Уолт Уитмен
Уитмен — "главный" представитель национального поэтического канона, подобный в этом отношении Шекспиру, Гете, Пушкину, Данте. Он вызывающе индивидуален, непохож ни на кого из предшественников, ни даже наследников, притом, что "уитменовская традиция" не только весомо представлена в поэзии США, но и прослеживается в мировой поэзии XX в.
Свою творческую задачу Уитмен видел в том, чтобы показать в литературе "нечто глубоко самобытное, совершенно чуждое заморского духа, образов и форм". Од хотел, чтоб,ы его гюэ^ы^во всем согласуясь с американской жизнью; "произрабтали из отечественных ассоциаций, смело живописуя Запад, укрепляя и поощряя к росту душу нации, чтобы своим рождением и зрелостью они были обязаны исключительно родной стране"1. И действительно, Уитмену удалось создать образец "Великой Американской Поэмы", той самой, которую с момента рождения Соединенных Штатов литераторы-патриоты предсказывали и приветствовали авансом как свидетельство самобытности молодой культуры. Но "узнали" поэмы Уитмена в этом качестве лишь немногие современники, широкое признание к поэту пришло только в следующем столетии.
"Пакт" с Уолтом Уитменом от лица молодых поэтов, творцов "Поэтического Возрождения" 10—20-х годов XX в. заключит Эзра Паунд, а потом — уже от лица поколения 50-60-х годов (представителей так называемого "Сан-францискского Возрождения") — Аллен Гинсберг. К созданию национального поэтического эпоса в уитменовском духе причастны Харт Крейн и У. К. Уильямс, Карл Сэндберг и Чарльз Олсон, а также поэты, на Уитмена решительно непохожие, представляющиеся его антиподами, такие, как Т. С. Элиот или Уоллес Стивене. Уитмен оказался интересен потомкам как эпик и пронзительной откровенности лирик, как визионер и нонконформист, как представитель нации и как голос тех, кого социум выталкивает за пределы круга общепринятого, как художник, глубоко прочувствовавший современность в ее противоречивых потенциях, как стихийный философ и обновитель поэтического языка.
Уолт Уитмен
Изучение творчества Уитмена в Америке и за ее пределами началось в 20-30-е годы XX в., а всерьез развернулось, начиная с 50-х, когда на смену формалистическому подходу, культивируемому "новой критикой", приходит вновь проснувшийся интерес к социально-исторической, культурологической проблематике. Лучшие из биографических и собственно литературоведческих работ, выполненных в этом ключе, по сей день не утратили актуальности.2
Долгая жизнь Уитмена сама собою делится на две неравные половины: в отсутствие и в присутствии поэзии — до появления "Листьев травы" (1855) и после. Сам факт рождения книги выглядит почти чудом: в Уолтере Уитмене 30—40-х годов ничто не предвещало Уолта Уитмена 50-60-х. Тем более важно, характеризуя этапы становления и развития личности поэта, иметь в виду цельность и преемственность судьбы, теснейшую ее сплавлен-ность как с ближним ("домашним"), так и с широким, общеисторическим культурным контекстом.
Идея становления, эволюции личностной и творческой — стержень "Листьев травы". Вокруг нее имеет смысл выстроить и анализ уитменовской книги. Прижизненные версии (издания) отличны друг от друга, но и связаны преемственностью: так временные кольца на срезе дерева запечатлевают его рост.
