"От полудня к звездной ночи": "Листья травы", 1872-1891
Война кончилась, но надежды Уитмена на "новый синтез", радикальное оздоровление отечественной культуры не оправдались. Острое ощущение разочарования и растерянности испытал в послевоенные десятилетия не он один. "Мы гордились народом и надеялись, что он не опустится с достигнутой высоты, — писал Эмерсон Карлейлю в конце 60-х годов. — Но пришел мир, и все вновь разбежались по лавкам"35.
Эмерсон был не вполне прав: Америка не просто вернулась на круги своя, но стала стремительно превращаться в новую страну, нимало не похожую на себя, довоенную, в которой воспитывались и обретали голос поэты и прозаики "романтического Возрождения". Многим из них суждена была еще долгая и небесплодная (точнее, не вовсе бесплодная) творческая жизнь, но найти себя в новом климате не смог по-настоящему ни один. По крайней мере себя не потерять — это стареющий Уолт Уитмен ощущал как насущнейшую для себя задачу.
Обстоятельства его жизни не внушали оптимизма. С 1863 по 1873 год он состоит в мелких должностях на государственной службе — эта сторона его жизни была, по-видимому, малосодержательна, о ней и не сохранилось почти никаких свидетельств, кроме слухов о скандале, разыгравшемся в 1865 г., когда бывший сенатор от штата Айова Джеймс Харлан, возглавив департамент внутренних дел, начал с того, что уволил Уолтера Уитмена за моральную неблагонадежность (считается, что основанием послужил экземпляр "Листьев травы" 1860 г. с авторской правкой, легкомысленно оставленный поэтом в ящике стола и там обнаруженный бдительным начальством). Скандал не лишил Уитмена работы — он только перешел в другое ведомство, — зато косвенно способствовал утверждению его нового имиджа. В защиту репутации гонимого поэта выступили его ближайшие друзья: У. Д. О'Коннор опубликовал брошюру "Добрый седой поэт" (1865), Дж. Берроуз "Заметки об Уолте Уитмене, поэте и человеке" (1866). Под перьями обоих Уитмен предстал как седой, степенный мудрец, человек почти святой жизни, образец духовного здоровья и внутреннего равновесия.
семейства (старший брат, Джесс, всю жизнь был неудачником и умер в доме умалишенных, младший, Томас, был от рождения умственно отсталым и нуждался в опеке, сестра Ханна, брошенная мужем, жила с детьми почти в нищете). И тут судьба насносит самому Уитмену предательский удар: в 54 года поэт разбит параличом — фактически он стал калекой. Человек, воспевавший "электрическое тело", свято веривший в способность духа лепить плоть по законам совершенства, оказался во власти косной, потерявшей пластичность материи. Отныне жизнь мыслится Уитменом как неравная, но все же небезнадежная борьба духа за выживание.
С 1873 г. до конца жизни Уитмен живет в городке Кэмден штат Нью-Джерси, сначала в доме брата Джорджа, а с 1884 г. — в собственном доме, № 328 по Микл-стрит, в летние месяцы подолгу гостит у друзей на ферме. Вокруг стареющего поэта складывается кружок почитателей и преданных "пропагандистов". Мелкие публикации под его именем, отдельные стихотворения довольно часто мелькают в газетах. В результате имя Уитмена "на слуху" (некая табачная компания выпустила даже сигары "Стебли травы" с портретом "доброго седого поэта" на коробке — свидетельство растущей известности!), но широкий читатель для него по-прежнему недостижим, что Уитмен переживает как творческое поражение: "Народ, толпа — ими я так и не был услышан" (3; v. 3, р. 467); "Если "Листья травы" не нужны обыкновенному человеку, они не нужны никому" (3; v. 4, р. 43). Поэтому, хотя известность Уитмена распространяется на европейский континент (после публикации У. М. Россетти в 1868 г. сборника его стихотворений) и поток любопытствующих "паломников", принимаемых им в заваленной рукописями комнатушке на Микл-стрит, растет, в письмах поэта, особенно адресованных заокеанским корреспондентам, лейтмотивом звучат жалобы на непонятость, отверженность в собственном отечестве.
