3
В романе "Портрет дамы" Джеймс рассматривает, фактически, ту же ситуацию, что и в романе "Площадь Вашингтона": Изабель Арчер, так же как и Кэтрин Слоупер, становится жертвой денежного расчета. Однако в то время как перипетии истории Кэтрин изображаются на уровне житейской драмы, судьба Изабель поднимается до уровня возвышенной трагедии. Это определяется прежде всего характером самой героини.
Почти у каждого писателя есть один или несколько героев, которые, видоизменяясь и варьируясь, повторяются от произведения к произведению. Эти персонажи обладают как бы общей генетической формулой, определяющей их наследственность. Через эти образы писатель стремится выразить какой-то важный комплекс идей, к которому он упорно обращается на протяжении всей своей жизни, стараясь исчерпать его до дна, открыть и постичь все его грани и оттенки.
У Джеймса таких сквозных образов довольно много. Это "лишний" американец, художник в разладе с обществом, "бедный чувствительный джентльмен" поздних новелл (так называл этого героя сам автор), честолюбивая красавица, "порочная" и привлекательная одновременно, и пр. Одним из самых дорогих был для Джеймса образ американской девушки: мадам де Мов (одноименная новелла, 1874), Дэзи Миллер, Бесси Олден ("Интернациональный эпизод"), Изабель Арчер, Фрэнси Доссон ("Отражатель", 1888), Милли Тил ("Крылья голубки",1902) и др.
Уже на склоне лет, в предисловии к повести "Отражатель", Джеймс объяснял свое пристрастие к изображению молодых американских девушек нежеланием изображать бизнесменов, которыми, по его мнению, неизбежно были их "отцы, братья, друзья детства, любые приложения мужского пола". Писатель признавался: "Перед американским бизнесменом я был абсолютно и непоправимо беспомощен, ни одна струна моего интеллекта не вибрировала в ответ на его тайну. Я никак не мог приблизиться к нему со стороны его бизнеса". Американская девушка не была связана с бизнесом — вот основная причина, по которой Джеймс находил ее более подходящим объектом для воплощения своего этического идеала. Что касается "женщины средних лет", "жены и матери" американского бизнесмена, то, по мнению Джеймса, она не давала никакой "пищи для воображения", ввиду крайней скудности своего внутреннего мира, и поэтому "любые поползновения на нее были бы неприличны и почти чудовищны" (2; 1203). Интересно отметить, что Марк Твен, реалист иного склада, нежели Джеймс, изображавший иную среду, иные прослойки американского общества, также нашел своих положительных героев, Тома Сойера и Гекльберри Финна, среди тех, кто еще не успел интегрироваться в систему существующих общественных отношений: среди подростков. Когда Твен попытался изобразить выросших Тома и Гека, сохраняя свое прежнее отношение к ним, он потерпел неудачу, и это было вполне закономерно.
"Предрешенный вывод", "Случайное знакомство" и др.). Очевидно, благодаря знакомству с женскими образами Джеймса и Хоуэллса, Оскар Уайльд ввел американскую девушку в число персонажей своей пьесы "Женщина, не стоящая внимания" (1894). Именно ей "поручает" Уайльд произнесение монологов, обличающих нравы великосветской среды; она делает это, пользуясь типично бостонской фразеологией.
Джеймс подходил к изображению своих героинь прежде всего с психологической стороны. Его интересовало то сочетание противоречивых свойств, которое иногда называют "ново-английским сознанием". Это нравственная бескомпромиссность — и нравственное самодовольство, детски-возвышенное представление о жизни — и нетерпимость при столкновении с обманывающей ожидания реальностью, стоицизм — и инстинкт самосохранения, стремление к моральному совершенству и отказ от счастья во имя некоего отвлеченно понимаемого идеала поведения. Это и многое другое в том же роде. Однако главное, что Джеймс выделяет и подчеркивает в своих героинях — это их бескорыстие и жажда независимости. С наибольшей тщательностью и полнотой Джеймс воплотил черты своего излюбленного женского типа в образе Изабель Арчер.
"Портрет дамы" представляет собой историю духовного развития главной героини. Это сложное, многоплановое произведение, где ставится много проблем. Проблемы эти так или иначе вращаются вокруг одного центра: жизненной проверки одного из ведущих принципов философии Эмерсона — принципа "доверия к себе". С одной стороны, Джеймс опирается на Эмерсона, с другой — опровергает его.
Изабель Арчер, впитавшая в себя традиции ново-английской культуры, руководствуется в своем поведении принципом "доверия к себе". Превыше всего на свете она ценит свободу и независимость. Изабель вступает в жизнь с гордым сознанием того, что "весь мир лежал перед ней — она могла делать все, что хотела". В финале она, рыдая, подводит итог: она хотела жить по-своему, хотела глядеть на мир своими глазами, но мир не позволил ей этого и наказал за самонадеянность и гордыню.
Доктрина "доверия к себе", на практике, демонстрирует двойственность. Ее основная слабость коренится в том, что, подобно просветительским доктринам, она исходит из предположения об изначальном совершенстве человеческой природы и игнорирует объективные противоречия общественного развития. Джеймс, фактически, угадывает эту слабость, но делает это не как философ, а чутьем художника-психолога. Он противопоставляет Изабель фигуры опытных светских авантюристов: мадам Мерль и Гилберта Осмонда. Когда эти двое расставляют для Изабель ловушку, они в высшей степени "доверяют себе", доверяют своим "деловым инстинктам". Их можно считать последователями Эмерсона в неменьшей степени, чем Изабель Арчер. Изабель олицетворяет идеальный вариант осуществления доктрины Эмерсона, тогда как Осмонд и мадам Мерль воплощают вариант реальный.