"Рожденный здесь от родителей, рожденных здесь, чьи родители также родились здесь...", — в отличие от многих других, эта строка в "Песне о себе" не содержит поэтического преувеличения, а буквально соответствует действительности. Уитмены жили на острове Лонг-Айленд (старое индейское название — Поманок) с середины XVII в. Именно тогда здесь осел сын англичанина из Букингемшира, Джозеф Уитмен, купил участок земли, занялся крестьянским трудом, в чем ему наследовали дети и внуки. На ферме в 1789 г. родился Уолтер Уитмен, отец будущего поэта. Однако, в нарушение семейной традиции, он еще юношей переселился в Нью-Йорк, где не только освоил ремесло плотника, но и приобщился к радикально-демократическому и (под непосредственным духовным руководством Томаса Пейна) деистическому мировоззрению. Летом 1816 г. он вернулся в родные места и с молодой женой, Луизой ван Велсор, дочкой богатого фермера из рода голландских колонистов, поселился в доме, им собственноручно отстроенном в местечке Вест-Хиллз. Два года спустя у молодых супругов родился первенец Джесс, еще через год, "в последний день пятого месяца в год 43-ий Американских Штатов" (31 мая 1819 г.), второй сын, названный по отцу Уолтером — Уолт Уитмен (Walt/Walter/Whitman, 1819-1892). В 1823 г. в поисках заработка Уитмен-старший решил переехать в бурно строящийся Бруклин, небольшой самостоятельный городок, дерзавший тогда соперничать с Нью-Йорком, частью которого он стал в 1898 г. На протяжении следующих десяти лет семейство вело полукочевую жизнь (шесть новоселий!): в новом доме жили до тех пор, пока на него не находился покупатель.
Дом на Лонг-Айленде, где родился Уолт Уитмен.
С 1825 по 1830 год маленький Уолтер ходил в бруклинскую Первую публичную школу, где 200 учеников разного возраста ежедневно с утра до четырех пополудни обучались (а отчасти обучали друг друга — по Ланкастерской системе) грамматике, правописанию, арифметике и географии. Этим небогатым опытом, фактически, исчерпывалось формальное школьное образование будущего поэта.
В те же годы Уитмен посещал и воскресную школу в Бруклине. В семейном быту, впрочем, преобладало весьма свободное отношение к религии. Мать ходила иногда в баптистский молельный дом, отец в церкви почти не бывал, исповедуя последовательный экуменизм и терпимость в отношении любых вероисповеданий (в этом ему, кстати, наследовал сын). Среди близких друзей Уолтера Уитмена-старшего был известный квакерский проповедник Элия Хикс — детское впечатление от его проповедей сохранится в памяти поэта на долгие годы. Взгляды Хикса отличались крайним либерализмом, неприемлемым даже и для многих квакеров: уповая на мистическую интуицию, "внутренний свет", он призывал чтить Бога "в каждой былинке травы", в обход догм, институтов, канонов и церковной иерархии. В сознании Уитмена до старости жила память о Хиксе как о "единственном демократе в религии, под стать Джефферсону в политике"3.
процветания и опасаясь потерять последнее* в условиях углубляющегося экономического спада, снова вернулось в родные края, Уолтер остался в Бруклине. На "Поманоке", впрочем, он гостил часто — то коротко, то подолгу. С детства и на всю жизнь он полюбил здешние покой и простор, рыбную ловлю, купание в заливах, пение птиц в прибрежных зарослях и прогулки по пляжу босиком. "Остров, похожий формой на рыбу" — "остров сладчайших вод в пресных ручьях — живительный воздух и почва! / Остров просоленной земли, и бриза, и пены морской"4, — такой запомнилась Уолту Уитмену его малая родина. По собственному ощущению, ей он был обязан и неповторимым видением жизни, и даром столь же неповторимой речи В позднейших записных книжках мы прочтем: "Морские слова, прибрежные, шлюпочные, матросские и рыбацкие, корабельные слова — их так много у нас в Америке. Четверть населения этих штатов привязана к морю — любит воду, любит быть подле нее ощущать ее запах, ходить под парусом или купаться, рыбачить, охотиться на крабов... Само пребывание у воды или в виду её влияет на речь, на голос, на переживания. На рынках и рыбных развалах, вдоль пристаней услышишь тысячу слов, каких не найдешь ни в одном словаре, — дюжих, крепких, как поленья, — в моих глазах они совершенней античных шедевров5.
Встреча земной, обжитой тверди и волнующейся, загадочной морской стихии, рождение поэзии из их брачного союза — "сквозная" тема всей будущей поэзии Уитмена, начиная со сравнительно раннего "Был ребенок, и он рос с каждым днем" ("There was a Child Went Forth", 1855). "Еще мальчишкой, — подтвердит он под старость, — я мечтал написать что-нибудь, может быть, стихи, о морском побережье, этой таинственной грани, что разделяет, сопрягает, соединяет, как в брачном союзе, незыблемое и текучее, — о дразнящей воображение загадке, смысл которой спрятан от глаз, о великом соприкосновении действительного с идеальным" (3; v. I, p. 436). Простершейся за горизонт линии побережья стремилась уподобиться уитменовская линия-строка, равномерному накату волны прибоя подражала его ритмика. Эпос Гомера и Вергилия, утверждал он, никогда не подавлял его масштабностью, но одушевлял к творчеству, поскольку был читан впервые и потом еще много раз не в тишине библиотеки, а в полный голос под шум океанского прибоя.