В послевоенные годы Уитмен часто говорит и пишет, что считает "Листья травы" законченными, идею книги в основных чертах воплощенной и исчерпанной: "Эпос Демократии, песни Нового Света уже обрели, насколько мне это удалось, выражение в "Листьях травы", все мои теперешние и будущие стихи — лишь дополнения к ним, напоминающие след на воде от прошедшего корабля" (15; р. 741). По некоторым свидетельствам, в 70-х годах поэт задумывает новую, вторую книгу, содержание которой отвечало бы настроениям преклонных лет и жизненному опыту, осмысленному в новой перспективе. В качестве пробного образца Уитмен публикует в 1871 г. сборник "Путь в Индию" (75 стихотворений, из них 23 новые, остальные перенесены из "Листьев травы"). Но этот зародыш (как можно предположить) нового поэтического сборника оказался нежизнеспособным и был впоследствии включен в "Листья". "Изначально моим намерением, — заявит Уитмен в 1876 г., — было, воспев в "Листьях травы" плоть и жизнь, создать в последующем другую, не менее важную книгу, в основе которой лежала бы вера в постоянство и преемственность, обнимая собою все сущее и возводя на державное царствие невидимую душу. Я предполагал, продолжая отчасти темы моих ранних Песен, поменять угол зрения и представить в виде проблемы и парадокса следующее: как Личность, неизменно жизнерадостная и полнокровная, входит в сферу неумолимого притяжения духовного закона и с радостной улыбкой созерцает смерть — не конец, но выход на неизмеримо более широкие просторы бытия... Однако осуществить этот замысел мне оказалось не под силу, пусть он останется в наследство какому-нибудь будущему барду. Физическое и чувственное, а также все, что сопряжено с ними, имеют надо мной такую власть, от которой мне, как я думаю, никогда не освободиться вполне, и эту власть я не только не пытался отрицать, но даже не желал бы ослабить" (15; р. 748).
Действительно ли первоначальный замысел предполагал создание двух поэтических книг? Доказательств тому не найдено. Вероятнее всего, мысль о "другой, не менее важной книге" родилась все же на относительно позднем этапе духовной эволюции поэта. Почему вторая книга так и не состоялась? И на этот вопрос тоже нельзя с определенностью ответить. Уитмен не умел да, видимо, и не желал по-настоящему порвать с самим собою — прежним, "певцом Плоти и Жизни", и решил остаться автором одной-единственной поэтической книги: "Меня нужно воспринимать не по частям, но обязательно как целое" (3; v. 3, р. 280).
Бесспорно, что сражение с болезнью и преждевременно подступившей дряхлостью сказалось на творческом потенциале поэта. Издания "Листьев травы" 1872, 1876, 1881-1882 годов пополнились в общей сложности полусотней стихотворений: это в основном небольшие, частью написанные "на случай" зарисовки-виньетки или афористически краткие "Мысли". Примечательны стилистические сдвиги, наблюдаемые в послевоенной поэзии Уитмена. В 50-х годах, принципиально не желая признавать поэзию родом "профессиональной" деятельности, он искоренял в своих стихах всякий намек на литературность. Начиная с 60-х годов, в "Листьях травы", напротив, множатся книжные слова, архаизмы, традиционные поэтические условности и даже манерности (упоминания муз, дриад, гамадриад и т. п.). Поэзия подчеркивает нарочито свою "искусственность", отталкиваясь от противоположного полюса жизненной эмпирии. Художественных удач эта тенденция Уитмену не принесла, но сама по себе выразительно характеризует контекст позднего творчества. Текст издания 1891 г. (так называемого "Предсмертного"), фактически, оставшийся неизменным с 1882 г., Уитмен решил закрепить как окончательный: "Со временем мир распорядится моей книгой, как пожелает, - заметил он в беседе с Траубелом. - Я же намерен показать, какой желал ее видеть сам" (15; р. 575). Стихи, написанные Уитменом в последнее десятилетие жизни, фигурируют в "Листьях" на правах приложений: "Дни семидесятилетия" ("Sands at Seventy") и "Прощай, мое вдохновение!" ("Good-Bye, My Fancy") .
