2
Во время написания книги о Готорне Джеймс вел работу еще над рядом произведений. Одним из них был роман "Европейцы" (The Europeans, 1878). Освободив действие от искусственности и ходульности мелодрамы, Джеймс добивается в разработке жанра и стиля подлинной виртуозности, составляющей несомненное достоинство этой небольшой кййжечки.
Действие романа, подхватившего тему "Американца", повернуто в противоположном по отношению к нему направлении: на этот раз его главные герои отправляются не в Старый, а в Новый Свет. "Открытие Америки" становится для них одновременно испытанием и "воспитанием чувств", выдержанным в духе высокой комедии, насквозь пронизанной тонкой иронией. Иронии исполнено само название книги: ведь "европейцы" здесь — не выходцы из Старого Света, а американцы, волею судеб оказавшиеся "в некотором роде чужеземцами". По словам одного из них, Феликса, они с сестрой ничего не могут сказать "о своей стране, своей религии, своей профессии", иначе говоря, ничего на свете не могут назвать своим, и сами они "не многим лучше бродяг": "Я жил, где угодно, — повсюду. Мне кажется, будто я действительно жил во всех городах Европы" 8.
Столь долгое пребывание в Европе не прошло для них бесследно. И Феликс, и его сестра, баронесса Мюнстер, утратили связи с родиной (родиной, впрочем, лишь по названию — их родители были американцами, но сами они родились и выросли в Европе) и не имеют об Америке никакого представления. Европа же, напротив, наложила на них свой неизгладимый отпечаток. Индивидуальные черты брата и сестры (характер, темперамент, склонности, душевный склад) различны, и тем не менее они вызывают у окружающих сходные чувства. В новой обстановке высвечивается как раз то общее, чем наградила их Европа.
Пытаясь выразить свое представление об иностранцах, героиня романа Джеймса "Площадь Вашингтона" Кэтрин с робостью произносит: "Говорят, они обыкновенно блестящие"9. Все их отличия соединились для нее в одном слове — "блеск". То же можно сказать и о героях "Европейцев". Их отличает изящество манер, светский лоск, утонченность вкуса, проявляющаяся в беседе и костюме, в игре воображения, остроумии заокеанских американцев, расцвечивающем разговор и вносящем в него пьянящую пикантность, в умении превратить аскетически скромное помещение в изысканную гостиную светской дамы. Словом, ослепительные поверхности, до блеска отшлифованные в европейских салонах.
Однако, несмотря на легкость тона повествования, Джеймса интересует отнюдь не сопоставление поверхностей — той внешней оболочки цивилизаций, что бросается в глаза всякому наблюдательному путешественнику. Эта задача была доступна и литератору средней руки. Сталкивая миры, которые представляют его герои, писатель разрабатывает контраст, позволяющий глубоко раскрыть их изнутри. С одной стороны, это мир американский, точнее — ново-английский, глубоко провинциальный. К нему принадлежат те "более состоятельные члены буржуазии" (8; р. 15) во главе с мистером Уэнтуортом, дядей Феликса и Юджинии, с которыми она связывает надежду получить прочное место под солнцем и, разумеется, состояние. С другой — это аристократическое общество, неожиданно представшее перед разветвленным ново-английским кланом в лице обворожительной баронессы, морганатической супруги младшего брата правящего князя в эфемерном немецком княжестве. Упомянутая степень родства — не случайная подробность. Она свидетельствует о маргинальности положения героини, которой к тому же угрожает полная отставка. Очевидно, однако, что эти тонкости придворной жизни и политики ускользают от бесхитростных обитателей родового гнезда Уэнтуортов.
Как показывает Джеймс, эти миры разделяют не нормы этикета, принятого по разные стороны Атлантики, а миропонимание; из отношения к коренным вопросам бытия и вырастают нормы их поведения и вся практика жизнестроительства. В патриархальном мире Уэнтуор-тов — при всем их не бросающемся в глаза достатке — земной удел есть исполненное тревоги, безрадостное, неусыпное попечительство о праведности души. Этот старомодный мир придерживается простодушных устоев былых времен, правда, последние подразумевают, помимо пуританских заветов, также унитарианские откровения и дань времени — учение Эмерсона. Его сочинения, обнаруживаемые в домах добропорядочных провинциалов Джеймса, — примета не столько особой учености или тем более особой приверженности трансцендентальной философии, сколько повседневного существования, которое зиждется на верности своему месту и заведенному порядку, особенно близкому сердцу автора.
Мир этот покоится на основах незыблемой морали, согласно которой высшим идеалом — и обязательной нормой — является исполнение нравственного долга, даже если он противоречит интересам личности. Долг по определению призван противостоять ее индивидуальным — индивидуалистическим, эгоистическим в свете названных воззрений — побуждениям, подавляя все их проявления ради добродетели и самопожертвования (иначе говоря, смысл существования приведен к слегка облегченной метафоре жизненного креста).
Соответственно этому идеалу выстраивается и система ценностей — искренность, верность, невинность, правдивость, естественность. В своих привычках эти честные и достойные граждане верны нравам раннего периода республики, начавшегося завоеванием независимости страны, — простоте, непритязательности, уравновешенности. Описывая их жилище после первого посещения, Феликс говорит: "... богато, но без признаков богатства. Простой, скромный образ жизни; ничего показного и очень мало — как бы это сказать? — для чувств..." (8; р. 32).
Под "чувствами" в данном случае он имеет в виду органы чувств, получающие в пуританской обстановке мало пищи: здесь и слух, и взгляд вынуждены довольствоваться скудным рационом, к которому особенно чувствительны привыкшие наслаждаться дарами искусства "европейцы". Скрашивать существование им остается лишь естественными красотами природы: необыкновенными закатами, да видами окрестностей, в свою очередь, напоминающими о девственном состоянии местных вкусов. Недаром Феликс, чутко улавливающий как художник тончайшие нюансы настроения и обстановки, видит мир своих американских кузенов и кузин как "золотой век", "мифологическую эру", "рай", наконец (8; pp. 32, 54, 66). Сама их мысль, замкнувшись в кругу привычных понятий, сохранила первозданную невинность, хотя как наследники ново-английских традиций они, размышляя о жизни, не могли не сталкиваться с проблемой зла, поистине доминирующей в пуританской картине мира. Тот же Феликс замечает, что представители "нового мира" не знают радости, воспринимая жизнь "болезненно" (8; р. 66).
