1
В том блистательном созвездии, что взошло на горизонте американской литературы в середине прошлого столетия, литературный гений Америки впервые достиг своего расцвета. Заявив о себе с необычайной мощью и яркостью, он поражает многообразием и самобытностью талантов, чьими совместными усилиями провинциальная литература Соединенных Штатов стремительно, словно в одно мгновение, вышла на мировую арену. Игрой случая — или волей исторической необходимости (что в сущности одно и то же) — современниками Готорна оказались Мелвилл и Торо, Купер и Эмерсон, Эдгар По и Уолт Уитмен. Каждый из них шел в творчестве своим особым путем — совокупно они решали единую задачу, поставленную перед отечественной литературой временем. Успешность их усилий зависела от многих условий. Не в последнюю очередь она определялась глубиной понимания исторического момента и серьезностью отношения к писательскому долгу. Писателям эпохи "американского Ренессанса", одним из наиболее значительных представителей которой был Готорн, эта задача оказалась по плечу.
На протяжении трех десятилетий из-под пера Готорна, сперва безвестного начинающего автора, потом — знаменитого писателя, выходили произведения, отмеченные тем неподражаемым своеобразием художественной мысли и неповторимостью творческой манеры, которые обнаруживают в их создателе подлинного творца. Неудивительно, что многие из этих произведений, от таких ранних рассказов, как "Мой родич, майор Молинё" и "Молодой Браун", до творений зрелого мастера — романов "Алая буква" и "Дом о семи фронтонах", вошли в сокровищницу отечественной литературы, получив статус классического наследия.
НАТАНИЭЛЬ ГОТОРН в 36 лет
Портрет работы Чарльза Осгуда. S40.
—1864) родился в Сэйлеме в семье морского капитана. По отцовской линии он происходил из старинного, по американским меркам, рода: его предки переселились в Америку еще в XVII в. Один из них, Дж. Готорн (John Hathorne — современное написание фамилии восходит к Натаниэлю Готорну, изменившему ее в 20-е годы XIX в. введением дополнительной буквы, как в XX в. это сделает Фолкнер), достиг довольно высокого положения и, занимая пост судьи, принимал участие в сэйлемском судилище над ведьмами. Последнее обстоятельство явилось источником нескончаемых душевных мук для его далекого потомка, Натаниэля, терзавшегося чувством исторической вины, которого не смогла умерить даже слава его деда, Дэниэла, "отважного Готорна", героя Войны за независимость. Отец Готорна погиб от желтой лихорадки во время морского плавания в 1808 г., и его вдова, оставшись с тремя малолетними детьми без средств к существованию, возвратилась в родительский дом. Здесь в окружении многочисленной женской родни, немало досаждавшей Натаниэлю строгой опекой, прошло детство будущего писателя.
Более всего склонного к созерцанию мальчика привлекала жизнь на природе, прелести которой открылись ему в Рэймонде (шт. Мэн), куда его мать переехала в 1818 г., чтобы открыть воскресную школу. Еще раньше туда переселился ее брат Роберт, принявший на себя главную ответственность за воспитание племянника. Именно он оплатил обучение Готорна в Баудойн-кол-ледже. Известный садовод, основатель Массачусетского Общества садоводов, прославившийся своими опытами по акклиматизации в суровых условиях Новой Англии плодовых растений, Роберт Мэннинг, вероятно, надеялся, что юный Натаниэль пойдет по его стопам.
В отроческие годы Готорн вместе со старшей сестрой, Элизабет, выпускал домашний журнал "Зритель", само название которого, независимо от намерений автора, говорит об известной ориентации на литературную традицию, возможно, воспринятую как анонимная. Была ли это просто детская забава или же проявление склонностей, определивших жизненный путь Готорна, сказать трудно. Однако юмор и ирония, которыми окрашены его материалы в "Зрителе", свидетельствуют о явно сознательной "литературности" первых плодов его пера. Для самого Натаниэля вопрос о его будущей деятельности, по-видимому, всерьез обсуждавшийся в кругу родственников, был в это время далеко не ясен. Задавая в марте 1820 г. вопрос матери: "Хочешь ли ты, чтобы я стал Священником, Доктором или Юристом?" — он смог лишь со всей решительностью заявить: "Священником не буду"1. Столь же безоговорочно шестнадцатилетний Готорн отвергает эту стезю и ровно год спустя, 13 марта 1821 г.: об этом "не может быть и речи. Не думаю, чтобы даже ты могла пожелать, чтобы я выбрал столь скучный образ жизни. ... я не рожден, чтобы вечно прозябать в одном месте и жить и умереть спокойно и невозмутимо, как — Лужа". Равно не прельщают его и две другие профессии: юристов и без того слишком много, и "половина из них (по скромным подсчетам)" голодает, а доходы врача, получаемые за счет недугов его собратьев, не говоря уже о возможных фатальных ошибках, были бы невыносимым бременем для его совести. Эти рассуждения сопровождаются встречным вопросом: "Как бы ты отнеслась к тому, чтобы я стал Писателем и поддерживал существование своим пером?" Предчувствуя, что такая перспектива не вызовет восторга у родственников, он старается юмором и иронией смягчить удар, упоминая сначала о гордости, которую будет испытывать мать, увидев, что его "произведения восхваляются рецензентами наряду со славнейшими творениями сынов Джона Булля", а затем — о вечной бедности писательской братии (1; pp. 138-139).