"будущего измерения", "проектировать историю будущего", то в послевоенные десятилетия он все чаще мыслями возвращается в прошлое. Если в ранних поэмах мир развертывался по преимуществу в пространстве, то теперь он обретает историческую глубину.
История как регистрация и накопление актов мало занимает Уитмена. "То, что педанты называют историей, есть знание всего лишь ряда изолированных фактов, а не тончайшей их взаимозависимости, не смысла их, не идеи, не места, какое они занимают в масштабе целого, не цели, какой они косвенно служат" (3; v. 2, р. 132). В истории его интересует организующая события идея, а с другой стороны — непосредственный, всегда индивидуальный человеческий опыт, развернутый во времени. "Избранные дни" ("Specimen Days", 1882) — автобиографическая хроника, над которой поэт трудился на склоне лет, может рассматриваться как образец такой истории, непрофессиональной, неформальной, сугубо личной, но притом и общезначимой. Здесь нет связного, последовательного повествования — есть мозаика набросков, беглых зарисовок, личных заметок и впечатлений. Уитмен убежден, что сокровенную суть происшедших событий можно "ухватить" лишь при таком, откровенно субъективном подходе: "когда мы воспринимаем их (события. — Т. В.) из вторых или третьих рук, она (суть. — Т. В.) становится неуловимой и ускользает от историка, боготворящего факт" (26; v. 2, р. 732).
потомством, погружен в воспоминания о днях войны — днях "подлинной жизни". Уитмен желает запечатлеть историю своего времени как специфический и драгоценный опыт "революционного века", "Первого века" Америки — может быть, даже "Нулевого", поскольку "прошедшее столетие было лишь предуготовлением, пробой сил, испытанием корабля, которому еще только предстоит настоящее плавание" (15; р. 756).
Томас Икинс. Портрет Уолта Уитмена. 1887 г.
На протяжении всего творческого пути Уитмена проза служила сопровождением и комментарием к поэзии: предисловия к последовательным изданиям "Листьев", анонимные рецензии на них же, письма — например, к Р. У. Эмерсону или У. М. Россетти, — фактом публикации превращаемые из частных посланий в эстетические манифесты. Парадоксальным образом, проза служила и образцом, идеалом поэзии - на этой ее функции Уитмен настаивал принципиально, в заметках 1876 г. повторяя почти дословно идею, высказанную еще в предисловии 1855: "Я полагаю, что настало уже время решительно взломать формальную преграду между прозой и поэзией" (26; v. 2, р. 519). Сохраняя глубинную приверженность ритму, современная поэзия, утверждает Уитмен, не только может, но и должна пренебречь традиционной метрикой и рифмой, обратиться "к иному, более гибкому и подходящему для нее способу выражения — воспаряя к вольным, просторным, божественным небесам прозы" (26; v. 2, р. 520) В последние десятилетия жизни проза Уитмена разрастается в объеме — предметом публикации становятся разрозненные дневниковые заметки, воспоминания о войне, давнишние впечатления нью-йоркской театральной жизни, соображения о Шекспире и Теннисоне, Дарвине, демократии и национальной литературе. В них щедро рассыпаны оригинальные наблюдения и идеи, хотя нельзя в то же время не признать, что риторичность, многословие, бесконечные вариации одних и тех же тем превращают собрание уитменовской прозы в довольно трудное чтение. Стареющий поэт и сам ссылается иронически на свою "болтливость": длящийся заочный диалог с читателем, разговор по душам и сразу обо всем воспринимается им как жизненная необходимость, защита от одиночества и смерти.