При всей любви к стихиям Уитмен был по привычкам и убеждению городской житель: "каждому человеку должно хотя бы какое-то время в молодости провести в кипучем мире больших городов", — писал он в одной из ранних газетных публикаций. — Живя в глуши, теряешь открытость общению, риску, эксперименту, будто бы покрываешься скорлупой"6. Бруклин, где прошли юность и молодость поэта, удовлетворял, можно сказать, противоположным устремлениям его души, занимая как раз срединное положение между суетливо-деловитым столпотворением Манхэттена и безлюдным простором лонг-айлендского побережья. Городское разноречие, мозаичность, пестрота и непредсказуемость контактов станут важным питательным источником зрелой поэзии Уитмена.
в городе подвизаться в роли сельского учителя, не преминул использовать приобретенные ранее навыки и попробовал силы в роли и репортера, и редактора, и наборщика, и даже распространителя-развозчика собственной газеты "Лонг-Айлендер" (в ней же он публиковал свои первые, удручающе банальные поэтические опусы). В следующие полтора десятилетия Уитмен прошел один за другим все классы той специфической школы, какую представляла дешевая газета, ежедневная или еженедельная, существовавшая за счет рекламы, сенсационных новостей и пиратских перепечаток популярных романов. Это чтиво не пользовалось расположением культурной элиты (для начала, съязвил один недоброжелательный критик, оно подрывает мораль, а в довершение всего — и зрение читателя), но повседневную жизнь большого города без него невозможно было представить. Из-под бойкого пера молодого журналиста выходили материалы самого разного свойства: репортаж с театральной премьеры, уолл-стритской биржи или из пивной на Норт-ривер, светская хроника, соображения по поводу работы городских мусорщиков, наставления о пользе черничного сиропа при дизентерии и даже советы, как пеленать младенцев. К 22 годам Уолтер Уитмен зарекомендовал себя как хваткий репортер и в 1842 г. был приглашен главным редактором во вновь созданную в Нью-Йорке ежедневную газету "Аврора".
"Редактирование ежедневной газеты, — спешил он поделиться со своими читателями, — дело, что и говорить, нелегкое. Сознание того, что несколько тысяч человек обращаются к "Авроре" с тою же привычной регулярностью, что завтракают, но при этом ищут в ней пищи духовной, налагает на нас немалую ответственность"7"загадочной симпатии", которая "связывает газетчика с читающей публикой. Вы в нее просто влюбляетесь. Ежедневное общение рождает между вами род братской или сестринской привязанности" (6; р. 64). Газетчик, вместе с тем, призван быть духовным наставником своих "братьев", газета — "мощной нравственной силой", воспитывающей читателя, побуждающей его к совершенствованию.
Склонность к морализаторству не мешала будущему поэту принимать активнейшее участие в политических баталиях. Патриотом и демократом он стал едва ли не по наследству: не зря его братья носили гордые имена американских президентов — Эндрю Джексон, Джордж Вашингтон, Томас Джефферсон. Одним из знаменательных — и символических — событий своего раннего детства Уитмен считал день 4 июля 1825 г., когда во время праздничного шествия его подхватил на руки легендарный генерал Лафайет. В пору учитедьствования на Лонг-Айленде он, словно следуя примеру молодого Франклина, основал при школе дискуссионный клуб, а впоследствии, переехав в Нью-Йорк, быстро проявил себя как молодой человек с ярким политическим темпераментом, записной оратор, активист демократической партии.