«Что такое наше "я"? С чего оно начинается? Где кончается? Оно охватывает все, что нам принадлежит, — и, наоборот, все, что нам принадлежит, определяет нас. Для меня не подлежит сомнению, что значительная часть моего "я" — в платье, которое я себе выбираю. Я с большим почтением отношусь к вещам. Ваше "я" — для других людей — в том, что его выражает: ваш дом, мебель, одежда, книги, которые вы читаете, знакомства, которые поддерживаете, — все они выражают ваше "я"».
Порядок слов в этом перечислении знаменателен. Мадам Мерль начинает с недвижимого и движимого имущества, затем переходит к духовным ценностям, а заканчивает — людьми. Книги и знакомства стоят для нее в одном ряду с мебелью; и то и другое рассматривается как средство самоутверждения.
Изабель не согласна с этим: "По-моему, все как раз наоборот <...> По моим вещам никак нельзя судить обо мне, напротив, они скорее препятствие, преграда, к тому же еще совершенно случайная".
Объясняя Ральфу, почему она предпочла Осмонда лорду Уорбер-тону, Изабель говорит: "Ваша матушка так до сих пор и не простила мне, что я отвергла предложение лорда Уорбертона, что я готова довольствоваться мужем, у которого нет ни владений, ни титулов, ни почетных званий, ни домов, ни угодий, ни высокого положения в обществе, ни славного имени — ни единого из этих блистательных преимуществ. Но мистер Осмонд тем мне и нравится, что у него ничего этого нет. Он просто очень одинокий, очень просвещенный, очень достойный человек, а не владелец огромного состояния". Изабель, таким образом, разводит по разным полюсам то, что мадам Мерль связывает воедино: человека, его "я", его духовную сущность, с одной стороны, — и то, чем он владеет, с другой. Для Изабель понятия "быть" и "иметь" находятся в разных измерениях
Чайльд Хэссем. "Импровизация". 1899
"быть". Принадлежа к числу тех, кого Джозеф Конрад назвал "прекрасными душами", Изабель заявляет: "Нельзя убегать от несчастья" и, в противоположность большинству, ищет места подальше от солнца. Неожиданно полученное наследство тяготит ее. "По сути деньги с самого начала легли бременем на ее душу, жаждавшую освободиться от их груза, оставить его на чьей-нибудь более приуготовленной к этому совести".
Осмонд и мадам Мерль "используют" Изабель Арчер точно так же, как они использовали бы любой предмет обихода. Когда Изабель осознает это в конце романа, это означает для нее крах целой системы моральных ценностей, ранее принимавшихся без рассуждения.
Толстой однажды выразил недоумение по поводу привычки многих писателей заканчивать роман свадьбой. С его точки зрения, это было равносильно тому, чтобы прервать описание путешествия на том месте, где путешественник попадает к разбойникам. В "Портрете дамы" героиня и в самом деле угодила из-под венца в капкан. Ей постепенно открывается, что муж ненавидит ее. В описании духовного поединка Изабель и Осмонда Джеймс достигает высот психологизма. Тонкость, изощренность, сложность, проницательность, глубина — во всем этом Джеймс не знает соперников среди своих американских и английских собратьев по перу, как предшественников, так и современников.
Одной из важных характеристик художественного метода является соотношение свободы и необходимости как определяющих факторов поведения героев. Романтизму присуща та или иная (обычно, очень значительная) степень преобладания свободы, натурализму — необходимости. Судьба романтического героя мало зависит от внешних обстоятельств и определяется, главным образом, им самим. Почти ничем не ограничены в проявлениях своей воли Манфред, Каин, Демон, Ахав и т. д. На противоположном полюсе находится герой натуралистического произведения, зажатый в тисках необходимости; его действия запрограммированы средой, моментом и наследственностью. Реалистический метод требует оптимального варианта в соотношении свободы воли и необходимости, их диалектического единства.
Джеймс, тесно связанный с романтической традицией, часто допускает определенный перевес свободы и иногда преуменьшает роль детерминированности (особенно, социальной). Человек никогда не изображается у него как жертва обстоятельств, мера его ответственности за свою судьбу (и даже виновности в постигшей его судьбе) всегда очень велика, хотя в разных произведениях она неодинакова.
"самой выбирать свою судьбу", и автор очень целенаправленно помогает ей в этом, сводя до минимума ее зависимость от давления среды. Для сравнения можно вспомнить, что Флобер, например, нигде не оказывает такого рода "авторской помощи" Эмме Бовари, Мопассан — Жанне, Толстой — Анне Карениной. В изображении Изабель Арчер Джеймс пользуется романтическим средством преувеличения свободы, но пользуется им очень умело, с соблюдением необходимых пропорций, с большим художественным тактом.
"Портрет дамы" — это произведение писателя, мастерство которого достигло зрелости. Роман принадлежит к наивысшим достижениям американского реализма XIX в.