Мир, от лица которого говорят и действуют в романе Феликс и Юджиния, напротив, кажется устроенным исключительно ради наслаждения. Здесь личность выглядит свободной от всяких обязательств, налагаемых на нее окружением, кроме тех, которые по своему усмотрению избирает сама и вольна отринуть в любой миг, когда сочтет их неприятными. Главная ценность этого мира — радость бытия со всем богатством ощущений, даруемых не тяжким трудом самоотречения, а гедонистической праздностью. Смещен оказывается фокус и в других отношениях: там, где ради достижения наиболее благоприятного и выигрышного впечатления личность должна быть "аранжирована", нет места ни естественности, ни искренности, ни истинности— главенствуют искусственность, "сделанность", изображение, в том числе и имитирующее естественность, словом, поза, игра, искусством которой баронесса владеет в совершенстве.
Взаимоисключающие позиции делают невозможным понимание и соответственно совмещение или даже сближение этих миров. Мистера Уэнтуорта смущает "чужеземность" его заокеанской племянницы, а различие ценностных ориентации создает у него впечатление, что она "в некотором смысле говорит на другом языке. В ее словах было что-то странное" (8; р. 60). Разные "языки", на которых изъясняются персонажи, — один из неиссякаемых источников комизма в романе. Так, чистосердечное признание Феликса в том, что он не настоящий художник и "никогда этим серьезно не занимался... никогда не учился, не получил никакой подготовки", что он "только любитель", претерпевает в переводе на язык дядюшки и его друзей чудесное превращение: незнакомые со словом "любитель", они решают, что это — «..."европейское" выражение для брокера или экспортера зерна» (8; pp. 61, 62). С точки зрения Уэнтуорта, их мир— мир фривольный, что в его устах звучит едва ли не синонимом слова "развратный" или "порочный" и во всяком случае несет чисто негативные коннотации.
И все же Джеймс не желает принять ту или иную сторону. Он проводит противопоставление двух миров подчеркнуто объективно, чему немало способствует дух иронии, дистанцирующей изображение от автора. Джеймс уходит от необходимости оценивать их как совершенно несовместимые — выносить приговор одному, превозносить другой, — сохраняя в отношении них амбивалентность. Показывая достоинства или изъяны каждого, он уравновешивает их противоположными качествами, притом так тесно переплетенными, что разделить их невозможно. Скромные добродетели обитателей Новой Англии: естественность, искренность — соседствуют с узостью духовных и интеллектуальных горизонтов, с проистекающими из нее неподвижностью, косностью мысли, авторитарностью, ограничивающей свободу личности, неспособностью воспринимать мир и его красоту во всей полноте.
Так же и аристократический, светский мир, несмотря на всю свою замкнутость на вещах, по мнению Уэнтуорта, второстепенных, несущественных, искусственных, заключает в себе определенные возможности саморазвития личности. Это подтверждает и финал романа. Крайности в нем не сходятся — мистер Уэнтуорт и баронесса остаются на своих местах, правда, понеся известные потери: Уэнтуорт в виде душевного дискомфорта, Юджиния — в том, что вынуждена вернуться в Европу ни с чем, парадоксальным образом объявив, что для нее она "гораздо просторнее Америки" (8; р. 173). Но как она ни старается показать, что "виноград зелен", ее игра не может убедить в правдивости ее слов. Переламывая меланхолический настрой, вызванный неудачей Юджинии, Джеймс одновременно завершает роман разрешением на брак, которое удается получить юным отпрыскам семейств. Феликс и Гертруд, младшая дочь Уэнтуорта, счастливо соединяют свою судьбу, собираясь построить жизнь на новых основаниях. В этом союзе противостоящие миры становятся хотя бы отчасти взаимодополняющими. Вдохновленная примером Юджинии, на которую она неизменно смотрела с восхищением, Гертруд полагает, что сумеет овладеть тайнами ее искусства. Светский блеск не просто обворожил девушку — он необходим ей, чтобы если не порвать с новоанглийской традицией, которой она уже бросила вызов своим замужеством, то хотя бы выбраться из-под колпака навевающего тоску угрюмого морализаторства с его эмоциональной сухостью и скудостью эстетических переживаний.
В "Европейцах" Джеймс не воспользовался фигурой комментатора, предоставив группе основных персонажей время от времени выступать в этой роли. Но для Гертруд он все-таки сделал исключение, хотя и не через одно из действующих лиц, а через круг ее чтения. Прием этот был широко распространен в литературе XIX в. В духовном облике девушки, сохранившей угловатость и ершистость подростка, Джеймс выделил влияние не окружения и традиций, а именно книги. Воспитанная на романтической или порождающей романтические мечты литературе, Гертруд, уловив необычность своих дальних родственников, раздувает ее до экзотичности: Феликс рисуется ей принцем из "Тысячи и одной ночи", Юджиния — царицей Савской. Ее будущее внушает определенный оптимизм: зерно, занесенное европейскими ветрами в Америку, пало на подготовленную почву. Границы духовного опыта Гертруд расширились благодаря знакомству с "европейцами".
