ОЛИВЕР УЭНДЕЛЛ ХОЛМС
Долгая жизнь Оливера Уэнделла Холмса (Oliver Wendell Holmes, 1809—1894) обнимает почти все девятнадцатое столетие. По словам биографа, он "никогда не формулировал своих убеждений"1, но был чуток к духу времени, причастен к важнейшим тенденциям современной ему культуры и в этом смысле являет собой фигуру в высшей степени представительную (см. также главу "Литература Гражданской войны" в наст. томе). Обладатель интеллекта ясного и острого, точного в классификациях и меткого в определениях (Холмс был необыкновенно удачлив по части придумывания "этикеток" — от медицинского термина "анестезия" до названия поныне популярного журнала "Атлантик мансли"), он сознавал себя прежде всего ученым, естествоиспытателем, клиницистом, литературной же деятельности — во всяком случае, поначалу — не придавал большого значения.
событий 1775 г. — на полу, по домашнему преданию, еще и полвека спустя сохранялись зазубрины от мушкетов повстанцев. Дед Холмса участвовал в войнах с англичанами, еще раньше — с индейцами и французами, отец проповедовал в одной из церквей Бостона, по взглядам будучи суровым, бескомпромиссным кальвинистом. Распространение среди паствы либеральных настроений в конечном счете лишило его прихода, но в убеждениях не поколебало: "Говорят, что мне нет дела до пожеланий и вкусов слушателей: причиной тому — мое стремление их СПАСТИ, а отнюдь не УБЛАЖИТЬ"2 в юном Холмсе послушания, напротив, спровоцировала к самоутверждению: "Я мог бы, пожалуй, стать священником, если бы не наглядный пример некоего духовного лица, речами и видом более походившего на гробовщика" (2; р. 228). Окончив ортодоксальную кальвинистскую семинарию, он в 1825 г. поступил в Гарвард, угодив, по собственному выражению, из "доктринального котла" в "рационалистический ледник" (2; р. 229). Еще не будучи уверен в призвании, он по завершении курса в 1829 г. погрузился было в изучение юриспруденции, но ненадолго: "Не знаю, каким видится храм Закона тем, кто в него уже вошел, но у порога холодно и безрадостно" (2; р. 231). Куда более серьезным и устойчивым оказался интерес Холмса к медицине: занятия, начатые в Бостоне, а затем продолженные в Европе, воспитали в нем хладнокровную наблюдательность, приучили "не верить авторитетам, если можно обратиться к фактам, и не гадать, когда можно узнать наверное" (2; р. 233). Медицинское образование Холмса завершилось в 30-е годы в парижских клиниках и моргах, гуманитарное — там же, в театрах, кафе, на улицах и набережных Сены. Диплом врача он получил в Гарварде в 1836 г., но большой практики никогда не имел, то ли потому что сам не прилагал к тому особых усилий, то ли потому, что осторожные бостонцы не доверяли врачу с репутацией поэта и, чуть не до старости, с внешностью мальчишки. Ему пришлось не столько лечить, сколько учить будущих лекарей, сначала в качестве профессора анатомии, а впоследствии — декана медицинского факультета в Гарварде. Лекции профессора Холмса популярностью могли соперничать с драматическими спектаклями: слушатели приходили загодя, чтобы занять первые ряды. Сохранился следующий отзыв современника: "Он входит — его приветствует восторженный вопль и шквал аплодисментов. Потом наступает тишина, и на протяжении часа сменяют друг друга строгое описание, аналитический разбор, неожиданное сравнение, анекдот и каламбур, одевающие сухой костяк ученых фактов в плоть поэтической образности" (2; р. 235).
