям, может нанести окружающим непоправимый ущерб (неудача операции, гибель "Ариеля", смерть Тома Коффина).

Заглавный герой романа изображен как душа всякого героического действия. Он появляется на страницах книги в самые напряженные моменты, спасает остальных героев, направляет ход событий в нужное ему русло, проявляет почти сверхъестественное профессиональное мастерство. Так как подлинное имя этого человека нигде не названо в романе, то нынешнему читателю он представляется таким же вымышленным персонажем, как и остальные действующие лица. Но на самом деле современники в нем узнавали героя Войны за независимость, талантливейшего флотоводца Поля Джонса. Опираясь на реальные данные об этом человеке, Купер лишь утрирует их, чтобы создать романтический образ человека с трагической судьбой, чье имя из-за клеветы "тиранов и аристократов" становится пугалом для беспомощных мирных людей; человека, для которого, как и для Бёрча, и для Бампо, не оказалось места в послереволюционной Америке.

Купер стремится нарисовать максимально точные картины моря, морских пейзажей, корабельного такелажа, навигационных маневров. Знаменитые литераторы всех стран мира выражали свое восхищение этой точностью, делающей зримой и убедительной каждую деталь повествования. По словам Белинского, "море и корабль — это его родина, тут он у себя дома: ему известно название каждой веревочки на корабле, он понимает, как самый опытный лоцман, каждое движение корабля; как искусный капитан, он умеет управлять им..."³⁴.

Речь куперовских моряков густо насыщена специальной морской терминологией, используемой ими применительно ко всем случаям человеческой жизни, за что Купера впоследствии обвиняли в отступлении от жизненной правды. Однако дело не только в том, что из 234 терминов, которые употребил Купер в своих ма-ринистских романах, 218 можно найти в морских словарях того времени³⁵ они действительно использовали в жизни, но при этом он предельно сгущает непривычную живописную специфику морского языка, делает своего рода конденсат из профессионального жаргона, чтобы и в этом отношении противопоставить своих персонажей "людям сущи" с их прозаическим бытом и обьщенной, будничной речью.

"на суще", то есть в системе окружающих отношений, того, что удовлетворило бы его устремления: он не видит здесь ценностей, которых бы следовало добиваться, отвергает признанные этим обществом прозаические меркантильные соображения и нормы. У него нет никаких определенных экономических, социальных или даже просто матримониальных целей. Носителями романтического начала в "Лоцмане" являются сам заглавный герой (но поскольку он лицо историческое, то автор, связанный этим обстоятельством, не может, не отклоняясь от фактов, чрезмерно концентрировать в образе Поля Джонса эти романтические атрибуты) и, главным образом, старый рулевой Том Коффин, произведший наибольшее впечатление на современников романиста и читателей в последующих поколениях. Джозеф Конрад, который признавал, что Купер оказал на него как на мариниста большое влияние, писал: "Длинный Том Коффин — это изумительный образ моряка во всей его жизненной неповторимости и типической значимости"³⁶.

Куперовский романтический герой (в данном случае простой матрос, а в романах о Кожаном Чулке — охотник) не мыслит своей жизни вне той среды, из которой он черпает взгляды на мир и которая совсем не похожа на общество, полное — выражаясь словами Натаниэля Бампо — "улучшений" и ухищрений. Старый охотник немыслим вне лесов, или шире говоря, вне природы. Том Коффин невозможен вне морской обстановки. Все зло мира сконцентрировано для Коффина в "суше", о которой он постоянно на протяжении романа отзывается с презрением, недоброжелательством и боязнью, несмотря на все свое бесстрашие. Море для Тома, как и леса для Натти,— та ценность, та стихия, которая противостоит "суше" с ее цивилизацией и "улучшениями". И для самого Купера море — это великолепная романтическая среда, которая является антиподом сухому прозаическому миру буржуазных отношений. В отличие от "поселений" с их несправедливым укладом жизни, искусственными и вне человека лежащими критериями оценки личности, море и корабль являются в романтической трактовке Купера идеальной средой, где беспрепятственно реализуются способности человека и раскрывается его подлинная натура и где каждому воздается должное. Жизнь моряка в романтической интерпретации была свободна от привычных традиционных социальных связей. Поэтому морские романы Купера можно назвать маринистским вариантом "американского путешествия". Не случайно поэт Джеймс Рассел Лоуэлл назвал Коффина Кожаным Чулком в "холщевых штанах и зюйдвестке" (25; р. 252).

"смещение во времени", иными словами, то, что впоследствии станет называться "модернизацией", то есть проецирование в более или менее отдаленное прошлое чувств, мыслей и настроений, которые станут характерными и закономерными спустя лишь годы и десятилетия. Такое смещение позволяло связывать материал прошлого с социальными и нравственными проблемами современности. В частности, это характерно для другого знаменитого морского романа, "Красный Корсар", поскольку жажда независимости для родной страны, столь резко выраженная у заглавного героя, станет характерной для настроений американцев лишь значительно позже.

