1
Генри Джеймс занимает одно из ключевых мест в развитии американской литературы второй половины XIX в. Оставленное им литературное наследие поистине огромно. Автор множества произведений — романов, рассказов, повестей, эссе, литературно-критических работ, которые вошли в золотой фонд национальной литературы, он без сомнения во многом определил ее облик, знакомый нам ныне. Отмеченное глубоким своеобразием авторского почерка, оригинальностью восприятия действительности, беззаветным служением искусству, неустанными поисками средств художественной выразительности творчество Джеймса, пролагавшее новые, неизведанные пути, составило целый самостоятельный этап отчественной прозы. Его художественные открытия стали достоянием литературы США XX в. и на протяжении столетия оказывали на нее животворное влияние, отозвавшись в творчестве крупнейших писателей.
Не менее велика роль Джеймса в становлении и развитии литературной критики США. На протяжении многих десятилетий его деятельность, подобно Эдгару По в первой половине столетия, определяла ее лицо. В конечном итоге им было написано свыше 300 критических статей, рецензий и предисловий к собственным произведениям, которые проливают свет на многие конкретные вопросы, касающиеся творчества как самого Джеймса, так и его современников, на обстоятельства литературной жизни того времени. Но не только — они представляют и значительный теоретический интерес. Достижения Генри Джеймса в области американской критики обозначили ее высший уровень в XIX в., а его суждения, оценки, теоретические постулаты были с благодарностью — или по меньшей мере с готовностью — восприняты последующими поколениями, став по сути своего рода фундаментом национальной критической традиции.
И все же не будет преувеличением сказать, что положение Генри Джеймса в литературе Соединенных Штатов как своего времени, так и впоследствии, определяется во многом той ролью, которую он сыграл в становлении и развитии реализма. Начало творческого пути писателя приходится именно на тот период, когда в американской литературе явно обозначился поворот к реализму, а освоение его художественных принципов и поэтики стало насущной эстетической задачей. Своим творчеством Джеймс внес выдающийся вклад в утверждение и развитие этого метода в американской прозе.
Однако в сознание читающей публики недавно завершившегося XX в. Генри Джеймс вошел прежде всего как предтеча и основоположник модернизма, а "главными приметами" его творчества в истолковании подавляющего большинства критиков, если воспользоваться словами А. А. Елистратовой, которая первой из советских исследователей попыталась преодолеть узость сложившегося в нашей стране, в сущности вульгаризаторского подхода к творчеству Джеймса, долго выступали "эстетизм, созерцательность, отчужденность от жизни"1. С легкой руки Т. С. Элиота и Эзры Паунда Джеймс, один из родоначальников и наиболее стойких приверженцев реализма в США, посвятивший проблематике реализма как целостной художественной системы в буквальном смысле горы статей, оказался на длительное время отлучен от него. Впервые такая точка зрения отчетливо прозвучала в посвященных Джеймсу статьях Элиота и Паунда, напечатанных в одном номере журнала "Литтл ревью" (1918, № 5), который был специально посвящен Джеймсу и имел полемическую направленность, поскольку после смерти писателя его репутация сильно упала 2.
Правда, Паунд, взяв за точку отсчета романы Джеймса, относящиеся к различным периодам его творчества, начиная с конца 70-х годов, не только не отрицал его реалистической направленности, но даже подчеркивал ее. В своей "Краткой заметке" и помещенном тут же эссе он настаивал, что выступал Джеймс именно как американский художник и что его произведения пронизаны чувством истории. Однако новая читательская аудитория — то поколение, что приобщалось к литературе после Первой мировой войны, — без труда восприняла основной пафос и его, и элиотовской статьи. Бунтовавшие против вскормившего их окружения, весьма узкого и ограниченного в своих духовных запросах, Паунд и Элиот искали предшественников и союзников в борьбе с провинциализмом американской культуры, которой в XX в., согласно их представлениям, предстояло развернуться под флагом модернизма. На эту роль с наибольшими основаниями мог, по их понятию, претендовать Генри Джеймс с его стремлением к обновлению художественных форм, обостренным вниманием к вопросам эстетики и присущей позднему творчеству усложненной манерой повествования. Более того, именно он первым заговорил о провинциализме отечественной литературы, действительно подготовив почву для выступлений будущих теоретиков модернизма. Изначальная связь Джеймса с реализмом была, таким образом, предана забвению. На долгие годы за ним закрепилось звание предтечи или даже мэтра модернизма, каким его желали видеть Элиот и Паунд.
Эллен Бэй Эммет, Портрет Генри Джеймса (незаконченный). 1900 г.