Этого нельзя с уверенностью сказать о наделенном необычайно легким, неунывающим нравом Феликсе (видимо, бессознательно, но безошибочно Джеймс дал ему имя, соединившее два понятия: "счастливый" и "молодой", притом последнее принадлежит по рождению и его сестре, выступающей в романе под искусственным, придуманным на случай именем "баронесса Мюнстер"). С подкупающей искренностью и трезвостью в оценке собственных возможностей как живописца рисует Феликс свое будущее. Опасаясь, как бы именно отсутствие у него средств не побудило Уэнтуорта отказать ему, он объявляет, что сможет зарабатывать на жизнь "... и вполне солидно — разъезжая по свету и рисуя скверные портреты". Смирившись с тем, что это "занятие не принесет славы", Феликс лишь пытается убедить будущего тестя в том, что оно "совершенно респектабельное", а бесконечные разъезды, в которых будет проходить его жизнь, — не знак фривольности: они необходимы для "поисков подходящих заказчиков... чувствительных к утонченной лести и не медлящих с оплатой" (8; р. 160).
Читатель остается в неведении относительно масштабов дарования Феликса. Возможно, оно и в самом деле годится лишь для исполнения описанных им планов. Тогда, распорядившись им таким образом, герой принимает единственно правильное решение. Суждения Феликса подтверждаются автором в части, касающейся льстивости его портретов, но это относится скорее к тому, как художник употребляет свой талант, чем к самому таланту. Известно также, что в годы юношеских странствий по Европе Феликс был актером и музыкантом, играл в шекспировском репертуаре, все в том же дилетантском статусе. Однако с того момента, когда он решает превратить свое ремесло в источник дохода, художник как служитель муз в нем кончился— начался (и, вероятно, в неизвестной читателю перспективе преуспел) художник как "делец", если воспользоваться меткой формулой Хоуэллса.
Но рядом с опытом Гертруд его будущность открывается обратной перспективой, сузившись на американских просторах до вульгарного "делания денег". В этом смысле она выглядит обратной также и при сопоставлении Феликса с Ньюменом: герой "Американца" истратил часть жизни" на сколачивание состояния. Однако, обнаружив неожиданный даже для себя самого потенциал внутреннего роста, оставил дело, вступив на путь духовных исканий. Но для этого ему пришлось покинуть Америку. В Америке же, как бы говорит Джеймс через образ Феликса, потенциального творца духовных ценностей ждет неизбежное превращение в бизнесмена. И это также вносит щемящую ноту в мажорный по виду финал.
В том же, 1878 г., что и "Европейцы", увидела свет новелла "Дэзи Миллер" ("Daisy Miller"), ставшая своего рода вехой в творчестве Генри Джеймса. Она по сути открыла серию созданных за короткий срок маленьких шедевров. Она же принесла Джеймсу самый большой успех у широкой публики, какой ему довелось узнать в жизни, к которому он стремился, вопреки распространенному представлению о нем как писателе, сознательно ориентировавшемся исключительно на элитарные вкусы. Писатель недаром называл "Дэзи Миллер" "самым удачным детищем своего воображения". Одновременно он вспоминал, однако, об "особом осуждении, которым сопровождалось" появление новеллы (2; р. 1270).
Чем же было вызвано это осуждение?
Причиной его стал, как ни странно это может теперь показаться, образ героини новеллы, Дэзи Миллер. Это юное прелестное существо, прибывшее в Европу из глубин Америки. К ней и в малой степени не пристала ни вульгарность ее повседневного окружения, ни иссушающая искусственность цивилизации. Сохранив в неприкосновенности естественность, которая олицетворяет ее близость к природе, Дэзи с открытой душой идет навстречу миру. В своей непосредственности и невинности она может служить символом американской юности или даже юности самой Америки, которая, как пишет Джеймс, всегда представляется "простодушной и юной" (2; р. 1210). Дэзи не ведает дурных помыслов и расчетов и потому не подозревает их в других. В Швейцарии, где происходит ее знакомство с Уинтерборном, она неосторожно отправляется с ним вечером на прогулку, не догадываясь, что этим нарушает предписания этикета, о котором она, выросшая в американском захолустье, не имеет никакого понятия. Вся дальнейшая история — это серия таких же невинных нарушений, которые, однако, в глазах ее нового окружения разрастаются до зловещих размеров. Окружения, надо заметить, отнюдь не европейского, хотя действие происходит в Европе, а американского, поскольку состоит оно из ее перебравшихся за океан соотечественников. Как всякие новообращенные, они оказываются наиболее одержимыми и ревностными приверженцами и хранителями устоев, запечатленных в жестких формах "хорошего тона". Они уверены, что за нарушениями скрывается порочность натуры.
Это один из самых тонких моментов повествования. Джеймс противопоставляет Дэзи как воплощение чистоты и невинности не европейской (европейская составляющая сохраняет в этом противостоянии нейтральность), а американской "искушенности" и "испорченности", направляя прртив них острие своей критики. Идеальное, таким образом, уравновешивается отрицательным в пределах американского же опыта. Формула решения "интернациональной темы", в которой "свое" несет положительные, а "чужое" — негативные коннотации, в "Дэзи Миллер" модифицируется так, что вместилищем и того, и другого представлено именно "свое". Это несомненно говорит о более глубоком и тонком прочтении темы по сравнению с "Американцем". Невинность делает Дэзи неуязвимой для подобного типа мышления, совершенно ей чуждого, и одновременно его жертвой.
в которое она попадает. Не может она и вообразить, что в полной зависимости от них находится, например, Уинтерборн, которого она с первой встречи отметила своей симпатией. Однако после долгого пребывания в Европе он утратил присущий ей инстинкт свободы. Он больше не полагается на себя — для поддержания отношений с Дэзи ему необходимо благословение авторитета, а его тетка, миссис Костелло, решительно выступает против.
Отношения героев по сравнению с привычными оказываются перевернутыми. "Слабая" девушка, первые шаги которой в обществе должны непременно проходить под строгим наблюдением старших, в своих поступках и в своем мышлении — это очевидно — гораздо свободнее, смелее, самостоятельнее "сильного" мужчины. И это ставит "создавшую (или "создающую", как уточнил Джеймс.— М. К.) самое себя девушку" (2; р. 1272) выше "ученого" Уинтерборна. Хотя ее кругозор достаточно узок, а познания ограничены, в ней нет ничего поддельного. У нее своя, более высокая система ценностей, оставшаяся Уинтерборну совершенно недоступной.
