ФРОНТИР
Феномен фронтира возник в начале колониального периода американской истории, с появлением первых поселений на территории Нового Света. Реально фронтир представлял собой постоянно передвигавшуюся на Запад границу между освоенной, цивилизованной частью страны и дикой, тузбмной территорией континента. В ходе национального развития фронтир утверждался как уникальное историко-культурное явление, наполняясь важным и многообразным содержанием.
Наряду с этим, фронтир проявил себя в истории США не только как граница между "дикостью" и цивилизацией, но и как особая социо-культурная среда, отличавшаяся нравами и образом жизни от освоенного Востока в той же мере, что и от Дикого Запада, но вместе с тем оказывавшая влияние на тот и на другой. Фронтир, следовательно, проявил себя как особый вариант типично американского понятия регионализма, или как целостный социо-культурный феномен, имевший национальное значение. На протяжении почти трехсот лет американской истории фронтир способствовал "выплавлению" из многообразных социальных, этнических, религиозных и индивидуальных особенностей собственно национально-американского сознания. Постепенно возрастала и духовная роль фронтира как фактора психологического самоосмысления нации.
В качестве духовного ориентира опыт подвижного "пограничья" долгое время способствовал поддержанию мифа о личной независимости индивидуума, о равенстве возможностей и об альтернативности перспектив личного плана, о способности начать сначала, обновиться в своем "стремлении к счастью", как бы оно ни понималось. Поэтому образ нового Адама, возникший у истоков фронтира еще в лоне пуританских колоний, находил все новые практические подтверждения библейскому провиденциализму вплоть до конца XIX в.
"пограничья" — в конце XIX в. С этого момента и берет начало осмысление историко-культурной роли фронтира, сопровождаемое спорами о его природе, в ходе которых было выдвинуто немало различных концепций.
Первой, этапного значения работой в этом направлении явилась речь историка Фредерика Джексона Тернера (Frederick Jackson Turner, 1861—1932), "Роль фронтира в американской истории" ("The Significance of the Frontier in American History"), произнесенная в 1893 г. на открытии всемирной выставки в Чикаго. Тем самым была заявлена уникальность американского исторического опыта, интерпретированного через явление фронтира, и его мировая значимость. Позднее эта речь вылилась в объемную работу, ставшую классической в американской историографии и сыгравшую одновременно роль своего рода культурного манифеста.
Впервые исследователь попытался посредством фронтира объяснить американскую самобытность. Он считал, что фронтир явился первейшим фактором формирования американской нации, "переплавляя" европейский материал в американский. Кроме того, фронтир определил исторический облик и путь развития американской демократии и способствовал становлению национального характера.
Тернер указывал на постоянную историческую изменчивость "пограничья", население которого слагалось из разных волн переселенцев, преследовавших подчас разные цели и осваивавших к тому же различные географические области обширного края, именуемого Западом. Он даже выделял "фронтир (и одновременно эпоху) пушных торговцев", "фронтир фермерства", лодочников и речников, военного продвижения и др. Развивая свою концепцию, он подчеркивал существенное отличие Запада от Востока и тот факт, что будущее США (в том числе и вопрос о рабстве) решалось на Западе. "В результате, — подводил он итог, — именно фронтиру американское сознание обязано своими неповторимыми свойствами. Эта грубость и сила, в сочетании с любознательностью; этот практичный, изобретательный склад ума, тяготеющего к действию; это уверенное владение сферой материальной, при отсутствии художественности, но мощное в достижении великих целей; эта беспокойная, нервная энергия; этот доминирующий индивидуализм, творящий во имя добра и зла, и в целом, эта практичность и энергия, которые приходят вместе со свободой, — таковы черты, принесенные фронтиром..."1.
В силу особенностей времени, когда писалась его работа, Тернеру исторический опыт "пограничья" в целом представлялся позитивным, в том числе и тогда, когда историк утверждал, что "национализирующая тенденция, свойственная Западу, преобразовала демократию Джефферсона в национальный республиканизм Монро и демократию Эндрю Джексона" (1; р. 29).
настораживающие замечания ученого о том, что "нация рождалась буквально за один день", что "вопреки природе, вопреки обычаям, каждый фронтирсмен на самом деле порождал новое поле для возможностей, путь освобождения от уз прошлого, и свежесть, и уверенность, и презрение к былым устоям, нетерпимость к любым ограничениям и идеям, безразличие к их урокам — все это сопровождало продвижение фронтира" (1; р. 38).
Работа Тернера, наряду с глубокими прозрениями в области взаимосвязи пограничья с национальным характером, была отмечена противоречиями и односторонностью подхода. В эпоху "закрытия фронтира" она обобщила опыт нескольких веков его истории.
Следует отметить изменчивость природы фронтира. Поскольку географически и хронологически он протянулся через важнейшие фазы становления американской цивилизации, в эволюции фронтира следует выделять несколько этапов. В самом общем виде, говоря о нем, различают периоды "первой" и "второй" границы.
"Первая" граница пролегла от атлантических поселений до Аллеганских гор, затем до левого (восточного) берега реки Миссисипи. Хронологически процесс ее освоения растянулся примерно на два с половиной столетия — от 1607 (первое поселение в Северной Америке, Джеймстаун) до конца 40-х годов XIX в. В этот период отгремел ряд войн за обладание континентом между соперничавшими европейскими державами, победоносно завершилась Война за независимость (Американская революция) и война с Англией 1810—1812 годов, образовалось государство США, которое постепенно принялось за освоение глубин континента, перешагнув Аллеганские горы и получив в результате покупки Луизианы возможность продвижения на запад до Миссисипи и на юг до Мексиканского залива.
По мере дальнейшего продвижения нации на запад, за Миссисипи, "вторая" граница охватила бурный и краткий исторический промежуток в полстолетия (примерно вторую половину XIX в.), обозначив годы между двумя "золотыми лихорадками" — калифорнийской и клондайкской (соответственно 1849 и 1886 годов). В 1890 г. завершился процесс насильственного усмирения индейских племен. В результате бурной территориальной экспансии США — присоединения мексиканских территорий по окончании войны с Мексикой (1848 г.), позднее — Калифорнии и Аляски, с выходом к Тихому океану — завершилось территориальное оформление страны. Гражданская война окончательно определила судьбы Юга и Запада, обусловив взлет индустриализма — таковы были итоги "второй" границы. Периодизация фронтира достаточно условна, обе эпохи были частью единого процесса, существенно повлиявшего на социально-политический и духовный облик страны, изменив ее культуру и серьезнейшим образом сказавшись на развитии литературы.
Неизвестный художник. 1830.