Оспаривать тезис относительно связи писателя с модернизмом было бы нелепо. Нельзя, однако, не замечать и того, что при подобном подходе творческая эволюция Джеймса, сама его художническая индивидуальность получают неполное, однобокое и в силу того искаженное освещение. Разумеется, одно априорно не исключает — не должно исключать — другого, особенно если принять во внимание широкий разброс значений, приписываемых самим терминам Существенно при этом не упускать из виду перспективы развития американской литературы в XX в., воспринимать ее сквозь призму состоявшегося творчества Фицджеральда, Фолкнера, Хемингуэя, Т. Вулфа, чьи произведения представляют собой, хотя и в разной степени, не поддающийся расчленению симбиоз, сплав реалистических и модернистских тенденций. Однако идеологические противники, столкнувшиеся на почве интерпретации литературного наследия Джеймса, упорно держались позиций "или — или", давая с каждой стороны ограниченное, а потому не совсем верное представление о нем. "Возвращение" Джеймса в лоно реализма, то есть на его собственные исходные позиции, произошло уже в конце двадцатого столетия и — по понятным причинам — без непосредственного участия писателя.
В литературе американского реализма своего времени Генри Джеймс представлял — и возглавлял — направление, которое можно назвать психологическим. Необходимость подобной оговорки вызвана тем, что становление реализма в литературе США, отмеченное большим своеобразием, далеко не всегда следовало путями, которые были проложены в ходе его развития в Европе, где он в своей "классической форме" уже миновал к этому времени несколько стадий. Отличительной чертой реализма американского было, в частности, то, что он изначально разделился на ряд направлений. Их возникновение предопределено прежде всего открытостью, многоликостью и разнообразием форм самого реализма, чуждого всякой предписанности, предзаданности в любом виде, что блистательно подтверждает его развитие на протяжении XIX, да и XX в. Обусловленные неприятием нормативности, обращенностью к неисчерпаемому богатству противоречивой, текучей, вечно меняющейся действительности эти свойства реализма по своей природе исключают подмену законов самодвижения жизни готовыми формулами и сконструированными моделями, предоставляя художнику безграничные возможности отбора материала и выбора средств выразительности, наиболее отвечающих его творческой индивидуальности. Многообразие форм и типов реализма зародилось, так сказать, вместе с ним, возрастая и ширясь по мере его укрепления и все более глубокого проникновения в необъятный мир действительности и человеческой личности.
Главенствующее положение в американской литературе последней трети XIX в. занимали эпическое, нравоописательное и психологическое направления. Каждое исходило из определенной системы эстетических принципов. Каждое имело признанного главу, чье творчество оставило заметный, если не сказать неизгладимый след в отечественной литературе, что в отношении Марка Твена или Генри Джеймса даже не требует доказательств. На страницах данного тома вопрос о направлениях в литературе США этого периода уже затрагивался, и если речь о них заходит вновь, то лишь затем, чтобы более четко обозначить джеймсовскую грань названной триады.
Джеймса изначально занимали проблемы психологии личности Находясь в центре внимания писателя, они неизменно становились в его произведениях объектом тщательного исследования. Однако он не ограничивался лишь изучением индивидуальной психики, которую положил в основу построения характера. Какие богатые возможности ни открывало перед Джеймсом погружение в тайны человеческой души или художественное воссоздание во всех тонкостях индивидуального образа мышления и чувствования, отношения к миру и поведения, связей между поступками и внутренними, скрытыми от чужих глаз мотивами, писателя волновали гораздо более общие и важные предметы. В их числе — особенности мышления, самосознания, душевного склада молодой нации, своеобразие американского характера как отражение нового, до того еще неизвестного человечеству уникального исторического опыта. Камерный по видимости вопрос приобретал тем самым отнюдь не камерное, общенациональное измерение.
Обратившись к так называемой "интернациональной теме", построенной на сопоставлении различных типов сознания, обусловленных особенностями национального бытия, Джеймс по сути не только сделал эту проблему стержневой в своем творчестве, но и выдвинул на первый план в литературе того времени. Интерес к национальному сознанию нагляднейшим образом отразился и во многих литературно-критических работах Джеймса, в частности, в отзывах о произведениях соотечественников, в которых он с особым вниманием относился к проблеме национальной специфики. Так, рецензируя, к примеру, романы Хоуэллса, он неизменно подчеркивал, что "по характеру своего таланта автор — в высшей степени американец", а "очарование очаровательных (так! — М. К.) героинь, которых он нам предложил, не в последнюю очередь заключалось в их тонко переданной национальной природе. Они были американскими женщинами в научном смысле слова..."3
В своих художественных исканиях направления, представленные в американской литературе последних десятилетий девятнадцатого столетия, расходились довольно далеко, порой настолько, что за их различиями зачастую не просматривалось то общее, что их объединяло. Но коль скоро они имели единую основу, стремились к единой цели — утверждению реалистического искусства, их принципы не были взаимоисключающими, скорее — взаимодополняющими. Их обособление предстает соответственно в качестве доминанты (приоритета) в каждом из них определенного комплекса художественных идей в пределах единого эстетического пространства, аннигилирующего их кажущуюся несовместимость.
