8
На рубеже XIX-XX веков Соединенные Штаты пережили самый серьезный перелом в своей истории, не менее значительный, чем обретение независимости столетием ранее. Аграрная страна в считанные десятилетия превратилась в высокоразвитую индустриальную державу, быстро обогнавшую на этом пути ведущие страны мира; с одной стороны, огромные массы людей переселялись в растущие, как на дрожжах, города, с другой — катилась новая и небывалая миллионная волна иммиграции из Европы. Конец века принес кардинальные изменения: появилось множество изобретений, определивших облик будущего столетия — электрическое освещение и автомобиль, телефон и линотип, радиосвязь и кинематограф, автоматическая ручка и пишущая машинка, а вместе с тем, возникли монополии и тресты, диктующие потребителям свои условия. Страна, гордившаяся перед всем миром своей демократией и отсутствием классовой борьбы, увидела многотысячные забастовки и восстания рабочих, полицейские расправы и провокации. Майские события 1886 г. на Хеймаркетской площади в Чикаго и последовавшая за ними казнь четырех ни в чем не повинных человек заставили многих думающих американцев прийти к выводу, сформулированному позднее В. Л. Паррингтоном: "... подлинно американский мир уходит в прошлое, мы повторяем путь, пройденный Европой с ее основанными на принуждении порядками" (5; с. 22).
И все же многое вызревало на собственной почве. Страна, записавшая в конституцию право народа на ношение оружия, все чаще применяла его: за последние двадцать лет XIX в число убийств на душу населения выросло впятеро, с 20 до 100 на один миллион жителей. Насилие стало средством политической борьбы, исторический ритм этой эпохи отбили три покушения на президентов США: в апреле 1865 г. был убит Авраам Линкольн, в 1881 г. погиб Дж. Э. Гарфилд, а в 1901 г. — Уильям Маккинли, причем если Гарфилд возглавил борьбу с преступностью внутри страны и стремился улучшать отношения со странами Латинской Америки, то Маккинли благословил политику территориальной экспансии. Страна, видевшая в своем демократическом устройстве великий пример другим, за три с лишним десятилетия прошла путь от войны за освобождение рабов до империалистических захватов, начатых испано-американской войной 1898 г.: оккупация Кубы и Филиппин, захват Гуама и Пуэрто-Рико, присоединение Гавайских островов, против чего так резко выступали и Твен, и Хоуэллс. Томас Джефферсон когда-то мечтал, что у Соединенных Штатов не будет ни армии, ни флота. В XX в. Америка стала мировой державой с самым мощным вооружением, еще перед его началом объявив, что он будет американским (Pax Americana).
Конечно, поколению первых американских реалистов все это казалось совершенно немыслимым. В январе 1905 г. Марк Твен записывает в свою записную книжку: "Шестьдесят лет тому назад «оптимист» и «дурак» не были синонимами. Вот вам величайший переворот, больший, чем произвели наука и техника. Больших изменений за шестьдесят лет не происходило с сотворения мира" (24; т. 12, с. 526). Наедине с самим собой великий американский писатель кратко и емко определил доминанту своей эпохи. То же самое вынужден был признать на склоне лет и его друг Хоуэллс: "Пятьдесят лет я оптимистически и с удовлетворением взирал на "цивилизацию", верил, что в конце концов все будет устроено хорошо, но теперь я ненавижу ее и чувствую, что в конце концов все будет устроено ужасно, если не начать строить цивилизацию заново и на принципе настоящего равенства"46.
Развитие американской литературы в последние десять-пятнадцать лет XIX в. происходило все более ускоренным темпом, этого требовала катастрофически изменяющаяся жизнь. Новый этап развития реализма поражает своей пестротой, противоречивостью и разноголосицей. Все менялось на глазах. Скромность и благопристойность отступали под натиском новых веяний. Великий юморист Твен становится все более желчным сатириком, отвергая самые основы христианской цивилизации; создатель светлых детских повестей обращается к мрачным видениям и размышляет о больных проблемах жизни — пусть на страницах своих произведений, не предназначенных для прижизненной публикации. Американская литература открывает трагические проблемы современной действительности, в ней обостряется интерес к социальным конфликтам и физиологическим мотивам поведения человека, вместе с тем углубляется психологизм.
от "Янки при дворе короля Артура" (1889) до "Таинственного незнакомца" и "Писем с Земли", созданных в последнее десятилетие жизни, воплощают катастрофический кризис основных иллюзий национального сознания. В его художественном творчестве реалистические картины современности сменяются историческими фантазиями, гротескными видениями и образами крушения христианской цивилизации и самого человека, и лишь в публицистике остается место злободневным социально-политическим конфликтам.