Помимо указанной хронологии, фронтир может рассматриваться в более частных, местных категориях, учитывающих географические субрегионы, в связи с чем в литературе о нем употребляется немало терминов типа "речной фронтир", "старый Юго-Запад", "старый Северо-Запад" и т. д. Не менее контрастно выглядела и осваиваемая территория, что, в свою очередь, накладывало отпечаток на фронтирсмена. Социальным типам, рожденным опытом "пограничья", предстояло уйти в небытие вслед за "закрытием" фронтира. Однако фактом своего появления они убедительнее всего ответили на вопрос, поставленный Гектором Сент-Джоном де Кревкером еще в XVIII в.: "Что такое американец?"
Фронтир явился для Америки способом национального самоопределения и одновременно постижения окружающего мира. Его "население" менялось по мере освоения границы: траппера сменял лесовик (backwoodsman) и разведчик гор (mountain man), ковбоя — поселенец-фермер, пока всех их не сменили лавочник и банкир. В истории "пограничья" нашлось место и миссионеру, и разбойнику, и членам комитета бдительности, и множеству других типов. Здесь совмещалась хронологическая сменяемость подобных исторических типов, и — в силу исторической стремительности освоения "второй границы" — одновременность их существования. Среди покорителей дикого края были, с одной стороны, отшельники-первопроходцы, люди вроде полулегендарных Дэниэла Буна и Майка Финка, а с другой — ученые, описатели нового края: знаменитые Одюбон, Льюис и Кларк, Рафинеск и Кэтлин, а также принц Максимилиан, миссионеры различных религиозных общин и другие. Первые стали символами устойчивых качеств национального характера (изобретательности, умения приспосабливаться и навыков выживания, предприимчивости и энергии); вторые подарили человечеству детальные описания природы "пограничья", запечатлели во всей его красочности и пестроте облик туземного населения с его экзотически-неповторимыми нравами. Образы, оставленные ими, стали символами края и легли в основу национальной символики.
ДЖОН ДЖЕЙМС ОДЮБОН. ДИКАЯ ИНДЕЙКА. 1825.
"Конестога", использовавшиеся поселенцами (их называли еще кораблями прерий); длин-ное "пенсильванское" ружье или джинсы типа "леви-строс", созданные специально для золотоискателей Калифорнии. Чрезвычайно важным оказалось влияние фронтира на речь его обитателей; активно пополняя лексику, в результате нового жизненного опыта возникали неологизмы фронтира, часть которых впоследствии вошла даже в международный обиход. Таковы были, прежде всего, выражения и термины, пришедшие из общения с индейцами и восходящие еще к колониальному фронтиру: пау-вау и топор войны, янки и о'кей, вампум и трубка мира; а впоследствии — обширнейший пласт типично "западной" идиоматики и терминологии, связанной с ковбойством и культурами индейцев Дальнего Запада. Бытовая и профессиональная лексика, описывающая разнообразные реалии и сферы деятельности на Западе, в силу уникальности этого опыта, очень трудно поддается переводу — она не имеет мировых аналогов. Таковы, например, профессии: "лесовик" (backwoodsman), "разведчик гор" (mountain man, армейский следопыт-скаут), "пистолеро" (gunman, наемный охранник или бандит), "траппер" и "скваттер", "лесной бродяга" ("voyageur", или "coureur de bois"), ковбой (он же вакеро), рэйнджер и виджилянт, с их привычными атрибутами — лассо (реатой) и кольтом. Эти неповторимые явления пограничья возникли в процессе освоения столь же уникальной природы. Мустанги, гризли и койоты, бизоны и мэверики — обозначения этих понятий вошли в специальные словари и энциклопедии уже в XX в., после того, как фронтир стал историей. И произошло это во многом потому, что они составили суть фронтира, стали частью его фольклора, а затем, в качестве реалий, символов и образов перешли в литературу.
Опыту освоения пограничья Америка обязана доброй половиной своей топонимики: преобладанием на Юго-Западе испанских названий, на Северо-Востоке и Среднем Западе — франкоязычных, на атлантическом побережье — порой голландских и немецких, и повсюду, в изобилии — коренных индейских, как и множества иных. Уолт Уитмен впервые попытался дать этим именам эстетическое осмысление в "Листьях травы", а Стивен Винсент Бене и Сэндберг продолжили его традиции в XX в. Облик фронтира обрел зримое выражение благодаря живописцам, начиная с романтиков — Джорджа Кэтлина, Томаса Коула, Альберта Биерстадта и других, изображавших красоты и аборигенов дикого края в идеализированном, даже мистическом, виде, до реалистов, тоже не чуждых экзотизма — Ремингтона и Рассела, Шрайфогеля и Клаймера. На сочетании индейских и ковбойских мотивов с темой дикого приволья, пусть при некоторой модернизации, основана вся современная живопись американского Запада — от Джорджии О'Киф до Фрица Шолдера. Более того, сегодня нужно говорить о целом стиле жизни, основанном на традициях старого Запада, о волнах национальной моды, с ним связанных.
помнить не только о "ферментирующем", но и о "центробежном" воздействии фронтира на нацию. Речь идет о ценностном несогласии фронтирсменов с "цивилизацией", вынуждавшем еще первых поселенцев, вроде Дэниэла Буна и Хью Гласса, уходить все дальше на Запад. Впоследствии усиление контактов с аборигенными культурами, основанными на принципах взаимодействия с природой и на общинной демократии, продолжило эту традицию, породив типично американский феномен "белых индейцев": Джона Теннера, книга которого привлекла внимание Пушкина, выполнившего переводы отдельных фрагментов и сопроводившего их своими размышлениями о дикости и цивилизации; Джеймса Уилларда Шульца, а в наши дни — Адольфа Хангри Вулфа, как и множество других, добровольно становившихся "индейцами".
Опыт покорения дикого края и необходимость выживания в неблагоприятных условиях породили уникальный фольклор "по-граничья", в котором важнейшая роль принадлежит юмору. Он отличался фантастичностью и гротескностью, и такое юмористическое произведение представляло собой цепь нелепостей, нанизанных одна на другую, где гипертрофированные хвастовство и задор способствовали поддержанию морального духа фронтирсменов. Пограничный юмор нашел выражение в ряде специфических фольклорных жанров: небылице (tall tale), байке (yarn) и розыгрыше (practical joke), — нередко дополнявших друг друга.
Рассказчиком подобных историй обычно выступает старожил пограничья. С невозмутимой серьезностью он повествует о нелепейших происшествиях и фантастических событиях, разыгрывая слушателя-новичка и одновременно сообщая аудитории заряд веселья и оптимизма. По географической среде бытования подобный фольклор получил в истории литературы наименование "юго-западного юмора": подразумевается, что Юг и Запад США сыграли равноправную роль, объединившись в процессе его формирования.
