4
Важную роль в становлении Джеймса как художника сыграл Тургенев. Переводы его произведений начали появляться в Соединенных Штатах с 1867 г. и встречали восторженный прием. Слава русского писателя, распространявшаяся в те годы по всему миру, была в Америке особенно велика. Об этом свидетельствует и количество переводов (каждый год переводилось по два-три произведения), и единодушное одобрение прессы, и то, что в числе поклонников Тургенева оказались такие влиятельные критики, как Т. Перри, У. Д. Хоуэллс и Г. Джеймс. В те годы в Америке создалась благоприятная почва для восприятия русской культуры. Освобождение рабов совпало с отменой крепостного права в России. Во время Гражданской войны в США Россия, стремясь нейтрализовать усилия Англии, выступавшей на стороне южан, оказывала помощь Северным штатам. В виде дружеского жеста на Север США были присланы две русские военные эскадры. Любопытен такой факт: первый американский переводчик Тургенева сообщает в своих воспоминаниях27, что он начал изучать русский язык благодаря знакомству с русскими морскими офицерами, прибывшими в Нью-Йорк в 1863 г.
Джеймсу принадлежала активная роль в пропаганде творчества Тургенева в Америке, а затем и в Англии. В 1874 г. он выступил с большой статьей о русском художнике. Джеймс не знал ни русского языка, ни русской жизни. Знакомство с книгами Тургенева было для него знакомством с Россией. Как и тысячи других американских читателей, он открывал через Тургенева новую для себя страну. Он нашел в пореформенной России некоторое сходство с Америкой, вступившей в новый этап развития после Гражданской войны: "Русское общество, как и наше, только еще формируется, русский характер еще не обрел твердых очертаний, он постоянно изменяется"28. Джеймсу показалось, что Тургенев не одобряет происходящих в России перемен: "Тургенев производит впечатление человека, который не в ладу с родной страной— так сказать, в поэтической ссоре с ней. Он привержен прошлому и никак не может понять, куда движется новое. Американскому читателю такое душевное состояние особенно понятно: появись в Америке романист большого масштаба, он, надо полагать, находился бы в какой-то степени в таком же умонастроении" (там же). К такому выводу Джеймс пришел, анализируя романы "Отцы и дети" и "Дым". Он ошибся, приписав Тургеневу консервативные взгляды. Эта ошибка представляется вполне объяснимой, так как и русскими читателями эти произведения были поняты далеко не сразу.
Тургенев вспоминал: «... я после выхода "Отцов и детей" замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатичных людях; получал поздравления, чуть не лобызания, от людей противного мне лагеря, от врагов»29.
Социально-политической стороне творчества Тургенева Джеймс уделил сравнительно мало внимания. Однако при анализе "Записок охотника" он повторил широко распространенное в те годы сравнение этой книги с "Хижиной дяди Тома", подчеркивая ту роль, которую она сыграла в борьбе против крепостничества. Более того, полемизируя с приверженцами "искусства для искусства", Джеймс указывал именно на "Записки охотника" как на образец такого произведения, в котором идея и форма не только не противоречат друг другу, но, напротив, взаимно обогащают одна другую. Джеймса восхищало то, что предметом изображения Тургенева были "все классы общества, все типы характеров" (28; р. 217). Джеймс предположил — и это доказывает его проницательность, так как беседы с Тургеневым подтвердили правильность этого предположения, — что отправной точкой в развитии любой темы у русского автора всегда служил тот или иной человеческий характер. По Джеймсу, основной целью Тургенева, когда он приступал к написанию своих произведений, было следующее: "найти случай, характер, ситуацию, которые представляли бы моральный интерес" (там же). Слова "моральный интерес" значили для Джеймса очень многое. Мораль в его представлении охватывала всю совокупность человеческих отношении; любой конфликт, будь то конфликт социальный или идеологический, воспринимался им в понятиях и категориях морали, которые получали универсальное значение. При таком подходе становилось неизбежным, что тургеневские темы и образы истолковывались Джеймсом в широко понимаемом моральном плане. Так, темой "Рудина" Джеймс считал показ характера, терпящего "моральное крушение" из-за "фатальной сложности" своей натуры. Рудин "способен и все-таки, очевидно, не способен совершать великие дела; он силен в своих порывах, словах, увлечениях, но слаб в действии, способности согласовывать свои чувства и поступки" (28; р. 223). В "Отцах и детях" Джеймс увидел такой конфликт "старого и нового, прошлого и будущего", из которого рождается "половина всех трагедий в истории человечества". Все герои этого романа также терпят, по мнению Джеймса, "моральное крушение".