В сущности направления эти не были обособлены одно от другого, развивались не в изоляции. Между ними обнаруживается множество связей и перекличек. Примечательно, однако, что само наличие подобных связей и точек соприкосновения отнюдь не подталкивало их к сближению — напротив, побуждало подчеркивать моменты расхождений. Хотя границы, разделявшие эти направления, не были непроницаемы и писатели, отдавая предпочтение той или иной системе, по большей части опирались — в различных сочетаниях и пропорциях — на принципы всех трех направлений, сами направления приобретали в последние десятилетия XIX в. такой облик, что требовалось доказывать, что они представляют единый — реалистический — метод. В отношении Генри Джеймса это приходилось делать впоследствии чаще всего.
С наибольшей определенностью проявлялась общность эстетических установок и задач всех направлений американского реализма, их невыдуманная — истинная — единая устремленность в литературно-критическом наследии Джеймса, Хоуэллса и Твена. Не углубляясь в рассмотрение литературных взглядов этих писателей (в отношении Твена и Хоуэллса это сделано в соответствующих главах), в качестве предварительных замечаний достаточно напомнить, что все они упорно и настойчиво отстаивали принципы реализма, отнюдь не без труда пролагавшего путь в американскую литературу, выявляли и разъясняли особый характер и достоинства этого метода.
Движущим стимулом творчества Джеймса явилось сопротивление давлению буржуазного общества. Оно шло изнутри, диктовалось неприятием его как общества бездуховного, враждебного миру высоких устремлений, гармонии и красоты. Такая позиция определила природу реализма Джеймса как реализма психологического, не лишенного налета эстетизма. Неудивительно, что из американских реалистов его поколения именно Джеймс сильнее всего связан со своими литературными предшественниками, с эпохой романтизма. В его же творчестве сильнее всего сказалось влияние европейского реализма, влияние "книжной" традиции, в трансформации которой наиболее ощутимо проявилось его литературное новаторство.
Если истоком творческих исканий Твена стало обращение к широко понимаемой народной, фольклорной стихии, стихии меткого, живого слова и искрометного юмора, а Уитмена вдохновляла на создание нового поэтического мира и языка не только идея демократии, но и раскованная современная речь с ее огромным диапазоном регистров — от простейших обиходных выражений до строгого, торжественного строя пронизанных библейской образностью речей проповедников, то Джеймс избрал иной путь. Он увидел непочатый край неведомых американской литературе возможностей именно в развитии самих литературных форм и традиций, в совершенствовании повествовательных структур, в расширении спектра доступных ей художественных средств. Ориентация на литературные каноны и образцы, на поставленное Джеймсом во главу угла книжное слово требовала глубокого, всестороннего освоения отечественной европейской литературы. Осмысление опыта предшественников, своего, американского, и чужого, который надлежало сделать своим, тех путей и принципов, что расширяют горизонты авторского видения и литературы в целом и ведут к ее обновлению, к открытию новых художественных миров, явилось для Джеймса первостепенной творческой задачей, основой всей его деятельности, определившей ее направление и характер.
Родился Генри Джеймс (Henry James, 1843—1916) в Нью-Йорке, в доме на площади Вашингтона, которая впоследствии дала название и стала местом действия одного из его романов. Ко времени появления на свет будущего писателя прошло не более полувека с тех пор, как Джеймсы поселились Америке. Первым американцем в роду был его дед, Уильям Джеймс, англичанин из Ирландии, пресвитерианин самого сурового толка, эмигрировавший в США сразу же по окончании Революции. Предки по материнской линии опередили их на полтора-два десятилетия. Первый Уильям Джеймс оказался человеком оборотистым и предприимчивым и, занимаясь земельными спекуляциями, банковским делом и торговлей солью, нажил огромное состояние, оставив наследство в три с лишним миллиона долларов. Отец будущего писателя, Генри Джеймс-старший, не желавший принять жесткой кальвинистской доктрины, всю жизнь бунтовал против своего отца и был поначалу обделен в завещании, но многочисленные наследники (он был одним из одиннадцати выживших детей) уладили дело, и он получил долю, до конца дней освободившую его от необходимости всякого труда. Благосостояние, обеспеченное дедовскими капиталами, в свою очередь, открыло перед его детьми, Уильямом, будущим философом, и Генри, такие возможности, каких не выпадало на долю ни одного американского писателя ни до, ни после того.