Обращение Джеймса к злободневной тематике в романах "Бостонцы" (1886) и "Княгиня Казамассима" (1886) не принесло ожидаемого успеха, что привело к еще большему сужению кругозора писателя, целиком сосредоточенного на утонченных переживаниях не знающих нужды людей, но вместе с тем и к углублению и усложнению психологического анализа. Это можно счесть одной из важных тенденций рубежа веков, ведь интерес к тайнам душевной жизни характерен не только для позднего Джеймса, но и для его антипода Твена, который, пусть и в бурлескной форме, сумел запечатлеть раздвоение и усложнение человека и даже предложил в одной из версий своего "Таинственного незнакомца" концепцию многослойности личности.
Местный колорит в творчестве писателей 80—90-х годов переходит в реалистическую фазу, преодолевая ограниченность времени и пространства. Новое, общенациональное и общечеловеческое содержание рождается в очерках, рассказах и повестях Сары Орн Джуитт и Мэри Уилкинс-Фримен о ново-английских рыбаках и земледельцах, Хэмлина Гарленда о деревне на Среднем Западе, Кейт Шопен о людях Нового Орлеана. Место и дарование этого второго поколения американских реалистов обычно оценивают более скромно, особенно в сравнении с Твеном и Джеймсом, однако без них невозможно представить развитие художественной прозы в Америке. У них свой особый голос, и это голос меньшинства. Хоуэллс и Джеймс часто писали о женщинах, однако представляли женщину по-мужски, то есть с точки зрения тогдашнего общества, отводящего женщине второстепенную и зависимую роль, ведь выбор и решение всякий раз было за мужчиной. Проблему становления личности женщины с ее собственной точки зрения и вне общественных условностей поставила Шопен в своем романе "Пробуждение" (1899), столь холодно встреченном современной критикой. Но ведь подобным образом женщину смог показать и ее современник-мужчина, освободившийся прежних предубеждений, как это сделал Драйзер в романе "Сестра Керри" (1900).
В последнее десятилетие XIX в. в литературу приходит новое поколение американских реалистов — Стивен Крейн и Фрэнк Норрис, а чуть позже Джек Лондон и Теодор Драйзер, — более откровенное и бесстрашное в поисках правды, более свободное от иллюзий и надежд. Недаром Крейн считал надежду главным грехом человека. Эти молодые писатели были согласны в одном: главное — правда, однако понимали правду по-своему: их не устраивал ни скромный реализм Хоуэллса, по словам Норриса, "благопристойный, как церковь, и приличный, как настоятель"47, ни далекий от грубой действительности утонченный психологизм Джеймса, ни гротескные иносказания Твена. Их творчество отличается обостренным интересом к жизни низов и социальным конфликтам, с одной стороны, к физиологическим проявлениям человека и неосознанным проявлениям его психики — с другой. Их обычно называют американскими натуралистами, что вовсе не противоречит общей реалистической тенденции, ведь, как известно, и во Франции натурализм был естественным продолжением реализма в эпоху расцвета экспериментальной науки и обострения классовых противоречий. К уже упомянутым авторам порой добавляют еще и Х. Гарленда, Х. Фредерика, Р. Херрика, а позже — Ш. Андерсона.
как продолжение реализма. Как он выразился, "натурализм — это пессимистический реализм". Паррингтон четко определил основные черты этого явления — объективность, откровенность, отказ от моральных оценок, философия детерминизма, склонность к пессимизму в отборе деталей и субъективность выбора героев (5; с. 395-397). Однако, как в общей концепции, так и в конкретных разборах произведений писателей рубежа XIX-XX веков он сильно преувеличивал значение фатализма и ощущения бессилия человека перед властью внешнего мира, характерных для европейской, но не для американской литературы того времени.
Давно замечено, что постулируемая объективность натуралистического письма и отказ от оценок зачастую лишь служили формой скрытого морального суждения, а иногда уступали место откровенной социальной пропаганде или проповеди, как это случалось в поздних произведениях Золя или в заключительной части "Спрута" (1901) Норриса. Обусловленность человеческого поведения окружающей средой — действительно существенный признак натурализма, хотя его можно обнаружить и в реалистической прозе. В сущности натурализм лишь добавлял к социальному детерминизму биологический, проявляя внимание к наследственности и патологии человека, следствием чего было откровенное изображение его телесных, преимущественно сексуальных, проявлений. Кроме того, натуралистический роман нередко стремился изображать не только личность, но и массу, толпу, как правило, в движении, и тут он использовал опыт романтической литературы с ее пристрастием к мощным мазкам и ярким контрастам, к символике и экспрессивному слову. Так изображает Золя поход республиканцев в "Завоевании Плассана" или стачку шахтеров в романе "Жерминаль", сходным образом Крейн показывает военные действия в "Алом знаке доблести" (1895) или Норрис — борьбу фермеров в "Спруте".