С живейшей симпатией отнесся Джеймс к женским образам Тургенева, так как именно в них он увидел "воплощение силы воли — способности ждать, сопротивляться, добиваться". "Самостоятельность и непосредственность" тургеневских женщин казались ему "близкими английскому идеалу женской привлекательности". В таких героинях, как Лиза, Татьяна, Мария Александровна (из "Переписки"), он нашел нечто родственное "ново-английскому темпераменту". Елена из "Накануне" представлялась ему "героиней в буквальном смысле этого слова", одной из тех женщин, "о которых создаются прекрасные легенды".
Много внимания Джеймс уделил в своей статье вопросу о реализме тургеневского творчества. Назвав русского автора "ищущим реалистом", Джеймс замечал, что, читая его произведения, то и дело говоришь себе: «Это сама жизнь, а не какое-нибудь более или менее умное "построение" жизни». То ощущение подлинности и полноты жизни, которое вызывали у читателей книги Тургенева, Джеймс объяснял его умением выбирать типы. Герои Тургенева оказывались настолько типичными фигурами, что полудюжины их было достаточно для того, чтобы воспроизвести реальную и сложную картину жизни. Но в то же время эти фигуры не были безликими обобщениями, каждая из них имела "нечто особенное, нечто своеобразное, нечто такое, чего не было у других".
и злоупотребление иронией. В самом деле: он не нашел у Тургенева ни одного счастливого конца, повсюду лишь несбывшиеся меч^ы, разбитые сердца, разрушенные надежды. И везде неудачники, неудачники, неудачники... Однако, вступая в спор с самим собой, Джеймс заметил, что в тургеневской скорби есть своя мудрость, ибо "человечество в целом несчастливо". Возможно, в отдаленном будущем мир достигнет такого совершенства, что романисты будут описывать "золотые города и сапфировые небеса". Но в настоящем, пока все "происходит так, как сейчас", манера Тургенева соответствует настроению большинства его читателей. "Если бы он был догматическим оптимистом... мы давно уже перестали бы держать его в своих библиотеках".
Джеймс послал свою статью Тургеневу, и она послужила формальным поводом для их знакомства. Тургенев весьма высоко оценил эту статью. Он писал своему американскому критику: "Ваша статья меня поразила. Она вдохновлена тонким пониманием справедливости и истины; в ней есть мужественность, психологическая проницательность и отчетливо выраженный литературный вкус" (29; т. 10, с. 444). Близкое знакомство с русским писателем убедило Джеймса, что жизнь Тургенева в Париже была "случайным", а не необходимым фактом его биографии; вынужденное пребывание за границей только обостряло в нем чувство, связывавшее его с родной страной. Более того, огромное место в его жизни занимала "борьба за лучшее будущее России". В этой борьбе он "сыграл выдающуюся роль" (24; р. 115).
Джеймс встречался и переписывался с Тургеневым около десяти лет. После смерти Тургенева он в 1884 г. посвятил памяти друга большую статью. В отличие от первой, эта статья не была литературно-критической в строгом смысле слова. Она не содержала анализа художественных произведений Тургенева. Скорее, это был литературный портрет русского писателя. Джеймс делился воспоминаниями о встречах и беседах с Тургеневым в Париже, Буживале и Лондоне; он описывал образ жизни писателя, его привычки, внешность, раскрывая все обаяние его личности. Повторяя основные положения своей прежней характеристики творчества Тургенева, Джеймс развил и углубил ее. Он уделил значительное внимание сопоставлению Тургенева с "внуками Бальзака", как он называл членов флоберовского кружка. В тот период Джеймс не сумел в полной мере оценить французских писателей. Он ставил парижских "богов" гораздо ниже Тургенева и уверял Хоуэллса, что русский писатель "стоит их всех, вместе взятых" (22; v. I, p. 49). В одном из писем сестре Джеймс недоумевал: "Я никак не могу взять в толк, для чего он так возится с этой кучкой сателлитов Флобера, людьми, недостойными расшнуровывать его ботинки" (23; р. 29). (Позднее американский писатель избавился от недооценки "внуков Бальзака", сохранив в то же время прежнее отношение к Тургеневу.) Джеймс порицал Флобера за преувеличенное внимание к форме: "Написать хорошую страницу — а его понятие о хорошей странице было трансцендентальным — казалось ему чем-то таким, ради чего стоило жить" (23; р. 114). Тургенев противопоставлялся Флоберу, ибо хотя он и "заботился о вопросах формы" (23; р. 103), хотя "никто более его не желал, чтобы искусство всегда оставалось искусством" (23; р. 104), существовало нечто такое, что волновало русского писателя в гораздо большей степени: "это были надежды и опасения, касающиеся его родной страны" (23; р. 115).