Сам Генри Джеймс-старший был философом. Он окончил теологическую семинарию Принстона, куда его привело горячее стремление постичь сущность Бога-творца, собственное представление о котором он не мог примирить с пресвитерианским ригоризмом. Некоторое время преподавал в ней, однако царивший там дух сурового кальвинизма был для него неприемлем, и он покинул свой пост. Ведя жизнь свободного философа, Генри Джеймс-ст. широко выступал с лекциями на философские темы как в Соединенных Штатах, так и в Англии, публиковал книги по философии, хотя собственной системы у него не сложилось. По своим убеждениям он был близок к деизму. Пережив в конце 40-х годов духовное обращение, он стал приверженцем мистического учения Сведенборга. Вместе с тем на него оказали влияние идеи утопического социализма, и он стал также последователем Фурье, и в его книгах, не получивших, впрочем, широкого резонанса, наряду с теологическими откровениями содержались и рекомендации по организации фурьеристских коммун. Большого числа сторонников он не обрел и здесь, включая собственную семью, хотя его детям эти теории были хорошо известны по домашним беседам. Генри Джеймс-ст. был близко знаком со многими выдающимися мыслителями и писателями своего времени, в том числе с Эмерсоном, Б. Олкоттом, Х. Грили и другими трансценденталистами, а также Ирвингом, Брайантом и Карлейлем, если назвать лишь некоторых. Заходил к ним во время своей поездки в Америку и Теккерей.
Портрет Генри Джеймса в юности.
Джон Ла Фарж.
Ок. 1861 г.
знамени тости, обсуждались философские идеи и новейшие открытия науки.
С детства будущий писатель был погружен в исключительную духовную атмосферу, которой заведомо был обязан в своем развитии не меньше, чем школьному образованию. Обилие ярких детских впечатлений несомненно наложило отпечаток на формирование его творческой индивидуальности, предопределив в какой-то мере не столько содержание и характер его произведений, сколько их направленность, устремленность от внешней оболочки к внутренней сущности явлений. Столь разнообразный опыт безусловно одарил Генри Джеймса богатейшим материалом, дававшим пищу воображению и послужившим основой его творчества.
первое путешествие он отправился еще в младенческом возрасте. Париж, Лондон, Ливерпуль, Лион, Булонь, Женева, Бонн — вот лишь некоторые из тех центров Европы, где довелось жить будущему писателю. Здесь же он посещал различные учебные заведения, меняя их так часто, что трудно сказать, успевал ли он воспользоваться их преимуществами. В Америке, когда семья по возвращении жила в Ньюпорте (1858-1859), Генри подружился с Джоном Ла Фаржем, Они много беседовали о живописи и искусстве в целом, тайны которого будущий живописец открывал младшему товарищу. Ла Фарж (написавший портрет юного Генри) познакомил его с мастерами французской литературы — Бальзаком, Мюссе, Мериме, а также с Готорном и другими писателями, что сыграло совершенно исключительную роль в духовном и профессиональном становлении Джеймса. Был момент, когда он и сам занялся живописью, хотя, вероятно, следуя не столько собственному влечению столько из подражания Уильяму.
Как многие младшие дети, Генри восхищался старшим братом, которого считал бесконечно талантливым человеком, сознательно или бессознательно пытаясь повторять то, что делал он. В своей написанной много лет спустя автобиографии "Малыш и другие" (1903) Джеймс попытался передать запечатлевшиеся в памяти детские ощущения, "... обстановка оживлялась, — вспоминает он, — и в жизнь входило приключение благодаря тому, что рядом был брат и та игра гения в нем, в котором я с самого начала никогда не сомневался"4. В изучении живописи Генри признал поражение и отказался от этого занятия, как, кстати говоря, и Уильям. В соответствии с основной моделью взаимоотношений старших и младших детей Уильям не разделял восторгов брата. Он не видел в нем равного, дразнил за изнеженность "девчонкой" и вообще воспринимал очень критически. Это, однако, не охладило чувств Генри, хотя с возрастом он и стал сдержаннее в их выражении.
