ЖАНР НЕГРИТЯНСКОЙ АВТОБИОГРАФИИ. ВОЗНИКНОВЕНИЕ РОМАНА
Взлет автобиографического жанра у афро-американцев на протяжении первой половины девятнадцатого столетия представляет собой феномен, многогранно отражающий культуру страны, проходившей кризисный период своей истории. Два пути развития — южный, аграрно-рабовладельческий, и северный, индустриальный, — постепенно подходили к острейшему конфликту, который нашел разрешение только посредством жесточайшего военного столкновения. В подготовке этого грозного события важное место принадлежит и автобиографиям черных рабов. Их авторы, обретя свободу сами, быстро становились лидерами и активистами политического просвещения и движения за освобождение своих собратьев, а в культурном плане — посредниками между афро-американцами и всем населением страны.
Автобиографии черных рабов создавались и ранее, в XVIII в., но оформляться в самостоятельный жанр и обретать известность они начинают именно в это время, когда к ним стали относиться как к культурным и политическим манифестам, как к документам огромной важности, взывающим к серьезной коррекции в сфере американской демократии, с течение времени все далее отступавшей от принципов, на которых она базировалась изначально. В академических историях американской литературы этим повествованиям долгое время отказывали в литературном статусе — вплоть до второй половины XX в., когда в соответствии с изменением подходов к национальному прошлому, а также общефилософским проблемам бытия негритянские автобиографии начали восприниматься как "голос наших афро-американских предков и альтернативный взгляд на историю"1.
Между тем, в период их создания вхождение афро-американских автобиографий в англо-американскую культуру было связано с их непосредственным подключением к полемике охранительно-рабовладельческой и аболиционистской идеологий; последняя в разгорающемся споре быстро усиливала свои позиции. Рассказы черных рабов о своей судьбе, являвшиеся живым свидетельством угнетения человека в самом демократическом обществе мира, стали аргументом из первых рук в пользу отмены института рабовладения.
критика не делает ныне между ними существенных различий, так что оба термина нередко используются для определения одного и того же явления. Однако в XIX в. сильно меняется тональность такого рода произведений, поскольку, в отличие от авторов первых исповедей, творцами жанра становились все чаще негры, получившие свободу. Повествование при этом, как правило, сочетало полемические заметки о рабстве в США и индивидуальную историю освобождения от него.. Кроме того, если прежде такие произведения выглядели ярким исключением в афро-американской культуре, практически лишенной возможности письменного самовыражения, то теперь автобиографии черных обрели массовость. К середине века их количество резко возрастает, а популярность достигает зенита. Согласно статистике, к окончанию Гражданской войны было опубликовано свыше 100 повествований черных рабов. Фактически сформировался жанр, постепенно определявший для каждого последующего автора повествовательные принципы. Рассказчик, как правило, был знаком хотя бы с некоторыми из сочинений своих предшественников и адресовал собственное произведение всем грамотным собратьям по несчастью и одновременно "белой" аудитории, сознавая, что на основе его описаний читатели будут выносить суждение обо всей черной расе. Поэтому жанр негритянской автобиографии стал сочетать в себе как приемы и ораторский пафос публицистики (ориентируясь на литературные традиции и идейные принципы аболиционизма), так и черты устной традиции (благодаря опыту автора и пониманию традиционного мышления афро-американской массы). Однако по своему обличительному пафосу эти повествования в силу их живой конкретики превосходили абстрактную и непоследовательную аболиционистскую литературу белых, и потому их аудитория изначально была шире и демократичнее. Ощущая эту боевитость афро-американских автобиографий, именно аболиционисты охотно поддерживали и публиковали такого рода сочинения.
В период рабства политически весьма сильная прорабовла-дельческая аргументация обычно сводилась к нескольким основным позициям: согласно "историческому" прецеденту (запечатленному Священным писанием), черные будто бы были прокляты Богом и потому обязаны работать на белых господ; рабство полезно для экономики и всего уклада жизни Америки; черные не способны самостоятельно не только добиться экономического или политического успеха, но и обеспечить свое собственное существование, потому о них должны заботиться белые хозяева.
Автобиографии черных рабов предвоенной поры (многие их авторы приняли впоследствии участие в военных действиях), ставивших своей целью достоверный рассказ о перенесенных ими в рабстве страданиях и притеснениях, рушили хитроумные построения идеологов рабовладения, ломая привычные стереотипы в представлениях о черных невольниках. "Краткие или пространные, истинные или вымышленные, повествования рабов были направлены на то, чтобы раскрыть правду"2. Рабы представали в них героическими личностями, способными на небывалый подвиг терпения, жертвенности, нравственного величия и в то же время исполненными неистребимой жажды жизни. Отныне именно их белые господа выступали в крайне невыгодном свете: они воплощали в себе все пагубное, к чему способен был привести, разложив и развратив человека, институт рабовладения. Говоря словами современного критика, "повествователи-рабы в довоенный период описывали собственную жизнь, полную треволнений, посредством драматичных приключений, оживляемых анекдотичными происшествиями и зарисовками характеров, используя диалог и даже диалектную речь и помещая все вместе в реалистичное окружение, дабы продемонстрировать правду о том, что черные американцы — жертвы не исторических сил, превратностей природы или Господней воли, но жестокой практики, установленной человеком для человека" (2; р. 87).
Документальные повествования черных невольников "периода рабства" начали множиться с 20-х годов XIX в. Афро-американские автобиографии сильно различаются по стилю и деталям содержания, отражая особенности личности и внутреннего мира повествователя, но все они объединены типологической общностью сюжета: герой, переживая невероятные лишения и страдая от несправедливости, одержим стремлением к освобождению. Порой судьба автора связывается с волей провидения, которая служит свидетельством правоты дела, отстаиваемого повествователем, и укором угнетателю.
"Повести о приключениях и спасении Мозеса Роупера из американского рабства" {A Narrative of the Adventures and Escape of Moses Roper, from American Slavery, 1840) рассказывает читателю о своей жизни, превратившейся в постоянное бегство, поскольку пребывание на одном месте становилось для него невозможным из-за вечной угрозы выдачи рабовладельцам, причем не только на Юге, но и на Севере. Скрываясь, Роупер менял местопребывание в течение 16 месяцев, не раз находясь на грани повторного рабства, применяя всевозможные выдумки и ухищрения, дабы избежать слежки, пока не смог сесть на корабль, отплывавший в Англию, — лишь там он почувствовал себя в безопасности. Ирония состоит в том, что угнетенные "цветные" Нового Света отправляются искать убежища в стране, от которой белые американцы решительно отделились как от державы-угнетательницы, препятствовавшей истинной свободе и демократии.
