Приглашаем посетить сайт

История литературы США. Том 4.
"Барабанный бой" и "Листья травы", 1867

"Барабанный бой" и "Листья травы", 1867

Невозможно сказать, как сложилась бы дальнейшая судьба книги Уитмена, если бы в нее не "вломилось" событие общенационального масштаба: апрель 1861 г. взорвался барабанным боем, началась Гражданская война. "Без тех трех-четырех лет, — писал Уитмен под старость, — без всего, что было мною в ту пору пережито, "Листьев травы" сегодня не существовало бы" (15; р. 579). Уитмен любил повторять также, что вокруг четырех лет войны вся его книга вращается, как вокруг оси. В автобиографии "Избранные дни" он посвятил войне 85 глав и только 16 — своей жизни до 1860 г. (периоду, наиболее плодотворному для него в творческом отношении). В чем причина столь явной диспропорции?

Начало войны Уитмен воспринял как событие страшное, но и одушевляющее, для себя лично даже спасительное, ибо даюшее надежду: разметав туман лжи и меркантилизма, "чистая героическая мечта и воспоминание (о революции 1775 г. — Т. В) выпвались на волю огромным всепожирающим пламенем и распространились повсюду буйным пожаром" (26; v. 2, р. 706). Гражданская война переживалась им как новая Революция, редкие и драгоценные в жизни нации "минуты роковые", когда общественный быт и мечта, которою освещено было начало американской истории вновь стали друг другу близки и необходимы. В поэме "Песня знамени на утренней заре" ("Song of the Banner at Daybreak") речь идет не о звездно-полосатом и не о конфедератском стяге — знамя призывает к бою равно северян и южан. Что касается двух других персонажей поэмы, Отца и Ребенка, то Поэту явно ближе не осторожность первого ("Быть этим знаменем страшная доля,.. / Это значит: не приобрести ничего, но каждую минуту рисковать"), а самозабвенный энтузиазм второго: "Я покидаю все, я иду за тобой, я не вижу ни домов, ни машин, / Я вижу лишь тебя, о воинственный флаг!" Высокое одушевление, увы, не отменяло реальности кровавой мясорубки, в которую оказалась ввергнута вся страна.

В войне Уитмен безусловно принял сторону Севера и президента Линкольна. Его младший брат Джордж стал солдатом в первые же дни и на все четыре года (приняв участие в 21 сражении и в итоге дослужившись до капитана), — опыт Джорджа, зафиксированный в дневниках и письмах, Уитмен считал драгоценным, но собственный боевой пыл излил исключительно в поэзии. Числил ли он себя стариком в 42 года? Вспомнил ли квакерские заповеди, усвоенные в детстве? Или вольнолюбивая натура не желала подчиниться военной дисциплине? Вероятнее всего другое: верный миссии поэта-объединителя (joiner), Уитмен хотел быть не на чьей-либо "стороне", а с воспетой им, хотя, похоже, так и не слушавшей его "массой". Он соприкоснулся с войной непосредственно в декабре 1863 г., когда, найдя имя Джорджа в списке раненых под Фредериксбургом, отправился на розыски брата. С фронта Уитмен вернулся в Вашингтон, где и провел в основном следующее десятилетие: зарабатывал на жизнь переписыванием или иной малозначительной работой в государственных департаментах, большую же часть времени проводил в военных госпиталях, которых в Вашингтоне было развернуто около сорока. О том, что для него значил этот нелегкий опыт, лучше всего говорят письма, например, - Эмерсону (17 января 1863 г.): "Содрогания первых минут давно позади, и должен сказать вам: мне здесь открываются такие глубины, о каких сегодня не дерзает заговаривать никто, ни устно, ни печатно. Госпиталь вовсе не видится мне отвратительным средоточием язв, лихорадок и болезненной раздражительности, последним приютом после череды недужных лет, — от такого бежал бы прочь, как от отвратительной вони, но нет, к здешним госпиталям это никак не относится...