Его слабым местом, как выяснилось со временем, был недостаток "здорового прагматизма". "Мы боремся не за то, чтобы кого-то привести к власти. Мы воюем за великие и славные истины" (6; р. 56), — в этом образчике предвыборной риторики (президентская кампания 1840 г.) выразился искренний идеализм молодого Уитмена, чья позиция по конкретным политическим вопросам определялась неизменно из "высших соображений". Так, в отличие от радикалов-реформаторов (тех же Эмерсона и Торо), он в 1846—1847 годах выступил в поддержку войны с Мексикой, увидев в ней начало триумфального шествия по миру истин американизма. Решительно не приемля рабства, он последовательно отмежевывался от аболиционистов, полагая, что те слишком узко понимают свои цели. Сохранение целостности союза, утверждал он в статье "Союз против фанатизма", — более важная политическая задача, чем немедленное освобождение негров или отторжение рабовладельческих южных штатов.
"Авроры", нашел новое место в Бруклине, в качестве редактора газеты "Игл", но и с нею расстался два года спустя и взялся редактировать новоорлеанский "Кресент", в связи с чем предпринял первое в своей жизни путешествие по Америке. Пользуясь в газетном мире репутацией хорошего профессионала, Уитмен тем не менее карьеры не сделал. То и дело приходилось расхлебывать скандалы, то и дело ему предъявлялись публичные (в том числе и печатные) обвинения в неуживчивости, вздорности характера или лени. Со своей стороны, он все чаще и горше сетовал на неискоренимую продажность, эгоизм, властолюбие современных политиков. Последняя попытка найти опору в их стане — в августе 1848 г. Уитмен представлял Бруклин на национальной конвенции фрисойлеров (левого оппозиционного крыла демократической партии), после чего взялся за редактирование их газеты "Фримен" — кончилась провалом, отчасти потому, что типографию уничтожил пожар, но главным образом по совсем другой причине: фрисойлеры, проиграв президентские выборы, пошли на компромисс с правыми демократами. Уитмен, в который раз почувствовав себя преданным, "раненным в доме друзей", сделал выводы радикального толка: Америка переросла партии, отныне она слишком велика, а они слишком малы. Он склонен теперь уповать непосредственно на демократическую массу, в которой "совершенно независимо от вздорных притязаний политиков горит с какой-то даже яростью божественный огонь" (1; v. 1, р. 40).
Притом, что первые "настоящие" (написанные свободным стихом) поэтические произведения Уитмена (такие, как "Кровавые деньги", "Resurgemus", "Бостонская баллада") посвящены злободневным политическим событиям, отмечены гротеском, исполнены публицистического пафоса и сарказма, сам он это обличительное направление все менее ощущает для себя перспективным: не в бичевании социальных пороков, тем более не в политической сатире состоит назначение американского поэта, но в щедрой готовности обнять как целое и гармонизировать конфликтную, чреватую взрывами жизнь молодого общества. Поэтический набросок из записной книжки 1847 г. утопичен, несбыточен, даже скандален в качестве политической программы, но в философском отношении выглядит как прямое предвосхищение "Листьев травы":
Я воспеваю рабов, но также и хозяев рабов...
Я встану между хозяевами и рабами,
Став частью тех и других, так, чтобы те и другие равно меня поняли... 8
"Танатопсиса" Брайанта) "погребальная" тональность и соответствующая тематика (вот некоторые характерные названия: "Конец всего", "Наказание гордыни", "Мы обретем покой в конце", "Наш будущий удел" и т. д.), пристрастие к сенсационности, экзотике в духе газетных "триллеров". Не без успеха пробовал себя молодой литератор и в прозе: сентиментально-дидактический опус под названием "Смерть в классной комнате" — о недопустимости рукоприкладства в школе — был опубликован в августе 1844 г. в "Демократическом обозрении". Имя Уолтера Уитмена красовалось на титульном листе этого популярного журнала в одном ряду с именами признанных корифеев — Уиттьера, Брайанта, Лонгфелло. Повесть "Франклин Ивенс, или Пьяница" (1843), живописавшая пороки пьянства и преимущества трезвого образа жизни, была представлена публике как "сочинение знаменитого американского автора" (в позднейших беседах Уитмен утверждал, что создал это сочинение за три дня, вдохновляясь спиртным, обещанным гонораром и искренним желанием способствовать общественному оздоровлению). В предисловии подчеркивалось, что книга адресована "не критикам, а народу"9. Далее развивалась мысль о том, что "популярная" беллетристика, несмотря на присущую ей лубочность, заслуживает со стороны литературных судей не презрительного отношения, а самого пристального внимания. "До сих пор... народ, как толпа мальчишек-переростков, не имел определенных вкусов и даже не подозревал о своем величии, назначении и великанском росте". С неразборчивой жадностью простонародье готово глотать любую предлагаемую ему пищу. Но очень скоро "... у него вырабатывается вкус. Молодое поколение ясно осознает, чего хочет, и добьется своего. Они пойдут лишь за тем, чей дух созвучен их собственному!"10
Уитмен в 1854 г., за год до публикации "Листьев травы"
К 1855 г. Уолтер Уитмен выступил автором 24 прозаических и 19 поэтических сочинений, не говоря о бесчисленных газетных материалах. В них практически невозможно узнать будущего поэта. Ранние пробы пера, наравне с научными, эстетическими и иными пристрастиями молодого журналиста, станут "перегноем", сквозь который и отчасти благодаря которому прорастут "Листья травы".