Практически каждое из автобиографических повествований уникально, поскольку уникальна жизнь повествователя, и оттого существенно дополняет жанр в целом. Множеством историко-культурных подробностей изобилует, например, "Повесть о жизни и приключениях Генри Бибба, написанная им самим" {Narrative of the Life and Adventures of Henry Bibb Written by Himself 1849). Помимо знакомой нам общей канвы идейно-содержательного плана, автор приводит немало уникальных подробностей из сферы социальных отношений, сложившихся внутри плантации. В частности, он рассказывает о том, что приняло вид установившейся традиции: рабы нередко искали защиты у черных колдунов (conjurers), чтобы избежать наказаний со стороны владельцев. Вера в эффективность такого рода магии бьша весьма распространена в среде черного населения плантаций. Подобные черты связывают автобиографии рабов с народной культурой афро-американцев, с их фольклором. Опыт Бибба, правда, оказался негативным — колдуны не помогли, и ему пришлось полагаться на собственные ноги да изворотливость ума. После неоднократных побегов его в конце концов продают зажиточному плантатору-индейцу, переселенному в Оклахому. Не без отрады вспоминает автор период "индейского рабства", весьма отличного от рабства южных плантаций. Любопытно, что Бибб не удержался от описания красочных индейских плясок, которые хозяин регулярно устраивал для соплеменников. После смерти хозяина Биббу приходится вновь спасаться бегством, пока он не попадает в Канаду. Стоит специально отметить, что названия многих афро-американских автобиографий нередко имеют характерную приписку "написано им самим", подчеркивая подлинность рассказанного и тем самым — программность, общественную значимость повествования.
Драматична, хотя и окрашена по временам легким юмором автобиография Генри "Бокса" Брауна {Narrative of the Life of Henry "Box" Brown, 1851), предпринявшего беспримерно отчаянную попытку добраться до свободных штатов: с помощью друга он выслал сам себя по почте. Добровольное и полное превратностей путешествие внутри ящика, напоминающее авантюрный романный сюжет, красноречиво свидетельствует о неистребимой тяге к освобождению любой ценой. Неоднократно Брауну приходилось, по прихоти злого случая, ехать в буквальном смысле на голове. Порой он именует свое временное убежище и единственное средство избавления "гробом", а прибытие в пункт назначения почти в полном смысле уподобляется воскрешению из мертвых, причем сам герой от всего пережитого лишается чувств.
Остин Стюард в автобиографическом сочинении "22 года рабом, 40 лет свободным, включая переписку за несколько лет, на посту президента колонии Уилберфорс канадского Запада" (Twenty-Two Years a Slave, and Forty Years a Freeman, Embracing a Correspondence of Several Years, While President of Wilberforce Colony, Canada West, 1857) отводит немало места подробностям быта и духовному климату южных плантаций. Он подчеркивает нравственную деградацию внутри плантаторского общества, видя в ней источник морального растления невольников. Одной из его причин нередко служило, считает Стюард, расслоение рабов на "полевых работников" и "дворню", где последние составили своеобразную элиту, рабски перенимавшую нравы и вкусы хозяев. Именно благодаря "дворовым", поощряемым к предательству, плантаторы успевали вызнать о готовящихся восстаниях, о наличии недовольных. Стюард останавливается на ярком эпизоде вечеринки, устроенной невольниками с разрешения либерального плантатора, замысел которой рушится из-за вмешательства такого карательного органа, как "белый патруль", занимавшийся слежкой за невольниками. Танцы завершаются кровавым столкновением, повлекшим за собой жертвы с обеих сторон. Подобные примеры, комментирует автор, говорят о том, что плантаторам приходилось жить в постоянном страхе, однако они предпочитали ничего не менять в существующем порядке вещей и отнюдь не испытывали потребности в покаянии.
По мере того, как автобиографических произведений становилось все больше, в их структуре начали проявляться общие черты: свободная композиция, основанная на чередовании эпизодов; детальность описаний в соединении с морально-дидактическим пафосом; прием повествования от первого лица, выводивший рассказ на субъективно-личностный и одновременно — на доверительно-исповедальный уровень. Повествователя волновала не только оценка текущих событий. В наиболее глубоких из автобиографий делалась попытка показать развитие повествователя во времени, сопоставить различные нравственные и культурные ценности и извлечь уроки для преодоления межкультурных конфликтов.
***
"Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, написанное им самим" (Narrative of the Life of Frederick Douglass, an American Slave, Written by Himself), впервые опубликованное в Бостоне в 1845 г. и выпущенное повторно в 1847 г. Впоследствии эта книга в сильно дополненном и переработанном виде переиздавалась еще дважды — в 1855 и 1892 годах, то есть первую редакцию автобиографии отделила от двух других Гражданская война; в известном смысле можно говорить о трех автобиографических книгах Дугласа, либо о единой книге длиной в жизнь, потребовавшей тройного фокуса для рассмотрения. Чтобы точнее определить место этого произведения внутри традиции афро-американских автобиографий и в целом — в контексте литературы США, необходимо подробнее охарактеризовать ее автора.
Фредерик Дуглас (Frederick Douglass, псевдоним, подлинное имя — Фредерик Огастес Вашингтон Бэйли, Frederick Augustus Washington Bailey, 1818—1895) был личностью в высшей степени незаурядной, объединившей в себе множество талантов: один из самых вьщающихся лидеров афро-американцев за всю их историю в США, социальный реформатор, он прославился как яркий оратор, борец за права женщин и активнейший деятель аболиционистского движения, журналист, издатель и, конечно же, как автор нескольких автобиографических книг, материал которых разрастался и углублялся в течение всей жизни Дугласа, отразив его личность и его время с наибольшей полнотой.
Политика и творчество в жизни Дугласа связаны неразрывно. Его в значительной степени можно считать сыном романтической эпохи, стремившимся стать участником исторического процесса и передать значимость собственного опыта. Однако материал, с которым работал Дуглас, перерастал рамки романтизма, он требовал социальной и бытовой конкретности, и потому творчество Дугласа интересно как связующее звено между двумя эпохами в развитии литературы США, романтической и реалистической.