мимо творческого опыта Байрона. Американский байронизм был определенной гранью в развитии американской поэзии и художественной прозы, "корректируясь" социальным и мировоззренческим опытом американских писателей, которые, усваивая уроки английского поэта, постоянно полемизировали с ним, противопоставляли его концепциям свою трактовку жизненных коллизий. Создателю маринистского романа английский поэт предстал первым и единственным писателем в мировой литературе, который по-новому стал понимать и изображать море как наиболее полное олицетворение сил свободной природы, как вольную стихию, избавленную от рабства и ограничений, давящих на человека "на берегу". Купера привлекали сила духа, гордость, независимость байроновских героев. Однако ряд их психологических и нравственных детерминантов, сами их поступки, их мизантропия были чужды романисту. "Чистый" байроновский герой воспринимался им преимущественно как носитель зла. Сближая отдельные внешние характеристики Красного Корсара с Конрадом и другими героями "восточных поэм", Купер тем острее противопоставлял по сути своего протагониста байро-новским, стремился внести свои коррективы в байронизм, преодолеть то, что он считал в нем неприемлемым. Внешнее сходство — портретное и психологическое — у куперовского и байро-новского героев весьма значительно, однако на глубинном уровне произведения начинается их противопоставление. Прежде всего, Красного Корсара отличает готовность "искать воли не для себя" и даже пожертвовать собою ради высокой революционной цели, тогда как байроновские герои представлялись Куперу личностями, которые стремились лишь к абсолютной свободе для себя. Американский романист болезненно ощущал в своей стране последствия ничем не сдерживаемых индивидуалистических настроений, жажды "абсолютной свободы". Он отчетливо видел (и показал в "Прерии"), что абсолютная свобода чревата страшными последствиями. Поэтому в "Красном Корсаре" "абсолютность" свободы байронического героя ограничена высокими идеалами и известными пределами. В американском романтизме, с его особенно обостренным интересом к нравственным проблемам, с его стремлением воплотить в герое максимально возможное число общечеловеческих высоких достоинств, образ благородного разбойника претерпевает определенную трансформацию по сравнению с родственными ему персонажами из европейских литератур, в особенности — по сравнению с байроновскими героями. Нравственный максимализм, присущий кодексу американского романтизма, нисколько не противоречил образам Бампо и Коффина. Но иное положение у Красного Корсара. Практика его несравнима с поведением упомянутых персонажей. Субъективно желая творить только справедливые дела, он объективно становится соучастником кровавых преступлений своей команды, в чем и заключается его трагическая вина. Никакими высокими помыслами нельзя оправдать убийства невинных. Как бы высока ни была его цель, ее осуществление не должно быть запятнано преступными средствами.

В своем следующем романе, "Морская волшебница", Купер пытался в образе главного героя создать приемлемую для своих нравственных взглядов фигуру человека, который бросает вызов несправедливым законам и вместе с тем лишен черт, омрачивших облик Красного Корсара. Однако образ благородного разбойника в такой интерпретации вступает в противоречие с конституирующими его признаками. Он утрачивает трагизм, то есть основное качество, присущее героям этого плана. Отсюда ясно, почему при ряде отдельных значительных достоинств — занимательности, живописности — роман не вошел в число куперовских произведений первого ряда с их очень напряженной, драматично звучащей нравственной темой.

Джеймс Фенимор Купер оставил после себя 32 романа. Однако наследие его весьма неравноценно. Поклонник писателя, Бальзак категорически утверждал: "Я не могу понять, как автор "Лоцмана" и "Красного Корсара", автор четырех приведенных выше произведений (имеются в виду романы о Кожаном Чулке без "Зверобоя", который тогда еще не был опубликован — В. Ш.) мог написать остальные романы, из которых я исключаю только "Шпиона". Эти семь книг — единственное и подлинное его право на славу"37.

писателя. И тем не менее Бальзак справедливо выделил из всего наследия Купера несколько книг. Хотя Купер и был, как уже говорилось, родоначальником многих разновидностей американского романа, все же важно не столько то, что некий писатель был первым в постановке той или иной проблемы, в решении той или иной художественной задачи, сколько иное: была ли начатая традиция подхвачена современниками или сознательно на него опирающимися литературными преемниками в последующих поколениях, даже если он не был должным образом оценен и понят в свое время (как, например, Уитмен); какое впечатление на умы произвели его книги, послужили ли они непосредственным или опосредованным импульсом для художественной или даже, шире, духовной жизни. Иначе говоря, носит ли приоритет писателя действенный характер или он формален?