С детства большой любитель театра, Уитмен в годы работы в газете (в 30-40-е годы) получает прекрасную возможность соединить личное увлечение с профессиональными обязанностями. Он не пропускает ни одной премьеры, оперной или драматической, подробно описывая свои впечатления в рецензиях и репортажах. "Я всегда много общался с актерами, знавал очень многих, хороших и плохих (3; v, 4, pp. 5, 9). Он и сам при случае был не прочь полицедействовать: в молодости любил декламировать Шекспира на паромах или в нью-йоркских омнибусах, на фоне беспорядочно-многоголосого "хора" толпы, а в конце 40-х годов, сблизившись с бродвейской труппой актеров-любителей, выступал несколько раз на сцене во второстепенных ролях. В театре его привлекали непосредственность общения с аудиторией, счастливая взаимность контакта, которых он стремился достичь и в поэтическом творчестве. Начиная с 50-х годов и до конца дней, Уолтер Уитмен весьма последовательно играл роль поэта-Уолта: отнюдь не редкий в романтической и постромантической культуре случай "жизнетворчества". Многие его фотографические портреты можно без преувеличения назвать по аналогии с работами живописцев автопортретами, настолько красноречивы, нарочиты, выверены поза и выражение лица. Примечательны также наставления самому себе в записной книжке: "Сильное, выразительное лицо. Благодаря упорным упражнениям, мускульным и умственным, а также беспрестанной тренировке лица, все мышцы обретут готовность к любому выражению — ужаса, гнева, любви, изумления, сарказма"11.
— образец искусства одновременно "высокого" и популярного. В Нью-Йорке ежегодно выступали многочисленные гастролеры, среди кумиров 50-х годов особенно выделялись "шведский соловей" Дженни Линд и предмет особого восхищения Уитмена — итальянка Мариэтта Альбони. Увлечение Уитмена оперой, особенно итальянской, самым непосредственным образом скажется в его зрелой поэзии, что он благодарно признает и сам: "Если бы не опера, я никогда не написал бы "Листьев травы" (3; v. 4, р. 319). "Мои молодые годы были так насыщены переживаниями, восторгами и взлетами, подаренными мне музыкой, что было бы странно, если б они не окрасили собой всю мою будущую работу" (3; v. 2, р. 173). Он ценил и народную "музыку сердца" (heart music) как противоположность и дополнение музыке-искусству (art music) иностранных виртуозов. "Музыкальный вкус, широко распространенный в народной среде, — говорится в одном из газетных материалов 1855 г., — есть вернейший знак ее нравственной чистоты, жизнелюбия и одухотворенности. Он способствует развитию социального чувства, подавляет более грубые проявления страсти, замещая их формами прекрасными, исполненными артистизма"12.