Известность Дугласа-политика неотделима от известности Дугласа-прозаика. Она пришла к нему вскоре после того, как он попал на Север, где был поддержан аболиционистами; однако она была следствием не только этой поддержки. Все сделанное и написанное Дугласом отмечено печатью радикализма; человек неукротимой энергии, он пошел дальше белых сторонников равноправия негров — Гаррисона и Филлипса, сделавшись другом и единомышленником Джона Брауна, поднявшего восстание негров в местечке Харперс-Ферри. Позднее, в предвоенные годы, Дуглас познакомился с Линкольном и пытался склонить его в сторону большего радикализма в решении вопроса об освобождении черных рабов. Будучи в преклонном возрасте, Дуглас не мог лично участвовать в военных действиях, но отправил добровольцами на фронт двух своих сыновей. В конце жизни авторитет Дугласа среди черных американцев достиг небывалых высот, он приобрел ореол духовного наставника и подлинно народного лидера. Своим жизненным подвижничеством Дуглас подготовил приход последующих лидеров афро-американцев нового типа — таких властителей дум и реформаторов, как Букер Т. Вашингтон и Уильям Дюбуа, внеся таким образом живой и действенный вклад в процесс сохранения и развития американской демократии.
Влиянию и успеху деятельности Дугласа способствовали и его личные качества: яркая, драматичная внешность, громкий и внушительный голос, подлинный дар оратора. Вся жизнь этого человека была устремлена к одной цели: освобождению черных американцев и уничтожению рабства. Лидеров подобного типа выдвинуло само время, проникнутое духом назревших реформ. И если "природа предназначила Дугласа для исполнения определенной исторической миссии, то Америка XIX в. снабдила его подобающей политической обстановкой"3.
перешагнув культурные барьеры, чему в немалой степени способствовала общая атмосфера эпохи. Аболиционисты приложили немало усилий к распространению книги в США и Великобритании. Впоследствии стало ясно, что автобиография Дугласа — это классика американской литературы.
153 страницы, вместившие рассказ Дугласа, сложились в примечательное композиционное решение: из одиннадцати глав десять посвящены собственно событиям жизни в рабстве, и лишь последняя глава рассказывает о побеге и последующем освобождении на Севере. Этим первая редакция автобиографии Дугласа существенно отличается от последующих версий, где он расширяет рассказ о своей жизни и деятельности в северных штатах в предвоенные и военные годы, оставив почти без изменений часть, посвященную рабству.
Дж. Грегори, автор книги о нем, упоминает, что "его рукопись всегда аккуратна, не замарана исправлениями и поправками, и точность письма есть результат тщательности, обнаруживаемой автором изначально"4. Речь повествователя проста по языку и почти не содержит цитат; в обрисовке персонажей отсутствует эволюция человеческих характеров, зато имеются остро очерченные портреты. Один из таких персонажей, белый надсмотрщик Эдвард Коуви, с которым пришлось столкнуться Дугласу, как полагают, стал прототипом Саймона Легри, плантатора-изверга из книги Гарриет Бичер-Стоу. Поскольку Дуглас и автор "Хижины Дяди Тома" были лично знакомы, подобная версия более чем вероятна.
Дуглас ведет рассказ с подкупающей простотой, нигде не форсируя эмоции, и тем достигает большего драматического эффекта. Едва представившись читателю, автор (тогда еще выступавший под именем Фред Бэйли) будничным тоном сообщает первую из чудовищных подробностей жизни невольника, задающих эмоциональный тон повествованию. Дуглас пишет, что мать свою он помнит плохо, поскольку мог видеться с нею изредка и только ночами (рабыню разлучали с сыном и не отпускали для свидания с детьми в дневное, рабочее время). Более того, объясняет далее Дуглас, "мне не позволили навещать ее во время болезни, смерти и похорон" (3; pp. 24—25). В значительной мере именно ради такого рода социально-бытовых деталей, представлявших типичную жизнь множества черных рабов и в совокупности рисующих ужасающую картину жестокости, нещадной эксплуатации и унижений, выпадавших на их долю на американском Юге, и написана книга, посвященная анализу феномена рабства. Дугласу удается показать пагубность этого института для всех слоев южного общества.
"Вы наблюдали до сих пор путь превращения человека в раба; теперь послушайте о превращении раба в человека" (3; р. 97). Однако это обратное превращение, по сути, началось в жизни автора очень рано. Повествование Дугласа показывает, как велика была роль случая в невольничьей судьбе: лишь благодаря вмешательству этого своенравного фактора автору не раз удавалось чудом избегнуть верной гибели. Вместе с тем, его рассказ важен не только обличительной линией, связанной со страданиями в рабстве, но и убедительным раскрытием героического подвига самостановления личности, одержимой воистину несгибаемой волей к свободе. С этой точки зрения, в автобиографии выделяется ряд эпизодов кульминационного значения.
Один из них связан с началом обучения Фреда грамоте — эту попытку по доброте душевной предприняла его хозяйка. После негодующего запрета со стороны хозяина, мистера Олда, доказавшего своей половине, что "рабство и грамота — вещи несовместные", Фредерик осознал всю важность совершившегося события: "было однако уже поздно", ибо "с этого момента я уяснил себе дорогу от рабства к свободе" (3; р. 59).
Примечателен психологизм, с которым автор передает свои наблюдения над окружающими и прежде всего над самим собой. Именно острота видения позволяет ему заметить, что "своей грамотностью я обязан почти в такой же степени резкой отповеди хозяина, как и доброй воле хозяйки. Я благодарен обоим" (3; р. 65). Чуть позже, познав духовное освобождение, приносимое образованием, Дуглас делится новым мучительным откровением: знание высветило всю безысходность положения раба. Но в случае с Дугласом, действительно, "было уже поздно", поскольку отныне он подчинил все свободное время и доступные ему средства — вплоть до помощи, полученной от белых детей из бедных семейств, вечно торговавших на улице и вечно голодных, с которыми он расплачивался за "уроки" хлебом — для достижения желаемого. Осуществлять же задуманное можно было только украдкой, потому что за Дугласом принялись следить.