Что до Уильяма, его критический настрой переместился со временем в интеллектуальную сферу. Публикацию произведений Генри, особенно ранних, он встречал не восторгами по поводу их выхода, а разговором о допущенных, по его мнению, просчетах и уязвимых местах, что, разумеется, глубоко задевало самолюбие автора. Однако в конечном итоге такой аналитический подход к его творчеству со стороны Уильяма, который оставался для него высшим авторитетом, скорее всего пошел Генри на пользу. Воспринимая оценки старшего брата как своего рода вызов, побуждавший его к скрупулезному рассмотрению своих достижений, упущений и возможностей, Генри стремился доказать свою творческую состоятельность. Это бесспорно способствовало его росту как художника. Это не значит, что он спешил немедленно реализовать полученные "указания". Размышления и подготовка к их воплощению занимали достаточно долгое время, однако приносили плоды. Например, когда Уильям высказался относительно узости диапазона, отсутствия в его произведениях достаточной глубины, Генри отозвался на этот упрек уверением, что следующим его созданием будет "большая" вещь. Как оказалось, он работал тогда над своим шедевром, "Портретом дамы".
Однако во многих исследованиях, включая капитальный труд Л. Эдела, посвятившего изучению биографии писателя свыше тридцати лет (ее пятитомное издание выходило с 1953 по 1972 г., в 1977 г. был выпущен переработанный двухтомный вариант, и наконец в 1985 г. последовало вновь переработанное однотомное издание), отношения братьев трактуются как гомосексуальные (со стороны Генри)5 6, хотя основой подобных умозаключений служат лишь догадки, не подтверждаемые реальными доказательствами.
Генри Джеймс в возрасте 17 лет. Фотография.
В 1859 г. семейство Джеймсов в очередной раз возвращается в Европу, где Генри поступает в Женеве в колледж, готовящий инженеров. Сюда его определили родители, не одобрявшие чрезмерного увлечения сына чтением и пожелавшие, чтобы он занялся математикой. Несмотря на широту взглядов отца-философа, его раздражало увлечение сына литературой, и о своем желании стать писателем тот и заикнуться не смел.
Генри Джеймс столкнулся по сути все с той же пуританской подозри тельностью в отношении литературного творчества, о возможностях преодоления которой размышлял поколением раньше Готорн, с чьими произведениями Генри предстояло вскоре познакомиться. В изучении инженерного дела он не оправдал возложенных на него надежд — родителям пришлось смириться, оставив за ним лишь посещение лекций гуманитарного цикла. За годы учения в Европе Генри вынес оттуда отличное знание иностранных языков: французского, итальянского, немецкого, Прекрасно знал он и литературу — английскую и американскую, а также французскую, немецкую и, что было тогда весьма большой редкостью, русскую, читая ее в переводе. Самым ценным было, пожалуй, осознание огромных богатств европейской культуры, приобщение к которой, по убеждению Джеймса, представляло насущную необходимость для молодой нации. Привлекала его и живопись; воздействие ее великих творений он мог испытать непосредственно в превосходных европейских музеях.
(Уилки и Боб), притом оба пошли в армию, едва достигнув шестнадцати лет, и оба записались в негритянские полки. Трудно представить, что мог делать на фронте Генри, совершенно не приспособленный к трудностям, но эта участь его миновала: незадолго до войны он получил травму при тушении пожара.
Ее природа осталась загадкой, дав пищу для разного рода домыслов. В травме, в частности, видели причину того, что Джеймс на всю жизнь остался холостяком7.
В 1862 г. вслед за Уильямом Генри поступает в Гарвард, чтобы заняться изучением юриспруденции. Однако через некоторое время оставляет его и начинает писать, рассылая в журналы свои поначалу неподписанные рассказы. В 1864 г. в одном из них был анонимно опубликован его рассказ "Трагедия ошибок", а год спустя в журнале "Атлантик" (март 1865 г.) уже под фамилией автора был напечатан рассказ "История года". Тогда же Джеймс пробует свои силы в критике, публикуя рецензии в только что открывшемся журнале "Нэйшн", а также других периодических изданиях.
Генри Джеймс. Фотография I860 г.
Выступления на поприще критики не остались для него чем-то случайным или временным. Генри Джеймс продолжал свою критическую деятельность на протяжении всей жизни. Анализ произведений других авторов помогал ему выработать собственные принципы, определить свой путь в искусстве слова.
позже — с Бичер-Стоу, Лонгфелло, Б. Гартом. Совершенно особая роль выпала в связи с этим на долю Хоуэллса. Уступая талантом и Твену, и Генри Джеймсу, он оказался в уникальном положении, соединив благодаря близости к обоим, казалось бы, несоединимое — стал своего рода посредником между главными силами, направлявшими развитие американской литературы того времени. Хоуэллс не стремился примирить людей, несовместимых ни в личном плане, ни в творчестве. Но, мудро заняв позицию в нейтральном центре, он сумел в течение многих десяти-тетий переводить их действовавшие как будто только на разрыв творческие усилия в иное русло, способствуя обращению мошной индивидуальной центробежной энергии на возведение единого дома литературы — "дома с миллионом окон", по выражению Генри Джеймса8.
