Приглашаем посетить сайт

История литературы США. Том 4.
Ковбойский фольклор.

КОВБОЙСКИЙ ФОЛЬКЛОР.

Каждая из экзотических профессий, связанных с Западом, составила самостоятельный историко-культурный пласт и породила свой уникальный фольклор. Прежде всего это относится к первейшему герою Америки - ковбою, чей образ в фольклорном смысле действительно сильно приближен к понятию американского героя. Ковбойство сделалось зримым символом вольности и личной независимости, широты души и щедрости сердца, как впрочем, и непредсказуемости характера. В известной степени на образ ковбоя перешли некоторые уже ставшие традиционными общенациональные комплексы, появившиеся на Востоке страны. Они трансформировались, получили новый облик, более демократичный и привлекательный. В историческом плане "бум" ковбойства был краток - он укладывался в три десятилетия, с 70-х по 90-е годы XIX в. Распространение этой профессии связано с резким увеличением спроса на скот. В стране, разоренной войной, наполненной индейцами, голодающими в своих резервациях из-за истребления бизонов и резкой смены уклада, при возрастающем числе иммигрантов и переселенцев всех мастей, мясо резко возросло в цене.

Что касается географии, важнейшая роль в становлении и истории ковбойства принадлежала Техасу, воистину ставшему местом "скрещения" быка, мустанга и ковбоя. Ковбойство возникло здесь после Гражданской войны из-за необходимости обслуживать растущий индустриальный Восток. На обездоленном войной Юге (к которому прочно прирос Техас) спроса на скот не было, поэтому его с Юго-Запада несколькими маршрутами начали перегонять на Север, к железной дороге, а оттуда на Восток. Существенным толчком для развития этого рынка стал смертный приговор, "подписанный" 60.000.000 бизонов, а вслед за ними — и образу жизни кочевых индейских племен Запада. Потому в смысле экономическом белые перегонщики скота оказались преемниками индейцев, как и быки — преемниками бизонов: те и другие выполняли сходные социально-экономические функции.

По свидетельству фольклориста Алана Ломакса, для целого поколения подростков ковбойство означало нравственный выбор, заключавшийся в отказе от дома, родичей, церковного прихода и вообще от какой-либо респектабельности, ассоциирующейся с лицемерием, характерным для викторианской эпохи. Все это отвергалось в пользу вольности и простоты сурового быта на пастбищах (4; pp. 354—355). Ковбойство, таким образом, вскоре стало предполагать образ жизни и кодекс поведения, основанный на системе простых, но ясных правил игры и свято соблюдаемых нравственных заповедях. В XX в. на том же материале возросла важная и во многом альтернативная традиция американской литературы. Если в большой литературе США рассказывалось о нравственных компромиссах, связанных с путем героя "наверх", то в литературе Запада с ковбоем в главной роли речь шла о тяжком труде тех, кто всегда оставался внизу, не стремясь возвыситься за счет других. Как историко-культурный тип ковбой в каком-то смысле сменил "уходящего" индейца, но в "белой" его ипостаси; вскоре ему также предстояло "уйти", оставив по себе щемящее чувство ностальгии.

История литературы США. Том 4. Ковбойский фольклор.

Чарльз М. Расселл. "В лагере по объездке диких лошадей". Ок. 1865 г.