Несколько глав целиком отдано описанию чудовищной жизни рабов на плантации Ллойда, где жил Фредерик в первые годы детства и где вновь очутился подростком, вкусив в Балтиморе городской жизни с ее относительной свободой. Борьба личности со слепыми прихотями судьбы весьма заметна в негритянских автобиографиях; немало кризисных поворотов, в частности, зависело в жизни раба от смены хозяина. Глава IX обозначила наступление наиболее трудного периода в судьбе Фредерика, которого перевели из "дворовых" слуг в полевые работники, да еще передав в руки славившегося своей бесчеловечностью усмирителя рабов — мистера Коуви. Повидавший немало жестокостей от разных владельцев, рассказчик не может все же не дивиться природе этого существа, в котором крайнее злонравие и коварство сочетались с неистовой религиозностью. Гнетущие условия пребывания исторгают здесь из уст автора, быть может, единственное в книге лирическое отступление — страстную мольбу о свободе, вызванную лицезрением белоснежных парусов на судах, проплывающих по озеру.
В наибольшей по объему главе X в судьбе автора, как и в ходе повествования, наступает перелом: здесь описывается, как духовное противостояние притеснениям Коуви неожиданно завершается победой над угнетателем. При этом не знахарское средство, к которому попытался прибегнуть Дуглас, а его свободолюбие привели к конечном счете к моральному торжеству, что также явилось важным жизненным уроком для автора: полагаться на собственные силы и решительно идти во всем до конца при отстаивании правого дела. Примечательно, что уже тогда, не страшась наказаний, Фредерик вел для цветных занятия на плантации в "субботней школе", обучая их грамоте: личное освобождение, таким образом, не отделялось в сознании Дугласа от общего.
"внаем". Тут у Дугласа рождается замысел о возможности скопить денег для выкупа собственной свободы. Критик Хьюстон Бейкер считает, что для афро-американских автобиографий вообще характерна тенденция излагать события и обстоятельства освобождения в "экономических терминах" (свобода добывается не путем бунта, а посредством выкупа за деньги)5. Впрочем, Фредерику с помощью идеи выкупа удается лишь усыпить бдительность своих хозяев. На самом деле он приходит к мысли о невозможности "договориться" со своими притеснителями, и ему остается только одно — бежать на Север. На этот раз ему удается осуществить задуманное, он поселяется там вместе с любимой женщиной, ощущая, что с переменой обстановки и в его собственной личности произошли изменения. Он стал испытывать радость от свободного труда на себя, от сближения с единомышленниками-аболиционистами, от появления новых горизонтов для деятельности. Это произошло в 1838 г., и тогда же, соответственно, изменяется и его имя: под влиянием поэмы Вальтера Скотта друг нарекает Фредерика Бэйли Дугласом (именем легендарного вождя шотландцев, боровшегося с англичанами за независимость своей родины). Новое имя говорит о том, что теперь в нем стали видеть не собственность, не вещь, а народного лидера, под стать неистовому борцу вольнолюбивых скоттов.
В автобиографии Дугласа привлекает личность повествователя, человека, который как бы дважды сам себя сделал: сначала, вопреки обстоятельствам, дав себе образование, а затем добившись свободы, — исполненного достоинства и способного пробуждать симпатии у широкого читателя. Следует помнить, что сама публикация книги явилась актом большого личного мужества. Во втором предисловии — его роль выполнило письмо, написанное Уэнделлом Филлипсом Дугласу (первое написал его коллега, аболиционист У. Гаррисон), — о положении автора сказано весьма недвусмысленно: "Говорят, будто отцы-основатели в 1776 г. подписали Декларацию независимости с удавкой на шее. Вы также публикуете свою декларацию свободы с опасностью для себя. Во всей бескрайней земле, осеняемой Конституцией США, нет ни одного клочка земли, пусть самого малого и дикого, где бы беглый раб мог сказать: "Я нахожусь в безопасности". Во всем арсенале законов северян нет для вас защиты. Я откровенно признаю, что на вашем месте бросил бы рукопись в огонь" (3; р. XI).
В своей книге Дуглас широко использовал ораторские приемы: эмфатические повторы, прямые обращения к читателю, инвективы, предсказания. Обильно представлены библейские аллюзии, ставшие впоследствии отличительной чертой афро-американских автобиографий и свидетельствующие о непосредственной связи с устной народной традицией. Особенно часто встречается на страницах книги хиазм: "Вы узнаете о том, как человек стал рабом, а из раба стал человеком". Что касается литературных традиций, существует мнение, что он сознательно ориентировался на традиции предшествующих негритянских автобиографий, в частности, на книгу Олоды Эквиано. Мы знаем также, что Дуглас учился мастерству публичной речи, читая известных американских ораторов — в частности, речи Патрика Генри. Первая автобиографическая книга Дугласа была переведена на немецкий и французский языки и уже в 1848 г. выдержала в Англии 9 изданий.
Вторая автобиографическая книга Дугласа, "Моя неволя и моя свобода" (My Bondage and My Freedom, 1855) представляет собой осуществленную аболиционистами редакцию его рассказа и ставит перед нами проблему авторства. Здесь тема личной судьбы уходит на задний план, а главной целью повествования становится изображение системы рабовладения и анализ порождаемых ею зол. Важная линия книги, возникающая здесь впервые, связана с поисками африканских корней, задолго предвосхищая одну из ведущих тем грядущей негритянской литературы. В решении этой проблемы Дуглас предлагает опираться не только на социальные, но и на духовные критерии, среди которых он выделяет понятия "дома" и "общины"; акцентируется также значение африканского культурного прошлого, с которым связан магический опыт черного населения, живо сохранившийся в его сознании и практике. Таким образом, вторая автобиографическая книга Дугласа приближается к осмыслению народной судьбы, имеет более обобщенный характер.
но и его сближение в 1847 г. с Джоном Брауном. С этих пор Дуглас становится поборником вооруженной борьбы за освобождение афро-американцев, обосновывая право на восстание текстом Декларации независимости. В публицистике Дугласа эти настроения проявились в речи "Чем является 4 июля для раба?" ("What to the Slave Is the Fourth of July?", 1852), произнесенной в годовщину Дня Независимости. Здесь Дуглас страстно провозглашает: "Нам нужен не свет, а огонь; не легкий дождь, а гроза. Нам нужна буря, ураган, землетрясение". Констатируя "варварство и бесстыдное лицемерие Америки", в которых она "не знает соперников", он требует "разбудить совесть народа"6.