и балладного творчества на Западе сказалось на тональности многих произведений американской поэзии XIX-XX веков. Прежде всего, это оказалось возможным только на основе живой традиции фронтирного фольклора, не пропавшей и в XX в.: одним из ее проявлений доныне остается развитие ковбойской юмористической поэзии. Фронтир непосредственно повлиял на возникновение таких явлений в литературе США, как "местный колорит" конца XIX в. и регионализм (в узком его понимании, так же как и в более широком, охватывающем практически всю историю американской литературы). Наконец, самого серьезного рассмотрения заслуживает тема фронтира в литературе США.
Очевидно, что феномен фронтира и связанных с ним явлений в литературе США, равно как и осмысление его роли в формировании нации, национального самосознания и культуры, далеко выходит за хронологические рамки данного тома. Однако, чтобы точнее определить природу этого специфически американского феномена, выявить его место и значение для национальной литературной традиции, целесообразно рассмотреть проблему во всей целостности, проследив ее развитие в исторической протяженности, охватывающей несколько литературных эпох, не разбивая по томам, что позволит отчетливее обозначить динамику и направление процесса.
Тема фронтира стала выделяться уже в творчестве первых поселенцев и описателей Нового Света, в автобиографиях конкистадоров, в "Историях", подобных хроникам Джона Смита, затем у авторов колониального времени, от которых перешла к Кревкеру и Токвилю, постепенно выявляя свою масштабность. К тому времени, когда лицо фронтира определилось яснее (начиная примерно с Американской революции), литература "пограничья", все более разрастаясь, стала разделяться на произведения, создаваемые самими фронтирсменами, и на литературу "фронтирной темы". Та и другая оказали самое прямое воздействие на национальную культуру.
Несмотря на скромность художественного вклада, внесенного фронтирсменами в литературу США, они сыграли роль своего рода питательной среды для формирования большого искусства. К числу авторов, начавших краеведческую и авантюрную тему в литературе фронтирсменов, относятся миссионер и журналист Тимоти Флинт (1780-1840), Джеймс Холл (1793-1868) и Кэролайн Керкленд (1801—1864). Впоследствии их дело было продолжено Эдвардом Эгглстоном и другими литераторами. По характеру эти произведения имели преимущественно историко-нраво-описательный и документальный характер.
Более заметным явлением стала группа авторов, получившая наименование "фронтирных юмористов". Книги Огастеса Б. Лонгстрита (1790-1870), Хардена Талиаферро (1818-1875), Дж. Вашингтона Харриса (1814-1869), Джозефа Гловера Болдуина (1815-1864), У. Т. Томпсона (1812-1882) носили, в основном, полуфольклорный характер и способствовали становлению одновременно и традиции американского юмора, и литературы "местного колорита". Оба явления теснейшим образом связаны с фронтиром. Наибольшую известность среди представителей "юго-западного юмора" получили, хотя и по разным основаниям, Томас Б. Торп (Thomas В. Thorpe, 1815-1878) и Дэви Крокетт (David [Davy] Crockett, 1786-1836).
"Большом медведе из Арканзаса" (1841), основанной на устном жанре "охотничьих историй".
В отличие от Торпа, Дэви Крокетт имел непосредственное отношение к фронтиру, будучи связан с ним и личной судьбой. Степень достоверности повествуемых им о самом себе историй не поддается верификации. То же относится и к авторству основного произведения, "Рассказа о жизни Дэвида Крокетта из штата Теннесси" (A Narrative of the Life of David Crockett of the State of Tennessee, 1834), не говоря уже о ряде других, приписываемых ему аналогичных сочинений. В духе бесшабашной, невообразимой похвальбы эти книги излагают события бурной жизни Дэви, участника Американской революции, непревзойденного охотника, истребителя дикарей, покорителя фронтира, конгрессмена и правдоискателя-демократа. Эпизоды охотничьих приключений героя неоднократно включались позднее в антологии американского юмора и фольклора. Они носили анекдотический характер и перепечатывались в разнообразных альманахах. Столь же успешно, как он добывал медвежьи шкуры, счет которых шел на десятки и сотни, Дэви завоевывал голоса восхищенных избирателей. Секрет популярности личности и повествований Дэви — в колоритности языка и фигуры героя, в юмористической небывальщине, пронизанной остроумием и оптимизмом. Жизнь Дэви, окруженная плотной атмосферой легенд, способствовала утверждению образа легендарного лихого фронтирсмена, на-все-руки-мастера, отвечающего представлениям американцев того времени о самих себе. Считается, что после многочисленных приключений на границе и провала политической карьеры он отправился в Техас, на помощь местным жителям, отстаивавшим право проживания на мексиканском пограничье, и погиб, сражаясь у стен Аламо. Дэви Крокетт сделался воплощением национального мифа о фронтире и об американском характере.
С первых десятилетий XIX в. начинается активное художественное осмысление феномена фронтира. Проза, посвященная ему, в отличие от книг самих фронтирсменов, становится бесспорным достоянием литературы. Тема пограничья и Дикого Запада оказывается предметом идеализации в сознании романтиков — в частности, у Вашингтона Ирвинга, который в ряде своих произведений ("Астория", "Поездка в прерии") отдал дань фрон-тиру, описанному им на основе личных впечатлений. Ряд новелл из "Книги эскизов" посвящен индейским войнам "пограничья" и осмыслению индейского характера в контексте становления характера национально-американского. Такие произведения, как "Приключения капитана Бонвиля", а также эссеистика Ирвинга, позволяют критикам рассматривать его творчество в контексте развития литературы американского Запада. Самым ранним романтическим героем американского "пограничья", в его национальном прочтении, можно считать Рипа Ван Винкля. В этой новелле американский исторический опыт в притчеобразном контексте соотнесен с временами первозданной дикости континента и патриархальным укладом первых колонистов. Однако подлинное открытие "пограничья", во всей масштабности и многогранности его смысла, происходит в творчестве Фенимора Купера.
Под пером Купера "пограничье" предстало в виде эпопеи национальной истории. Писателем была найдена новая и органичная для этого материала литературная форма. Вместе с тем, говорить о единой разновидности жанра применительно к роману Купера невозможно: он каждый раз иной, в зависимости от аспектов поставленной проблемы и характера материала, положенного в основу сюжетов, связанных с "пограничьем". Тема фронтира прошла через все творчество писателя, но прежде всего она воплотилась в пенталогии о Кожаном Чулке, отдельные части которой объединены образом главного героя этого романного цикла — Натти Бампо.