Следствием названных обстоятельств стали важнейшие пути, регулярно используемые для перегона скота. Известнейший маршрут, "Чизхолмский тракт" (Old Chisholm Trail), породил одноименную песню, которая, согласно легенде, имела по куплету на каждую милю пути от Техаса до Монтаны. Песни стали неотъемлемым атрибутом ковбоев, важнейшим жанром их фольклора; в среде "наемных пастухов" сложился вполне определенный репертуар. Помимо развлечения, для пения существовало немало и более серьезных причин. Благодаря ему, члены ковбойской артели, работавшие на большом удалении друг от друга, могли знать о том, что с каждым из них все благополучно. Пение приобретало жизненную важность в условиях перегона: оно успокаивало животных и помогало избежать самого страшного и частого явления — внезапного бегства испуганного стада. Большинство ковбойских песен отличалось сентиментальностью, а протяжные мелодии исполнялась на счет 3/4. Отдельные песни, вроде чрезвычайно популярной "Не хороните меня в пустынной прерии" ("Bury me not on the lone prarie"), другое название - "Умирающий ковбой" ("The Dying Cuwboy"), no отзывам современников, приедались так сильно, что в 80-е гг. бытовала шутка: "даже лошади ржали ту же мелодию, в тон им подвывали койоты и до того дошло, что если затянешь эту песню, тебя могли запросто окунуть в ближайший ручей" (4; р. 356). Считается, что эта ковбойская песня произошла от морской баллады "Погребение в океане" ("Ocean Burial ) и претерпела изменения по мере того, как труд моряка был заслонен трудом ковбоя.

Среди известнейших лирических песен особенно пылелялась "Покидаем Шайен" («A-Ieaving Cheyenne"), ставша неофициальным гимном ковбоев (город Шайен в штате Вайоминг был признанной столицей представителей этой профессии). Она нередко исполнялась на мотив известной бернсовскои песни "Забыть ли старую любовь" и несомненно была призвана вызывать сходные чувства. Песня и связанный с нею настрой легко узнаваемы в американских средствах массовой коммуникации, они пронизывают собой кинематограф (в частности, вестерны). В литературе эта песня стала заглавным образом для одноименного романа Ларри Макмертри, известного современного романиста "западной" темы. Не уступала ей в популярности песня «Улицы Ларедо", ещё именуемая "Жалобой ковбоя" («The Streets of Laredo»; «Cowboy's Lament"). Как считается, она ведет начало от старинной ирландской мелодии XVIII в. "Несчастный повеса". По содержанию это баллада, оплакивающая гибель молодого ковбоя, растратившего жизнь на вино, женщин и карты и застреленного в ссоре. Юджин Мэнлав Роде, писатель-ковбой в 30-е годы XX в. превращает ее в своеобразный "условный пароль" героев повести "Добрые и верные", подлинного шедевра детективного вестерна.

Часто же, когда все песни уже перепеты, ковбои принимались импровизировать, сочиняя куплеты поочередно и перекликаясь с разных концов стада. Опыт показал, что днем животных держали в повиновении определенного рода мелодичные "cattle calls" (переклички), тогда как ночью помогало пение. Оно заглушало тревожащие звуки, способные вспугнуть стадо, которое в безудержном бегстве могло легко растоптать пастуха и погибнуть само. Подобно фермерам, ковбои могли поклясться, будто пение увеличивало удои молока. Наконец, ковбой привыкал просто петь для себя, адресуясь, за неимением слушателей, к собственной лошади, жалуясь ей на муки, о которых из гордости не поведал бы никому другому. Песни ковбоев с наибольшей силой воплотили вольнолюбивое кредо, ставшее приметой их профессии, как это проявляется в заключительном четверостишии "Старины Крапчатого" (My Old Paint):

О when I die, take my saddle from the wall,
Put it on my pony and lead him from stall.
Tie my bones to his back, turn our faces to the west,
And we'll ride the prairies that we like the best*13.

Записывать и публиковать ковбойские песни начали в первые годы XX в. — в 1908 г. вышел сборник "Песни ковбоев" {"Songs of the Cowboy ") Нэйтана Говарда Торпа, — поэта, сказителя и собирателя такого рода фольклора. Образ поющего ковбоя стал стереотипным для расхожих вестернов, тиражируемых американским кинематографом. В юмористическом и одновременно глубоко патетичном обличье образ поющего ковбоя возникает в новелле О. Генри "Последний из трубадуров".