Третья автобиографическая книга Дугласа — "Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа, описанные им самим" (The Life and Times of Frederick Douglass: Written by Himself 1892) — отличается от прежних значительно большим объемом. В ней уже двадцать одна глава посвящена рабству — вдвое больше прежнего; добавлены четыре новые главы, повествующие о последующем жизненном пути автора, связанном с переменой его взглядов на Америку в результате поездки в Англию (1845—1847), где Дуглас и выкупил себя из рабства; здесь же рассказывается о причинах размежевания с аболиционистами. Изменение точки зрения повествователя в этой новой книге связано с попыткой осмысления эпохи, в которую довелось жить автору, и воссоздания цельного и противоречиво-сложного ее контекста, а также с естественным желанием определить в ней собственное место.
Автобиографические книги Дугласа явились уникальным вкладом в американскую культуру. Они важны не только сочетанием антирабовладельческого пафоса с личным откровением, но и тем, что стали вехой в едином процессе осмысления судьбы черных американцев в историко-философском контексте, растянувшемся почти на полвека.
Помимо создания автобиографий, Дуглас активно занимался журналистикой и публицистикой. Получив свободу, он в 1847 г. поселился в Рочестере (шт. Нью-Йорк), где в течение 16 лет издавал для афро-американской аудитории газету "Норт стар" ("Полярная звезда", 1847—1851), затем переименованную во "Фредерик Дуглас пейпер" (1851—1858) и далее в "Дуглас мансли" (1859—1863). Именно в эту пору он приобрел широкую известность в качестве оратора и публициста, выражавшего интересы и чаяния не только черных американцев, но и всей нации. Публицистика Дугласа важна как первая попытка лидера афро-американского движения за социальные права сформулировать собственную, выраженную от лица черного населения, версию американских идеалов и пути их осуществления. Любопытно, что одной из постоянных тем лекционно-публицистической деятельности Дугласа стала тема трезвенности (temperance), а также женского равноправия; С 1877 по 1891 г. Дуглас, находившийся после войны в зените своей карьеры, занимал ряд административных должностей в республиканском правительстве. Симптоматично, что смерть Дугласа пришлась на год возвышения негритянского лидера следующей волны — Букера Т. Вашингтона, перенявшего у него эстафету популярности, но придерживавшегося умеренных взглядов и ратовавшего за примирение черных с сегрегацией и их приспособление к ней, за "мирные" способы решения социальных конфликтов.
Уникальным феноменом, вызванным к жизни переходной эпохой, стали автобиографии черных невольниц. Эти произведения дошли до нас в малом количестве по вполне понятным причинам социального порядка. Такие сочинения могли выйти из-под пера лишь немногих женщин-рабынь, сумевших получить доступ к грамоте — да и то в условиях Севера. Уже поэтому их автобиографии особенно ценны и имеют свои отличительные черты.
Женщина-невольница оказывалась в наиболее зависимом положении, подвергаясь притеснениям и насилию. Помимо того, общество XIX в. априорно ожидало от нее соблюдения жесткого кодекса поведения, прежде всего супружеской верности и материнства, а не литературного творчества — тем более книг о личных, порой интимных обстоятельствах. Указывая на отличие женских автобиографий от повествований, написанных мужчинами, американский критик Ф. Фостер обращает внимание на то, что мужчины всегда делали акцент на собственном пути к духовному и физическому возрождению, связывая его с обретением свободы. В подобной сложной конструкции объективно вырисовывается тип героической личности, во многом соответствовавший действительности. Такой герой, воплощавший типичного раба с плантаций, "невинного, простодушного, обиженного человека, в конечном итоге нуждался только в свободной земле для процветания и превращения в энергичного, грамотного и глубоко нравственного гражданина"7. Женщине же изначально приходилось определяться внутри антагонистического общества — не важно, на Юге или на Севере, — поскольку везде она находилась в неравноправном положении, и потому ее голос редко бывал услышан. Другими словами, автобиографии черных рабынь естественно заключали в себе, наряду с аболиционистскими целями, идеи женского равноправия. В этом плане красноречив эпиграф, поставленный, быть может, к самой ранней из подобных автобиографий, написанной Джареной Ли: "И сбудется так..., что я изолью Дух свой на всякую плоть: и сыновья и дочери мои станут пророчествовать" (1; р. 31).
Дошедшие до нас образцы такого рода автобиографий свидетельствуют о том, что женщинам-невольницам были свойственны незаурядный дар рассказчика и глубина чувств, обусловленная остротой переживаний матери и преследуемой женщины. Однако внутри этих повествований обнаруживается немало жанровых идейно-стилистических оттенков. Так, в "Жизни и религиозном опыте Джарены Ли, цветной леди" (The Life and Religious Experiences of Jarena Lee, a Coloured Lady, 1836), помимо рабства, одной из центральных тем является обращение автора в христианство, что придает произведению черты духовной исповеди, тогда как в "Повести о жизни и путешествиях миссис Нэнси Принс" (A Narrative of the Life and Travels of Mrs. Nancy Prince, 1853) доминируют жанровые признаки литературы путешествий. Рассказ Нэнси содержит и черты авантюрной одиссеи — уже начиная с подробностей в биографии старших поколений семьи. Авторы женских автобиографий, в отличие от мужских, вынуждены были точнее определять собственную родословную — и в этом также заключалась примета эпохи, предъявлявшей жесткие требования к женской морали: в противном случае реакция на повествование была бы заведомо негативной. Нэнси пишет о том, что ее дед, хотя в прошлом и был похищен из Африки, на новой родине сражался за национальную свободу и независимость при Банкер-Хилле; бабушка же была индеанкой. Сообщая эти и аналогичные факты, Нэнси явно гордится своими предками и дает понять читателю, что разъединение членов семьи вследствие рабства не привело к нарушению родственных связей и что свободолюбие является давней традицией ее рода.