Персонаж этот — многогранный исторический тип фрон-тирсмена, и сами его прозвища, меняющиеся в зависимости от смены времен, характеризуют аспекты социальной истории Америки: Зверобой, Соколиный Глаз, Следопыт, Кожаный Чулок, Траппер. У Купера создан богатый социо-культурный фон, включающий множество персонажей, однако Натти показан в контрасте со всеми. Он стоит особняком, будучи противопоставлен как индейцам, так и белым американцам, как англичанам, так и французам (т. е. представителям Европы в Америке). В нем сочетаются черты фольклорного и литературного героя, и его история воплощает противоречивый процесс американизации жителя Нового Света. Бампо, идеализированный Купером в своем историзме, наделяется возможностью отбирать все лучшее из различных культур, его окружающих, способностью заимствовать добрые качества у природы и ее "индейских детей". За Натти стоит романтическая концепция личности, порожденная фронтиром: Бог понимается как природа в ее очистительном воздействии на человека. "Пуританином с ружьем" нарек Натти Дэвид Герберт Лоуренс, и это верно в том смысле, что персонаж этот, воплотивший духовный путь нации, ищет на нетронутом цивилизацией Западе разрешения своего провизионизма — в том числе и сохранения подлинной демократии.
"ИНДЕЙСКИЙ СТРЕЛОК ИЗ ЛУКА"
Неизвестный мастер. 1810.
Всматриваясь в фигуру Натти, мы обнаруживаем большую близость Кожаного Чулка к индейцам, нежели к белым. Единственный в литературе США пример идеальной дружбы между белым и индейцем — отношения Соколиного Глаза и Чингачгука, вождя могикан. В утверждении самой возможности подобных отношений заложен важный урок, вынесенный писателем из опыта фронтира: равенство культурных потенциалов, мысль об обогащении национальной культуры через приобщение к туземному опыту — совет, обращенный к молодой нации, строить будущее на плюралистической основе. Здесь выражена мысль о необходимости гармонии американца с диким краем, о возможности неантагонистического сосуществования с ним.
Спор, завязавшийся вокруг индейской темы у Купера и затронувший проблему односторонности изображения аборигенов, был только частью более масштабного историко-культурного спора, растянувшегося на всю историю фронтира и пережившего "по-граничье". Этот спор обладает сложной природой: с одной стороны, — спор о цивилизации и дикости, постоянно актуальный для Америки (по отношению к Старому Свету Новый выступает как "дикость", но по отношению к фронтиру — обретает черты цивилизации). С другой стороны, это спор о судьбе исконных обитателей континента, их "предназначении", а затем — и о роли "иных культур" в целом применительно к опыту американской истории. Романтически-двойственный подход к индейцам у Купера ("плохой и "хороший" индейцы: кровожадные и коварные Магуа, Ма-тори, Эрроухед, или благородные Ункас, Твердое Сердце, Чингачгук) воплотил двойственное отношение американцев к проблеме иноэтничности, а косвенно — к роли неосвоенных территорий и самого фронтира.
Роберт Монтгомери Берд (Robert Montgomery Bird, 1806— 1854), автор "Ника-Лесовика" (Nick of the Woods, 1837), всю жизнь оставался антагонистом Купера в плане изображения индейцев, которых он воспринимал только отрицательно; в своем варианте исторического романа он впервые вывел образ безжалостного истребителя дикарей, нетерпимого ко всей "краснокожей породе" — образ, продолженный затем в прозе реалистов, от Твена до Лондона и далее — у авторов вестернов.
по смыслу символы, ставшие важными историко-культурными понятиями, напрямую отразившими роль фронтира: "Пионеры", "Последний из могикан", "Прерия".
В первом романе писатель впервые выводит самый тип фрон-тирсмена, показывая, какое множество проблем повлек за собой процесс превращения фронтира в цивилизацию: по одну, "дикую", сторону навсегда останутся Натти, Джон Могиканин и нетронутая природа; по другую — судья Темпл, его дочь и все жители Темплтауна. Символика имен персонажей, к которой часто прибегает Купер, присутствует и в "Пионерах". Так, судья и основанный им городок носят имя судебной палаты в Лондоне — то есть, приносят с собой нормы Старого Света. Каждый из выведенных типажей городка словно являет собой тот или иной аспект покорения границы: священник, лесоруб, стряпчий, судья, шериф и др. Купер придал многозначность и нарицательный смысл понятию, вынесенному в название романа, противопоставив мораль первопроходцев и жителей патриархального края буржуазно-потребительской морали их преемников. При всем драматизме своей роли Натти здесь, однако, пока еще лишь тот "несогласный", который отказывается от неугодного ему порядка, чтобы уйти дальше на запад.
В "Последнем из могикан" мы сталкиваемся с последствиями "пионерства": с цивилизацией приходят войны с индейцами, захватнические замыслы, корысть. В сущности, теперь Натти уже не свободен выбирать свою участь, поскольку слишком глубоко вовлечен в происходящие исторические перемены. Яснее сказано и о судьбе индейской культуры: ей, по мысли Купера, неизбежно предстоит отступить под давлением пришельцев. Вместе с тем, именно в "Последнем из могикан" туземная культура впервые предстает в категориях мифологизма и эпичности, раскрываются ее эстетические возможности. Писатель отмечает в ней и ораторское красноречие, и мощь преданий, и величие характеров, и стремление к расовому равноправию как соединению двух различных культур — белой и индейской. Национальная драма, разыгравшаяся на фронтире, влечет за собой исчезновение целых народов, и потому формула "последнего из могикан" сразу шагнула со страниц романа в общечеловеческий контекст, зазвучав предупреждением о трагедии геноцида, где бы он ни происходил.
Не меньший урок заключала в себе и "Прерия". Знакомясь с литературой о фронтире, перешагнувшем за Миссисипи, Купер учел, что на географических картах безграничные просторы прерий значились как "Великая Американская Пустыня": соотечественники не представляли себе ценности этих земель и еще только пытались осмыслить самый факт их существования.
В английском языке им нет названья, —
То прерии... Я в первый раз их вижу"2.