В 1869-1870 г. Генри предпринимает первую самостоятельную поездку в Европу, во время которой посещает Англию, где знакомится с ведущими английскими писателями: Джоном Рескином, Уильямом Моррисом, Джордж Элиот, Д. Г. Россетти, а также с Дарвином, о котором уже много слышал. Затем его путь лежит во Францию, где он открыл для себя "Комеди франсез", в Швейцарию и Италию, где ему предстояло открыть великий мир итальянского искусства, захвативший его до глубины души. Перед ним предстали Флоренция, Милан, Рим, Венеция, Леонардо, Микеланджело, Тициан. Следующее его путешествие в Европу было еще более длительным. Отплыв вместе с больной сестрой и теткой в мае 1872 г., он пишет путевые очерки для "Нэйшн". Возвратился он в Америку только через два года с лишним, в 1874 г., выпустив вскоре на основе своих впечатлений сборник очерков "Трансатлантические очерки" (1875). Находили они непосредственное отражение и в создававшихся им в это время художественных произведениях.
Уже в следующем, 1875 г. Джеймс решает вновь пересечь океан, на этот раз поставив целью окончательно обосноваться в Европе. Америку Джеймсу довелось увидеть лишь через шесть лет, в 1881 г., когда его приветствовали уже как маститого автора, однако поездка была омрачена смертью матери. С печальными обстоятельствами было связано и его возвращение на родину в 1882 г., когда умер отец, а менее года спустя, вскоре после приезда Джеймса в Англию ушел из жизни его брат Уилки, все это время страдавший от полученных на фронте ран.
Договорившись в 1875 г. при отъезде о написании серии заметок для нью-йоркской "Трибюн", Джеймс надеялся, что это на первых порах облегчит ему устройство на новом месте. В "позолоченный век", когда в неукротимой погоне за богатством послевоенная Америка впервые испытала ощущение насыщения, возможности и доступности наслаждения всеми земными благами, книги путешествий; доносившие краски, звуки и ароматы далеких, неожиданно ставших близкими миров, пользовались большим спросом. Нашлось в этом книжном море место и для сочинений Джеймса. Обращенные к более утонченным и вдумчивым читателям, они прокладывали путь к сердцу не дежурными описаниям красот застолбленных маршрутов, а чуткостью к нюансам и оттенкам, передачей мимолетных настроений, сообщавших этим посланиям интимно-доверительный, глубоко личностный тон. Однако его корреспонденции, явно не рассчитанные на массовое потребление, не вызвали восторга редакции, жаждавшей получать побольше "сплетен". Джеймс на эти условия не согласился, но не был особенно расстроен. Недостатка творческих замыслов он не испытывал, а на будущее строил поистине грандиозные планы.
Проведя несколько месяцев во Франции, Джеймс поселяется в Лондоне, совершая длительные поездки на континент, подолгу живет в Италии (Рим, Флоренция, Венеция), Франции, Швейцарии. Такой образ жизни установился у него на многие десятилетия.
затворником. Постоянно вращаясь в кругу известных литераторов, художников, общественных деятелей, он погружается в водовороты жизни, обилие и многообразие форм которой, особенно на фоне демократической простоты американского уклада, буквально завораживают его. Писатель присматривается к новому окружению, с жадностью изучая его нравы, хитросплетения социальных условностей и преград, пытаясь сквозь радужную оболочку разглядеть истинную суть бытия.
отца были мыслители и писатели, цвет интеллектуальной элиты. Однако в самом обществе Джеймс не видел того интереса к литературе и искусству, который составляет необходимое условие их развития. Повсюду он встречал полное равнодушие ко всему, что выходило за рамки бизнеса. Это-то безразличие общества к духовным запросам личности и эстетическим исканиям творческих натур и было главной побудительной причиной переезда Генри Джеймса за океан.
Однако признание нетерпимости сложившейся в США ситуации не означало простого бегства Джеймса из родных краев в надежде на спасение. Все было гораздо сложнее — в его воображении рисовалось совсем иная картина. Джеймс не собирался нестись вдогонку за ускользающим призраком европейской культуры, надеясь схватить крошки со стола на чужом пиру. Напротив, свое переселение в Европу он воспринимал как своего рода миссию, причем не индивидуальную, а национальную. В известном смысле здесь можно даже провести параллель с тем, как понимали свой переезд в Америку первые пуритане, веровавшие, что господь наказал им великое дело спасения погрязшего в грехе человечества примером благочестивой жизни в Новом Свете. Нечто сходное два столетия спустя, видимо, испытывал в душе и Джеймс. Именно молодой нации предстояло, по мысли Джеймса, подхватить и понести дальше светоч культуры. Вряд ли он находил особые причины для опасений и тревог, но несомненно полагал, что в деле ее дальнейшего развития слово за американцами. Размышляя о современном состоянии культуры, он даже усматривал в отсутствии в США собственных развитых традиций большое преимущество на новом историческом этапе и потому был исполнен оптимизма.