Закончив работу над романом "Портрет дамы", Джеймс ощутил необходимость поисков новых путей. Об этом можно судить на основании его писем, в которых он проявляет интерес к французскому натурализму и высказывает недовольство "романтическим глянцем", который он воспринимал как недостаток своих произведений. Он был склонен очень низко оценить все, что успел написать к этому времени. Характерна следующая запись в его дневнике, сделанная в 1882 г.: "В апреле мне исполнится сорок — какой ужас! Но мне все же кажется, что я научился работать и что лишь в эти минуты вынужденного безделья, когда я почти один, я оказываюсь во власти меланхолических размышлений. Когда же я работаю, я счастлив, я полон сил, передо мной открываются многочисленные блестящие возможности. Только это и делает жизнь выносимой. Но если я не хочу, чтобы жизнь моя в целом оказалась неудачной, мне предстоит в ближайшие годы приложить немало усилий. Ибо я останусь неудачником, если не создам что-то великое" (12; р. 45).
Стремясь создать нечто "великое", Джеймс обратился к общественной теме: в 1886 г. появились его романы "Бостонцы" и "Княгиня Казамассима". Писатель, очевидно, не представлял себе великого романа иначе как в виде широкого социального полотна. Такие полотна создавали европейские реалисты — предшественники и современники Джеймса. Американский автор сделал попытку пойти тем же путем.
Этому способствовало изменение исторической обстановки в Англии и США. Британия в начале 80-х годов XIX в. переживала очередной экономический кризис, сопровождавшийся ростом массового недовольства. Произошло образование социалистических партий, усилилась деятельность анархистских террористических групп.
и морали. Уличные столкновения происходили прямо под окнами его лондонской квартиры, газеты, подававшиеся к утреннему столу вместе с чаем, запугивали обывателей готовящимся социальным взрывом, интеллектуалы на все лады обсуждали проблему Ист-Энда, филантропы развернули шумную кампанию "хождения в трущобы". Что касается Соединенных Штатов, там назревали события, приведшие в1886 г. к хеймаркетскому столкновению рабочих и полиции в Чикаго, в память о котором левыми силами был впоследствии учрежден международный первомайский праздник. Жизнь заявляла о себе очень властно. В рассказе "Точка зрения" (1882) Джеймс вложил в уста одного из персонажей мысль, полностью оправдавшую себя повсюду в мире: "Великие вопросы будущего — это социальные вопросы".
В 1883 г. Джеймс сделал в дневнике запись, указывающую на его Желание обратиться к новой для себя тематике, результатом чего стало появление "Бостонцев": "Мне хотелось бы написать очень американскую вещь, в которой отразились бы наиболее характерные черты нашей общественной жизни" (12; р. 47).
Самые ранние истоки замысла "Бостонцев" (The Bostonians) можно отнести к очерку "Готорн". В этом очерке, в главе "Брук-Фарм и Конкорд", Джеймс высказал свое отношение к социальному эксперименту Брук-Фарм, а в связи с ним и ко всему демократическому движению в Новой Англии 40-х годов. В пору ранней молодости писателя, еще до начала и непосредственно после окончания Гражданской войны, ему доводилось встречать представителей этого движения на закате их деятельности. Эти ветераны демократии вызывали у Джеймса глубокую личную симпатию: "Они выглядели в высшей степени добродетельными. Казалось, будто мирская грязь не коснулась их, будто им были неведомы земные желания и принятые нормы, различные формы человеческой порочности, которые расцветают на высших стадиях цивилизации; будто образ мысли и действия, к которому они были склонны, простой и демократический, лишен претензий и аффектаций, зависти, цинизма, снобизма" (1; р. 382). Поскольку проект Брук-Фарм осуществлялся подобными людьми, "во всем этом предприятии должно было присутствовать достаточно известной свежести и чистоты духа, известного благородного упования убежденности и веры в совершенство человека" (1; р. 380). По мнению Джеймса, "если эксперимент провалился, об этом можно только сожалеть". В то же время Джеймс считал нереалистичной эту "оригинальную попытку нескольких склонных к умозрению людей усовершенствовать облик человечества" (1; р. 376). Она не принесла никаких результатов и стала "просто очаровательным личным воспоминанием для небольшого кружка добродушных энтузиастов, которые приложили к нему руку". Готорн, посвятивший эксперименту Брук-Фарм свой "Роман о Блайтдейле" был "слишком хладнокровен", чтобы разделять "великодушные иллюзии" утопистов, и "в соответствии со своей привычкой" отнесся к начинанию "слегка скептически". Отвечая одному из современников Готорна, упрекавшему его за этот скептицизм, Джеймс замечал, что,-скорее, наоборот, следовало бы «пожалеть, что собратья автора по коммуне отделались так легко. Этого не случилось бы, будь автор "Блайтдейла" в большей степени сатириком» (1; р. 385). Джеймс был "в большей степени сатириком", чем Готорн, и в "Бостонцах" он явно постарался наверстать возможности, упущенные, как он считал, его предшественником.