(перев. Мих. Зенкевича)
писал Брайант в поэме "Прерии" (1832), изображая их как исторически уникальный феномен, извечное место столкновения и смены народов и культур. Купер первым привел своих героев на эти просторы, в "американскую пустыню", чтобы соизмерить человека с несоизмеримым — именно так воспринимал прерию фронтирсмен; но сам фронтир разрастается у него до общечеловеческого философского символа. Прерия, мистическая и непредсказуемая, выступает адекватной мерой человеческой природы. Любые субъективные построения, будь то индивидуализм и патриархальная власть Ишмаэла Буша, оторванная от жизни наука Овида Бэта или интеллигентская неприспособленность Миддлтона — все должно выявиться при столкновении с прерией и послужить уроком для тех, кто способен его извлечь. Фронтирсмен Натти — то ли уходящее прошлое страны, то ли прообраз ее будущего — выглядит героем-посредником, с которым связаны судьбы всего американского общества.
"Уолдене" и "Прогулках", в "Мэнских лесах" и на страницах дневников писателя фронтир наполняется аллегорическим и философским содержанием. У Торо можно обнаружить немало высказываний, из которых следует, что Запад США представал перед ним в мистическом и пророческом ореоле. Несомненно, Торо способствовал укреплению мифа о диком крае как о почве обновления индивида и нации, если не всего человечества, и в этом смысле предвосхищал многие мотивы специфически "западной" прозы. Уолденский отшельник размышлял о фронтире как о конфликте между дикостью и цивилизацией. Фронтир предполагал дуализм мировидения. Вот почему писатель избрал метод "прогулок", словно в поисках места встреч прошлого и настоящего. Истинным местом встреч, однако, становилось сознание поэта. Притяжение Торо к девственному краю было связано с разгадкой тайны бытия. Американская "дикость", приняв вид умозрительного фронтира, послужила стимулом к созданию национально-самобытной модели натурфилософской прозы, целого направления, актуального в литературе США вплоть до конца XX в. Читая Торо, мы замечаем, как физическое и географическое понятие преобразуется в духовное. На фронтире Торо искал откровения, поскольку внутренне ощущал недостаточность Цивилизации. Фронтир благодаря Торо стал восприниматься как залог национального обновления, а сам писатель расширил "пограничье" национального мышления и повествовательной традиции.
Освоение "второй границы" проходило в особую, переломную для страны эпоху и сопровождалось острыми дискуссиями. По одну сторону собрались сторонники доктрины "явственной судьбы", апологеты искоренения любых препятствий на пути цивилизации, по другую — стали слышны одинокие голоса обличителей истребления природных богатств и аборигенных культур Дикого Запада. Если для Уолта Уитмена, затем Хэмлина Гарленда, Оуэна Уистера и Теодора Рузвельта (автора исторического сочинения "Завоевание Запада", 1889—1896), процесс освоения "последней границы" был завершением великой национальной" миссии, то для их современницы Хэлен Хант Джексон вторая половина девятнадцатого столетия была "веком позора", выявить истинную суть которого пришлось уже ряду "разгребателей" после "закрытия" фронтира.
Особая роль "второй границы" в национальной истории определялась стремительностью ее движения, пришедшегося на срок жизни одного поколения, причем речь шла о гораздо большей территории (почти двух третях континента), нежели было освоено за предшествующие два с половиной столетия. Учитывая обширность географических пространств и краткость исторических сроков, можно себе представить, сколь масштабным было психологическое и духовное воздействие эпохи на ее участников — как, впрочем, и на потомков. По выражению американского литературоведа Роберта Спиллера, "культурная история фронтира по ту сторону Скалистых гор писалась заново — после того, как доктрина явственной судьбы перевернула новую страницу"3. Вместе с тем, культурная преемственность "пограничья" проявилась в своеобразной конденсации уже устоявшихся его признаков. Прежде всего, это касается динамизма "выплавления" национального характера: фронтир стал невиданным местом встречи этносов, культур и традиций — встречи, чаще всего приобретавшей характер конфликтного столкновения. Для "второй границы" примечательна многонациональность участников завоевания Запада: среди них можно было встретить мексиканцев, китайцев и даже русских, не говоря уже о постоянном притоке американцев из восточных штатов, о новых волнах эмиграции, как и о массе аборигенных племен, противостоявших "колонистам". Среди ассимилировавшихся американцев заметно возросла роль выходцев из Ирландии. Многие из них попадали на Запад, уже испытав жизнь на Юге, в освоении которого они в свое время также приняли деятельное участие. В их числе был и молодой Майн Рид, видевший в американской демократии пример освобождения масс из-под ига европейского деспотизма. Общедемократический "плавильный" дух, присущий "второй границе", нашел воплощение в личности двух величайших выходцев с "по-граничья": Авраама Линкольна и Марка Твена, которые стали наиболее последовательными выразителями принципов американской демократии — один в политике, другой в литературе.
КАЛИФОРНИЙСКИЕ ТИПЫ.
Необычность культурного освоения Запада состояла также и в том, что на втором его этапе устная традиция существовала параллельно с расцветом профессиональной журналистики, фотографией и телеграфом, а также техническими нововведениями, которые, покорив восток страны, стремительно продвигались на Запад; медведь-гризли, стоящий на рельсах железной дороги, и трансконтинентальный поезд, распугивающий бизонов, стали символами эпохи и меняющегося Запада. Именно в силу того, что аборигены, как и пришельцы, осознавали "конечность" последней границы, завоевание сопровождалось невиданной жестокостью индейских войн и столкновением соперничающих экономических компаний, став также ареной индивидуального произвола. Так что "уехать на Запад" (to go West) в контексте эпохи приобрело смысл "умереть, пропасть, сгинуть" — смысл, сохранившийся и поныне, когда условия коренным образом переменились.
Охватить стремительность и масштаб происходящих процессов писателям, жившим в ту эпоху, было практически невозможно. Намечая гротескные человеческие типы, они порой выражали лишь замешательство по поводу окружающего мира, нередко противореча себе, что и проявилось в творчестве Гарта, Гарленда, Твена, Лондона, Крейна и многих других. Их герои, пройдя через опыт "пограничья", оказались не способны постичь суть исторических катаклизмов, в которые были вовлечены.
Наиболее ярко настроения и противоречия эпохи проявились в творчестве Уолта Уитмена. В литературе США он стал наиболее значительным интерпретатором и выразителем идеологии "второй границы".
В "Листьях травы", создавая впервые столь всеобще-монументальный* образ Америки, Уитмен в соответствии со своим замыслом подошел и к восприятию феномена фронтира. Поэт придал "пограничью" вселенский характер, переосмыслив сквозь призму этого понятия ряд важнейших американских идей, в чем-то перекликаясь с Торо: например, в мистике и пророчествах о будущем страны и мира, путь к которому лежит через дикий край фронтира. Для Уитмена "последняя граница" стала финалом всечеловеческого исхода с Востока (чуть ли не с библейских времен) до Америки ("Моление Колумба"), и дальше — на Дикий Запад.