Главным желанием Готорна в ту пору было, однако, подобно отцу и согласно семейной традиции, стать капитаном. Он упорно сопротивлялся обучению в колледже, согласившись лишь поневоле на условия родственников. В том же письме он все же не может удержаться от сожалений по поводу вынужденной капитуляции: "Однако выбросить четыре года лучшей поры моей Жизни — это немало" (1; р. 138). Как бы то ни было, необходимость смирять свои влечения, уступая давлению крепкого клана родни, рано пробудила в Готорне стремление к независимости, о котором он с наивной категоричностью и непосредственностью писал матери через несколько дней после своего шестнадцатилетия: "Через пять лет я буду принадлежать себе" (1; р. 124).
принципом, определяющим не только духовное развитие писателя или истоки его творчества, но и истинное содержание его творений. К примеру, автор одного из последних по времени исследований подобного рода, Глория Эрлих, отвергая положение, выдвинутое Эриком Сундквистом относительно принадлежности чувства истории у Готорна "в равной мере к его личной жизни и исторической традиции", целиком возводит историзм Готорна к сфере личных отношений, сложившихся у него с родными в пору его духовного формирования. "Семейный опыт, — утверждает исследовательница, — снабдил его материалом, который его мифологизирующему сознанию предстояло преобразовать в литературное построение. Первичные роли и отношения, постепенно развиваясь на протяжении его жизни, вызывали мифические преувеличения, которые его воображение разыгрывало в художественной форме"2. Очевидно, что предложенная Г. Эрлих абсолютизация роли первых человеческих отношений в формировании моделей, на основе которых впоследствии будут складываться взаимоотношения художника с окружающим миром, чревата односторонностью, неизбежно приводящей к искажениям избранного для интерпретации материала.
Обучение Готорна в колледже, который, вопреки его худшим ожиданиям, ему понравился, не отмечено особыми успехами. В отличие от поступившего в Баудойн годом позже Лонгфелло, он не имел склонности к систематическим академическим штудиям, хотя довольно много читал. Зато он по достоинству оценил вольности студенческой жизни — непринужденные беседы в дружеской компании за картами и бутылкой вина. Трудно было ожидать, чтобы придерживавшееся ортодоксально кальвинистских воззрений руководство колледжа одобряло подобное поведение. В письмах домой Готорн сетовал на чрезмерную суровость правил, вменявших студентам в обязанность присутствие на утренней молитве, а "самое худшее" — посещение церкви каждое воскресенье, где приходится "выслушивать огнедышащую кальвинистскую проповедь Президента или какого-нибудь любителя адского пламени и серы" (1; р. 159).
Самое значительное, что произошло в жизни Готорна в эти годы, — это его знакомство с Джонатаном Силли, Горацио Бриджем и Фрэнклином Пирсом, прибывшими изучать юриспруденцию. С ними Готорна связывала пожизненная дружба. Все они, даже рано погибший на дуэли Силли, стали видными политическими фигурами и государственными деятелями и сыграли немалую роль в личной судьбе писателя.
После окончания колледжа в 1825 г. Готорн возвращается в Сэйлем, в дом, где прошли его детство и отрочество. В привычной обстановке и окружении потекли долгие годы, не отмеченные обилием событий. Когда Генри Джеймс создавал свою книгу о Готорне, опубликованную в 1879 г., он счел необходимым отметить: "Путь Готорна был, пожалуй, самый спокойный и лишенный событий, какой только выпадал на долю литератора"3
По воспоминаниям старшей сестры писателя, Элизабет, еще до окончания колледжа Готорн сообщал ей, что "продвинулся со своим романом"4, а также показывал написанные им рассказы. Это несколько расходится с сохранившимся его письмом к ней от 14 июля 1825 г., где Готорн писал, что пришел к заключению: "... я никогда не стану в мире выдающимся человеком, и все, на что я надеюсь или чего хочу, это плестись с большинством". Не исключено, однако, что за этим, скорее всего, стояло стремление разубедить родственников, возлагающих слишком радужные надежды на его будущее. Это тонкое дело Натаниэль, по-видимому, и поручал сестре, начав письмо с опровержения сложившегося в семье "слишком высокого мнения о [его] талантах" (1; р. 194).