Содержание той части повествования, где речь идет о юных годах автора и пережитых ею испытаниях, отражает типичную судьбу ее чернокожих сверстников. Однако в возрасте 25 лет судьба неожиданно забрасывает Нэнси в Россию в качестве жены императорского лейб-гвардейца. С этого момента ее рассказ становится исключительным, поскольку Принс описывает жизнь при дворе Санкт-Петербурга, жизнь экзотичного для нее народа, политические интриги, наводнение и другие разнообразные события. Со всей прямотой она отмечает, что в России не встречалась с проявлением расовых предрассудков со стороны окружающих и даже смогла заняться благотворительностью, создав собственное небольшое швейное предприятие. Из-за пошатнувшегося здоровья Нэнси была вынуждена возвратиться в Америку, и остаток жизни провела, деля время между аболиционистской деятельностью и просветительской работой, что требовало от нее значительных разъездов по стране и за ее пределами.
"взрывоопасных" с точки зрения общественной морали. Пожалуй, с наибольшей полнотой эта тема была раскрыта в автобиографии Гарриет Энн Джейкобе (Harriet Ann Jacobs, 1813—1897). "Эпизоды из жизни девушки-рабыни, ею лично рассказанные" {Incidents in the'Life of a Slave Girl. Told by Herself, 1861).
"гуманной" владелицы автор пишет как о событиях, положивших конец периоду относительно благополучного детства. В дальнейшем на протяжении долгих лет ей пришлось испытывать домогательства и преследования со стороны нового владельца, жена которого в силу обстоятельств стала жестокой гонительницей Гарриет. Безвыходность положения заставила рабыню искать покровительства у расположенного к ней белого человека. Однако рождение от него детей ставит Гарриет в дополнительную зависимость от господина, не прекратившего своих преследований. Мать двоих детей, ради своего и их спасения вынуждена была добровольно обречь себя на мучительное заточение, в течение 7 лет скрываясь на крохотном чердаке в доме собственной бабки, следя в щелку за подрастанием своего потомства и не имея возможности подать о себе вестей. В 1842 г. ей удается бежать на Север, соединившись сначала с дочерью, а затем — с сыном и бежавшим из рабства братом. Все вместе они входят в кружок аболиционистов и борцов за женское равноправие. Гарриет решается написать автобиографию, которая была опубликована не без содействия известной деятельницы своей эпохи, писательницы Лидии Марии Чайльд. Однако при осуществлении этого замысла перед автором встали почти непреодолимые трудности этического характера: рассказ должен был сочетать апологию матери, прилагающей героические усилия, чтобы вырвать своих детей из рабства, и одновременно исповедь падшей женщины, как это трактовалось в середине прошлого века. Решая вопрос о том, как соотнести проблему социального обличения с правдой о насилии и незаконной связи в собственной судьбе, автор сохраняет исповедальную форму от первого лица, представив свое alter ego в образе протагонистки, Линды Брент.
Повествование Гарриет Джейкобе — незаурядное произведение, сочетающее свободу стиля с широтой замысла. Очень скоро рассказ о рабстве, приведшем общество к Гражданской войне, перерастает у нее в рассказ о борьбе за эмансипацию, победить в которой невозможно даже на Севере. Миф о коренном различии северян и конфедератов в вопросе о рабстве — по крайней мере там, где это касается женской доли, — оказывается существенно поколебленным. Что касается Юга, то автор приходит к мысли, что институт рабства лишает нравственной основы семейную жизнь плантатора, тем более жизнь цветных невольников: "Условия жизни рабов ломают все принципы морали, и более того — делают их существование невозможным"8. Она приходит к убеждению, что и на Севере свобода весьма относительна. Пафос главы, названной "Наконец-то свободна", ставит это заглавие под сомнение. Гонимая и находящаяся под постоянной угрозой выдачи в Нью-Йорке, Гарриет Джейкобе/Линда Брент с отчаянием и горечью размышляет: "Вот сидела я в этом великом городе, неповинная ни в каком преступлении, но не имела возможности поклониться Господу ни в одной из церквей... Гонимый поляк и венгр смогли найти убежище в этом городе, Джон Митчелл (ирландский консерватор, поборник рабовладения — А. В.) мог свободно провозглашать в Сити-холле свою мечту о "плантации, обильно снабженной рабами", но вот я — гонимая американка, не осмеливаюсь здесь высунуть носа на улицу" (8; р. 1776). Обретение желанной свободы оказалось возможным лишь посредством выкупа-продажи — так же, как и на Юге. Описывая потрясение, испытанное в 1852 г. в Нью-Йорке, когда она была выкуплена на свободу, Джейкобе сознается, что это событие вызвало у нее противоречивые чувства^ "Человеческое существо, проданное в свободном городе Нью-Йорке! Акт о продаже зарегистрирован, и будущие поколения узнают из него, что во второй половине XIX в. от начала христианства женщины служили в Нью-Йорке предметом сделки. В грядущем он сможет стать полезным документом для антикваров, исследующих меру прогресса в Соединенных Штатах... Хорошо ведома мне цена этой бумаги, но как ни мила свобода, мне не по нраву глядеть на нее" (8; р. 1776). Подобные пассажи делают автобиографию Гарриет Джейкобе феноменом глубоко личным и незаурядным среди аналогичных повествований.
Явлением времени, соединившим индивидуальную неповторимость с пафосом эпохи, стали деятельность и автобиография, написанная странствующей проповедницей-евангелисткой Изабеллой Баумфри (Isabella Baumfree), более известной под именем Странствующей Истины (Sojourner Truth, 1797—1883). Современникам запомнилась рослая женщина с громким голосом, выступавшая с проникновенными проповедями в различных городах Америки, иногда в одиночку (что было заметным вызовом стереотипу женской респектабельности), иногда вместе с другими ораторами (в том числе с Фредериком Дугласом). Настороженность, вызываемая обликом Баумфри, исчезала, едва только она принималась говорить. Выступление, построенное в жанре импровизационной негритянской проповеди, нередко завершалось бурными аплодисментами аудитории, включавшей как белых, так и черных. Собравшихся подкупали юмор и изобретательность апокрифичных библейских интерпретаций. О Баумфри с восхищением писала Бичер-Стоу, а в 1864 г. она была представлена Линкольну. Темами проповедей Странствующей Истины были верность христианским добродетелям, равноправие женщин, отмена рабства и трезвый образ жизни. Некая свидетельница, современница Баумфри, оставила описание ее выступления в 1851 г., посвященного защите прав женщин. В нем, в частности, Странствующая Истина приводила собравшимся в пример прародительницу Еву: "Если уж первая женщина, которую сотворил Господь, была настолько сильна, чтобы в одиночку поставить мир с ног на голову, то всем этим ньшешним женщинам (указьшая на аудиторию) должно быть под силу перевернуть его вновь, исправив все, как должно! И если они этого потребуют, мужчинам лучше дать им дорогу"9.