Джеймс сравнивал с Тургеневым и самого себя, причем это сравнение было откровенным и самокритичным.
Тургенев прочел начальные главы "Родрика Хадсона" и отметил, что они написаны "рукой мастера" (29; т. 11, с. 397). После этого он перестал, по утверждению Джеймса, читать его книги, хотя американский писатель регулярно посылал ему их. Одно из писем Тургенева опровергает это утверждение. В 1880 г. Тургенев писал Джеймсу по поводу его романа "Доверие": "Благодарю вас за два тома, из которых первый я уже прочел; он мне очень понравился и заинтересовал меня. Ваш стиль стал тверже и проще" (29; т. 12; кн. 2, с. 200). Своему английскому переводчику У. Рольстону Тургенев писал о Джеймсе: «Он очень милый, разумный и талантливый человек— с оттенком "tristesse" (грусти), которая не должна пугать вас» (29; т. 12, кн. 1, с. 63). Итак, Тургенев считал Джеймса талантливым художником, но Джеймс, вероятно, имел основания говорить о безразличии русского писателя к его произведениям, хотя это безразличие было им несколько преувеличено. Оно объяснялось, по-видимому, тем, что Тургенев вряд ли мог найти у Джеймса что-то новое и интересное для себя, что он находил, например, у Флобера. Что касается догадок самого Джеймса, то в них, как нам кажется, наряду с долей истины содержатся и элементы самооговора. Автохарактеристика американского писателя свидетельствует не столько об отношении к нему Тургенева, сколько о его требовательности к себе и постоянном недовольстве собой.
на "ссору с родной землей". Во-вторых, ему пришлось отказаться от своей прежней мысли об аристократизме Тургенева. Эта мысль была ему когда-то очень дорога: отмечая "демократический интеллект" Тургенева, он в то же время приписывал ему "аристократический темперамент" и даже намекал, что автор "Отцов и детей" наверняка обладает благородной внешностью Павла Петровича Кирсанова. В письме своему американскому критику по поводу его статьи Тургенев не возражал против "демократического интеллекта", но решительно и не без юмора отмежевался от "аристократического темперамента", а заодно и от аристократической внешности. В очерке 1884 г. Джеймс признал свою ошибку.
Свою последнюю статью о Тургеневе Джеймс написал в 1897 г. Статья невелика по объему, и в ней в сжатом виде повторяются прежние оценки. Новым моментом было сравнение Тургенева с Толстым, который к тому времени завоевал мировую славу. Джеймс признавал, что "Война и мир" имела на Западе больше читателей, чем "Дворянское гнездо" или "Накануне". Многие былые почитатели Тургенева, и среди них Хоуэллс, стали оказывать предпочтение Толстому. Джеймс, однако же, остался верен своему кумиру. Хотя он называл Толстого "великим умом" (23; р. 119), художественная манера автора "Войны и мира", столь резко отличающаяся от тургеневской, осталась чуждой американскому писателю. Отношение Джеймса к Толстому напоминает до некоторой степени отношение французских классицистов к Шекспиру.
Как уже отмечалось, по мнению Джеймса, опыт Толстого мог быть полезен только таким же гигантам, как он сам. Напротив, опыт Тургенева казался ему универсальным, необходимым для каждого литератора. Эта мысль Джеймса перекликается с известными строками из писем к Тургеневу Флобера и Жорж Санд, в которых они называли русского писателя своим учителем.