В поэзии Уитмена исследователи насчитывают более двухсот слов (в большинстве используемых многократно), имеющих отношение к музыке, из них свыше ста связаны с вокалом, пением. До глубокой старости он помнил все "великие голоса" (проповедников, актеров, певцов, просто знакомых мужчин и женщин), какие ему-в разное время довелось слышать. Мечтая о карьере оратора, лектора, Уитмен всерьез занимался постановкой и развитием собственного голоса, в частности, строго напоминал себе на страницах записной книжки: "Для совершенного голоса — диета и питье" 13. "Совершенный голос", "божественная власть произносить слова" в его глазах — непосредственное и неотразимое выражение "развитой души", духовного совершенства.
Живой интерес Уитмена вызывали также живопись и в его время совсем молодое искусство фотографии. Последнее пользовалось в США колоссальной популярностью: уже к 1853 г. на одном только Манхэттене фотостудий было больше, чем во всей Великобритании. Уитмен с интересом присматривался к новому способу воспроизведения жизни — "честному искусству", дающему, в отличие от живописи, "слово природе". В близких категориях он формулировал впоследствии эстетическую задачу собственного творчества: в "Листьях травы", заметил он в разговоре с Х. Траубелом, "все буквально сфотографировано. Никакой поэтизации"14.
В начале 50-х годов Уитмен с интересом участвует в собраниях "Артистического союза" бруклинских художников, выступает там — в лестной роли "малого Рескина" — с лекциями об искусстве. И в раннем, и особенно в позднем его творчестве жизнь предстает нередко как грандиозное собрание живописных образов, возрождаемых памятью для любовного созерцания. Один из бессчетного числа примеров — стихотворение "Моя картинная галерея":
Он округл, в нем всего несколько дюймов от одной стены до другой;
Но гляди-ка, в нем хватит места для всех зрелищ мира, для памяти обо всем!
(перев. Д. Сильвестрова)
— как читал в эту пору Уитмен. По утверждению биографа поэта, вряд ли в Америке было много литераторов, не считая конкордской и бостонской группы, кто читал бы так же много, был бы так же искренен и серьезен в поисках жизненных ценностей. Романтическая и в то же время популистская направленность литературных вкусов раннего Уитмена достаточно очевидна: среди современных европейских прозаиков он выше других ценил Диккенса, Жорж Санд, Эжена Сю. При этом он чужд жестких пристрастий: ритуально "снимает шляпу" перед отечественными знаменитостями — У. К. Брайантом, Г. У. Лонгфелло, но следит с интересом и сочувствием за перипетиями несчастной судьбы Эдгара По (в газете "Игл" опубликован один из рассказов По, а также информация о смерти и похоронах его юной жены Вирджинии). Уитмена явно занимают на этом этапе не так достоинства поэтической формы, как личности и судьбы поэтов — Бернса и Байрона, Гюго и Гейне. Их, как нетрудно догадаться, он примеривает к себе: "Шелли, как и Бернс, интересен мне прежде всего как личность, ... интерес у меня вызывают не столько их стихи, сколько их жизнь" (10; v. 2, pp. 69-70). Его особое внимание привлекает "Поэзия и правда" Гете как "простой, непритязательный и правдивый рассказ о жизни гениального человека, — о том, как зрело его сознание в самые ранние годы, какое впечатление производили на него события и вещи, когда и как снизошло на него религиозное чувство, что думал он о Боге до того, как ему были привиты книжные знания, как шло развитие его души... словом, вся длинная цепь случайностей и приключений, внутренний труд и внешние испытания, — все, из чего складывается человеческая личность" (10; v. I, p. 142).
"Литературную биографию") Кольриджа, "Защиту поэзии" Шелли. Но особая роль в становлении его эстетики и мировоззрения принадлежит философии американского трансцендентализма. Широко известно признание Уитмена: "Я закипал, закипал, закипал, но до точки кипения дошел благодаря Эмерсону"15. Учение Эмерсона о "доверии к себе", раскрепощающем дух и, в конечном счете, преобразующем мир, помогло Уитмену оформить собственные сходные, но смутные прозрения и сделать решающий рывок в творческом становлении. Конкордскому мудрецу он поспешит послать в подарок первое издание "Листьев травы" и получит в ответ письмо, содержащее воодушевляюще высокую оценку книги. В дальнейшем отношения поэта и философа складывались неровно, были скорее "прохладными": Эмерсон не мог принять эпатажности уитменовского стиля и поведения (о них речь ниже), Уитмен, в свою очередь, испытывал потребность отмежеваться от того, кого провозгласил было своим "учителем". Ему мало импонировали эмерсоновский холодноватый интеллектуализм и нараставшая с годами самодовольная догматичность; иным из своих собеседников Уитмен заявлял даже (вопреки очевидности), что вовсе не читал эссе Эмерсона ранее 1856 г. Но под старость, отрешившись от колебаний и полемических крайностей, он признал с благодарностью высокую ценность эмерсоновской мысли как побуждения к творческому поиску и росту: "Эти книги заполняют — и прекрасно заполняют — одну из стадий вашей жизни, вашего духовного развития, и в этой роли несказанно полезны" (10; v. 2, р. 516).