Специалисты выяснили, что источники множества песен были ирландские. Мелодии закреплялись трудно, поскольку в ковбои шли выходцы из разных мест, работали они, расходясь поодиночке, поэтому индивидуальные тексты и их аранжировка приживались естественнее. Помимо лирических и балладных, в ковбойской среде популярностью пользовались ditties — своего рода частушки. Музыкально-песенная традиция, созданная ковбойством, возникнув и развиваясь на стыке двух важнейших историко-культурных регионов США — Юга и Запада, оказала сильное влияние на один из наиболее популярных музыкальных стилей — "кантри".

Несмотря на преобладание устной культуры в ковбойской среде, она отнюдь не была отчуждена от литературы. В среду ковбоев попадали и сугубо городские люди с Востока (как это произошло в судьбе самого писателя и в рассказах О. Генри). Ю. Родс приводит любопытное объяснение, отчего среди ковбоев могли встретиться люди весьма начитанные: так как практически каждый из них курил, ящики с табаком, присылаемые на всю артель, обычно содержали в виде приза какую-нибудь книжку мировой классики. А поскольку ковбой обладал тем преимуществом перед горожанином, что успевал прочитать, обдумать и обсудить прочитанное, он отличался известной глубиной суждений, обладая в силу своего образа жизни способностью схватывать главное. В рассказе Уилла Генри "Спутник Айсли" герой между прочим делает выбор в пользу книжки стихов О. Хайяма ("который лучше знал жизнь"), предпочтя ее Библии, — в этом тоже можно увидеть некую ценностную разницу между Востоком и Западом США. Впрочем, ковбой по преимуществу все же оставался человеком устной культуры, выработавшей на Диком Западе устойчивые речевые особенности. Речь ковбоя впитала не только массу специальных терминов, связанных со скотоводством и всадничеством, но и пласт уникальных местных реалий, а также лексику из испано-мексиканского и индейского источников; характерной приметой настоящего ковбоя стала протяжность речи, пришедшая с Юга (так называемый Southern drawl), что нашло отражение уже в первом вестерне "Виргинец", принадлежавшем перу Оуэна Уистера. Ковбойская лексика и особенности речи Дикого Запада, подобно китобойно-морскому делу у Мелвилла, глубоко функциональны и потребовали составления специальных словарей и энциклопедий14; однако куда важнее, что они послужили материалом для целого направления в литературе США XX в — прозы американского Запада.

Постепенно складывалась и традиция ковбойской авторской поэзии, не прервавшаяся и доныне. Процесс ее собирательства начался на волне ностальгического прощания с диким Западом на пороге XX в., но восходит она ко второй половине века девятнадцатого. Она примечательна тем, что ломает стереотипный образ ковбоя созданный прессой и устоявшийся в массовом сознании. "В сердцевине ковбойской поэзии заложено устное воспроизведение традиционных стихов, — пишет современный собиратель — Это означает язык, способный выражать свет, запахи и просторы равнин, тяготы труда и покой вечеров; это язык, насыщенный местной и специальной лексикой и объединенный системой ценностей. Обычной формой ковбойской поэзии было балладное рифмованное четырехстишие, подобное тому, что использовал... Реньярд Кинлинг"15. Характерным примером такого рода поэзии может послужить "Монолог ковбоя", опубликованный в 1885 г., но, вероятно, известный и раньше:

My ceiling the sky, my carpet the grass,


My parson's the wolf on the pulpit of bones.

My books teach me constancy ever to prize,
My sermon's that small things I should not despise;

Is that "the Lord favors those who look out for their own"** (15; p. 1).

"Молитва ковбоя", "Сон (мечта) ковбоя", "Монолог (жалоба) ковбоя" стали излюбленными темами такого рода поэзии, обнажая ее фольклорные корни, однако встречается и немало юмористических, жизнеутверждающих по духу стихов (например, известное стихотворение "Перевоплощение" Уоллеса Макрэя).