Джеймс открыл для себя Тургенева, когда ему не было еще тридцати лет. Он успел написать к этому времени около двух десятков рассказов, один неудачный роман, о котором впоследствии старался не вспоминать, и множество критических статей. Уильям Дин Хоуэллс, обладавший поразительной способностью открывать таланты, еще в студенческие годы предрек Джеймсу будущность замечательного романиста30. Сильнейшим желанием Джеймса было создание реалистического американского романа. Тургенев помог Джеймсу найти себя. Он в ясной форме выражал то, что Джеймс пока еще лишь смутно ощущал и предугадывал. Беседы с Иваном Сергеевичем углубляли и усиливали то действие, которое производили его книги. Недаром Джеймс вспоминает, что он всегда возвращался от Тургенева "в состоянии сильного возбуждения, размахивая тростью и перепрыгивая через канавы", сознавая, что ему "были предложены настоящие россыпи идей". Рассказы Тургенева о своей работе были для Джеймса откровением. Творческий процесс всегда начинался у Тургенева с того, что в его воображении возникал определенный характер или несколько характеров. Писатель составлял их "формулярные списки" (Джеймс называет их "полицейскими досье"), вел от имени героев дневники, которые часто были объемистее самих романов, и ставил их в такие положения, в которых они могли ярче всего проявить себя. Именно правда человеческого характера, а не сюжет, не интрига и не "архитектура", должна была лежать в основе литературного произведения. Джеймс хорошо усвоил этот урок. Спустя десятилетия, уже в 1907 г., он вновь с благодарностью вспомнил о нем в одном из предисловий к нью-йоркскому собранию своих сочинений (в предисловии к "Портрету дамы"). Так же, как и для Тургенева, главным для Джеймса была правда человеческих характеров. Его замыслы нередко развивались из "образов в себе" (24; р. 44), которые преследовали его до тех пор, пока,он не придумывал для них среду, ситуации, конфликты. Так, по его воспоминаниям, замысел "Портрета дамы" родился у него из представления о характере Изабель Арчер, а роман "Княгиня Казамассима" вырос из образа Гиацинта Робинсона, который "появился" перед автором "на лондонской мостовой" (24; р. 60).
"проникало в кровь Джеймса, подобно тонизирующему препарату"31. Под влиянием Тургенева Джеймс все увереннее овладевал реализмом, освобождаясь от присущих его раннему творчеству условно-романтических схем. Но творчеству Джеймса был с самого начала свойствен и романтизм иного рода, который, допуская преувеличения и изменения пропорций, не искажал тем не менее жизненной правды. Такой романтизм Джеймс находил и у Тургенева. В Тургеневе он необычайно высоко ценил единство "красоты и реальности", "постоянное присутствие поэтического элемента" (23; р. 112). В "Записках охотника" он особо выделял наиболее поэтические рассказы цикла: "Бежин луг" и "Певцы" (по признанию самого Тургенева, он изобразил состязание народных певцов "в немного прикрашенном виде"; 29; т. 1, с. 401). Представляется бесспорным, что элементы романтического образного отражения занимали важное место в произведениях Тургенева на протяжении всего его творческого пути. Как справедливо отметил Г. А. Бялый, "романтическая предыстория его [Тургенева] творчества не прошла для него бесследно"32. В самом деле, в относительно ранний период Тургенев создавал такие чисто романтические произведения, как "Неосторожность" (1843), "Жид" (1847), "Три встречи" (1852); в последующие годы появляется окрашенный романтическими настроениями "Фауст" (1856), ряд "таинственных повестей" (60-80-е годы) и "Стихотворения в прозе", многие из которых являются настоящими образцами романтического искусства. В романах и повестях Тургенева нередко встречаются романтические сцены и образы: достаточно вспомнить эпизод вдохновенной игры Лемма ("Дворянское гнездо"), историю загадочной княгини Р. ("Отцы и дети"), которая восхитила Генри Джеймса, образы Сусанны ("Несчастная"), Джеммы ("Вешние воды") и т. д.
Очень интересно следующее высказывание Тургенева о романтизме, сделанное им в письме к Дружинину от 30 октября 1856 г.: "Вы говорите, что я не мог остановиться на Ж. Занд; разумеется, я не мог остановиться на ней — так же как, например, на Шиллере; но вот какая разница между нами: для Вас все это направление— заблуждение, которое следует искоренить; для меня оно — неполная Истина, которая всегда найдет (и должна найти) последователей в том возрасте человеческой жизни, когда полная Истина еще недоступна" (29; т. 3, с. 29).
Тургенев не считал романтизм заблуждением, он считал его истиной, хотя и неполной. Полной истиной был для него реализм, однако он полагал, что овладеть всей полнотой правды можно лишь постепенно, переходя от одной ее грани к другой. Поэтому, стремясь прежде всего к реалистическому (т. е. наиболее полному и правдивому) воспроизведению действительности, писатель в то же время обращался иногда к романтическому методу и стилю, поскольку они могли выразить одну из граней истины.