Очень важной представляется следующая мысль Джеймса: "Было бы большой ошибкой прямо связывать эпизод Брук-Фарм с нравами и обычаями ново-английского общества, как такового, — ив особенности, с нравами и обычаями процветающей, богатой, состоятельной его части" (1; р. 376). Джеймс прекрасно видел, что бостонское "общество" не имело ничего общего с социалистическими проектами. Это существенно для понимания идейного замысла "Бостонцев": если даже в довоенную эпоху (которую писатель считал более демократической) бостонские столпы общества были далеки от каких бы то ни было забот о благе человечества, то тем более в 70-е годы невозможно было всерьез принимать их претензии на радикализм. По рождению Генри Джеймс сам был близок именно к "процветающей, богатой, состоятельной" части ново-английского мира. Поэтому он имел определенное право назвать свой сатирический роман "довольно примечательным подвигом объективности"19. (Возможно, впрочем, что, говоря о "подвиге объективности", Джеймс ставил себе в заслугу изображение Бэзила Рэнсома; портрет этого южанина и, следовательно, недавнего врага, был нарисован им далеко не враждебными красками.)
"Бостонцы" — это роман-диспут, в котором участвуют, по меньшей мере, три стороны. Роль сюжетного стержня выполняет борьба участников спора за Верину Тэррент, отличительным свойством которой является отсутствие собственной сильной воли и повышенная внушаемость, благодаря чему она служит первоклассным медиумом для своего отца-магнетизера (эта деталь перекликается с гипнотизированием Присциллы в "Блайтдейле": подобных перекличек с Готор-ном у Джеймса немало). В каждый данный момент своей жизни Ве-рина подчиняется тому из окружающих, чья воля сильнее и кто с наибольшей настойчивостью требует от нее подчинения. Вначале это мисс Оливия Ченселлор, которая занимает высокое положение в бостонском обществе и борется за освобождение женщин от ига мужчин ("Она ненавидела мужчин как класс"). Затем это мистер Барредж, приятный светский человек с неплохим состоянием, ухаживания которого заставляют Верину размышлять: "Как было бы прекрасно поступать так всегда — принимать мужчин такими, какие они есть, и не принуждать себя постоянно помнить об их испорченности. Было бы прекрасно не иметь так много вопросов, а думать, что все они удобно разрешены, и поэтому можно сидеть в старом испанском кожаном кресле при опущенных шторах, отгородившись от холода, темноты, от всего большого, страшного, жестокого мира". Впрочем, Верина быстро преодолевает это искушение. Встречаясь на улицах с картинами нищеты, она чувствует, что может прельститься уютным и эгоистичным существованием Барреджей не более чем на миг. И, наконец, в качестве третьего претендента выступает южанин Бэзил Рэнсом, который полагает, что место женщины не в обществе, а у домашнего очага, и нужно как можно скорее водворить ее туда, пока Америка не погибла от феминизации. "Наш век — женоподобный, нервный, истеричный, болтливый, лицемерный. Надо думать о возвращении мужества, а не о влиянии женщин, которое и так слишком велико и губительно". Рэнсому и достается Верина в финале романа. Не имея сил противостоять его неотразимой мужественности, она уходит с ним со слезами на глазах, предчувствуя, что в этом "далеко не блистательном супружестве" ей еще суждено будет проливать новые слезы.
Основное содержание романа составляет сатира на бостонских реформаторов послевоенной эпохи. То ли от скуки, то ли из тщеславия, то ли в силу инерции, оставшейся от довоенных времен, они организуют разнообразные комитеты, вроде "Лиги коротких юбок", устраивают лекции, дискуссии, собрания, митинги и т. д. Вся эта шумная деятельность носит мелкотравчатый характер. Так, Оливия Ченселлор и ее сподвижницы ратуют, казалось бы, за дело женской эмансипации. Однако вся их борьба фактически ограничивается салонными словопрениями и лекциями о врожденной испорченности мужчин как таковых. Впрочем, "мужественный" Рэнсом тоже оказывается не на высоте. В одном из разговоров с Оливией, рассуждающей на свою любимую тему о "страданиях женщин", он предлагает ей поменяться с ним местами, поскольку у нее очень элегантный особняк и много слуг, а у Рэнсома, как сообщает Джеймс, завтрак состоит из чашки кофе, а обед — из чашки чая. Оливия стремится к близости с народом и сближается с ним следующим образом: "В Бостоне было много бедных девушек, которым приходилось по вечерам ходить пешком и втискиваться в вагоны конок <...> так почему же она должна ставить себя выше их?" И Оливия самоотверженно отказывается от кэба и путешествует на конке. Она не раз заявляет, что хочет отдать свое состояние беднякам, но, увы, этой мечте так и не дано осуществиться.
Считая себя демократкой, мисс Ченселлор, тем не менее, четко проводит границу между людьми, обладающими "домашним воспитанием" и не получившими оного. В изображении Оливии Джеймс касается темы "кающегося буржуа" и решает ее в сугубо сатирическом ключе.
Выступая за освобождение женщин, Оливия деспотически порабощает Верину Тэррент, требует от нее отказа от замужества и полного повиновения. Ей доставляет тайное удовольствие мысль о том, что Верина очень бедна, что бывали дни, когда она едва ли не голо-дала5 что ее родители считают мисс Ченселлор благодетельницей. Джеймс очень разносторонне изображает Оливию психологически: с ее узостью, высокомерием, сухостью, замкнутостью, скованностью, скрытым властолюбием.