На страницах своей автобиографии, описывая страдания, выпадающие на долю черной рабыни, от физического насилия до распродажи ее детей, Странствующая Истина повествует о том, как ей после тягот рабства удалось, наконец, добраться до Нью-Йорка, где Господь вскоре повелел ей начать жизнь странствующей проповедницы.
"воли" — обретения женского равноправия. Ее имя и образ несут черты нарицательности и народности, которой отмечена и ее автобиография. Ее взгляды, оказавшись созвучными и проблемам последующего столетия, своеобразно преломились, в частности, в творчестве канадской индейской писательницы Ли Мэрэкл. В заключительной новелле ее сборника, примечательно озаглавленного "Истина Странницы" ("Sojourner's Truth"), выведена фигура старой негритянки, попавшей на небеса, где истина души более не стеснена условностями земных тягот и телесными ограничениями. Здесь Странствующая Истина появляется в окружении множества других мятежников и борцов за освобождение человечества, как символ причастности ко всему, что происходит на земле.
***
Размышляя над особенностями жанра афро-американских автобиографий и о его месте в американской литературе, критик Фрэнсис Смит Фостер называет его "самым демократичным, но и одним из старейших". К тому же он представляется исследователю притягательным тем, что являет "разнообразие специфических конфронтации между культурами, выраженных в специфических лицах и особенностях окружения" (7; р. 26). Одновременно этот жанр демонстрирует живое сочетание исторического и личностного начал. Но, быть может, самым главным достоинством негритянской автобиографии является то, что она создает сложные и глубокие образы героев-повествователей и дышащую правдой картину общества, о котором те повествуют. "Они предлагают новые формы, новые пути, новый стиль для наших литературоведческих определений. Они добавляют очертания и цвет нашему видению Америки, и надлежащее их изучение способно обогатить нашу концепцию собственной истории и понимание самих себя" (7; р. 37).
— а число их постепенно превысило сотни — выросли в мощный документальный пласт, составивший самобытную и уникальную особенность литературы США. Впоследствии, с поражением Юга в Гражданской войне, история оскудения плантаторского мира, анатомия "южного" культурного комплекса найдет отражение в многочисленных разновидностях "южного романа". И во многом удалось передать ее во всем трагизме именно потому, что изнанка жизни довоенного Юга с обжигающей правдивостью уже была показана в автобиографиях черных невольников.
Первым афро-американским профессиональным литератором-прозаиком можно считать Уильяма Уэллса Брауна (William Wells Brown, 1815—1884) (см. также главу "Драма"). Его судьба необычайна, и сами жизненные обстоятельства придают ей откровенно романтические черты, словно призванные служить отражением романтической эпохи. Раб из Кентукки, сменивший трех владельцев, он трижды пытался бежать, и лишь последняя попытка бегства, в Цинциннати, с парохода, принадлежавшего последнему хозяину, удалась. Пешком, зимней порой, перейдя границу штата, Браун добрался до Кливленда, Огайо, а через некоторое время смог осесть в Буффало, штат Нью-Йорк, и завести семью. Здесь, рискуя быть выданным, он стал пропагандистом отмены рабства и поборником трезвости, а также занялся повышением собственного образования. Тогда же он вступил и на литературное поприще, предварительно сменив несколько профессий. После принятия закона о выдаче беглых рабов Браун, отправившийся в Европу на мирный конгресс, был вынужден остаться в Лондоне и жил там, пока его английские друзья не смогли в 1854 г. купить ему свободу, и в том же году он вернулся в Америку.
В произведениях Брауна исчезает грань между автобиографической документальной прозой и художественным творчеством. Выступая в нескольких жанрах, Браун стал автором одной из известнейших негритянских автобиографий — "Повествование Уильяма Уэллса Брауна, беглого раба, написанное им самим" {Narrative of William Wells Brown, a Fugitive Slave, Written by Himself, 1847). Расширенная в 1847 и 1849 годах, она выдержала 8 переизданий. Браун выпустил также сборник "Антирабовладельческая арфа" {The Anti-Slavery Harp, 1848); ему принадлежит первая драма, написанная черным автором, "Побег, или Рывок к свободе" {The Escape: or A Leap for Freedom, 1848). Браун писал исторические труды и занимался составлением биографических словарей, в которых показывал вклад черных американцев в культуру США. Однако важнейшим достижением Брауна-литератора считается роман "Клотель" {Clotel, 1853) — первый роман, принадлежащий перу черного американца.
"Клотель" является авантюрным романом романтической эпохи. Браун постоянно дорабатывал его, учитывая обстоятельства и возможности публикации, так что в настоящее время известно четыре варианта произведения. Первоначально эта книга имела подзаголовок — и ее название читалось: "Клотель, дочь президента", поскольку героиня романа, негритянка Клотель и ее сестра Альтесса будто бы были дочерьми Томаса Джефферсона от светлокожей рабыни Каррер. После смены владельцев и продажи рабов с аукциона развитие мелодраматического сюжета приводит к гибели матери и одной из дочерей, Альтессы, от эпидемии. В поисках путей к свободе, Клотель вырывается из рук тюремщиков и совершает побег. Действие развивается в Вашингтоне, и героиня спешит к мосту через реку Потомак, разделяющую столицу США и соседний рабовладельческий штат, Виргинию. На обеих сторонах моста, однако, Клотель ожидают работорговцы. Как видим, место действия кульминационной сцены тщательно продумано романистом ради символического эффекта. Эта глава романа получает название "Свобода в смерти", потому что Клотель, отвергая повторное рабство, в отчаянии бросается в воды Потомака. Трагическая смерть героини высвечивает идейное содержание произведения, придавая ему полемическую заостренность. Дочь Джефферсона, автора Декларации независимости, гибнет в виду Капитолия, кончая жизнь самоубийством на мосту между Севером и Югом, на символической территории, ведущей из прошлого в будущее, где ей еще нет места. "Если бы Клотель спасалась от угнетения в любой другой стране..., — комментирует писатель, — никакая добродетель не показалась бы американской публике слишком высокой для прославления этой героической женщины. Но она родилась рабыней, а значит — вне пределов ее сострадания. Эта публика проливала слезы по поводу Греции и Польши; в изобилии проявляла симпатии к "бедной Ирландии", готова была снарядить военный корабль, чтобы вызволить венгерских изгнанников из турецкой неволи и доставить на "землю свободных и вместилище храбрых". Она похваляется тем, что Америка — колыбель свободы; но, если оно и так, боюсь, что это дитя укачали насмерть"10.