как бы приподняв уголок гигантского занавеса. Америка, юная и цветущая, обреченная гнить на госпитальной койке, здесь, в гробу повапленном, которому имя Вашингтон. Столица Союза, где единства нет в помине, ... куда съезжаются нелепейшие "представители" народа и жмутся друг к дружке, расфуфыренные, продажные, скудоумные, верткие и бессильные... Но сюда же, по странному капризу провидения, свозят по воде и по суше другой человеческий груз — беспомощную и израненную молодую поросль, соль земли, любимых детей ее и истинных наследников — тех, в ком я вижу первый бесспорный и впечатляющий урожай, принесенный Западом, предвосхищение будущего и неоспоримое доказательство тому, что в людях жива еще открытость прекрасному, способность к нежности и отваге, каких не видало до сих пор человечество.

Скажу более: здесь я открываю для себя новый мир, который хотел бы открыть и для всех, мир деятельный, исполненный сил и смысла, — срединный мир, простершийся между тем, что всем нам хорошо знаком, где царят плоть и рассудок, и тем, что обещает состояться в будущем, является нам в мечте, где царствует душа" (1; v. 2, р. 215).

В 1865 г. в общем количестве 500 экземпляров была опубликована небольшая книжка — 53 стихотворения — под названием "Барабанный бой" (Drum Taps), а вскоре и дополнение к ней, содержавшее поэму "Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень". Публикой практически незамеченные, эти стихи были включены Уитменом в очередное (четвертое) издание "Листьев" 1867 г., а позже образовали один из центральных циклов книги.

В "Барабанном бое" не чувствуется и следа той смятенности духа, что обнаружилась в "Листьях травы" 1860 г. Войну Уитмен осознал как возможность нового начала не только в истории страны, но и в своей творческой биографии: война не дала разрешения кризису духа, но сняла его остроту, позволив — и заставив — пережить собственную боль в перспективе общего страдания. Одинокому, неприкаянному ("битническому", по определению иных критиков) существованию Уитмена конца 50-х годов пришел конец. С другой стороны, и "демократическая масса" в его глазах перестает быть безлико-абстрактной: сотни лиц запечатлела память, десятками имен и адресов пестрели записные книжки. Южане и северяне, коренные американцы и недавние иммигранты — для поэта равно "мальчики": "Тысячи, десятки и сотни тысяч нуждались во мне, нуждались в каждом, кто мог б прийти на помощь. Мог ли я не откликнуться на зов?"34

Работа в госпиталях, грязная, порой и опасная (бараки были переполнены тифозными, холерными больными), тем не менее ощущалась поэтом как спасение. Х. Траубел вспоминал, как однажды, уже конце 80-х годов, Уитмен привлек его внимание к одному наблюдению в книге о Т. Карлейле: "... для него было совершенно невыносимо вечно увещевать или призывать к чему-либо. Он жаждал действия, а не красноречивых разговоров о нем, желал быть правителем или предводителем в практических делах, а не пророком всего лишь, снова и снова вещающим истину". Все это, добавил Уитмен, он мог бы отнести и к самому себе. Слово, "зависшее" в воздухе отдельно от живого деяния, в его глазах — "бессильно, неубедительно, слабо" (26; v. 2, р. 241). Весьма часто, в беседах и в письмах, Уитмен описывал "терапевтическое" действие, которое оказывало на раненых его присутствие: улыбка, уверенный, ободряющий взгляд, жест или мелкий гостинец. Как "врачеватель ран" (Wound Dresser) и врачеватель душ он заново обрел и смысл собственного существования, и стимул к творчеству.

"Листьев" 1860 г. в стихах военного времени уступает место более объективной, эпической тональности. Именно к этим стихам, как правило, обращаются за примерами исследователи, когда желают продемонстрировать уитменовский реализм. Действительно, поэт живописует военный быт во всей страшной осязаемости деталей, предвосхищая отчасти стилистику военной прозы С. Крейна или Э. Хемингуэя:

Грязь, жара, натиск, адъютанты скачут галопом или же во весь опор проносятся мимо,
"с-т!" винтовок...
Бомбы, рвущиеся в воздухе, цветные ракеты в ночи.