Фигура Уинтерборна очень важна, так как Джеймс помещает его между Дэзи и читателем: через его восприятие пропущено действие новеллы. Не разглядев сквозь очки пошлого света подлинную Дэзи, "эмерсоновскую, романтическую, руссоистскую"10, как справедливо назвал героиню Джеймса один из современных критиков, Уинтерборн проявляет ту же робость и слепоту и в своем чувстве, предпочитая семь раз взвесить и примерить прежде, чем действовать, и тем подталкивает ход событий к трагической развязке. Он мог взять сторону Дэзи, когда скандализованные собственными домыслами обыватели обрушивают на нее потоки злобы и клеветы, и его вмешательство, которого Дэзи ждет по иным причинам, могло переломить ситуацию, однако, заботясь более всего о собственной репутации, Уинтерборн уклоняется от этого и тем усугубляет ее, подчеркивая ее двусмысленность. В конечном счете это приводит к гибели девушки.
Прямой связи здесь, на первый взгляд, нет— ведь Дэзи умерла, подхватив злокачественную лихорадку в Колизее, куда отправилась около полуночи с молодым итальянцем, что особенно шокировало светское общество. Сказать, что она погибла "оклеветанная молвой", было бы, пожалуй, слишком сильно, и все же, если пристально всмотреться в течение событий, это вполне оправдано. Несмотря на вялые уверения Уинтерборна, что Дэзи "совершенно невинное существо"11, злословие по ее адресу не утихает. Дома благопристойных членов американской колонии захлопываются перед ней; в сущности отступается от Дэзи и Уинтерборн, хотя, судя по всему, не считает вынесенный ей суровый приговор справедливым. Он не только восхищается ее прелестным личиком, изысканным костюмом, изящными манерами — на всем протяжении новеллы он невольно выдает себя, когда непосредственная и потому непредсказуемая Дэзи поражает его своим умом, живостью речей, наблюдательностью, внутренней свободой, но ответить достойно, преступить черту приличий этот прирученный человек не в силах. Принадлежащий к тому типу, который Джеймс в своих "Записных книжках" назвал впоследствии "европеизированным американцем"12, он даже себе не осмелился ни признаться в своем чувстве, ни принять смысл предсмертных слов Дэзи, истолковав их как выражение желания пользоваться уважением окружающих.
"Весь смысл этой истории, — писал Джеймс, — в маленькой трагедии светлого, наивного, естественного, ничего не подозревающего существа, принесенного в жертву, так сказать, светской суете, происходившей совершенно неведомо для нее и к которой она не имела абсолютно никакого отношения"13. В этом смысле такой финал закономерен. В дальнейшем перед Дэзи было открыто два пути: либо стать частью не принявшего ее, но и неприемлемого для нее, мелочно-жестокого европеизированного света, либо вернуться назад, в тот мир, мужская половина которого представлена американским бизнесменом.
Последний, погруженный в чисто меркантильные интересы, не представлялся Джеймсу достойным объектом. В равной мере отталкивала его и "женщина средних лет", "жена и мать", "извечная невыразительность" которой "не поддавалась воображению", "... любые поползновения на нее, — язвительно говорил писатель, мотивируя отказ живописать их приключения, — были бы неприличны и почти чудовищны" (2; р. 1203). Такой судьбы для Дэзи и юных героинь других рассказов он не желал. Вульгарность могла быть частью их окружения, но не их натуры, защищенной своей невинностью.
Образ Дэзи опоэтизирован Джеймсом, который впоследствии писал: "... мое маленькое свидетельство не только и в отдаленной степени не написано критически, но написано чрезвычайно и бесконечно поэтически". И далее добавлял: "... моя предположительно типичная фигурка была, конечно, чистой поэзией и никогда ничем иным не была" (2; pp. 1270, 12(71). Поэтичности замысла отвечает тонкость авторской манеры. Созданная будто на едином дыхании новелла отмечена необычайной ясностью письма. Контур образа главной героини, выдержанного в светлых тонах, выполнен легкими штрихами, светлыми, прозрачными красками.
Как в таком случае объяснить вызванный "Дэзи Миллер" скандал? Дело в том, что значительная часть широкой читающей публики не сумела до конца разобраться в этой далеко не сложной новелле, уразуметь авторскую точку зрения. Это, пишет Хоуэллс, — «... вызвало затопившие наш континент слезы негодования, пролитые об "обыкновенной американской девушке", сатирой на которую сочли образ Дэзи Миллер, и помешало понять, что, насколько обыкновенная американская девушка вообще была выведена в Дэзи Миллер, ее несокрушимая невинность, ее неистребимая ново-светскость никогда еще не получали столь тонкой оценки». На Джеймса, которому, по словам Хоуэллса, не нравилось ее вульгарное окружение, обрушились те самые люди, которым он "показал ее глубинную прелесть и свет"14"американскую девушку".
Это непонимание авторского замысла, впрочем, немало способствовало популярности "Дэзи Миллер". Хоуэллс со своей стороны связывает его вместе с тем с особой манерой повествования, избранной Джеймсом, с его "художественной беспристрастностью, столь многих поставившей в тупик, в изображении Дэзи Миллер". Для него же подобная "беспристрастность" была "одним из самых ценных качеств в глазах тех, кому не безразлично, как сделана вещь", а также, вероятно, "самым характерным качеством Джеймса-художника" (14; pp. 347-348).
Эта беспристрастность, в свою очередь, свидетельствовала не только об успешном прохождении Джеймсом французской, точнее флоберовской "школы". Прежде всего она означала искоренение морализующей дидактики, служившей нравственному наставлению читателя и в то же время надежным руководством по чтению любого данного текста, позволявшим без колебаний следовать за автором. Вместо этого Джеймс рисовал теперь перед ним картину жизни, предоставляя самому, без подсказки разгадывать ее смысл. В литературе США она означала и несомненное расширение возможностей реализма.