Романы 30-х и особенно 40-х годов (если не считать "Зверобоя" и "Следопыта") имели очень незначительный резонанс. Сам Купер чувствовал, что его новые вещи не пользуются успехом, и грустно признавался в одном из писем 1840 г.: "Мое время... почти истекло... Я давно вижу, что страна уже устала от меня" (17; р. 178). Он по-прежнему оставался самым широко читаемым американским писателем, но это касалось только его знаменитых романов, тогда как, например, "Землемер" {The Chainbearer, 1845) был издан тиражом в 750 экземпляров, "Дупло дуба" {The Oak Openings, 1848) — в 550, а "Морские львы" {The Sea Lions, 1849) — в 400, продано же было еще меньше. Сообщая писателю эти печальные новости, его издатель Бентли тем не менее был уверен, что "зато "Лоцман", "Красный Корсар", "Прерия" будут жить, пока живет наш язык" (17; р. 53).

* * *

С тех пор как в 1825 г. впервые был переведен на русский язык "Шпион", произведения Купера выходили у нас более 230 раз, в том числе 8 раз издавались его собрания сочинений. В большинстве своем, начиная с Белинского, который приравнивал его к Шекспиру и Гомеру, и даже еще раньше, с Н. Полевого и Шевырева, русская критика высоко оценивала творчество американского романиста. Отзывы о нем, как о писателе "гениальном" (А. Кольцов), авторе "блестящих романов" (А. Пушкин), заставляющем "рыдать горькими слезами" (Д. Григорович), сопоставление некоторых произведений русской литературы с куперовскими (Герцен о "Семейной хронике" Аксакова, Лесков о "Хлебе" Мамина-Сибиряка), использование куперовских образов (Л. Толстой в "Казаках) можно встретить в критических статьях и художественных произведениях, письмах, дневниках, мемуарах русских писателей, причем далеко не только в первой половине XIX в. В советское время можно назвать М. Горького, В. Арсеньева, А. Фадеева, считавшего Купера одним из своих литературных учителей, Всеволода Иванова, призывавшего писателей продолжать "прекрасные куперовские традиции".

— 77.

2 Цит. по: Mantz H. E. French Criticism of American Literature before 1850. N. Y., 1917, p. 41.

3 Simms, William Gilmore. Views and Reviews in American Literature, History and Fiction. First Series. Cambridge (Mass.), 1962, p. 210.

4 Cooper S. F. Small Family Memories. // Correspondence of James Fenimore Cooper. New Haven, 1922, v. I. p. 43.

"Waverley". // American Literature. 1932, v. 3, № 4, p. 430.

6 Neal J. Wandering Recollections of a Somewhat Busy Life: An Autobiography. Boston, 1869, p. 224.

7 Цит. по: McCloskey J. C. The Campaign of Periodicals after the War of 1812 for National American Literature. // PMLA. 1935, v. 50, № 1, p. 265.

8 Gray F. С An Address Pronounced before the Society of Phi Beta Kappa... // North American Review, 1816, v. 3, September, p. 290.

— 1967, v. II, p. 310.

11 Cooper J. F. Early Critical Essays (1820-1822). Gainesville (Ho.), 1955, p. 100.

12 Cooper J. F. Representative Selections. N. Y., 1936, p. 274.

14 Memorial of James Fenimore Cooper. N. Y., 1852, p. 33.

16 North American Review. 1822, v. 15, July, p. 258.

18 Frederic J. T. Cooper's Eloquent Indians. // PMLA. 1956, v. 71, № 5.

19 Cooper J. F. Notions of the Americans. N. Y., 1963, v. 2, p. 281.

22 Chase, Richard. The American Novel and its Tradition. L., 1958, p. 60.

23 В советском литературоведении эти романы детально изучены в кандидатской диссертации Т. Ю. Введенской "Европейская трилогия Д. Ф. Купера и ее роль в творческой эволюции писателя". Иваново, 1986.

24 Cooper J. F. Letters and Journals, v. Ill, p. 10.

26 Cooper J. F. Home as Found.— Hurd and Houghton, n. d..— p. 83.

27 Цит. по: Shulenberger A. Cooper's Theory of Fiction: His Prefaces and Their Relation to His Novels. Lawrence (Kans.), 1955, p. 41.

28 Jefferson, Thomas. Writings: Monticello Edition. Washington, 1903, v. 5, p. 83.

—Л., 1949, т. XI, с. 92.

31 Feuchtwanger L. Das Haus der Desdemona, oder Grosse und Grenzen der his-torischen Dichtung. Rudolstadt, 1967, SS. 103-104.

32 Chapelle H. I. The History of the American Sailing Navy, N. Y., 1949, p. 128.

—1956, т. IV, с. 458-459.

36 Conrad, Joseph. Notes on Life and Letters. L., 1941, p. 56.

В. Н. Шейнкер