(перев. Д. Сильвестрова)

История литературы США. Том 4. Барабанный бой и Листья травы, 1867

"моментальные фотографии" военного быта как свидетельство радикального сдвига в поэтике Уитмена едва ли правомерно: творческая сверхзадача — умирение конфликта в объятиях целого, прорыв сквозь хаос к гармонии — остается неизменной и даже тем более насущной, чем труднее достижимой. В "Барабанном бое", признается Уитмен в письме к одному из ближайших друзей, У. Д. О'Коннору, он хотел "выразить поэтически (на свой особый лад, то есть ни в коем случае не декларируя прямо) живой динамизм Времени и Страны, чьи волны объемлют нас, могучие столкновения отчаяния и надежды, изменчивость, передвижение масс, вихри и грозные громы (но надо всем этим, как бы намеченные невидимой рукой, — ясный смысл, идея)... Порой все вдруг предстает передо мной в кровавом свете, как бы сочится кровью. Книга получилась поэтому непривычно скорбной (но и наши дни таковы, не правда ли?) — однако в ней звучит и трубный зов, и барабанный бой, и раскатистая дробь, в ней слышатся и ритмы нежнейшего товарищества, любви человеческой, которые прочной нитью пронизывают хаос и становятся слышны при первом же затишье или паузе. И помимо всего этого звучат в моей книге — истинно так! — чистые ноты торжества и веры" (1; v. 2, pp. 246-247).

Одной из вершин творчества Уитмена стала поэма "Когда во дворе перед домом цвела этой весною сирень" ("When Lilacs Last in the Dooryard Bloom'd", 1865), последняя по времени и, может быть, лучшая поэма-опера, поэма-реквием.

Память о трагической гибели Авраама Линкольна (убитого 14 апреля 1865 г.), в сознании и воображении поэта сопрягается капризной, но и неразрывной ассоциацией с видом и запахом расцветающей сирени (весна 1865 г., действительно, выдалась ранняя, цветение сирени уже в апреле было особенно бурным). Сирень с ее сердцевидными ярко-зелеными листьями знаменует жизнь и любовь (возможно, более конкретно, мужское начало в любви). "В изобразительной традиции, — отмечает комментатор "Листьев травы", - сирень с ее дольчатыми метельчатыми башенками-соцветиями ассоциировалась нередко символически с мужским началом" (15; р. 329). Противостоящий и парный ей образ - звезды, которая "на западе никнет" (по предположениям некоторых комментаторов, - Венера, низко стоящая над горизонтом в апреле). Обыденно-дворовое растение и небесное светило образуют "космический дуэт". Ветки сирени устремлены вверх, к свету — звезда падает во тьму: встречное движение жизни и смерти как бы замыкает единый круг. Этот мотив намеченный во второй и третьей строфах поэмы, воспроизводится и проясняется в пятой: тело покойного Линкольна везут к месту захоронения, чтобы предать земле, между тем как вдоль дороги вырастают толпы, "молчаливое море лиц и обнаженных голов"* - из земли же, по сторонам скорбного пути, прорастают, освобождаясь от савана прошлогодней гнили, новые живые побеги:

— крапинки на серой прошлогодней листве,
Проходя по тропинкам, где справа и слева полевая трава, проходя бесконечной травой, Мимо желтых стеблей пшеницы, воскресшей из-под савана в темно-бурых полях,
Мимо садов, мимо яблонь, что в розовом и белом цвету,
Неся мертвое тело туда, где оно ляжет в могилу,

Поэт настаивает: реквием герою должен быть исполнен свежего дыхания жизни, гробница — украшена цветами, расписана пестрыми картинами. О полноте бытия, необходимо включающей в себя смерть, поет и одинокий дрозд-отшельник в глубине леса — "любимейший брат", двойник, другой голос души поэта. Пение птицы и здесь, и вообще — очень важный у Уитмена символ: голос природы, может быть, ближайший к человеческому, но чуждый всякой преднамеренности, искусственности.

— "сирень, и звезда, и птица" — соединенные воображением в неразрывную "троицу" и сплавленные с мыслью-памятью о смерти, рождают в душе читателя сложное переживание: в нем соприсутствуют неутешная скорбь и мудрое превозмогание скорби. Предмет последней — признанный избранник нации, но также и бесчисленные безымянные жертвы, "мириады убитых на кровавых полях". Линкольн в глазах Уитмена — мученик, чья смерть стала залогом и символом единства Америки, более действенным, чем "писаная конституция, или суды, или армии" (26; v. 2, р. 508).

* Погребальный поезд с телом Линкольна из девяти задрапированных черным вагонов проехал 1 662 мили от Вашингтона до Спрингфилда, штат Иллинойс, через города Балтимор, Филадельфию, Нью-Йорк, Олбани, Кливленд, Индианаполис, Чикаго. Около семи миллионов человек вышло к поезду на пути его следования, чтобы отдать последний долг президенту.