Сходную роль в творческой биографии Уитмена сыграли книги Т. Карлейля, в частности, его идеи о том, что героическая миссия преобразования современного мира под силу именно и только поэту. Вослед Карлейлю молодой Уитмен с пылом неофита декламирует: поэт способен "легко перескакивать... через любые реформы и прожекты, волнующие современность, и следовать напрямик к созданию совершенных мужчин и женщин". Коль скоро они появятся, говорит он, все реформы, все добрые замыслы будут осуществлены. Без них все реформы, все добрые замыслы, все усилия бесполезны и беспомощны (11; р. 38). "Во всех великих бунтарях, обновителях мира... мы обнаруживаем художническое вдохновение в его наивысшем взлете" (11; р. 59).
Летом 1852 г. 33-летний Уолтер Уитмен, небезызвестный политический оратор и газетный полемист, закаленный в журнальных битвах редактор, свой человек в кругах нью-йоркской артистической богемы (в 1848 г. он позирует для дагерротипа в образе нью-йоркского денди — в модном котелке, с бутоньеркой, тросточкой и ироническим прищуром), резко меняет образ жизни, а заодно и стиль поведения, одежды и т. д. Неожиданно для многих он превращается в плотника: по отцовскому образцу и примеру строит и продает дома, не особенно, впрочем, себя утруждая. Очевидно, что смена профессии для него — жест символический. Отныне он не примелькавшееся по Нью-Йорку лицо, а капля в океане нации — он освободился от готовых, трафаретных форм, чтобы создавать новые. На страницах записных книжек Уитмена конца 40-х — начала 50-х годов кристаллизуются пока еще далекие от реализации замыслы. Произаические и поэтические наброски соседствуют с зарисовками уличных сцен, лиц, памятками о деловых свиданиях, чьими-то адресами и фамилиями, историческими датами и научными фактами. Уитмена интересуют древние цивилизации, мифы и религии, он часто бывает в нью-йоркском Египетском музее, много, хотя и беспорядочно, читает по истории и этнографии, усваивая оформившийся в романтическую эпоху взгляд на развитие человечества как на единый в своем многообразии поток, движущийся из тьмы веков к современности и дальше в будущее. В это же время он знакомится с лекциями и популярными книгами по астрономии, знакомится с геологией и новейшими теориями развития Земли. Все это — книги, беседы с учеными и неучеными людьми, случайно подобранные факты и высказывания — будут впоследствии названо "перегноем", из которого прорастет его книга.
Жадный интерес к современности как к пестрой культурной оболочке (по Карлейлю, "одежде") человека, формующей его облик и способ мышления, сопровождал Уитмена всю жизнь. Другое, столь же последовательно исповедуемое им убеждение состояло в том, что "человек всегда сильнее обстоятельств, его натура как бы защищена от них магическим кругом, в который материальные силы проникнуть не властны" (10; v. I, p. 196). Утверждая свою принципиальную "взаимопроницаемость" с современной жизнью и культурой, уитменовское "я" превыше всего дорожит способностью в иные моменты встать выше них, созерцать кипучую суету отстраненно, в свете Закона, служащего человеку "незримой опорой", как в "Песне о себе":
Стоит, никогда не скучая, благодушное, участливое, праздное, целостное,
Стоит и смотрит вниз, стоит прямо или опирается согнутой в локте рукой на некую незримую опору...*
Почти на всем протяжении творческого пути поэта сопровождали равнодушие публики (во всяком случае, широкой, демократической публики — той самой, к которой он взывал и отчаянно пробивался) и отчужденное нежелание понять со стороны критики, поддерживали же — собственная неуступчивость и упрямое доверие к себе. В конце жизни книга, состоявшаяся, но принципиально незаконченная, все более ощущается им как источник сил и опора. Нам предстоит теперь рассмотреть историю становления шедевра, охватывающую три с лишним десятилетия, драматичную, неровную, ничуть не напоминающую планомерное возведение собственного мавзолея. Первое (1855) и третье (1860) издания "Листьев травы", на взгляд многих критиков и читателей, превосходят обаянием и цельностью окончательную, так называемую "предсмертную" версию 1891 г. Уитмен не только строил — бывало, и разрушал, иной раз замыслы рушились сами, или бессильно опускались руки. Ощущение полифонической, жизнерадостной гармонии, которое остается преобладающей тональностью книги, было не просто счастливым свойством натуры Уитмена, но результатом пожизненного упорного сопротивления социальной и нравственной энтропии.