Словно затем, чтобы уравновесить ситуацию, Джеймс пишет новеллу "Интернациональный эпизод" ("An International Episode", 1878), в центр которой вновь ставит американскую девушку, но на этот раз отдает ей безоговорочную победу. Получив предложение английского лорда, она отвечает ему отказом: высокомерно-покровительственный тон его матери кажется оскорбительным героине, привыкшей к демократическому равенству. Такая концовка оптимистически открывается в сторону американской перспективы, но при всей привлекательности девушки, блистающей умом и изящными, хотя и колкими шутками, она лишена непринужденной грации и свободы, которой дышит поэтический образ Дэзи.
Последовавший за "Интернациональным эпизодом" роман "Доверие" {Confidence, 1879) не оставил заметного следа в творчестве Джеймса. Действие романа развертывается в Европе, среди достопримечательностей и курортов, в уже привычной для читателя по другим его произведениям обстановке. Центральная коллизия и хитросплетения сюжета, основу которых составляют любовные отношения персонажей, страдают очевидной искусственностью, особенно ощутимой в счастливой развязке. Навязав роману такой финал, автор вступил в противоречие как с первоначальным замыслом, так и с ходом развития действия, явно требовавшего остродраматического завершения. На последнее обстоятельство единодушно обратили внимание едва ли не все, кто откликнулся на публикацию "Доверия".
кто был Гордоном, становится Бернардом и наоборот). Успеха роман не имел и после первого издания надолго выпал из поля зрения читателей и критики15— повторно он был выпущен только в 1962 г.
Наибольший интерес представляет ныне оценка романа современниками — не сама по себе, а с точки зрения литературной репутации Джеймса.
Макс Бирбом. "Воспоминания о разговоре Генри Джеймса и Джозефа Конрада на послеполуденном приеме в 1904 г.". 1926
Хотя почти все рецензенты единодушны в том, что роман не обозначил ничего нового в его творчестве, сам ход рассуждений показывает, что к тому времени уже сложилось довольно верное представление о тематике его произведений и своеобразии его художественной манеры. Один из критиков (предположительно, Джулиан Готорн), указывая, что Джеймс "неспособен описать страсть", признает, однако, что "последние пятнадцать лет, более или менее, он писал истории, отличающиеся замечательной тонкостью, очарованием и литературной отделкой", и "в своей области его можно назвать почти мастером"16.
"со свадебными подарками и общими рукопожатиями, только показывает, что он знает, как пользоваться своей властью романиста над собственными созданиями... В реальной жизни подобная запутанная ситуация завершилась бы убийством или сумасшедшим домом, и поистине достойно сожаления, что автор, чье перо способно создать столь утонченное и изысканное произведение, стал возиться с таким отвратительным и нелепым сюжетом" (16; р. 226). По мнению еще одного рецензента, хотя и высказанному в довольно язвительном тоне, именно художественное мастерство Джеймса заставляет ждать и требовать от писателя большего: "У тех, кто искренне восхищается м-ром Джеймсом, будет, должно быть, всегда вызывать удивление то, что, будучи так велик, он не станет еще более великим, что при всем художественном совершенстве его стиля, его острой наблюдательности, силе и блеске его мысли, ему так недостает подлинной глубины проникновения" (16; р. 227).
"Доверием", возобновилось немедленно. Результатом стал роман "Площадь. Вашингтона" {Washington Square, 1880). Он отличается характерной для всего периода простотой композиции, выразительной сжатостью и лаконизмом прозы и ясностью письма, а также редким в творчестве Джеймса накалом драматизма.
По каким-то одному лишь ему известным причинам писатель не включил его в нью-йоркское издание. Письма говорят о том, что он как будто невысоко ценил это произведение ("слабенькая история", "небогатый рассказ, довольно-таки малоинтересный"; 13; pp. 268, 308), хотя заниженная оценка вполне могла быть вызвана самолюбием автора, который предупреждал возможную критику со стороны, сопровождая свое сочинение собственным критическим комментарием, к чему он нередко прибегал, к примеру, в переписке с Уильямом. Однако этот небольшой роман, оказавшийся в тени опубликованного год спустя "Портрета дамы", представлял собой крупное завоевание реализма в литературе США, приближавшее Джеймса к вершинам мастерства.
Роман родился из истории, рассказанной Джеймсу Фанни Кембл, что засвидетельствовано в "Записных книжках", которые он начал регулярно вести по совету Уильяма в конце 1870-х годов (первая запись относится к роману "Доверие" и датирована ноябрем 1878 г., после чего в той или иной, иногда довольно пространной форме через них прошли все написанные им романы и почти все, за очень небольшим исключением, новеллы). Вкратце суть истории такова: красивый молодой человек, эгоист до мозга костей, в надежде на большое приданое начинает ухаживать за некрасивой, простоватой девушкой, но, поняв, что не может твердо на это рассчитывать, поскольку ее отец, разгадав его намерения, воспротивился браку, безжалостно ее покидает.
В "Площади Вашингтона" получили развитие темы и мотивы, представленные ранее в произведениях Джеймса. Новый роман вырастает непосредственно из предшествующих, не являясь, разумеется, повторением сделанного. Судьба героини связывает его, с одной стороны, с "Американцем", притом одновременно с двумя образами — и Клер, и Ньюмена, а с другой — с "Дэзи Миллер".
"Площадь Вашингтона" «чисто американской историей, написание которой заставило меня остро ощутить нехватку "параферналий"» (2; р. 8). Перемена места действия привела к значительному углублению конфликта.
Если в "Американце" и "Дэзи Миллер" он решался во многом средствами внешними, определялся в первую очередь прямым противопоставлением, допуская полярное разделение позитивного и негативного, то в "Площади Вашингтона" такое упрощенное толкование было отвергнуто, что относится не только к характерам героев, но и к окружающему их миру. История, которую рассказывает Джеймс, не равнозначна положенному в ее основу банальному сюжету с легко подверстываемой моралью, не укладывается в рамки находящейся на переднем плане камерной темы утраченных надежд девушки.