Слава Холмса как автора "стихотворений на случай", приобретенная им еще в бытность студентом, в дальнейшем упрочилась: редкий банкет, юбилей, торжественная церемония в Бостоне или в Гарварде обходились без его поэтического "отклика". Но истинное пробуждение от "литературной летаргии", как считал сам Холмс, состоялось не ранее 1857 г., благодаря настойчивости Дж. Р. Лоуэлла, привлекшего его к сотрудничеству во вновь основанном ежемесячном журнале "Атлантик мансли". Примерно в это же время начинаются и регулярные обеды в Субботнем клубе: так назывался кружок бостонских знаменитостей, людей науки и искусства, собиравшихся каждую последнюю субботу месяца для застольных бесед и "взаимного восхищения". Среди присутствовавших были литераторы Эмерсон, Готорн, Лонгфелло, Дж. Р. Лоуэлл, Уильям Дин Хоуэллс, Уиттьер, натуралист Луис Агассис, историк Джон Л. Мотли, философ и лектор Генри Джеймс старший (его сына, Уильяма, будущего основателя американского прагматизма, доктор Холмс экзаменовал по анатомии).
В 1857 г. в "Атлантик мансли" публикуется серия эссе Холмса под названием "Самодержец утреннего застолья" (The Autocrat of the Breakfast Table). В следующем, 1858 г., эссе вышли отдельной книгой, которая открывалась такой фразой: "Перед тем, как меня прервали, я как раз собирался сказать...". Перерыв, действительно, имел место и длился целую четверть века: едва ли кто из читателей помнил, что еще в 1831—1832 годах в журнале "Нью-Ингленд мэгезин" были опубликованы самые первые эссе Холмса, в ту пору еще и не помышлявшего о карьере писателя. Теперь он "решил вновь тряхнуть тот же сук и сравнить на вкус зрелые плоды с ранней падалицей"3 к предметам самым разнообразным: старость и молодость, Лонгфелло и Байрон, наука, женщины, канарейки, плагиат и т. д. Скрепляет эссе фигура повествователя: он — "самодержец" соседски-приятельского кружка, собирающегося ежедневно к завтраку в бостонском пансионе и составленного из типов, великолепно узнаваемых и характерных для Новой Англии, — студент-богослов, школьная учительница, поэт, профессор, хозяйка пансиона и т. д. При всей искусственности приема повествование отличается удивительной непринужденностью, органичностью. "Одной из причуд доктора Холмса, — напишет впоследствии Ван Вик Брукс, — было считать всю Новую Англию, даже всю Америку огромным пансионом для друзей; в пансионе этом стоял необъятный обеденный стол, а во главе его долгие годы восседал сам Холмс"4.
Холмс считал искусство беседы одним из изящных искусств и много размышлял над его природой. На страницах "Самодержца" рассыпаны замечания, шутливые, но поражающие точностью, тонкостью, глубиной и многомерностью смысла. "Сплошь и рядом, — заявляет, к примеру, повествователь, — я говорю затем, чтобы понять, что думаю, на манер школьника, который выворачивает карманы, чтобы узнать, что в них лежит" (3; р. 246). В беседе, которую ведут двое, допустим Джон и Томас, говорится в другом месте, по-настоящему участвуют не меньше, чем шестеро: реальный Джон, Джон, каким он сам себя представляет, и Джон, каким его видит Томас, — то же, соответственно, со стороны Томаса. Простой диалог являет собой сложное взаимодействие, протекающее на сознательном и подсознательном уровнях, в ходе которого не только формулируется уже известное, но и открывается новое. Наиболее плодотворным и приятным Холмс считает разговор, "богатый не аргументами, а стимулами к размышлению" (3; р. 56). И как бы в развитие последнего тезиса: "Для меня беседа — что вспашка земли под новый урожай мысли. За всходы я не отвечаю" (3; р. 246).