и мелодраматической прозы соединены в романе с серьезной темой национального значения, определившей духовный климат нации в середине века. Немаловажно, что проблема рабства раскрывается на примере судеб нескольких поколений одной семьи невольниц, из которых лишь одной уготован благополучный исход. Поднимая проблему смешанных браков и национальной самоидентификации, Браун подготавливает проблематику афро-американской прозы XX в. Интересно, что последняя книга Брауна, "Мой южный дом" {My Southern Home, 1880), практически кладет начало глубокому и болезненному осмыслению Юга США как матери и мачехи афро-американской культуры.
В отличие от героев романа Уильяма Уэллса Брауна, действие которого разворачивается на рабовладельческом Юге, героями книги Фрэнка Дж. Уэбба (Frank J. Webb) "Семейство Гэри и его друзья" (The Garies and Their Friends, 1857) являются свободные негры Севера. Этим в значительной степени объясняется смена акцентов в трактовке сходных сюжетных коллизий и общий утверждающий пафос романа. Тема смешанного брака, рассматриваемая на примере семьи Гэри (состоятельного белого южанина, взявшего в жены мулатку и столкнувшегося с расовой нетерпимостью), оказывается для Уэбба не средством ниспровержения социальных предрассудков, но способом утверждения нравственных. ценностей, основанных на кодексе делового преуспеяния. Доллар сильнее цвета кожи — в этом убеждаются и черные, и белые герои Уэбба. Таким образом, формулируется идейно-нравственная и художественная дихотомия, чрезвычайно существенная для всего последующего развития негритянской общественно-политической и литературной мысли — от полемики У. Дюбуа с Букером Т. Вашингтоном в начале XX в. до теперь уже исторического спора Джеймса Болдуина и Ричарда Райта в 50-е годы двадцатого столетия.
Несмотря на одобрительный отзыв Г. Бичер-Стоу, "семейный" роман Уэбба пришелся не ко времени и был вскоре забыт, хотя и отличался значительно большим художественным совершенством, чем книга Брауна (кроме того, в нем можно обнаружить исторически наиболее ранний идейно-жанровый прототип "Корней" Алекса Хейли, самой популярной книги черного писателя в XX в.).
Едва ли. не худшая участь постигла книгу Гарриет Уилсон (Harriet Wilson) "Наш негр, или Зарисовки из жизни свободного чернокожего" (Our Nig; or, Sketches from the Life of a Free Black, 1859) — первого произведения черной американки, опубликованного в Америке (романы Брауна и Уэбба появились в Лондоне). Первоначально изданная анонимно мизерным тиражом, книга была возрождена из литературного небытия лишь в 1983 г. благодаря усилиям Г. Л. Гейтса. Живо написанное, пронизанное тонкой иронией и неподдельным драматизмом повествование о злоключениях девочки-мулатки, покинутой белой матерью после смерти черного отца, вносит существенные дополнения в историческую палитру формирующегося в этот период жанра. К тому же, оно оказывается пропущенным звеном, которое объясняет бурное развитие того, что, за неимением лучшего термина, критика называет женским ответвлением афро-американского романа, в 60—80-е годы XX в. (Тони Моррисон, Гейл Джонс, Элис Уокер).
— 1885), родившегося свободным в Виргинии, сочетается интерес к историческим изысканиям и крупной художественной форме. Он стал автором ряда исторических трудов и романа "Блейк, или Хижины Америки" {Blake, or The Huts of America, 1859). Написанный в середине XIX в., роман увидел свет в относительно полном виде лишь в 1970 г. — в свое время были опубликованы отдельные его главы. Он стал первым провозвестником движения черных американцев "назад в Африку". Герой романа, Блейк — своеобразная антитеза образу дяди Тома у Бичер-Стоу, не только гордится своей принадлежностью к черной расе, но и одержим идеей ее освобождения. Насильственно разлученной с женой, Блейк, сначала на Юге, а затем на Кубе, куда вынужден эмигрировать, стремится создать подпольную организацию, подготавливающую всеамериканское восстание афро-американцев. Автор, таким образом, видит решение проблемы рабства в политических акциях, и если Браун в конечном счете ратует за интеграцию черной культуры в США, то Дилэни пропагандирует сепаратизм, не видя перспектив для этического решения проблемы на американской почве до тех пор, пока черные не обретут политической власти (он даже ездил в Техас в поисках земель, на которых можно было бы поселить негров, создав для них жизнь в соответствии с человеческими нормами, как бы независимо от американского контекста). Призывая не к долготерпению, а к революции, Дилэни становится одним из родоначальников обширного и чрезвычайно влиятельного направления в общественной и литературной жизни Соединенных Штатов. Его политические и художественные наследники (от Маркуса Гарви до Малкольма Икса; от позднего Райта до Имаму Барака и Дж. О. Килленса) — неотъемлемая часть литературной истории США двадцатого столетия.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 The Classic Slave Narratives. Ed. By Henry Louis Gates, Jr. N. Y., 1987, p. 2.
2 Blackamerican Literature. Ed. by Ruth Miller. Beverly Hills, Ca., 1971, p. 86.
6 Douglass, Frederick. What to the Slave Is the Fourth of July? // The Heath Anthology of American Literature. Ed. by Paul Lauter. 2nd ed., Lexington, Mass, Toronto, 1994, v. 1, p. 1739.
M. Pryce & H. J. Spillers. Bloomington, Ind., 1985, p. 31.
8 Jacobs, Harriett Ann. Incidents in the Life of a Slave Girl. // The Heath Anthology of American Literature, v. 1, p. 1761.
—29, 1851. // The Heath Anthology, v. 1, p. 1960.
10 Brown, William Wells. Clotel. // Blackamerican Literature. Ed. by Ruth Miller, Beverley Hills, Ca., 1971, pp. 156-157.