"Песне о топоре" (имеется в виду именно большой топор лесорубов, которым пользовались пионеры) он прослеживает, как это орудие служило средством превращения "дикости" в цивилизацию за всю ее многовековую историю, и завершает поэму монументальным образом Демократии, "построенной" посредством этого орудия, ставшего инструментом трудовых усилий народа. Характерно, что топор выступает здесь созидательным, а не разрушительным орудием истории. В своем "воинствующем демократизме" Уитмен стремится к тому, чтобы быть певцом, передающим голоса всех и вся — человека и природы, американцев и остального человечества, которому также предстоит подняться до демократических высот. Ведь каждый человек носит в себе идею демократии, которой суждено было воплотиться в Америке. Но прежде всего поэт становится певцом рядовых тружеников, строителей Нового Света, края, воплотившего в себе Новый Миропорядок. Эти мысли получили развитие в "Песне Секвойи", где гибель дерева под топором лесоруба показана как благо, поскольку служит задачам преобразования мира на основах демократии — общества, "наконец, соответствующего Природе" (человеческой природе и миру естественному).
Чутко реагируя на идеологические веяния своей эпохи, отмеченной взлетом национального самосознания, Уитмен с наибольшей ясностью выразил его дух в поэме "Пионеры! о пионеры!". Преобразующий пафос достигает в этом произведении своего апогея, хотя парадоксально, что он выражен скорее в образах разрушения, чем созидания:
Мы бросаемся отрядами
По перевалам и над кручами, по дорогам неизведанным,
Напролом, в атаку, грудью завоевать и сокрушить.
Мы запруживаем реки, мы шахтами пронзаем землю,
Прерии мы измеряем, мы распахиваем нови
Пионеры! о пионеры!4
В этих строках звучит уверенность в исторической правоте совершаемых преобразований. Подхватывая образ, найденный Купером, Уитмен развивает и дополняет его. "Пионерство" — феномен чисто американский, которым поэт гордится, ибо в нем воплощаются лучшие качества национального характера. Вместе с тем, пионерство — страсть и неистовство в освоении мира, а значит, дар общечеловеческий. И потому США берут на себя у Старого Света, чьи силы угасли, ответственность за историю, чтобы осуществить вековую мечту человечества. Сын своей эпохи, поэт именует пионеров "людьми Запада" (westerners), напоминая, что "вторая граница" внесла в судьбу нации решающий вклад, в том числе и путем расширения эстетических горизонтов.
Подчеркивая вселенскую миссию американских фронтирсменов, Уитмен вводит второй мотив, связанный с пограничьем: Америка не только идет впереди всего человечества, она олицетворяет вечное движение вперед, присущее всему живому:
Все живые пульсы мира
Влиты в наши, бьются с нашими, с западными, заодно...
"урок", неоднократно возникающее в контексте осмысления -исторической миссии Америки: она — урок для всего человечества и для каждой отдельной личности.
Однако взгляд на "Листья травы" в контексте эпохи выявляет в их авторе и глашатая экспансии, усматривающего в этом процессе однозначно благие последствия. Выступая в подобном качестве, Уитмен, несомненно, становится причастным к апологетике национального мифа об "американской мечте". Имперские амбиции пронизывают немало стихотворений и поэм, входящих в "Листья", достигая пика в тех же "Пионерах" и мистического пафоса в "Пути в Индию" и "Молении Колумба". Показательно в этом смысле небольшое и чисто "фронтирное" по сюжету стихотворение "Из дальних каньонов Дакоты" (1881), посвященное битве при Литл-Бигхорн в 1876 г., когда усилиями союзных индейских племен потерпел поражение самонадеянный и беспринципный проводник имперской политики, генерал Джордж Армстронг Кастер. Сам он сделался популярнейшим символом фронтира, его личности посвящено немало научных трудов, равно как и бульварных сочинений. Мало кто из среды серьезных историков и биографов решается рассматривать его в наши дни в апологетическом ореоле. Тем примечательнее взгляд на него Уолта Уитмена. Поэт видит в судьбе Кастера все тот же общечеловеческий "урок" героизма и продолжение "легенды нашей расы".
Исторический эпизод, связанный с Кастером, оказал на поэта достаточно глубокое влияние; в небольшом очерке, написанном в том же году под впечатлением картины "Последний бой Кастера", Уитмен более демократично определяет смысл "второй границы", потому что теперь применяет к ней и эстетические критерии, размышляя над возможностями, которые она предоставляет художественному творчеству: "Совершенно западная, автохтонная фаза Америки, фронтиров; кульминация — типичная, смертельная, героическая до самых глубин — ничего еще в книгах об этом, ничего у Гомера, ничего у Шекспира; мрачнее и грандиознее, чем у них, и все местное, наше собственное, и все — факт"5.
В подходе к теме фронтира Уитмен оставался еще во многом романтиком, а отчасти и наследником пуританского провиденциализма. Раскрыть сущность происходящего, с его глубоким драматизмом, с его соединением высоких устремлений и низменных страстей, благородных порывов и безжалостной жестокости, в рамках такого подхода было невозможно, и Уитмен как поэтический феномен интересен именно своей многогранной и противоречивой переходностью, отразившейся в сочетании романтических и реалистических черт. Тем более задача эта оказалась не под силу поэтам-романтикам, таким, как Г. У. Лонгфелло и Хоакин Миллер, при всем различии между ними. Миллер-поэт в "Песнях Сьерры" предстал романтическим эпигоном ("Скачка Кита Карсона" рабски повторяет "Скачку Поля Ревира"). В поэзии он оказался менее убедителен, чем был в живом восприятии тех, кто соприкасался с этим человеком удивительной, неистовой судьбы, сформированной Диким Западом, — "Байроном из Орегона", каким он запомнился современникам.