В качестве идейного противника бостонцев выступает Бэзил Рэнсом, разоренный войной плантатор, убежденный приверженец Томаса Карлейля. В первоначальных набросках к роману Джеймс наметил для себя этого героя как выходца с Дальнего Запада. Однако затем он, по-видимому, пришел к выводу, что проблема Юга была для США намного более актуальной, чем проблема Дальнего Запада, и что без южанина картина общественной жизни страны не была бы полной.
"реакционером в политических и социальных вопросах" и "упрямейшим из консерваторов". Как и полагается южному джентльмену, он высказывает самые реакционные взгляды на образование, демократию, свободу, равноправие женщин и т. д. Издатель, которому он предлагает свою статью по этим проблемам, советует ему обратиться с подобными теориями "в какой-нибудь орган шестнадцатого века". Однако Рэнсом уверен, что он не отстал от своего времени, а ушел на три века вперед. "Одержимый колоссальной жаждой успеха", он, в конце концов, добивается своего: публикует статью, получает приглашение сотрудничать в редакции и предлагает руку и сердце Верине Тэррент. Но, по мнению О. Каргилла, "типичная для Джеймса ирония" (19; р. 137) заключается в том, что от рабства в доме Оливии Верину освобождает бывший рабовладелец. Думается, ирония Джеймса глубже: в сущности, Рэнсом с его взглядами на извечное предназначение женщин не освобождает Верину, как это кажется ему самому, а заменяет для нее одну форму рабства другой, действуя, таким образом, в полном соответствии со своей социальной природой. Поэтому столь неутешительно звучат последние строки романа.
В связи с вводом в роман фигуры Рэнсома, возникает вопрос: какова его роль в полемике с бостонскими реформаторами? Не соответствуют ли выражаемые им взгляды взглядам самого автора? Вопрос этот возникает по той причине, что весь запал своего язвительного красноречия Джеймс расходует на бостонцев; при этом на долю южанина достается всего лишь ирония, а не сарказм. Правда, финал звучит для Рэнсома нелестно, но не слишком ли все-таки выигрывает этот герой на фоне бестолковых либералов и либералок?
Ф. О. Маттисен отвечает на подобного рода-вопросы отрицательно. Он считает, что "Рэнсом служит выразителем мыслей автора не в большей степени, чем Оливия, поскольку Джеймс, несмотря на свою политическую неактивность, никогда не колебался в своей преданности делу Линкольна и в других случаях с подозрением отзывался, так же, как и его отец, о заносчивости Карлейля" (19; р. 143). К этому надо добавить, что и в отношении к проблеме расширения прав и сферы деятельности женщин Рэнсома вряд ли можно отождествить с автором, создавшим столько женских образов, отличительными чертами которых является стремление к самостоятельности и независимости.
Перечисленные соображения говорят в пользу того, что между автором и его герое^м существует весьма значительное расстояние. И тем не менее, все акценты в "Бостонцах" расставлены таким образом, что фигура южанина выглядит не лишенной привлекательности (чего нельзя сказать об Оливии.). Очевидно, какими-то своими чертами Рэнсом все-таки импонировал автору.
От своего собственного имени Джеймс предпочитает не делать (ни в "Бостонцах", ни где-либо еще) тех высказываний, которые делает Рэнсом. Однако характерно, что он оставляет их в романе без всякого опровержения. Это доказывает, что, если он и не был активным приверженцем такого рода взглядов, то, во всяком случае, проявлял по отношению к ним большую терпимость.
"Прежде чем проводить реформы, нужно реформировать самих реформаторов". В этих словах выражена квинтэссенция подхода к проблемам переустройства общества с этических позиций. Джеймс полагал, что источники зла коренятся в самой человеческой природе и поэтому без ее "реформирования" изнутри внешние преобразования ни к чему не приведут: зло лишь изменит свое обличье, но никуда не денется из человеческой жизни, а, может быть, даже умножится. Еще одно характернейшее рассуждение Рэнсома, оставленное автором без каких-либо возражений: "Он говорил, что его тошнит от всей современной ханжеской болтовни о свободе и что он не испытывает никакого сочувствия к тем, кто ратует за ее расширение. Он считал, что люди должны сначала научиться пользоваться той свободой, которую они уже имеют". Продолжая свою тираду, Рэнсом обрушивается на идею всеобщего образования, утверждая, что оно не идет человечеству впрок.
Это заявление Джеймсом также не оспаривается. Считать ли писателя на этом основании апологетом безграмотности и невежества? Вряд ли. Скорее, он хочет заставить читателя задуматься: а способствует ли образование, в том виде, в каком оно сложилось, повышению нравственного уровня в обществе? Джеймс был свидетелем франко-прусской войны и наверняка знал знаменитое высказывание Бисмарка о том, что в одной из битв немцев с французами победил немецкий учитель. Обычно эту фразу приводят, доказывая важность образования. Однако для французов, изведавших немецкую оккупацию, заслуги немецкого учителя были далеко не так очевидны (в этом можно убедиться, читая, например, касавшихся этой темы Золя, Флобера и Мопассана). Джеймс дожил до Первой мировой войны и имел лишний случай убедиться в том, что его Рэнсом был не совсем неправ, утверждая, что более высокий уровень образования не сделал человечество ни более добродетельным, ни счастливым.