Сам Готорн, обращаясь памятью к этому времени, писал: "По счастью или несчастью... я располагал небольшими средствами к существованию; и вот, покинув в 1825 г. колледж, вместо того, чтобы немедленно приобрести профессию, я сел и стал размышлять о том, какое занятие в жизни подходит мне больше всего. (...) И год за годом я размышлял, к чему я пригоден, и время и судьба решили, что я стану писателем, каковым я и являюсь" (4; р. 36).
Литературные занятия, которым посвятил себя Готорн, естественно, требовали сосредоточенности и уединения. Будучи по природе неразговорчив и очень стеснителен, он не любил светских бесед с их внешним блеском, не питал пристрастия к светским развлечениям и потому имел мало причин бывать в обществе, отдавая предпочтение грубой компании посетителей какого-нибудь бара, таверны или ярмарочных балаганов. Это не соответствовало джентльменским вкусам, о чем со скрытым или явным осуждением писали впоследствии многие современники Готорна. Особенно пристрастился он к далеким одиноким прогулкам, часто уводившим его за пределы города, в поля и леса или на берег моря. Записями о подобных походах пестрят страницы дневников Готорна, свидетельствуя не только о его острой наблюдательности, но и о том, как глубоко переживал он близость к природе.
этого мифа был сам Готорн. В качестве примера можно сослаться на его собственное письмо к Лонгфелло, знакомство с которым он возобновил в 1837 г., через двенадцать лет после окончания колледжа, послав ему только что вышедший томик "Дважды рассказанных историй". Говоря, что его жилище скорее напоминает гнездо совы, Готорн признавался, что и сам он похож на нее своими привычками: "... я редко показываюсь на улице до наступления сумерек. Каким-то колдовством — потому что я не могу представить никакого разумного отчего и зачем — меня отнесло прочь от главного течения жизни, и я не вижу возможности вернуться назад. ... я уединился от общества, и однако же никогда не имел в виду ничего подобного... Я соделался узником, я заключил себя в темницу и не могу найти ключа, чтобы выбраться оттуда — а если бы дверь была открыта, я бы почти боялся выйти наружу. (...) ... нет на свете судьбы ужаснее, чем не разделять ни его радостей, ни его печалей. Последние десять лет я не жил, а только грезил о жизни" (1; р. 251).
У Готорна несомненно были причины представить прошедшие годы в столь драматическом свете своему младшему современнику, купавшемуся в лучах литературной славы. Похоже, он и вообще придерживался этой версии с людьми, не очень близко знавшими его. Во всяком случае, в несколько измененном виде, хотя и с тем же драматическим акцентом Готорн предложил ее тремя годами позже в письме (4 окт. 1840 г.) к своей будущей жене, Софии Пибоди. Толчок воспоминаниям дает все та же комната: "... здесь я сидел долгое, долгое время, терпеливо дожидаясь, пока мир узнает меня, задаваясь порой вопросом, отчего бы ему не узнать меня раньше и узнает ли он меня когда-нибудь вообще — по крайней мере, пока я не сошел в могилу. И порой... казалось, будто я уже в могиле и что жизни во мне осталось лишь настолько, чтобы мерзнуть и цепенеть" (1; р. 494).
В обоих случаях прошлому затворничеству имплицитно или открыто противопоставляется настоящее, когда на смену стасису (заключению в темнице, могиле) приходит начало новой жизни. В письме к собрату по перу воплощением ее выступает опубликованная книга. О ней тактично не упоминается, а о литературных трудах говорится вскользь и с подчеркнутым пренебрежением: "Я невысокого мнения о них", — хотя тут же следует поправка: "но их нечего и стыдиться" (1; р. 252). В обращении к Софии о плодах его литературных усилий сказано немало и уже без всякого налета небрежности, но в данном случае и сами они — часть "не-жизни", на которую автор послания был обречен до того, как любовь к Софии даровала ему освобождение.