Примечания.
"Песня о себе" цитируется в переводе К. Чуковского.
1 Whitman, Walt. The Correspondence. Ed. by E. H. Miller vok 1-1 к.„ 1961-1963, v. 2, p. 117. ' У 3- NY>
2 Например: Л//ел G. Ж The Solitary Singer. A Critical Biography of w Whitman. N. Y., New York Univ. Press, 1955 (rev. ed. 1967; Rpt. With a new preface. Chicago, Univ. Of Chicago Press, 1985); Asselineau R тп Evolution of Walt Whitman. The Creation of a Personality. Cambridge Mass., Harvard Univ. Press, 1960; Asselineau R. The Evolution of Walt Whitman. The Creation of a Book. Cambridge, Mass., Harvard Univ. Press 1962; Miller J. E. Critical Guide to Leaves of Grass. Chicago, Univ. of Chicago Press, 1957; Wascow H. J. Whitman: Explorations in Form. Chicago, Univ. of Chicago Press, 1966; Miller E. H. Walt Whitman's Poetry: A Psychological Journey. Boston, 1968.
Из более поздних работ можно назвать: Kaplan J. Walt Whitman: A Life. N. Y., Simon and Schuster, 1980; Hollis C. C. Language and Style in Leaves of Grass. Baton Rouge, Louisiana State Univ. Press, 1983; Reynolds D. S. Walt Whitman's America. N. Y., 1995.
3 Traubel H. With Walt Whitman in Camden. v. 1, Boston, 1906; v. 2, N. Y., 1908; v. 3, N. Y., 1914; v. 4. Ed. by S. Bradley, Philadelphia, 1953; v. 5. Ed. by G. Traubel. Carbondale, 1964; v. 6. Ed. by G. Traubel. Carbondale, 1982; v. 2, p. 36. (См. также: "Elias Hicks" // Whitman, Walt. Prose Works, 1892, in 2 vols., N. Y., New York Univ. Press, 1964, v. 2, pp. 626-649).
"Листьев травы" цитируются по изданию: Уолт Уитмен. Листья травы. М., Худ. лит., 1982.
5 Whitman, Walt. Daybooks and Notebooks. Ed. by W. White. N. Y., 1978, v. 3, p. 749.
6 Rubin J. J. The Historic Whitman. Philadelphia, Pennsylvania Univ. Press, 1973, p. 235.
7 Walt Whitman of the New York Aurora. Editor at Twenty Two. Ed. by J. J. Rubin and C. H. Brown. Philadelphia, Pennsylvania Univ. Press, 1952, pp. 116-117.
8 Whitman, Walt. Gathering of the Forces (2 vols.). Ed. by C. Rodgers, J. Black. N. Y., 1920, v. 1, p. 222.
11 Walt Whiman's Workshop. A Collection of Unpublished Prose Manuscripts. Ed. by C. G. Furness. N. Y., 1969, p. 38.
13 Canel J. Rythme et langage dans la Ire edition de "Leaves of Grass". P., s. a., p. 40.
15 Whitman, Walt, Leaves of Grass. Authoritative Texts. Prefaces. Ed. by S. Bradley and H. W. Blodgett. N. Y., 1973, p. 720.