Ряд американских критиков видит в Рэнсоме предтечу "южных аграриев". Поскольку школа "южных аграриев" имеет свои исторические корни, уходящие в эпоху напряженного идеологического, а затем и военного конфликта между Севером и Югом, постольку Рэнсом, естественно, выражает взгляды, в которых можно обнаружить зародышевые формы идей, разработанных впоследствии "аграриями".
Благодаря "Бостонцам" и "Княгине Казамассиме" Джеймс долгое время имел в США нелестную репутацию злостного консерватора, если не реакционера. Некоторые критики либерального направления до сих пор уличают его в антидемократизме. Так, А. Хэбеггер пишет, что "... с его отвержением Америки в пользу Старого Света, с его прохладным отношением к демократическим устремлениям и реформам, Генри Джеймс стоит особняком среди американских писателей XIX века" 20.
"Бостонцев", более глубоко и разносторонне. Так, например, С. Блэр считает, что этот роман отражает процесс создания после Гражданской войны в США единого культурного пространства, включающего "мириады" постоянно меняющихся форм. «Борьба между Оливией и Рэнсомом — обусловленная разрывом между буржуазным Бостоном и "старыми идеями Юга"— ведется не только за обладание Вериной, но и за обретение культуры <...> Здесь, как и во всех произведениях Джеймса 80-х годов, великим современным вопросом является не сам по себе суфражизм, но сложные изменения, происходившие в общественной жизни Англии и Америки»21.
Когда в журнале "Сенчури мэгезин" появились первые главы романа, Джеймс получил из Бостона несколько разгневанных писем. Корреспонденты Джеймса (брат Уильям, тетушка Кейт и Дж. Р. Лоу-элл) упрекали писателя за то, что в образе мисс Бердсай он осмелился выставить в карикатурном свете Элизабет Пибоди, известную представительницу демократического движения, свояченицу Готорна. Уильям предупреждал: "Дело очень скверное". Не на шутку встревоженный Джеймс ответил длинным оправдательным письмом, где уверял, что, во-первых, мисс Бердсай — фигура вымышленная ("она полностью вышла из моего морального сознания"), а во-вторых, это самый лучший образ романа: "Она трактуется с неизменным уважением, и ей приданы все достоинства героизма и бескорыстия. Она представлена как воплощение самого чистого, чистейшего человеколюбия" 22.
Мисс Бердсай — это фигура ветерана, пережившего свое время — время молодости и успеха, предстающего в роли осколка прошлого, который потеснен новым вульгарным племенем. По сути своей, это Дон Кихот со всеми его чудачествами, полнейшей наивностью, неприспособленностью к реальной жизни, самоотверженностью и героизмом. Джеймс и относится к ней, как к Дон Кихоту: со смесью жалости, симпатии и насмешки.
настойчиво убеждал брата, что хотел сделать мисс Бердсай "трогательной" и "вызывающей сочувствие"). Трагикомедия завершается скорбной нотой: мисс Бердсай умирает, и с ее смертью "обрываются традиции простой жизни и высоких мыслей, чистых идеалов и серьезных стремлений, нравственного горения и благородных экспериментов".
Тот факт, что несколько человек, независимо друг от друга, узнали в мисс Бердсай Элизабет Пибоди, свидетельствует о том, что Джеймс все-таки воспользовался (бессознательно или полусознательно) некоторыми чертами этой деятельницы для своего образа. (Сам он, прижатый к стенке Уильямом, вынужден был признать совпадение "съехавших с носа очков".) Во всяком случае, в своем отношении к ней писатель выразил отношение к довоенному поколению бостонских демократов: сознавая их высокие нравственные достоинства, он, однако же, считал их социалистические устремления нереалистичными, оторванными от действительности и обреченными на провал. Он был, несомненно, прав: утопистам не удалось и не могло удастся переделать Америку. Если бы Джеймс изобразил мисс Бердсай в ореоле победы, а не в унижении провала, это было бы отступлением от исторической правды. Утопический социализм был для Джеймса "великодушной иллюзией", и в образе мисс Бердсай писатель показал результат столкновения этой иллюзии с беспощадной реальностью американской действительности.
"Бостонцами" был опубликован второй роман Джеймса, посвященный социальной проблематике: "Княгиня Ка-замассима" (The Princess Casamassima). Прожив несколько лет в Англии, Джеймс убедился в существовании громадного контраста между блестящей жизнью общества и безграничной нищетой масс. В 1886 г. он писал Уильяму, что в Англии царит "громадная нищета" и "бедность все возрастает по причинам, которые, как я опасаюсь, будут продолжать действовать" (22; v. I, p. 121).
Нежелание покорно мириться с бедностью привело к нарастанию волнений среди рабочих как в Англии, так и в континентальной Европе. Новой для европейской литературы теме забастовочной борьбы был посвящен роман Золя "Жерминаль" (1885). Джеймс познакомился с этим романом уже после появления своей "Княгини Казамассимы". Он оценил его очень высоко. В статье "Эмиль Золя" (1903) им было высказано мнение, что французский писатель войдет в историю литературы прежде всего как автор "Западни", "Жерминаля" и "Разгрома". По поводу "Жерминаля" он заметил, в частности, следующее: "Ощущение жизненной правды особенно значительно в исторической главе о забастовке шахтеров, еще одном явлении, для изображения которого автор установил совершенно новый образец подхода, после которого все банальные и мелкие способы трактовки этой темы, применявшиеся ранее, стали несовместимы для романиста ни с рудиментарной степенью его интеллектуального развития, ни с рудиментарным самоуважением"23.