Правда, верным последователем Золя в американской литературе можно назвать только Норриса, тогда как Крейн явно ориентировался на традиции "Севастопольских рассказов" Льва Толстого, впрочем, в не меньшей степени он был привязан к прозе Эдгара По. Драйзер больше был обязан Бальзаку, чем Золя, хотя он и разделял общее представление натурализма о человеке как существе наполовину животном, о чем свидетельствует его первый роман "Сестра Керри", где говорится: "Мы уже не звери, ибо в своих действиях руководствуемся не только одним инстинктом, но еще и не совсем люди, ибо руководствуемся не только голосом разума... И мы видим, что человек далеко ушел от логовища в джунглях, его инстинкты притупились с появлением свободной воли, но эта воля еще не настолько развилась в нем, чтобы занять место инстинктов и правильно руководить его поступками. Человек становится слишком мудрым, чтобы всегда прислушиваться к голосу инстинктов и желаний, но он еще слишком слаб, чтобы всегда побеждать их. Пока он был зверем, силы природы влекли его за собой, но как человек он еще не вполне научился подчинять их себе... Вот почему человек подобен подхваченной ветром былинке: во власти порывов страстей он поступает так или иначе то под влиянием воли, то инстинкта, ошибаясь, исправляя свои ошибки, падая и снова поднимаясь; он — существо, чьи поступки невозможно предусмотреть"48. Однако завершается этот пассаж явным выражением веры в человека, способного в конечном счете выбрать разум, добро и истину, что очень важно для понимания американского реализма: даже в своей поздней фазе он не был "фаталистическим детерминизмом". Это доказывает и "Мэгги" Крейна, и "Спрут" Норриса.
"Для большинства представителей викторианской эпохи реализм, — как выразился Паррингтон, — означал Золя, секс, обыгрывание животного начала" (5; с. 302). Твен, в лоцманские годы выучивший французский язык, читал Золя; сохранился его отзыв об одном из самых животных романов этого писателя — "Земля" (1887), где Твен восхищается правдивостью "этой страшной книги". Твен пишет: "Сперва, листая роман, я счел, что это не больше, чем страшные выдумки, видения ума, склонного к непристойности; потом появилась уверенность, что все это правда точная, как фотография". Причем, по мнению Твена, речь идет не только о Франции: "В книге Золя нет ни одной ситуации, ни единого диалога, которые сотни и сотни раз не встречались бы, не слышны были бы здесь, в нашей стране, в каждом ее уголке. И тогда вы задумаетесь и припомните еще кое-что случившееся в Америке, что было намного гнуснее и намного чудовищнее всего, что описано в книге Золя". Однако Твен прекрасно понимает всю невозможность создания или издания такой книги в Америке: "В ней пятьсот восемнадцать страниц, и если есть хоть одна, которую можно напечатать по-английски без купюр, — значит я ее прозевал. Автор называет решительно все своим именем, а этого по-английски никто не допустит"49— тому подтверждение: для публикации в журналах как в Британии, так и в США, их вынужден был исправлять и коверкать сам автор.
Тут проявляется еще одна сторона существования литературы США — ее вовлеченность в бизнес. Если Стендаль с горечью надеется, что его будут читать через сто лет, то американский писатель думает о публикации и читательском успехе, который означает деньги, заработок, благосостояние семьи. Недаром Хоуэллс четко обозначил эту проблему в своем очерке с характерным заголовком: "Литератор как делец" (1893).
В последней трети XIX в. американская литература по-настоящему обрела свой национальный характер и вместе с тем сблизилась в своем развитии с литературой европейских стран. Этому способствовало мощное и стремительное утверждение реализма, хотя этот процесс был нелегким, ибо его сторонникам приходилось преодолевать не только романтическую традицию, ставшую национальной классикой, но и серьезное сопротивление общественного мнения, налагавшего значительные ограничения на правдивое изображение жизни, а также читательского вкуса, воспитанного на "традиции благопристойности".