Помимо очевидной — и естественной — психологической смо-делированности на адресата, в которой заложено типовое единство этих писем и их различие в деталях, их объединяет несомненная литературность, выраженная композиционной выстроен-ностью на основе законченного сюжета. Сюжеты обоих писем по структуре аналогичны: это переживание радикальной перемены судьбы, — но имеют разные темы.
В первом случае содержание составляет устранение в глазах преуспевающего, хотя и младшего по возрасту писателя аномалии готорновской безвестности. То, что это именно аномалия, подчеркнуто отсутствием причин, которые бы автор письма мог привести для объяснения сложившейся ситуации ("никакого разумного отчего и зачем"). Отсюда чуть ли не с неизбежностью проистекает отсылка к вмешательству сверхъестественных сил ("каким-то колдовством"), неподвластных человеку и потому вообще устраняющих необходимость объяснений. Их достаточно просто назвать — они сами себе причина.
— смысл сюжета, напротив, состоит в доказательстве того, что долгое и мучительное "пребывание в заточении" было небеспричинно. На этот раз речь идет не о литературной славе, а о пробуждении чувства, и одиночество ("могила", "невидимые запоры и засовы") — не только не аномалия, а необходимость. Оно единственно делает автора достойным "небесной Голубки", что "возродила" его к жизни: "... если бы я бежал в мир раньше, я бы ожесточился, и огрубел, и покрылся пылью земли, и сердце мое очерствело бы от грубых столкновений с толпой...". Меняется соответственно и оценка: из проклятия, наложенного нечистой силой, одиночество превращается в благо, а вся ситуация в целом обретает явственные сказочные и одновременно поэтические очертания. Дождавшись положенного срока, убеждает Готорн Софию, — "... я все еще сохраняю росу моей юности и свежесть сердца" (1; р. 495), которые он может предложить своей избраннице.
В "Беседах о русской культуре" Ю. М. Лотман рассматривает литературность как принадлежность русского дворянского сознания в романтическую эпоху, когда "бытовые чувства возвышались до уровня литературных образцов"5. Ее проявлением было, по его мнению, широкое цитирование, с помощью которого "... человек романтической эпохи как бы возводил себя на уровень литературного героя" (5; с. 70).
Не будет, думается, прегрешением против истины, если, раздвинув национальные рамки, отнести сказанное к свойствам романтической эпохи в целом. Литературность рассмотренных выше текстов Готорна сродни той литературности, о которой говорит Лотман, хотя она и проявляет себя иначе: не цитированием "слов", а цитированием литературного сюжета и литературной конструкции как таковой. Особое внимание следует обратить на то, что, как подчеркивает исследователь, "... обилие литературных реминисценций ни в коей мере не означает отсутствие искреннего и взволнованного чувства" (5; с. 70). Правда чувства выступает залогом истинности содержания текста. В таком свете приведенные письма Готорна к будущей жене и Лонгфелло, безусловно послужившие одним из многочисленных источников легенды об удручающе тяжелом одиночестве писателя, позволяют прояснить ситуацию, очистив ее от наслоений мифа, как потемневшее от времени полотно. Цель подобной "расчистки" — не выворачивание мифа наизнанку, а оптимально возможное восстановление подлинника, избавление от неизбежных в легенде крайностей гиперболизации и упрощения, благодаря которым личность писателя приобрела патологические черты, в действительности ему не свойственные.
Когда призвание Готорна определилось и он стал писателем, важнейшими вехами в его жизни, помимо женитьбы на Софии Пибоди, рождения детей и других личных обстоятельств, стал выход в свет его произведений. Дважды, когда власть в стране переходила в руки демократов, Готорн, хотя и держался в стороне от политики, получал назначение на пост инспектора таможни, сначала бостонской (с января 1839 г. по ноябрь 1840 г.), затем сэйлемской (с апреля 1846 г. по июнь 1849 г.). И каждый раз он обнаруживал, что должность, дававшая необходимые средства к существованию, несовместима с творчеством — годы службы в таможне оказались творчески бесплодными. То же произошло, когда в 1852 г. президентом Соединенных Штатов стал его друг Ф. Пирс, для предвыборной кампании которого Готорн написал "Жизнь Фрэнклина Пирса". Получив место консула в Ливерпуле, Готорн в 1853 г. отплыл в Англию (это было его первое заграничное путешествие), пробыв на этом посту до осени 1857 г. Исполнение служебных обязанностей требовало от писателя много сил: обнаружив на американском торговом флоте чудовищные злоупотребления, преступления и жестокость в обращении с матросами, он пытался привлечь внимание к произволу и беззакониям, позорившим Соединенные Штаты, видя в принятии соответствующих законов единственную возможность положить им конец. Для творчества не оставалось ни времени, ни сил. Лишь отставка возродила надежды на возвращение к писательскому труду; Готорн и в самом деле вскоре принялся за создание нового романа, для чего еще на два года остался в Европе, путешествуя главным образом по Италии.