"банальных и мелких способах" подхода к рабочей теме, "неприемлемых для уважающего себя" писателя, Джеймс, скорее всего, имел в виду широкий поток затопившей в те годы английскую литературу слащавой беллетристики, где средством спасения от всех зол объявлялись братание сословий и благотворительность.
Одним из характернейших образчиков такой беллетристики был, например, роман У. Безанта "Люди всех состояний" (1882), пользовавшийся большой популярностью у читателей того времени. В нем рассказывалось о любви богатой аристократки и простого рабочего, которые боролись за улучшение условий жизни обитателей трущоб и возводили для них "Дворец удовольствий", где те могли бы отдохнуть и развлечься после трудового дня, вместо того, чтобы ходить на митинги.
Томас Уилмер Дьюинг. "Дама в золотом". Ок. 1912
"Княгине Казамассиме" Джеймс попытался подойти к теме со всей серьезностью. По воспоминаниям автора, это произведение выросло из представления о характере главного героя, Гиацинта Робинсона, который появился перед Джеймсом "на лондонской мостовой". (Строго говоря, заглавие "Гиацинт Робинсон" в большей степени соответствовало бы содержанию романа, так как роль княгини является вспомогательной.)
предместья, где мальчик живет с взявшей его на воспитание и спасшей от работного дома портнихой мисс Пинсент, в сцене посещения тюрьмы — во всем этом видны следы хорошего знакомства автора с "Оливером Твистом" и "Пиквиком".
Затем действие переносится на десять лет вперед. Гиацинт по-прежнему живет в доме мисс Пинсент и работает переплетчиком. Он любит бродить по лондонским улицам, заглядывая в витрины и окна роскошных домов и следя жадным взглядом за каждой раззолоченной каретой. После таких прогулок он возвращается домой и плачет от бессильной ярости. Узнав о своем происхождении, Гиацинт внутренне раздваивается. С одной стороны, его отталкивает грязь и убожество жизни низших классов, и он мечтает подняться наверх. С другой — в нем говорит своеобразная плебейская гордость. Джеймс мотивирует эту раздвоенность двойственностью его наследственности. Наряду с биологическим, дается и другое объяснение. Простодушная мисс Пинсент, насквозь проникнутая чувством преклонения перед королевской семьей и аристократией, чуть не с младенческого возраста заронила в душу Гиацинта мысль о его знатном происхождении, о его исключительности. Сознание того, что он "джентльмен", навсегда осталось в нем. Его мучает обида и неудовлетворенность своей судьбой.
Эта грань в характере Гиацинта заставляет уловить в нем отзвук не умирающей в западной литературе темы: темы молодого человека из низов, наделенного незаурядными способностями и стремящегося вырваться из своей среды и подняться на более высокую ступень общественной лестницы. Как правило, это стремление связано с любовью к женщине высшего круга; чаще всего герой трагически погибает. Наиболее ярким, классическим образцом такого героя, воплощающим все его родовые признаки, является Жюльен Сорель; в американской литературе это Мартин Идеи, Клайд Гриффите и Джей Гэтсби.
Что касается Гиацинта Робинсона, то в предисловии к роману Джеймс так определил сущность зародившегося в его воображении характера: "Какая-то чувствительная натура или утонченный ум, какое-то маленькое, безвестное, умное существо <...> способное воспринять все плоды цивилизации <...> но обреченное видеть все это со стороны— с чувством тоски, зависти и отчаяния"24 Основной конфликт романа развивается не по линии Жюль-ена Сореля, а по линии столкновения такой натуры, как Гиацинт, с революционным движением.
К идеям социализма Гиацинта приобщает старый рабочий Эсташ Пупэн, бежавший из Франции после поражения Коммуны. Этот "ревностный стоик, хладнокровный конспиратор и удивительный художник" был "республиканцем старого типа, образца 1848 г., идеалистом и гуманитарием, бесконечно преданным идеям равенства и братства". Пупэн трудолюбив и обладает безупречным вкусом. В своем мастерстве переплетчика это артист; у него великолепные руки ("парижские руки"); худшее наказание для него — это вынужденное безделье во время болезни. О его политических идеалах Джеймс, однако, пишет со скептической усмешкой, хотя и без враждебности. "Он верил, что наступит день, когда все народы уничтожат свои границы, армии и таможни, расцелуются в обе щеки и покроют земной шар сетью бульваров, исходящих из Парижа, на которых человечество, слившееся в одну семью, рассядется за столиками сообразно сродству душ и будет попивать кофе (только не чай, боже упаси!) и внимать музыке сфер". Через Пупэна Гиацинт знакомится с молодым радикалом Полем Мьюниментом и леди Авророй, которая симпатизирует социалистам и оказывает им денежную поддержку. Леди Аврора чувствует себя предельно одинокой в своем светском кругу. "Она так стыдилась своего богатства, что удивлялась, как это до сих пор бедняки не ворвались в Инглфилд и не захватили все сокровища", которые там находились, В образе Оливии Ченселлор тема "кающегося буржуа" была решена сатирически. В образе леди Авроры она решается с полной серьезностью.