Одним из общих мест критических работ, посвященных творчеству Джеймса, на протяжении многих десятилетий оставалось утверждение о слабой связи его произведений с действительностью, о безразличии писателя к проблемам современного бытия, от которого так далек созданный им художественный мир. В поле его зрения в самом деле не попадали картины жизни обездоленных, страдающих от невзгод, порождаемых нищетой и бесправием. Действие его романов замкнуто кругом людей, по видимости надежно защищенных от жизненных потрясений своим достатком и высоким общественным положением.
Но как истинный художник Джеймс не обольщался сверкающей оболочкой, не довольствовался воспроизведением фасада. Стремясь постичь суть явлений, он исследовал их изнутри. Его аналитический подход вел порой к безднам, разверзающимся за импозантным фасадом. В конечном Лете Джеймс вскрывал коренное неблагополучие этого внешне благополучного, солидного и устойчивого мира, самого прочного сегмента американского общества того времени; раскрывая теневые стороны существующего порядка вещей, он занимал по отношению к действительности ту критическую позицию, которая отвечала требованиям реалистической эстетики.
"Площадь Вашингтона", имеющая в сюжете и коллизии немало точек соприкосновения с целым рядом известных литературных произведений, в том числе романами Джейн Остен и особенно с "Евгенией Гранде" Бальзака, служит одним из лучших тому доказательств. В образе доктора Слоупера на первый взгляд представлен пример редкостного жизненного успеха, составляющего символ американской веры, предмет вожделенных желаний его соотечественников, выпадающего, однако, лишь очень немногим.
занятий, Слоупер, в отличие от своих менее удачливых коллег, поглощенных добыванием хлеба насущного, может отказаться от удручающей рутины и удовлетворять свои научные интересы. Но в активе доктора, наряду с накопленным капиталом или прекрасным особняком, недавно возведенным на площади Вашингтона, одновременно далеким и от бурного кипения жизни деловых кварталов, и от суеты погрязших в заботах кварталов бедноты, а также всеми прочими материальными ценностями, есть и нечто более существенное.
Слоупер — не просто образованный, а несомненно блестящий человек, пользующийся уважением света, где он принят, как свой, ценитель прекрасного, знающий толк в радостях жизни, в том числе в утонченной беседе, в которой проявляет великолепное остроумие, изобретательность, иронию. Последняя постоянно дает ему возможность демонстрировать свое превосходство над окружающими, не исключая и собственной дочери, питающей к нему благоговейную любовь. Самолюбование и ирония доктора неразрывно связаны между собой, безошибочно выявляя его жизненную цель и высшую ценность — власть.
Избрав Слоупера в качестве героя, Джеймс, как и в образе Ньюмена, не касается проблем деловой жизни, сосредоточив внимание на нравственно-этических вопросах. Но это не значит, что роман лишен социального смысла. Исследуя нравы своего времени, писатель через них освещает сферу социальных отношений. В этом не кто иной как Паунд видел значимость романа, по его мнению, одного из лучших в творчестве Джеймса, — благодаря истории нравов, воссозданных на страницах "Площади Вашингтона", считает он, Америка появилась на карте.
Развивая идеи Паунда, американские исследователи в последние десятилетия часто обращаются в связи с творчеством Джеймса к рассмотрению конкретных социально-экономических проблем. Этот аспект подчеркивает И. Белл, усматривающий прямую связь романа как со временем его написания, так и со временем его действия, то есть с 40-ми и 70-ми годами XIX в., эпохой "зарождения корпоративной Америки" и эпохой "возникновения потребительской культуры", в которых "развитие товарных отношений" понимается "как один из главнейших признаков буржуазной культуры... влияющий впоследствии на общественные нравы и поведение"17. Соглашаясь с основным тезисом автора относительно того, что «значение "Площади Вашингтона" заключается не просто в радикальном структурном преобразовании литературной формы, а в признании способности этой формы служить свидетельством истории, делающей возможным ее создание» (17; р. 8), следует, однако, отметить, что связь между конкретными социально-экономическими фактами и реальностью художественного текста устанавливается исследователем с излишней настойчивостью и чрезмерной прямолинейностью.
других, к жизни внутренней, для себя. Хотя он и был признанным светилом медицины, смерть унесла в раннем возрасте его горячо желанного первенца, затем скончалась от родов нежно любимая им жена. Тяжелые потери, за которые он как человек, сформированный пуританской традицией, не перестает казнить себя до конца жизни, стали, вероятно, причиной того, что доктор даже не пытался еще раз добиться личного счастья.
Рассказ о его несчастьях— отнюдь не сентиментальный жест со стороны писателя, укладывающийся в пошлую формулу "богатые тоже плачут". Джеймс-художник вообще не склонен к сентиментальности, чем во многом объясняется резкость его суждений о Диккенсе; исследуя нравы своего века, он выступает как аналитик, которому для создания целостной картины необходима полнота охвата явлений действительности, поскольку в каждом отдельном моменте он предполагает присутствие сущностных качеств изучаемого объекта.
В "Площади Вашингтона" подробности частной жизни доктора го-ворящи, "работают" на смысл целого, усиливая эффект объективности. Ничто не раскрывает внутреннего мира Слоупера, а также того мира, который он представляет, с такой беспощадной ясностью, как его отношения с дочерью. Казалось бы, горе и память о единственной любви его жизни должны были сблизить доктора с Кэтрин, от рождения оставшейся без матери. Однако он принял за образец идеал светской женщины, сложившийся на исходе начального республиканского периода, когда у буржуазных дельцов возникло стремление отделиться или хотя бы на время отдалиться от бизнеса, по крайней мере в часы досуга, обрести в глазах общества более благообразный облик, придав ему "аристократический" шарм, правда, без сословных притязаний. Кэтрин же, как скоро стало очевидно, этому идеалу не соответствовала — по жестокому определению отца, она была просто "тупа".