Поэзия ковбоев, порожденная песенной средой, несомненно впитала кое-что из приемов, сюжетов и тем, заимствованных из фольклора мексиканских вакеро; она также сродни поэзии аргентинских гаучо. О. Генри почти досконально описывает репертуар ковбойского "трубадура": "Многие спетые песни были причудливые, невеселые, тоскливые canciones, услышанные от мексиканских овцеводов и вакеро. Особенно одна из них порадовала и потешила душу одинокого барона: любимая песня овечьих пастухов, начинавшаяся словами «"Huile, huile, palomita", что в переводе значит "Лети, лети, моя голубка". За этот вечер Сэм много раз спел ее для старика»16. Испаноязычные песни естественно входили в песенно-музыкальный репертуар в условиях мексиканского пограничья.

при католических миссиях в XVII - XVIII веках. Ко второй половине девятнадцатого столетия они уже стекались отовсюду, причем обычно ковбоем становился юноша от до17 до 28 лет. "Скотоводство было слишком тяжким делом, чтобы, занимаясь им, дожить до старости, но некоторым удавалось дотянуть, не порывая с этой профессией, до среднего возраста", — свидетельствует авторитетный историк ковбойства (13; р. 169).

Обычным делом в среде ковбоев стали прозвища, а также меткий юмор; их пересыпаемая афоризмами речь вообще отличалась яркостью. О лысом человеке могли сказать, что "между ним и небом нет ни волоска"; о злостном мошеннике говорили, что "он способен глотать гвозди, выплевывая их закрученными в штопор". Естественно, устойчивым образом фольклора ковбоев стала лошадь, история которой неотделима от Запада так же, как и история ковбоев. Происходящие от испано-мавританских пород, приспособленных еще в Старом Свете к условиям пустыни, лошади, привезенные в Новый Свет испанцами, одичали; здесь от диких мустангов индейцами были выведены новые породы, перешедшие затем к ковбоям. Когда ковбой похвалялся своей лошадью, он косвенно, конечно, подчеркивал собственные способности, вкус и т. д. "Да эта лошадь... бывало, подкинет меня в такую высь, что я вижу церковные шпили в трех округах сразу, причем до ближайшего — миль тридцать" (4; р. 359). Афоризмы, связанные с ковбойским образом жизни или кодексом чести, составили обширный фольклорный пласт. По отзыву одного мексиканского генерала о ковбоях: "Ни один нормальный человек ведь на коне не ездит"; на что в среде ковбоев, словно в ответ, сложилось суждение: "А кто пешком ходит — разве это люди?"17. И, наконец, прочно устоялось убеждение, будто ковбой, если чего-нибудь на свете и боится, то только двух вещей: встречи с честной женщиной (из-за нее он обзаведется семьей и вынужден будет распроститься с волей) и, конечно, безлошадной доли.

Приправленные афоризмами небылицы, нанизываясь одна на другую, сплетались в "байку" (yarn), а юмор подчас оборачивался розыгрышем (practical joke), о котором слагались новые байки. Самый термин "yarn" возник, как считают фольклористы, в начале XIX в., а его эволюция по мере продвижения страны на Запад вела от морских историй к ковбойским небылицам.

Когда пастбища со всех сторон огородили земельными участками, ковбоя сменил фермер; правда, фольклорной преемственности не произошло. Все, кто прошел через годы ковбойства, позднее с ностальгической тоской сожалели о былом, будучи не в силах расстаться с историческим исчезновением общности людей, разделявших единый круг ценностей и уклад жизни. Образ ковбоя «живет ныне в виде мифа, что заслоняет для американцев сегодня негативные черты действительности XX в., в процессе жестокой эксплуатации превратившего людей в машины и уничтожившего демократическое равенство в обществе, откровенно ориентированном на классовые различия. Немало богатства подарил ковбой "позолоченному веку", но сам остался бедняком. В этом смысле его опыт был типичен для большинства представителей трудового люда Америки в ту пору», - так завершает документальный труд о ковбойстве знаток Лоуренс Зайдмен (14; р. 188). Однако хоронитьтрадиции и даже саму профессию ковбоя, как показало время, неправомерно.