— упование на живительные силы, который несут в себе язык, слово как таковое. Уитмен продолжает, как и в молодые годы, говорить и мечтать об освобождении художественной речи из плена конвенциональности и делает подчас очень радикальные заявления. Так, в английской литературной традиции, за исключением Шекспира, он не видит плодотворных и перспективных образцов, подчеркивает необходимость (для американцев) обратиться к опыту литератур Италии, Испании, Франции, Германии. "Хотелось бы только, чтобы появились по-настоящему хорошие переводы. Меня радует новейшее увлечение восточной ученостью и поэзией, надеюсь, оно получит продолжение в будущем" (26; v. 2, р. 523). В заметке "Слэнг в Америке" (1885) Уитмен рассуждает о языке как об "огромном живом теле", организме, пребывающем в процессе "непрестанной эволюции": это "не абстрактное сооружение, плод трудов ученых или составителей словарей, но нечто, порождаемое усилиями, потребностями, привязанностями, радостями, предрасположениями и вкусами несчетных поколений людей" (26; v. 2, р. 573). Просторечие (слэнг) описывается как "усилие широкой человеческой массы спастись от плоского буквализма и придать выражению свойства бесконечности" (26; v. 2, р. 573).
"Демократические дали"), — быть разведчиком нового и в то же время "пастырем" многоликой человеческой массы, в свою очередь столь же консервативной, сколь и способной к радикальным прорывам. Всегдашний оптимизм поэта изливается в исполненной патриотического пафоса декламации: "Что за век! Что за страна! Где, когда было что-то подобное? Во всякий момент только одна нация может предводительствовать миром. Можно ли усомниться в том, кому ныне наиболее пристала эта роль? Будем помнить, однако, что только могущественная, изначальная, свободная Душа выступала в истории в прошлом и вообще способна выступить водителем (другое имя Души — ... Литература)" (26; v. 2, р. 413). Оптимизм уравновешивается скепсисом, рождая сложное, противоречивое ощущение переживаемого американской цивилизацией момента: "Мы похожи на морских путешественников, отправляющихся в плавание по неведомым морям, к далеким берегам. Зачастую мы не прочь остаться в старых, душных, уже оставленных было жилищах, вспоминая только приятное, что с ними было связано и даже его преувеличивая, зачастую мы предпочли бы, пока не поздно, спрыгнуть назад на берег, остаться там, где жили отцы, и жить дальше, как жили они" (26; v. 2, р. 571).
В статье "Поэзия в Америке сегодня" содержится любопытное рассуждение о двух видах "воли", которые руководят и жизнью отдельного человека, и историей общества. Первая имеет союзником разум, рассудок, ориентируется на практику, действует в сфере "материальной необходимости". Власть ее велика. "Однако есть и другая, еще глубже укорененная, потаенная, неведомая, но притом и более мощная; диктат ее не может быть оспорен: поднимаясь из глубин, она мощно воздействует на ораторов, героев, и целые людские сообщества, даже когда они сами о том не подозревают, — она вдохновляет поэтов на лучшие их творения, а народ — на следование его высшему идеалу. Парадокс существования и развития нации... можно понять, исходя из наличия этих двух воль" (26; v. 2, pp. 487-488). Поэта интересует второй вид воли и, соответственно, "потаенная, неведомая" история человеческого духа в ее парадоксальных взаимоотношениях с социальной историей, явной взору всех. Современная ситуация непостижима, исходя из нее самой: свой истинный смысл она обретает только в широчайшей перспективе духовного становления человечества. Подобно Колумбу в "Молении Колумба" ("Prayer of Columbus"), Уитмен чувствует свою несостоятельность в настоящем и уповает на суд отдаленного будущего: "Я не принят моим временем, но обрел опору в мечтах и надеждах на будущее", "я пишу о вещах, еще не существующих, путешествую по картам, еще не созданным" (26; v. 2, pp. 390-391). Как и в начале пути, он много говорит о пророческой, провидческой миссии искусства. Но если в "Листьях" 1855-1856 годов будущее "просвечивало", "прорастало" сквозь настоящее, то теперь между ними ощутим качественный разрыв.