"вспашки" бывал и впрямь куда интереснее "урожая", собранного в его же печатной продукции. В той мере, в какой эссеистическая проза Холмса передает импровизационное, раскованное движение мысли, рождающейся по ходу дружеской "болтовни", она представляет собой открытие, новаторское для американской словесности XIX в. и не только для нее. Неожиданно совпадая по мысли с (не любимым им) Эмерсоном, Холмс утверждает: "Жизнь с ее высотами и глубинами бесконечно превосходит любое ее описание, самый точный протокол человеческого опыта все равно что гербарий в сравнении с несчетными листьями и цветами лесов и прерий, которые сверкают, блестят, шелестят, дышат, источают аромат, всасывают яды, дают жизнь и преобразуют в нее смерть" (3; р. 61). Хорошая книга должна бережно сохранять в себе непосредственность живого опыта. Собственная первая книга Холмса этому требованию, безусловно, соответствует, чего нельзя сказать о следующих сериях эссе — "Утреннее застолье профессора" (The Professor at the Breakfast Table, 1860), "Утреннее застолье поэта" {The Poet at the Breakfast Table, 1872), "За чашкой чая" {Over the Teacups, 1891), где первоначально найденный принцип эксплуатируется, но уже без прежнего обаяния и свежести.
Долгая жизнь Холмса почти лишена событий. За исключением двух лет, проведенных, еще юношей, в Европе, и трехмесячной поездки туда же в старости, он обитал безвыездно в Кембридже и Бостоне, который считал "интеллектуальным центром континента, а следовательно, и планеты" (3; р. 112). Все его друзья жили по соседству, в радиусе нескольких миль. Этим кругом общения Холмс дорожил, полагая, что вне его не может состояться подлинно цивилизованный человек. Недостаток же цивилизованности, по его убеждению, невосполним даже сколь угодно выдающимися личными достоинствами. Культ "человека, который создал себя сам", столь характерный для Америки прошлого века, не вызывал в Холмсе энтузиазма, скорее — иронию: "Человек, который сам себя создал, сам себя, так сказать, выстругал собственным перочинным ножичком, заслуживает, не спорю, более уважения, чем стандартный образец машинной работы, сделанный по лучшим лекалам, да еще отполированный светским общением и путешествиями. Но и утверждать, что первый во всем равен второму, я бы не стал" (3; р. 30).
"корреспонденции" между духовным и материальным: если те искали проявления духовного в физическом, то он пытался применить физические законы к сфере духа. В религиозных взглядах Холмс близок унитариям. Не приемля ограниченности старой теологии, он противопоставлял кальвинистской ортодоксии науку, в которой видел фактически новую религию, более оптимистическую в отношении возможностей и прав человека. "Как астрология в свое время уступила место астрономии, так и на смену теологии, науке о Том, кого пытливый человеческий разум сам постичь не в силах, быстро идет нечто, что следовало бы назвать теономией или же наукой о законах, в соответствии с которыми действует Создатель" (1; р. 272).
Холмс разделял эволюционную гипотезу в до-дарвиновском ее варианте: в стихотворении, которое он любил более других своих произведений, "Кораблик" {Chambered Nautilus, 1858), моллюск наутилус, наращивающий по мере роста свой дом-раковину, предстает как аллегория человека и человечества в их бесконечном совершенствовании. Изящна и изобретательна образно-смысловая игра, сталкивающая классический миф и строго научное описание, природное и духовное, смерть и жизнь. Жизнь — дом и храм души, активной, непоседливой, вечно деятельной, неустанно занятой "строительством": "Build thee more stately mansions, О my soul!" (Воздвигни более величественные дворцы, О душа моя!). Органическая, подвижно-изменчивая, живая форма в глазах Холмса предпочтительнее безупречно логического шедевра — вроде дьяконовой одноколки ("The Deacon's Masterpiece, or The Wonderful "One-Hoss-Shay"), неуязвимой для времени во всех деталях и потому сто лет не ломавшейся, а потом вдруг рассыпавшейся в прах. Стихотворение это нередко толкуют как иронический выпад против кальвинистской догмы и вообще всякого догматического мышления. "Логические и аналитические ухищрения человека, — полагал Холмс, вполне созвучно с романтиками, — мало что значат сравнительно с его изначальным отношением к природе и истине: у людей достанет здравомыслия, чтобы согласиться с этим рано или поздно, узнав истинную цену "логике"5.