Реализм как литературное направление, объединенное идеей изображения жизни в ее собственных формах, оказался вполне способным к изменениям и плодотворному развитию. На каждом новом этапе он пересматривал уже найденные им приемы и принципы и открывал все новые возможности отражения мира в развитии — и в повседневном, и в исключительном, и даже катастрофическом виде. Эстетическая система реализма антидогматич-на и открыта опыту жизни, что позволило ей в США объединить уроки европейской литературы и самобытные поиски, вобрать в себя самые различные течения тогдашней словесности: полуфольклорный и гротескный юмор границы и документальную литературу, увлечение местным колоритом и экспериментальную технику постижения сложного мира вокруг и внутри человека.
Творческий импульс реализма существенно ускорил развитие искусства слова в Соединенных Штатах и безусловно способствовал его необычайному взлету, хотя отношение к наследию первых реалистов у их преемников в первой половине XX в. вовсе не было однозначным. Сверхутонченный психологизм позднего Джеймса вызвал яростное возмущение Джека Лондона. Первый лауреат Нобелевской премии среди американских писателей Синклер Льюис в речи на церемонии ее вручения в 1930 г. дал весьма резкую характеристику Хоуэллсу, назвав фантастичным и далеким от реализма его восприятие жизни. Через два года Т. Драйзер в статье, названной "Великий американский роман", попытался подвести итоги целого этапа развития американской литературы. Назвав "подлинными реалистами" Генри Джеймса, Уильяма Дина Хоуэллса, Брета Гарта и Марка Твена, к которым он добавил еще и Роберта Гранта, он тут же заявил: "Как человек и как представитель современного реализма, я отбросил бы почти все книги Джеймса за их узкий и откровенно классовый подход к описываемым событиям, а также всего Хоуэллса за отсутствие у его героев социальных характеристик и, что еще хуже, за безграмотность... Несмотря на такую книгу, как "Возвышение Сайласа Лэфема", Хоуэллса можно без церемонии вычеркнуть из числа стоящих авторов"50"Два Марка Твена" (1935), навеянной скандальной книгой В. В. Брукса "Испытание Марка Твена" (1920), удостоил звания "великого" и "совершенно исключительного реалиста" и настоящего гения, хотя и строго осудил за отсутствие "по-до-стоевски серьезного изображения пережитков прошлого, жестокостей и человеческих страданий" (48; т. 12, с. 240, 241). Показателен масштаб сравнений: рядом с Твеном стоят имена Рабле, Шекспира, а также великих его современников — Ибсена, Золя, Чехова, Достоевского, Толстого.
Хемингуэй и Фолкнер, два крупнейших представителя следующего поколения американских писателей, были настолько противоположны и в жизни, и в творчестве, что найдется очень немного пунктов, в чем они согласились бы друг с другом. Может быть, самый существенный из них касается как раз определения корней и традиций отечественной литературы. Для обоих несомненно, что ключевая фигура — Марк Твен. Можно сравнить их ответы на вопрос, заданный в разное время и в разной форме: кого из своих американских предшественников они ценят больше всего? В своей книге "Зеленые холмы Африки" (1935) Хемингуэй писал: "Хорошие писатели — это Генри Джеймс, Стивен Крейн и Марк Твен". Однако "вся современная американская литература вышла из одной книги Марка Твена", из его "Гекльберри Финна", тогда как "у Крейна есть два замечательных рассказа"51, а Джеймс служит примером того, как в Америке губят писателей. Фолкнер в беседе с японскими студентами и преподавателями университета Нагано в 1955 г. назвал имена Марка Твена, Германа Мелвилла и Теодора Драйзера. И тут же, отвечая на вопрос, почему он не упомянул Генри Джеймса, Фолкнер заявил, что не считает его подлинно американским писателем. Несложно объяснить, почему для прозаиков первой половины XX в. наиболее значимой фигурой оказался Марк Твен, а для поэтов — Уолт Уитмен, однако литература последней трети XIX в. гораздо богаче, чем это порой представляется. Тому подтверждением стали последовавшие затем и продолжающиеся поныне новые "открытия" многих писателей конца XIX в., которых исследуют, переиздают и читают. Так что художественные достижения литературы той поры не только принадлежат истории — они сохраняют свое значение и по сей день.
ПРИМЕЧАНИЯ
46 Life in Letters of William Dean Howells. Ed. by Mildred Howells. N. Y., 1928, v. 1, p. 417.
49 Twain M. Letters from the Earth. Ed. by B. DeVoto. N. Y., 1962, pp. 218-219. Русский перевод см.: Старцев А. И. Марк Твен и Америка. Изд. 2-е. М., 1985, с. 269-272.
51 Хемингуэй Э. Собрание сочинений в 4-х тт. М., Худ. лит., 1968, т. 2, с. 306.