Любопытно сопоставить две поэмы на близкую тему, относящиеся к разным периодам творчества Уитмена. Первая - "Бродвейское шествие" ("A Broadway Pageant"; опубликована в 1860 г.) в подзаголовке в первоначальном варианте стояла точная дата: "16-ое, 6-го месяца, года 84-го этих Штатов" (16 июня 1860 г.). В тот день Нью-Йорк принимал первое в истории США японское посольство. Поглазеть на пышную церемонию сбежались тысячи горожан. Но могли ли они видеть то, что было явно поэту? Сквозь многолюдное "бродвейское шествие" поэт видел нечто даже ему несоразмерное по величию и значению. Выйдя однажды из колыбели Востока, его таинственной доисторической мглы, человечество двинулось к Западу, чтобы, пройдя долгий путь, завершить первый круг своей истории в "этих Штатах" в середине XIX столетия. Здесь и сейчас, на глазах у всех, хоть и не для всех очевидно, вершится желанная кульминация истории: воссоединение разных начал — Запада и Востока, материи и духа, разума и интуиции.
Поэма "Путь в Индию" (в русском перев. также — "Отправимся в Индию"; "Passage to India", 1871) исходит из той же концепции "шествия цивилизации к Западу" и также отталкивается от конкретных злободневных событий: открытия Суэцкого канала, завершения строительства трансконтинентальной железной дороги (соединившей атлантическое побережье США с тихоокеанским), прокладки телеграфного кабеля под двумя океанами. Достижения технического прогресса обнадеживают поэта, но не в собственном качестве, а как косвенные "обещания" будущих соразмерных достижений в области духа: "... ибо если бы этими предварительными успехами все ограничилось, все завершилось, если бы они не породили ничего сверх того, что достигнуто ныне, а всего лишь грубое материальное процветание, опыт Америки перед высшим судом явился бы полным провалом" (26; v. 1, pp. 259—260). "Американский" этап в развитии цивилизации с явным преобладанием в нем материального, рационалистического начала — быть может, самая высокая точка на длинной траектории, каковой является история человеческого духа, но именно потому отнюдь не ближайшая к цели. Путь лежит дальше — "к Западу от берегов Калифорнии". Индия, как и вообще Восток, в поздней лирике Уитмена — условное обозначение торжества духовного начала, трансцендентного, свободного от власти "материальной необходимости", потустороннего ей:
Мы доплывем с тобой туда, где не отваживался плавать ни один моряк,
И будем мы рисковать кораблем, и самими собою, и всем на свете.
(перев. В. Лунина)
"неведомого", "невидимого", "невыраженного". Эмпирия повседневного опыта как никогда жестко ассоциируется с крепостью-тюрьмой, из которой рвется дух-узник. Финал поэмы "Путь в Индию" по тональности и отчаянно-экстатическому пафосу близок финалу бодлеровских "Пловцов":
Мы тоже взойдем на корабль. О душа,
Радостные, мы тоже начнем бороздить неизведанные моря
Подгоняемые летящим ветром...
"представляя" свою эпоху (на что претендовал в молодые годы), сколько дополняя ее односторонность, восполняя ее ущербность. Под названием "Демократические дали" (Democratic Vistas; 1871) Уитмен объединил серию статей 1867-1871 годов, задуманных в русле полемики с Т. Карлей-лем, полагавшим, что эмансипация "демократических масс" чревата необратимым упадком культуры. Уитмен выступил, разумеется, защитником демократии, настаивая, впрочем, на том, что для своей же пользы она должна принять критику Карлейля как в чем-то резонную и здоровую. В трактате, в частности, говорится: "На клич ныне победный — ощущения плоти, доходы, фермы, товары, логика, разум, наглядные доказательства, всякого рода незыблемости, здания из кирпича и железа или просто вещи осязаемые, как дерево, почва, скала и пр., — не страшитесь, братья мои, сестры мои, ответить с тою же силой и решимостью, из глубин каждый своей бессмертной души — иллюзии, видения, призрачности" (26; v. 2, р. 365). Поэт, как носитель духовности, выступает в роли "антитезиса" по отношению к "тезису" — современной, самодовольно-материалистической и меркантильной реальности. Только в результате их взаимодействия может состояться выход к "синтезу" — Америке будущего.