Вынеся этот вердикт, доктор был уже неспособен ни увидеть, ни тем более оценить других ее достоинств. Ведь ее личность, сама ее натура, ее живое естество нимало не интересуют этого "просвещенного" человека. Не помогает даже ее благоговейная любовь, которую Слоупер принимает, как должное, хуже того, считает лишним доказательством ее "тупости". Наедине с собой он размышляет: "Я ничего не ожидаю... так что если она меня удивит, это будет чистое приобретение. Если ж нет, потери не будет" (9; р. 13).
Действие "Площади Вашингтона" недаром отнесено к концу 30-х — 40-м годам XIX в. Это было золотое время трансцендентализма, когда с университетских кафедр и церковных амвонов, не говоря уже о печатных страницах, раздавались призывы обратиться к природе. Неудивительно, что слово "естественный" становится в романе одним из ключевых. Оно постоянно сопровождает Кэтрин. Доктор Слоупер этих призывов явно не слышит — природа в обличий дочери остается ему чуждой. Наследник все той же пуританской традиции, верный ее заветам, он пытается разрешить это противостояние в свою пользу, навязав Кэтрин свою волю, переделав ее согласно собственному понятию.
"потерях" и "приобретениях" так, словно речь идет о банковском счете. Поездка в Европу (предпринятая, однако, с единственной целью заставить девушку отказаться от возлюбленного) также рассматривается им в этом свете.
"Знаешь, он должен быть мне очень благодарен, — без тени смущения заявляет он Кэтрин.— Я сделал для него отменную вещь, свозив тебя за границу; теперь, со всем тем знанием и вкусом, что ты приобрела, твоя ценность удвоилась. Год назад ты была, пожалуй, немного ограничена — немного провинциальна, а теперь ты все видела и все постигла и будешь ему интересной спутницей. Мы откормили для него овечку перед тем, как он будет ее резать" (9; р. 119 ).
В рассуждениях Слоупера бросается в глаза не только меркантильный поворот темы путешествия в Европу, прямо перекликающейся с первым романом Джеймса, но и намеренная жестокость доктора, который убийственным сарказмом разделывается за ослушание с собственной дочерью. Роль "викторианского отца"-деспота, ко времени написания книги развенчанного литературой (заслуга эта в первую очередь принадлежит, конечно, Диккенсу), вроде бы его не прельщала; ему хочется выглядеть привлекательнее. Зная о репутации литературного персонажа, Слоупер спешит от него отмежеваться. "Я не отец из старомодного романа" (9; р. 62), — заявляет он Кэтрин, видимо, опасаясь возможных обвинений в черствости. Но, следуя логике его характера, Джеймс заставляет доктора доиграть роль до конца.
В сущности жизнь Слоупера, лишенная малейшего проблеска чувства, пуста и бессмысленна, хотя это скрыто от окружающих под покровами едкой иронии, "иронии отчаяния"18 делая все, чтобы сломить ее волю. "Я не прошу тебя поверить в это, — говорит он, обвиняя ее жениха, Морриса Таунсенда, в меркантильных расчетах, — а принять на веру" (9; р. 90).
не будь он глубоко укоренен в действительности своего времени. Каждый проявляет в нем свою истинную сущность: доктор — холодную изощренность ума, обретающего порой дьявольские черты, "разрушительную силу материализма, не смягченного воображением" (15; р. 251), Кэтрин — стойкость верного сердца.
Чайльд Хэссем. "Арка Вашингтона весной". 1890
"Единственное, что есть хорошего в этой истории,— писал Джеймс брату по поводу "Площади Вашингтона", — это девушка" (13; р. 316).
Его слова можно понимать по-разному. Если иметь в виду нравственную победу, она несомненно остается за Кэтрин. Джеймс, однако, скорее всего подразумевал то, как "сделаны" характеры героев. Думается, и с этой точки зрения, ее образ мало чем уступает образу отца, хотя писатель, конечно, максимально усложнил задачу: заинтересовать читателя фигурой доктора, блестящего ирониста и мастера афоризма, было неизмеримо легче, чем судьбой некрасивой девушки, с первых страниц объявленной "тупой". Это решение, безусловно, было призвано подчеркнуть реалистическую основу романа, который Джеймс стремился развести с романом романтическим, что нашло отражение в других элементах структуры "Площади Вашингтона".
В противопоставлении героев "Площади Вашингтона" присутствует еще один важньгй аспект: в отличие от доктора, который застыл в мертвой точке и на протяжении романа не обнаруживает движения, раскрывая во времени, наподобие веера, все новые черты своей чудовищной жестокости, Кэтрин представлена в развитии. Вначале она совсем ребенок, робкая, кроткая душа, буквально боготворящая отца. Для ее формирования как личности, кажется, нет никаких предпосылок — одни препятствия, главное из которьгх — в том, что она не может помыслить себя отдельно от него, не подозревает, что у нее могут быть свои мечты, желания, свой мир. Положение начинает меняться после знакомства Кэтрин с Моррисом Таунсендом. В ее сопротивлении отцу, который решительно отверг возможность их брака, и происходит рождение ее личности. Она по-прежнему робка и послушна, надеясь смягчить его, заслужить его благосклонность "примерным" поведением.
— о незыблемости и безграничности авторитета, с ее — о самостоятельности и свободе, о том, сможет ли из беспомощного эмбриона вырасти полноценная личность. Здесь мы сталкиваемся с парадоксом: рождением собственной личности Кэтрин в большей степени обязана отцу, чем себе: не прояви он столько упорства, желая сломить ее, она, наверное, отступила бы. Лишь бесчеловечная жестокость доктора выталкивает ее, в конце концов, на страшное поле свободы — в одной из сцен это происходит буквально: вместо того, чтобы успокоить рыдающую девушку, жестом, словом, сочувственным взглядом передать ей свою любовь, отец безмолвно выставляет ее за дверь, точно безжизненный предмет (гл. 18). Хотя и вынужденное, становление личности приносит Кэтрин подлинную свободу и достоинство, сознание меры и ценности вещей, позволяющие ей перенести жизненное крушение.