"...(М)ы, молодые американцы, — (никакого лицемерия) люди будущего, — писал Джеймс другу в Париж еще в 1867 г. — <...> Мы родились американцами — il faut en prendre son parti*. Я смотрю на это как на великое благо и считаю, что быть американцем — это превосходная подготовка к культуре. Как народ мы обладаем настоящими качествами и, мне кажется, опережаем европейцев в том, что в большей степени, нежели любой из них, можем свободно обращаться к формам чужой (not our own) цивилизации, можем копаться, и выбирать, и принимать, и, короче говоря (в эстетическом смысле и т. д.), присваивать себе (claim our property), где бы мы ее ни нашли. Не иметь никакого национального отпечатка было доселе недостатком и предметом сожалений, но, думаю, вероятно, американские писатели покажут, что мощный интеллектуальный сплав и синтез различных национальных тенденций в мире есть условие более значительных достижений, чем любые, какие нам довелось увидеть"9.
В этом плане Джеймс неожиданно выступил прямым наследником Эмерсона, верившего в историческое предназначение Америки, в то, что "дремлющий разум" молодой, набирающей силы страны "разомкнет отяжелевшие от сна веки и удовлетворит затянувшееся ожидание мира, предложив ему нечто более высокое, нежели образцы своего искусства в технике"10.
в предполагаемой независимости искусства, но и в целесообразности столь преданного служения ему и, хотя его интерес к окружающей жизни не ослабевал, она никогда так и не стала для него в полном смысле своей. Даже принятие Джеймсом за несколько месяцев до кончины британского подданства было вынуждено обстоятельствами войны и не подразумевало отречения от родины.
Переезд за океан не остался, однако, одним из рядовых эпизодов биографии Джеймса, приобретя со временем символический, знаковый смысл. Не оставил он равнодушным и его литературное окружение, как выявилось вскоре в связи с выходом книги Джеймса, посвященной Готорну. По ее поводу в критике высказывалось немало недовольства. Многие тогда, в том числе и его друг Хоуэллс (хотя он и сделал это в мягкой форме) не приняли предложенной Джеймсом интерпретации готорновского творчества. Причиной, вызвавшей оскорбившие его соотечественников оценки, »ыасто называлось экспатрианство Джеймса: утратив связи с родиной, он якобы предпочел английские архаичные, "феодальные" институты отечественному демократическому укладу.
Еще бóльшую остроту приобрел этот вопрос впоследствии, когда на новом витке литературной спирали отношение к творчеству Джеймса стало важным моментом в расстановке литературных сил, как об этом свидетельствуют упомянутые выше декларации Элиота и Паунда. В противоположность им В. В. Брукс, к примеру, видел в нем "чужака в чужой земле", "бездомного человека"11, замкнутого в своем искусстве и утратившего связь с миром. Экспатрианством объяснял Брукс и возникновение так называемой "поздней манеры" Джеймса, по его убеждению, бесплодной фазы его творчества, порождением которой явилась содержательная пустота при предельной усложненности формы. "Великолепные претензии — скудные воплощения! — с издевкой писал он в "Паломничестве Генри Джеймса" (1925), — плоды безответственного воображения, поруганных ценностей, ума, действующего в пустоте, не направляемого (uncorrected) ясностью сознания относительно человеческих причин и следствий" (11; с. 134).
Близкую позицию занимал и В. Л. Паррингтон. Подобный взгляд на Джеймса, непосредственно соотносившийся с проблемой демократических ценностей, продержался в США более полувека, вплоть до 70-х годов XX в., а в несколько измененном виде и до конца столетия. Когда во второй половине XX в. бесславный период маккартизма поставил вопрос не только о сохранении, но прежде всего о содержании этих ценностей, названный взгляд вновь обрел актуальность. По убеждению М. Гайсмара, вероятно, за всю историю литературы "ни один романист не произвел так много при столь малом содержании, как Генри Джеймс, Черный Принц американского праздного класса, сам себя сделавший сиротка (self-made orphan) всемирной культуры, романтический историк ancien regime**, европейский наследник, законченный эстет, первый автократ современного (и сочиненного) искусства"12.