Поворотным моментом в жизни Гиацинта становится его встреча с княгиней Казамассимой. Его радикализм, который с самого начала был неустойчив, постепенно исчезает под влиянием общения с аристократкой. Измена его своему классу как бы подчеркивается тем, что ради княгини он оставляет подругу детства, модистку Миллисент Хеннинг.
Близко познакомившись с миром красоты, изящества, искусства и отождествив все это с миром "счастливого меньшинства", Гиацинт полностью перерождается. «Слово "неравенство" не вызывало в нем больше возмущения». Революция кажется ему теперь "мерзким делом". Он чувствует себя не в силах совершить порученный ему террористический акт. Именно в это время у княгини Казамассимы появляется новое увлечение: Поль Мьюнимент. Гиацинт пытается встретиться с Миллисент, но безуспешно. Поняв, что он отстал от одного берега и не пристал к другому, чувствуя свое полное одиночество, преследуемый штабом заговорщиков, мучимый угрызениями совести, Гиацинт кончает с собой.
"Княгине Казамассиме-" он писал: "Мой замысел требовал предполагаемой близости (ко всей нашей, казалось бы, упорядоченной жизни) некоего зловещего анархистского подполья, вздымающегося в своих муках, мощи и ненависти; показа не резких особенностей, а широких представлений, смутных движений, звуков и симптомов, едва уловимого присутствия и общих, неясно вырисовывающихся возможностей" (24; р. 76). Джеймс отдавал себе отчет в том, что "читатели, обладающие большей осведомленностью", могут "поставить под сомнение" достоверность его описаний; он учитывал "возможность оправданных иронических замечаний по поводу эскизности, смутности и неопределенности, действительно свойственных <его> картине".
"Как я должен жить на семнадцать шиллингов, черт бы вас побрал!"
Джеймс готов был сочувствовать отдельно взятому "простому" человеку, но когда те же самые "простые" люди выступали не каждый сам по себе, а в составе "массы", — в нем сразу же срабатывал резкий негативный импульс и появлялась индивидуалистическая настороженность. Массы казались ему "темными", "непросвещенными", лишенными высших духовных запросов, руководимыми слепыми инстинктами и т. д.
Важное место в произведении занимают споры о соотношении революции и культуры. Победа аристократического начала в двойственной натуре Гиацинта во многом обусловлена тем, что, вырвавшись из серого и грязного Лондона на континент, он приходит в такой восторг при виде памятников культуры, что во имя их сохранения отрекается от революционной борьбы со старым миром, сумевшим создать эту красоту. Он пишет об этом княгине, однако добавляет: "Вы скажете, что я праздно рассуждаю об этих вещах, находясь в прекраснейшем городе, где я курю сигареты, сидя на пурпурном диване; я оставляю за вами право поиздеваться надо мной, когда я вернусь в Лондон без гроша в кармане и заговорю другим языком". Но и вернувшись в Лондон, Гиацинт продолжает отстаивать свою точку зрения. Княгиня спорит с ним. "Вы знаете, что я говорю мистеру Робинсону, когда он делает мне подобные заявления? Я спрашиваю его, что он подразумевает под цивилизацией. Пусть сначала цивилизация появится, и тогда мы поговорим о ней. А сейчас я презираю ее, я отрицаю ее".
следующий отрывок: «Люди приходят и уходят, покупают и продают, пьют и танцуют, делают деньги и занимаются любовью и, кажется, ничего не знают, ни о чем не подозревают и ни о чем не думают; а беззаконие процветает, а нищета половины мира объявляется "необходимым злом", а поколения гибнут и голодают посреди всего этого, и день идет за днем, и все к лучшему в этом лучшем из миров. Все это одна половина дела, другая же состоит в том, что все обречено! В молчании, в темноте, но под ногами каждого из нас живет и работает революция. Это замечательная, гигантская западня, на поверхности которой общество исполняет свой шутовской танец»25.
Противоречивость владевших Джеймсом настроений отражена в одном из его личных признаний, сделанных в 1885 г.: "Я спрашивал себя, неужели я теряю весь свой радикализм, а потом спрашивал себя, да и было ли мне, в конце концов, что терять?.. Я так и не смог решить этот вопрос, так же как не смог прийти к определенному заключению относительно возможного будущего воинственной демократии или конечной формы цивилизации, которая должна будет смести все остальное"26 в Лионе после волнений среди рабочих), его уверенность пошатнулась; его охватили сомнения, которые он так и не смог разрешить окончательно.
"Княгиня Казамассима" написана честным и искренним художником, лишенным предвзятости и тенденциозности. Джеймс признает, что социальная несправедливость существует, что она отнимает у людей труда возможность пользоваться плодами прогресса, что протест против неравенства оправдан и обоснован. Однако писатель не верит, что эти проблемы можно решить путем революционного насилия. Результатом террора и кровопролития может стать, по его мнению, не торжество справедливости, а гибель цивилизации.
19 Цит. по: Cargill O. The Novels of Henry James. N. Y., Macmillan, 1961, p. 134.
20 The Heath Anthology of American Literature. Lexington, Toronto, D. C. Heath and Company, 1990, v. 2, p. 548.
23 James H. The Art of Fiction and Other Essays. N. Y., 1948, p. 179.
24 James H. The Art of the Novel. N. Y., 1934, p. 60.
25 Edel L. Henry James. A Biography. L., 1962, v. 3, p. 126.