в их эксперименте. Даже и сейчас, полтора века спустя, его решение трудно поддается объяснению. Готорн не разделял трансценденталистского учения, в отличие, надо сказать, от Софии, которая, как и все члены семейства Пибоди, в особенности ее старшая сестра, Элизабет, была страстной поклонницей Эмерсона. Личные склонности и привычки — достаточно вспомнить о его репутации затворника, любителя тишины и уединения — казалось бы, исключали самое мысль о возможности участия Готорна в подобном коллективном начинании. Разумеется, он был человеком, для которого слова "благо человечества" не были пустым звуком. Всякий внимательный читатель обнаружит в его произведениях заметную долю романтического общественного идеализма. Проявился он, без сомнения, и в той серьезности, с какой Готорн относился к служебным обязанностям, в частности, на посту консула, — в основе лежала забота об общем благе, желание облегчить участь страждущих. Однако столь же несомненно он был человеком трезвого, иронического и даже скептического ума, не обольщавшимся радужными перепективами переустройства жизни и обновления человеческой природы, умевшим видеть реальную действительность под розовым флером прекраснодушных мечтаний. Да и был он не в том возрасте, когда увлечение идеей может побудить в одночасье сжечь за собой все корабли.
Скорее всего тому надо искать объяснения в писательской неуемной жажде познания, в желании самому, своими глазами увидеть, своими усилиями приобщиться к новому человеческому опыту. И все же в то лето Натаниэль и София именно по соседству с Брук-Фарм присматривали место, где они подумывали поставить домик, в котором должна была начаться их совместная жизнь. Их домик не был там поставлен, хотя они и поженились год спустя, в июле 1842 г. Странная утопическая интерлюдия, в которую оказался вовлечен Готорн, закончилась, чтобы десять лет спустя вновь ожить на страницах "Романа о Блайтдейле".
Готорн возвратился на родину в 1860 г. После семилетнего отсутствия он окунулся не столько в привычную атмосферу провинциальной жизни, сколько в бурный водоворот, порожденный надвигающейся политической грозой. Национальный кризис, который вскоре разразился Гражданской войной, наполнял его глубокой тревогой и болью. Готорн уже не видел смысла в сохранении союза: прекращение кровопролития с "отсечением" Юга представлялось ему единственно приемлемым решением конфликта.
Все его попытки преодолеть душевный надлом творческой работой оказались безуспешны. Долгими часами просиживал больной писатель за письменным столом, терзаясь невозможностью завершить ни один из творческих замыслов. Оставив горы рукописей, Готорн скончался вдали от дома, в Плимуте, во время предпринятой в "оздоровительных" целях поездки с Ф. Пирсом, в ночь на 19 мая 1864 г. Если следовать логике Дж. Меллоу, автора обстоятельной, обильно документированной биографии писателя, Готорн сознательно избрал такой уход из жизни. Ссылаясь на воспоминания его младшей дочери, Меллоу представляет целью этого последнего путешествия намерение "... встретить смерть в другом месте, на дороге", тогда семья была бы избавлена от "бремени последних унизительных предсмертных мгновений" (4; pp. 577-578).
Кончина Готорна выстраивается в законченный сюжет, доминанта которого — высшая этическая доблесть: стоицизм перед лицом смерти, мужественное и одновременно трогающее глубокой человечностью желание взять всю тяжесть последних мгновений на себя, освободив близких от страданий. Если это действительно так, этот замысел писателя получил безупречное воплощение. Внезапно оборвавшееся путешествие обернулось в свете го-торновской философии бытия единственно возможным вариантом концовки "текста" его земного существования. Литературный материал, к которому обращался Готорн на протяжении примерно четырех десятилетий, был далеко не всегда так послушен его воле.
Press, 1984, v. 15, p. 117 (далее отсылки к переписке Готорна за 1813-1843 гг. приводятся по данному изданию, номер страницы дается в тексте вслед за цитатой).
3 James, Henry. Literary Criticism. Essays on Literature, American Writers, English Writers. Ed. by Leon Edel. N. Y., The Library of America, 1984, p. 319.
4 Цит. по: Mellow, James R. Nathaniel Hawthorne in His Times. Boston, Houghton Mifflin, 1980, p. 33.
— начало XIX века). СПб., 1994, с. 71.