С философией Гегеля Уитмен был знаком "из вторых рук", но питал к ней нараставший с годами интерес: Гегель, полагал он, "наиболее последовательно представляет американскую точку зрения" (26; v. I, p. 262). С "американо-гегелевской" (по Уитмену) "точки зрения", современность являет картину — все-таки! — не поражения духа, а его испытания на пути к торжеству. В духе тех же оптимистических упований усваиваются Уитменом и не менее живо интересовавшие его идеи Ч. Дарвина. Эволюция видится ему как процесс скорее нравственного, чем естественного отбора (отделения добра от зла, совершенства от несовершенства), а поэзия соответственно — как потенциально мощный эволюционный фактор: "Листья травы — это ЭВОЛЮЦИЯ, в самом разнообразном, свободном и широком смысле слова" (3; v. 1, р. 129).
"стадий" собственного развития, но более всего стремится проследить единую, скреплявшую их нить. На склоне лет Уитмен занят уже не столько сочинением новых стихов, сколько внутренней организацией "Листьев травы". Его цель — выстроить целое, которое было бы больше суммы частей, высветить в драматических случайностях и неизбежной ограниченности частной судьбы универсальную закономерность
...
Эскиз усыпальницы Уолта Уитмена. Рисунок У. Уитмена,
Идея поэтического сборника-автопортрета родилась еще в романтическую эпоху, причем в двух основных вариантах. С. Т. Кольридж ратовал за хронологический принцип композиции, предоставляющий читателю возможность следить за становлением, развитием, быть может, и упадком творческой индивидуальности. У. Вордсворт, усматривая в этом проявление эгоизма, считал, что внутренним стержнем книги должна быть руководящая развитием личности надличная идея. Уитмен стремился синтезировать эти как бы полярные композиционные принципы — стихийность и осознанность, эмпирию опыта и преданность идеальной цели. Хронологический принцип в "Листьях" явно не соблюдается: здесь нередко соседствуют стихотворения, написанные с разрывом в десятилетия, не говоря о том, что Уитмен упорно отказывался рассматривать собственные уже напечатанные тексты как завершенные и неустанно их редактировал, перерабатывал, правил. Последовательность поэтических циклов символически воспроизводит, тем не менее, основные этапы жизни и духовной эволюции поэта: от упоенной собой юности через драматические конфликты зрелого возраста к отрешенному покою старости.
"Листьев травы" не чужда и определенная симметрия. Начало и финал четко поляризованы относительно друг друга. Первые четыре поэтические цикла ("Посвящения", "Дети Адама", "Аир благовонный", "Перелетные птицы") и двенадцать больших поэм — это, по преимуществу, ранний, "классический" Уитмен, певец жизни, плоти, большой дороги, любви как широко понимаемого социального чувства. Четыре цикла, замыкающие книгу ("Осенние ручьи", "Шепот божественной смерти", "От полудня к звездной ночи", "Песни прощания"), напротив, состоят в основном из поздних произведений и обращены к темам смерти, духа, религии, ночи. В срединных циклах ("Морские течения", "У дороги", "Барабанный бой", "Памяти президента Линкольна") противоположные начала драматически сталкиваются, взаимодействуют и противоборствуют.
хотел, чтобы его книга, будучи цельной, не оставляла впечатления классической завершенности, представляла модель не прожитой, а живой жизни, богатой еще не реализованными возможностями. "Великий поэт — не тот, кто лучше других пишет, а тот, кто более других подсказывает (suggests); тот, чьи произведения не раскрывают перед вами весь свой смысл с первого раза, кто оставляет вам простор для дальнейшего поиска, постижения, исследования и самостоятельного творческого труда" (26; v. 2, р. 659). Посвятив столько лет и усилий своей главной и единственной книге, Уитмен предназначил ее не к увековечению, а к странствию, изменению, метаморфозу. Эта мысль емко выразилась в пятистрочном стихотворении, одном из самых последних, написанном незадолго до смерти и адресованном уже вполне сознательно не читателям-современникам, а читателям-потомкам:
Только после того, как они пройдут долгий, долгий путь, странствуя сотни лет, будут не раз отвергнуты,
После того, как разные наслоения: пробужденная любовь, радость, мысли,
Надежды, желания, стремления, размышления, победы, мириады читателей
—
Только тогда эти стихи сделают все, на что они способны.
(перев. А. Старостина)
Примечания.