Только в творчестве "местных колористов" — у ранних Брета Гарта и Твена — состоялся переход к новой поэтике, и примечательно, что фронтиру в этом процессе принадлежала существенная роль. В облике золотоискателей Калифорнии, воплотивших в себе "поколение людей 49-го", Гарт уловил общенациональный феномен, рожденный Дальним Западом, и его герои стали противоречивым символом эпохи. Фронтир не выглядел столь однородно, как в эпоху Купера, выявив множество новых типов, связанных с Дальним Западом. Очевидно, что эстетика реалистического правдоподобия не объясняла странности и немотивированности их поступков. Помимо сентиментальной идеализации, за подобной логикой характера стоял и определенный жизненный уклад. Отсюда и безграничная преданность безымянного героя своему другу-разбойнику ("Компаньон Теннесси"), нежность и самоотверженность грубого лесоруба по отношению к малому ребенку ("Счастье Ревущего Стана"), человечность и порядочность проститутки из бара ("Изгнанники Покер-Флета") — все это символы не устоявшегося западного жизненного уклада. Опыт калифорнийского фронтира позволил Гарту поднять вопрос о нравственных ценностях "позолоченного века", а вскоре обозначилась и проблема наследия исчезающего "пограничья". Фейерверк судеб героев, лихорадочно творящих и прожигающих собственные жизни, возникает на страницах Гарта, отражая стремительный динамизм освоения края, процесса столь же стихийного, как и его творцы, как движения души в переломные моменты. Споря с Купером о принципах отражения реальности, в своих произведениях Гарт, однако, продолжает многие темы цикла о Кожаном Чулке. "Габриэль Конрой", например, невольно заставляет вспомнить о концовке "Пионеров": по завершении многочисленных перипетий, происходящих с героями, молодая чета наследует состояние, добытое для них безымянными пионерами-тружениками; разыгрывается все та же историческая драма фронтира, проявившаяся еще в период "первой границы". То же, что казалось критикам мелодраматичным в сюжетах Гарта, в чем им виделся спад психологической глубины изображения в результате утверждения романтики исключительного, было скорее феноменом более сложным, отчасти обусловленным эпохой, не проявившейся до конца в своем существе, отчасти — характером отпущенного писателю дарования. Сказывалось тут и другое обстоятельство: развитие прозы на американском Западе происходило под действием иных закономерностей и обстоятельств, нежели на Востоке. Здесь была иная природа, иная социальная среда, действовали иные типы, порожденные ею. Сам по себе разбойник Теннесси в изображении Гарта мало убедителен, зато его компаньон, если всмотреться пристальнее, становится подлинным, хотя и безымянным героем освоения Запада, личностью, вызывающей ощущение нравственной прочности и человечности. Другими словами, он выступает прообразом того в полной мере демократичного героя, который появится в романе-вестерне уже в XX в.
Твена есть все жанровые признаки "небылицы" и байки, а характер-маска, им найденный, во многом был навеян юмором пограничья, предполагающим хорошо замаскированный и одновременно невероятный по замыслу розыгрыш. Показательно, что в большую литературу Твен вошел именно историей о "Скачущей лягушке", основанной на устной фронтирной поэтике.
Опыт и традиции "пограничья" отразились в творчестве Твена весьма многообразно: здесь и юмористические состязания речников, описанные в "Жизни на Миссисипи", и гротескность реалий и типажей Дикого Запада, представленных в книге "Налегке", и притчеобразные сюжеты о диком крае, разбросанные в виде баек по страницам различных сочинений писателя. Так, в одной только книге "Налегке" Твен сменяет поочередно три маски: сатирика, грубоватого комедианта и восхищенного подростка. Последняя явилась отражением живого духа эпохи "второй границы", воспринятой современниками как период национального обновления: физического (приток эмигрантов, рост географических территорий) и духовного, посредством освоения диких пространств. Отсюда и образ ребенка или подростка, распространенный в американской литературе той поры, созвучной опыту индивида, "растущего вместе со страной". В этом контексте возникают "Был ребенок, и он рос с каждым днем" Уитмена, и "Моя утраченная юность" Лонгфелло, и Гек Финн с Томом Сой-ером у Марка Твена. В сущности, это все тот же новый Адам, широко открытыми глазами всматривающийся в просторы "индейской территории", с которой связывается будущее страны. Подростку этому предстоит пожинать плоды освоения края безграничных возможностей; какими они окажутся — продемонстрирует опыт американской прозы XX в.
Однако у Твена оптимистический юмор сочетается с осознанием двойственности процесса освоения фронтира, и от произведения к произведению углубляется видение и усиливается притчевость повествования, а вместе с тем и ощущение фарсовости происходящего: писатель видит, какие "дары" принесла "пограни-чью" цивилизация: среди них — виски, материальный успех, церковь и тюрьма.
Гек Финн — неподвластный времени персонаж Твена — настойчиво ищет компромисс между природой и цивилизацией, которая оказывается весьма сомнительным приобретением на фоне фронтира, тем более, что "дикость" и цивилизация, по сути, нередко меняются местами. Гек мечтает убежать на "индейскую территорию", неся в себе ощущение неблагополучия в мире, где с одной стороны, царит зловещий индеец Джо (аборигены как деградировавшая раса мало привлекали Твена) — результат насильственного скрещивания цивилизации и "дикости", а с другой, преуспевает сверхобаятельный Том Сойер, поднаторевший в искусстве "игры", за которой часто стоят хитрость и приспособленчество. К тому же, за ним неотступно следуют Сид Сойер, вдова Дуглас, судья Тэтчер и множество других добропорядочных обывателей (Том слишком прочно связан с ними, чтобы взглянуть жизни в лицо и освободиться от этих уз).
Притчеобразна и история Янки из Коннектикута, объединившего в себе черты технократа (цивилизация) и ковбоя (дикость). Твена, как и Гарта, увлекала противоречивая стремительность превращения янки в калифорнийца, с присущим тому контрастным набором свойств: безразличием к материальному успеху в сочетании с лихорадочной жаждой обогащения, с романтикой разгула, алогизмом бытия — при наличии жесткого кодекса "чести". Отражая стремительность этого исторического перевоплощения, Янки из Коннектикута рискует оказаться вне времени, сделавшись своего рода Рипом Ван Винклем эпохи "второй границы".
***
"пограничьем", было подхвачено XX веком, когда, по выражению Оуэна Уистера, одного из основателей романа-вестерна, фронтир "из территории с будущим превратился в ряд штатов с прошлым". Осмысление и переоценка "пограничья" стали одной из потребностей национального сознания.
В смысле реальной литературной традиции фронтир оставил неизгладимый след в творчестве своих последних представителей (Крейн, Лондон, О. Генри еще успели захватить реальный облик дикого края, приняв эстафету у Гарта и Твена). Примечательно, что их путь к реализму лежал через освоение наследия "пограничья", и социально-нравственные конфликты фронтира предстали в виде нерешенных конфликтов человеческой природы — в "Голубом отеле" Крейна, "Северной Одиссее" и "Лиге стариков" Лондона, в "Последнем из трубадуров" О. Генри. Такой ясный в период своего освоения, в XX в. фронтир внезапно утратил свою однозначность.