Оно дорого оплачено героиней — трагедией полного одиночества: едва освободившись от тягостной опеки отца, она сталкивается с предательством любимого. Моррис, метивший на ее деньги, исчез, объявившись много лет спустя, когда жизнь была уже прожита. Их последняя встреча— свидетельство глубокого внутреннего роста Кэтрин. Она не только прекрасно владеет собой. Джеймс показывает, что она видит насквозь этого потрепанного судьбой, все еще неустроенного человека, все еще надеющегося — и не без основания — на свой шарм.
В интерпретации финала романа нет единства — Джеймс с исключительной тщательностью избегает каких-либо указаний на то, что происходит в душе Кэтрин во время этой встречи. Упоминание о том, что она "быстро вскочила с кресла", догадавшись о подстроенном тетушкой приходе Морриса, испугалась, бросилась дать распоряжение слуге никого не пускать и что "его присутствие причиняло ей боль и она хотела только, чтобы он ушел", могут толковаться по-разному. Часто в решительном отказе Кэтрин от дальнейшего поддержания знакомства видят знак того, что ее любовь остыла.
Именно так и полагает Моррис, которого привел к ней интерес особого рода, но "человек, который был всем и, однако ж, стал ничем" (9; pp. 170, 171), не может разглядеть в Кэтрин грандиозной перемены. Можно прочесть в ее действиях страдание оскорбленной и обманутой женщины, но можно понять их как выражение проявляющейся в лихорадочной порывистости движений внутренней смятенности женщины, которая вопреки всему по-прежнему любит его. Его шарм действует на Кэтрин, но он неспособен обольстить ее. Ведь для Морриса он только средство. Обретенная ею мудрость, позволяя понять его уловки, удерживает ее, фигурально выражаясь, от упреков нищему, представшему перед ней с протянутой рукой.
Образ Морриса, в отличие от Слоупера и Кэтрин, выписан не так скрупулезно — мы видим его глазами то влюбленной девушки, то его заклятого противника. Чтобы уравновесить полярные точки зрения и создать объективную картину, необходим взгляд изнутри, но Джеймс от этого воздерживается. В том, что Моррис преследовал корыстные цели, сомнений не возникает, но если принять во внимание то, что именно в этот период, по утверждению американских исследователей, в США в качестве основы экономики происходит установление системы товарно-денежных отношений, сопровождавшееся сменой культурных парадигм, поступки Морриса приобретают дополнительный смысл. Не исключено, что Джеймс вывел в этом образе новый тип, оказавшийся наиболее отзывчивым к изменившимся социальным условиям.
В известном смысле Моррис близок Феликсу, определяющая черта личности которого — наслаждение жизнью, однако последний не склонен к корыстным расчетам. Иное дело Моррис. Уловив особенности момента, он, по-видимому, с готовностью принимает участие в общем процессе купли-продажи, предлагая свои "прекрасные стати" в обмен на солидную сумму годового дохода и считая подобную сделку справедливой и проведенной на паритетных началах. Но его мотивы так и остаются неясны, а контуры образа, который является воплощением нравственного релятивизма, оказываются размыты.
Группу центральных персонажей замыкает образ миссис Пенниман, вдовой сестры Слоупера, которой он доверил воспитание дочери. Суетная, взбалмошная, постоянно все путающая, она только вредит тому, что берется устраивать, вызывая недовольство всех заинтересованных лиц. В результате создается масса комических положений, в которых ярко проявился юмор Джеймса. В структуре романа этому образу отводится еще более значительная роль. Доктор Слоупер — не единственный, кто помнит о литературном контексте, в котором приходится действовать героям "Площади Вашингтона". Создавая реалистический роман, Джеймс использует множество приемов, способствовавших размежеванию его старых и новых форм.
В образе миссис Пенниман Джеймс соединил едва ли не весь на-оор традиционных положений и элементов действия романтического романа, включая "роковую страсть", побег, тайный брак и прочее, что видится этой энтузиастке возвышенных чувств как непременная принадлежность романтического сюжета, почерпнутого из соответствующих сочинений. Таким образом, писатель вводит в "Площадь Вашингтона" пародию, объектом которой служат именно формы романтического романа, в 70-80-е годы XIX в. воспринимавшиеся не просто как устоявшиеся или старомодные, а как шаблонные.
"Площадь Вашингтона" обозначила в творчестве Джеймса тот рубеж, когда писатель мог испытать ощущение полной свободы, какой обладает художник, вступивший в пору зрелого мастерства.
Весной 1880 г., когда в "Корнхилл мэгезин" еще во всю разворачивалась публикация "Площади Вашингтона", законченной в 1879 г. и выпущенной отдельным изданием в самом конце 1880 г., Джеймс фактически без передышки приступил к написанию нового романа. Это был "Портрет дамы" (The Portrait of a Lady, 1881).
8 James, Нету. The Europeans. Harmon ds worth, Middlesex, Penguin Books, 1967, p. 27.
9 James, Нету. Washington Square. Harmondsworth, Middlesex, Penguin Books, 1970, p. 26.
10 Bellringer, Alan W. Henry James. Houdmills, Basingstoke, Hampshire, and London, Macmillan, 1988, p. 48.
11 Джеймс, Генри. Дэзи Миллер // Американская новелла. М., 1958, т. 1, с. 446.
13 James, Henry. Letters. Ed. by L. Edel. L., Macmillan, 1978, v. II, p. 304.
15 Л. Эдел отвел роману особое место в своей биографии Джеймса, представив его как порождение смятенности чувств писателя, которую вызвала женитьба Уильяма и необходимость радикальной эмоциональной и чувственной переориентации Генри в пределах личностной сферы. Edel, Leon. Henry James: A Life. N. Y., Cambridge, Philadelphia, a. o., Harper & Row, 1985, pp. 244-246.
16 James, Henry. Confidence. N. Y., Grosset and Dunlap, 1962, p. 220.
18 Hutchinson, Stuart. Henry James: An American as Modernist. L. and Totowa, NJ, Vision Press and Bames and Noble Books, 1982, p. 12.