американского исследователя Дж. Фридма-на, посвятившего книгу проблеме взаимоотношений писателя с английским эстетизмом, для этого направления критической мысли характерно представление о Джеймсе как о "втором Гилберте Осмонде, изнеженном эстете-экспатрианте, чьи творения пострадали вследствие его отрыва от почвы социальной действительности (свойства исключительно американской территории) ради умиротворяющей сферы искусства, края исполнения несбыточных желаний (в розовато-лиловых, а также голубых тонах), особе утонченной сдержанности и мандаринского высокомерия, самопровозглашение которым собственного статуса Мастера маскировало и мистифицировало его неукротимую жажду власти"13. К началу нового тысячелетия в связи с надвигающейся глобализацией понимание проблемы в целом сблизилось с точкой зрения Паунда, заявленной, как уже говорилось, на исходе второго десятилетия XX в.
Что касается самого писателя, упреки в том, что он якобы забыл "свой отчий дом", вызывали если не протест, то недоумение и раздражение с его стороны. Отношение Генри Джеймса к этому больному вопросу помогают понять его высказывания о Тургеневе. Оказавшись в Париже, он сразу же попадает в те круги, которые единственно могли утолить его духовную жажду. Начинающий автор знакомится с цветом французской литературы и искусства: Флобером, Доде, Гюставом Доре, Золя, Мопассаном, Эрнестом Ренаном. Особую роль в становлении творческой индивидуальности Джеймса сыграло знакомство с Тургеневым. Американский писатель увидел в нем великого "мастера", "романиста для романистов" (8; р. 1029), как он назвал Тургенева, которому посвятил несколько пронизанных необычайно теплым чувством критических работ, в своей последней статье о нем (1896). У Тургенева Джеймс находил совершенное воплощение творческих принципов — принципов реализма, которые считал наиважнейшими для развития современной ему литературы, особенно прозы. Именно в их слабости видел он один из основных недостатков американской литературы того времени, веря, что только их освоение способно привести к ее расцвету. Неудивительно, что Джеймс отдал много сил утверждению реализма в отечественной словесности.
В своих статьях Джеймс неоднократно говорил о сходстве американской и русской души и общества, пребывающих в состоянии становления и потому выдвигающих перед художником сходные задачи. Касался он и проблемы "космополитизма" Тургенева. Еще до личного знакомства с русским писателем, которым Джеймс очень дорожил, он в своей первой же статье (1874) писал: "Все темы господина Тургенева русские; то тут, то там действие рассказа происходит в другой стране, но действующие лица в них — настоящие москвитяне. Он изображает русский тип человеческой натуры" (8; р. 974). Европейское окружение возымело на него лишь то действие, считал Джеймс, что "в определенной мере заставило его обратиться назад, к тем глубоким чувствам, которых столь многие из его приятелей не могли с ним разделить, к годам молодости, к ощущению широты русских просторов, к наслаждению и гордости родным языком". В выводах Джеймса не было ничего двусмысленного: "Хотя в силу обстоятельств он и стал космополитом, он не утратил корней, уходящих в родную почву" (8; pp. 1007-1008). Не будет, думается, большой натяжкой предположить, что, выводя эти строки, Джеймс хотя бы отчасти проецировал их на себя.
Примечания.
**старого порядка (фр.).
1 Елистратова А. А. Вильям Дин Гоуэллс и Генри Джеймс // Проблемы истории литературы США. М., Наука, 1964, с. 209.
2 Подробно об этом см.: Perosa, Sergio. The Case of Henry James; From Victorianism to the Avant-Garde // Victorianism in the United States. Amsterdam, Vu Univ. Press, 1992, pp. 63-64, 66, 69-72.
3 James, Henry. Literary Criticism. Essays on Literature. American Writers. English Writers. N. Y., Library of America, 1984, v. 2, p. 474.
5 Edel, Leon. Henry James. A Life. N. Y. a. o., Harper and Row, 1985, pp. 83-84, 244-246, 722.
6 Veeder, William. The Portrait of a Lack // Essays on The Portrait of a Lady. Ed. by Joel Porte. Cambridge a. o., Cambridge Univ. Press, 1990, pp. 103-104, 114-116.
7 Выдвигались разные предположения относительно характера травмы, включая кастрацию, что опять-таки стало для ряда критиков главной отмычкой тайн творчества Джеймса.
1075.
10 Эмерсон Р. У. Американский ученый // Эстетика американского романтизма. М., Искусство, 1977, с. 224.
11 Brooks, Van Wyck. The Pilgrimage of Henry James. N. Y., Dutton, 1925, pp. 106, 110.
12 Geismar, Maxwell. Henry James and the Jacobites. Boston, Houghton Mifflin, 1963, pp. 410-411.
13 Freedman, Jonathan. Professions of Taste: Henry James, British Aestheticism and Commodity Culture. Stanford, Calif., Stanford Univ. Press, 1990.