Религия, по мысли Холмса, тоже несет в себе эволюционный импульс: каждый век творит божественный образ на свой лад и вкус, подобно тому как граждане Соединенных Штатов избирают и переизбирают президентов. Человек и Бог связаны взаимными обязательствами, своего рода "контрактом". "Прежде всего мы хотим знать Его, затем доверять Ему и затем — любить" (То know him first, then trust Him and then love), — говорится в одном из его поздних стихотворений ("Wind-Clouds and Star-Drifts", 1872). И далее там же: "Я имею право знать Того, кому служу" (I claim the right of knowing whom I serve). Без свободы воли невозможна моральная ответственность, стало быть, и грех, стало быть, и ад.
— "Элси Веннер" (Elsie Venner, 1861), "Ангел-хранитель" (The Guardian Angel, 1867), "Смертельная неприязнь" (A Mortal Antipathy, 1885). Каждая из этих книг, которые автор называл "медицинскими" (а публикатор в двадцатом столетии окрестил "психиатрическими"), — облеченная в литературную форму история болезни. Мать Элси Веннер была укушена гремучей змеей во время беременности, в результате во внешности и манере девушки проглядывает нечто отталкивающе "змеиное". Она жертва, невольная носительница зла, за которое не может и не должна нести ответственность. Холмсу присуще глубокое сознание человеческой ограниченности, предопределенности конкретной судьбы долгой цепочкой причин и следствий, над которой индивид не властен: "Иные полагают, что любую беду можно поправить, если "вовремя" призвать специалиста, врача или учителя. Так оно, без сомнения, и есть, только "вовремя" — означает иной раз за сотню, а то и две сотни лет до рождения ребенка, когда за специалистом никто и не думает посылать" (1; р. 275). Зло, на взгляд Холмса, более сродни нездоровью. Поэтому знатоку человеческой природы пристали сочувствие и понимание, а не ригористическое суждение или осуждение. Пытливость ума, пристальность наблюдения, точность анализа позволили Холмсу в его романах (в художественном отношении откровенно слабых) в чем-то предугадать едва наметившиеся в его время тенденции развития психологии и антропологии, в частности, интерес к бессознательному в психике. Любопытно, что как литератор и критик он решительно не принимал натурализма Золя или откровенностей Уитмена, зато как врач-клиницист подоплеку этих литературных явлений исследовал внимательно и пытливо.
"романтического возрождения" в Америке, Холмс мало сочувствовал романтическому пафосу. Сентиментальные излишества, пышность риторики его отталкивали. Образность собственных его произведений тяготеет к сдержанной, строгой домашности "простого стиля" американских пуритан — Анны Брэдстрит (с которой он состоял в отдаленном родстве), У. Брэдфорда. Литература, на взгляд Холмса, должна быть бескорыстна, социальна, общительна; она призвана нести читателю духовную помощь и наставление и лишь во вторую очередь — служить средством индивидуального самовыражения. На вопрос, какое из сочинений доставило ему как автору более радости — трактат о родильной горячке, который многим помог сохранить жизнь, или знаменитый "Кораблик", Холмс, поколебавшись, ответил: "И то, и другое... Хотя наслаждение от поэзии, пожалуй, более эгоистично" (5; р. 106).
В Америке, пережившей трагедию Гражданской войны, Холмс, как и другие "брамины", чувствовал себя реликтом ушедшей эпохи, последним листком на облетевшей ветке ("The Last Leaf). "Космический" оптимизм, столь свежо воспринимавшийся в 40-е и 50-е годы, выродился со временем в плоское самодовольство. Отмеченная же критиком-современником склонность доктора Холмса "бесконечно колотить по гвоздю, который был им же забит с первого удара" (2; р. 239), обернулась последовательным традиционализмом, весьма далеким от иронической трезвости во-прошания, столь привлекательной в его произведениях молодых и зрелых лет.
ПРИМЕЧАНИЯ.
1 Morse J. T., Jr. Oliver Wendell Holmes. Life and Letters. N. Y., London, 1980, p. XXIV.
3 Holmes O. W. The Autocrat of the Breakfast Table. N. Y., 1961, p. IX.
4 Брукс В. В. Писатель и американская жизнь. М., 1971, т. 2, с. 258.
5 Armes G. The Fields Were Green. Stanford, Calif., Stanford Univ. Press, 1953, p. 106.