"гримируемый" под лошадь или быка; облачение ковбоя при этом остается традиционным, а песни звучат порой все те же. Не меняются и важнейшие составляющие ковбойской профессии — тяжелейшая работа со скотом и лошадьми. Известный фотограф, Уильям Альберт Аллард, запечатлевший облик современного ковбойства в фотоальбоме под характерным названием "Исчезающая порода", задал вопрос другу-ковбою: "Брайен, глядя на ход вещей — ведь все больше грузовиков, изгородей, техники начинает вытеснять человека с лассо да лошадью, — не кажется ли тебе, что тебя совсем заменит машина?". Тот ответил в духе горького ковбойского юмора прошлого века: "Понимаешь, Билл, еще не придумали такой машины, чтоб выносила бы на своем горбу столько труда, тягот да оскорблений, сколько может ковбой"18.

Уже в дни заката ковбойства его облик подвергся стереотипиза-ции в "десятицентовых романах", его не раз использовала эстрада и официозная пропаганда. В XX в. Голливуд и коммерческий вестерн, многоликая реклама подвергли клишированию и "разменяли" образ ковбоя (кто не помнит вездесущих щитов, рекламирующих сигареты Мальборо, тогда как табачная "Страна Мальборо" географически не имеет никакого отношения к пустынному пейзажу Аризоны; на самом деле имеется в виду Виргиния). Кинозритель легко вспоминает кадры из фильма "Доктор Стрэнджлав", где апофеозом сюжета становится образ ковбоя верхом на атомной бомбе.

Коммерческая традиция резко контрастирует с литературой, созданной самими ковбоями, первым среди которых является Чарльз Сиринго, позднее — Энди Адаме, писавший на рубеже веков, а затем — его последователи в жанре ковбойских мемуаров и автобиографий. Один из лучших представителей развивавшейся на протяжении всего XX в. "ковбойской" традиции в прозе — Юджин Мэнлав Роде; линия эта продолжается вплоть до писателя, вышедшего из среды потомственных ковбоев Техаса, Ларри Макмертри, чьи художественные и документальные книги превратились в долгое прощание со временем и его героем ("Проезжай, всадник!", Покидаем Шайен" и другие). На темах ковбойства и тяжком труде конных скотоводов построено едва ли не все творчество Айвена Дойга, а плотно сбитая романная трилогия Кормака Маккарти на пороге XXI в. словно собрала вместе важнейшие мотивы в наследии таинственного края, который продолжает волновать воображение современного писателя США. Все эти произведения неотделимы от фольклорной стихии, к которой они апеллируют на разных уровнях. Лучшим романом-биографией ковбоя безусловно является "Монте Уолш" Джека Шефера, весь намеренно испещренный стилизованными под фольклор заставками. Ковбойская тема неотделима от жанра вестерна, непростая эволюция которого составила яркую примету национальной культуры США в XX в. Без "ковбойской темы" невозможно представить творчество многих важнейших писателей рубежа веков — Стивена Крейна, О. Генри, Брета Гарта и Хэмлина Гарленда, как и поэзии Вэчела Линдсея.

Примечания.

* О, когда я умру, снимите мое седло со стены, / Оседлайте моего пони и выведите его из стоила. / Привяжите мои останки ему на спину, поверните нас лицом на запад, / И мы поедем в прерии, которые любили сильней всего.

ценить постоянство. / Моя проповедь учит не пренебрегать мелочами: / А по словам моего пастора с кафедры из костей, / "Господь на стороне тех, кто умеет постоять за себя".

13 Seidman, Laurence Ivan. Once in the Saddle. The Cowboy Frontier 1866-1896. N. Y., p. 12.

Denis. Wild and Woolly. An Encyclopedia of the Old West. N. Y., Doubleday, 1975; а также сноски № 17 и 19.

15 Cowboy Poetry. A Gathering. Ed. by Yal Cannon. Salt Lake City, Peregrine Smith Books, 1985, p. ii.

16 Генри О. Последний из трубадуров // Призраки бизонов. Американские писатели о Дальнем Западе. М., Правда, 1989, с. 250.

18 Allard, William Albert. Vanishing Breed. Boston, Little, Brown and Company, 1982, p. 40.