Развитие литературы США в XX в. показало, что материал, заключенный в опыте освоения фронтира, оказался столь взрывчатым, что потребовал многих десятилетий осмысления. Вводя идею ныне "психологического фронтира", американская критика нередко склонна расширительно трактовать понятие "пограничья", открыто проецируя его в XX век. Так возникают неправомерные понятия "индустриального пионерства" и "духовно-интеллектуального пионерства", далеко уводящие от собственно фронтирной проблематики. И все же устойчивость мышления в парадигмах фронтира сказывается в национальном сознании и во второй половине двадцатого столетия. Термин "последней границы" по-прежнему жив, от одноименного романа Говарда Фаста до популярного телесериала "Звездные войны" 60—90-х годов XX в. (фильм открывает фраза-заставка: "Космос. Окончательная граница..."). Жанр научной фантастики обновил ряд идей, продолжающих мифологию фронтира: инокультурность, встречи человечества с неизведанным краем, напряжение духовных и физических сил,» требующее неординарных решений, и т. д. Научно-фантастические произведения стали своего рода вестернами постиндустриальной эпохи, свободно обмениваясь сюжетными формулами с приключенческими романами о фронтире. Собственно, доктрину Монро и "Звездные войны" породила общая идеологическая тенденция, работавшая в единой мифологической системе.
и критического, направленного против потребительского экспансионизма. Писатели-реалисты первой половины века, поначалу обратившись к воспеванию "пионерства" (Уилла Кэзер, Оле Рольвааг, Джон Гнейзенау Нейхардт), вскоре либо открыли для себя драму аборигенов и наследие их культуры, либо претерпели кризис, вызванный чудовищными откровениями реальной судьбы фронтира и Дикого Запада (особенно это проявилось у Джека Шефера, У. Ван Тильберга Кларка). По-новому отозвалось и наследие Купера — попытками продолжения эпических форм (в прозе Ф. Манфреда, "Пенталогия о людях в замше", и К. Рихтера); в поэзии возникли стихи и целые циклы о завоевании Запада (ВЛиндсей, Стивен Винсент Бене и Дж. Г. Нейхардт). Все эти линии, в сущности, обозначили самостоятельные пути разработки фронтирного наследия, доказав его созвучность современности.
Вторая половина XX в., пришедшаяся на послевоенную эпоху, повлекла за собой новый этап переоценки фронтира. В результате военного геноцида в Корее и Вьетнаме, экологических катастроф, взрыва этнического самосознания в 60-е годы, резко изменилась сама концепция фронтира, особенно "второй границы". Теперь в сознании общественности утвердилась фраза: "пора, когда был завоеван Запад и утрачена цивилизация" (when the West was won, and the civilization was lost).
"закрытием" начался период избавления от этого мифа, полагает Г. Симонсон. "Представление о том, будто граница сулила Америке освобождение от бремени истории, было сутью великой "американской мечты". Современный опыт развития США ставит, наконец, проблему ответственности американцев перед историей. ... Только в идее закрытия границы, в обретении трагического видения мира для Америки возникает надежда", — заключает он6. 700-страничное исследование Р. Слоткина, "Возрождение через насилие", носит характер историко-культурного манифеста. Здесь "оборачивается вспять" традиционная идея нового Адама: впервые внимание концентрируется на способах освоения дикого края и на механизме возникновения национальной мифологии. Литература, а не фольклор, как в других странах, формировала образ фронтира в США. Поэтому вывод, к которому в результате анализа произведений приходит критик, малоутешителен: "Наши персонажи и их создатели являются указателем к нашему национальному характеру и пониманию нашего места во Вселенной: уитменовский лесоруб, обретающий исполинские размеры в процессе превращения чащи в планки и брусья во имя цивилизации и духовности; Ахав и "Пекод", одержимые погоней за своей добычей; Бенджамин Черч, увешанный скальпами и трофеями, снятыми с убитого Филипа; Кожаный Чулок, принимающий мифологическое имя от своего застреленного индейского врага; Дэви Крокетт, ухмыляющийся рядом с горой из 105 медвежьих шкур; Бун, которому в звуках выстрелов ружья слышатся молитва и поэзия, — сотворитель кумира, вечно приносящий ему жертвы"7.
Опыт развития литературы США в XX в. постепенно подводит к сходному выводу. Картину способны дополнить образы рыбака Сантьяго у Хемингуэя и героев "Медведя" Фолкнера, исполненные мистики и ностальгии по уходящей дикости и первозданной чистоте. Мыслью об отмщении людям, которое совершит природа их же собственными руками, завершает Фолкнер новеллу "Осень в Пойме". В целом о насущности проблемы фронтира как непреходящего духовного фактора в национальном сознании, быть может, ярче всего сказал Стивен Винсент Бене в поэме "Звезда Запада":
You shall not win without remembering them,
For they won every shadow of the moon,
Without a dark remembrance of their loss
For they lost all and none remembered them8.
He ведать вам побед, не вспомнив их,
Ведь их победы — от земли до звезд,
Не вспомнив темной бездны их потерь,
Лишившихся всего. Простыл и след.
(перев. А. В. Ващенко)
Все это говорит о жизненности наследия фронтира в современную эпоху, как и в пору его реального существования9"пограничья", поскольку был нераздельно с ним связан. Это наследие оказалось сложным, глубоко противоречивым, подлежало постоянному и напряженному пересмотру; таков процесс, которому суждено продолжаться и в будущем. На всем пути развития американская литература не подвергала сомнению лишь один факт, связанный с фронтиром: непреходящего значения "пограничья" в судьбе страны. В процессе ее становления состоялось самое важное — открытие множества человеческих судеб, простых и часто безымянных, сделавших наследие фронтира достоянием нации, ставших материалом для "вечных" образов и характеров, — факт, подлежащий уже не пересмотру, а лишь углубленному изучению.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Turner, Frederick Jackson. The Frontier in American History. N. Y., 1958, p. 37.
2 Брайант, Уильям Коплен. Прерии. // "Поэзия США". М., Художественная литература, 1981, с. 104.
3 Spiller, Robert. A Cycle of American Literature. New York, 1956, p. 107.
5 Whitman, Walt. Complete Poetry and Selected Prose and Letters. Ed. by Emory Holloway, London, 1938, p. 793.
7 Slotkin, Richard. Regeneration through Violence. The Mythology of the American Frontier, 1600-1860. Middletown, Conn., 1973, p. 563.
8 Benet, Stephen Vincent. Western Star. N. Y., 1943, g, VII.
"второй границе", стоит упомянуть: Smith, Henry Nash. Virgin Land. The American West as Symbol and Myth. N. Y., 1950. На русском языке важным источником является статья А. П. Саруханян "Проблема фронтира в американской литературе". // Проблемы становления американской литературы. М., Наука, 1981, с. 217.