"Призраки": "Реальность здесь даже усиливается, так как она тронута элементом фантастического, не будучи извращена им" (29; р. 215). В этом частном замечании выражена более общая и глубокая мысль о роли и месте романтизма в творчестве Тургенева.
Тургенев назвал одного из своих героев (Нежданова) "романтиком реализма". Это определение, несмотря на его не совсем точный характер, часто применяют по отношению к самому писателю, когда хотят указать на своеобразие тургеневского реализма, отличающее его от реализма "натуральной школы" или Толстого.
"Трагическая ошибка", 1864, "Романтическая повесть об одном старом платье", 1868, "Де Грей", 1868, "Габриель де Бержерак", 1869 и т. д.) перемежались у Джеймса с попытками создавать реалистические картины ("История одного года", 1865, "Пейзажист", 1866, "Бедный Ричард", 1867, и т. д.). Хотя романтические новеллы на первых порах лучше удавались Джеймсу и пользовались большим успехом у читателей, рамки романтизма были слишком тесны для него, и он стремился приблизиться к реализму. Реалистические тенденции одержали, в конечном счете, верх в его творчестве, однако романтические настроения, сцены и фигуры встречаются у него и в зрелом периоде (Пэнси в "Портрете дамы", Морган Морин в "Ученике", некоторые эпизоды с Мириам Рут в "Трагической музе" и т. д.). Они не выпадают из общего строя произведений, а, как и у Тургенева, естественно и органически входят в него.
Элементы романтизма нашли своеобразное проявление в "таинственных повестях" Тургенева: "Собака" (1866), "Странная история" (1869), "Стук... стук... стук!" (1870), "Сон" (1876), "Рассказ отца Алексея" (1877), "Песнь торжествующей любви" (1881), "Клара Ми-лич" (1882). Обычно эти повести рассматриваются как дань писателя модному в те годы увлечению спиритизмом. Это отчасти справедливо, однако тут же возникает вопрос: почему все-таки Тургенев серьезно отнесся к этому увлечению, тогда как Толстой, например, пользовался любым случаем, чтобы высмеять его? Очевидно, интерес Тургенева к иррациональному связан с романтическими тенденциями его творчества. То же самое можно сказать и о Генри Джеймсе, создавшем ряд "фантастических новелл": "Сэр Эдмунд Орм" (1891), "Оуэн Уингрейв" (1892), "Друзья друзей" (1896), "Самая суть" (1899), "Милый уголок" (1908). Для "таинственных повестей" Тургенева и "фантастических новелл" Джеймса характерно тесное сочетание бытового и сверхъестественного; чаще всего загадочные явления врываются в самую будничную, прозаическую обстановку; духи и призраки действуют большей частью среди реалистически обрисованных персонажей. В рассказах Джеймса сильнее, чем у Тургенева, ощущается некоторая назидательность, его призраки не всегда воплощают злое начало, иногда они играют роль Разбуженной Совести или Возмездия. У обоих писателей обращение к ирреальному служит для постановки морально-философских проблем, таких, как свобода воли и ее порабощение, возможность борьбы с неведомым злом и т. д.
Близость Тургенева и Джеймса отчетливо проявлялась в неразрывности их эстетического и этического идеалов. Речь идет не о том, что моральные ценности воспринимались ими в свете ценностей эстетических (иногда утверждают, будто добро привлекало Тургенева точно так же, как цветы или музыка)33 художникам, как Бодлер или Уайльд. Но при этом как Тургенева, так и Джеймса отличала глубокая артистичность и тонкое понимание красоты. Эстетика никогда не становилась у них служанкой этики, как это нередко бывало у такой, например, писательницы, как Джордж Элиот, которую Джеймс, впрочем, очень высоко ценил. Конкретное содержание этического идеала русского и американского писателей не было тождественным; сходным был сам принцип художественного мышления.
С особой силой единство этического и эстетического подхода к действительности сказалось в женских образах Тургенева и Джеймса. Как уже отмечалось, Джеймс восхищался тургеневскими героинями. В своих первых двух романах, "Родрик Хадсон" и "Американец", он сделал попытку создать образы, отличающиеся цельностью и чистотой Татьяны из "Дыма" и Лизы из "Дворянского гнезда". Обе эти попытки оказались неудачными. Джеймс механически использовал некоторые сюжетные схемы Тургенева, такие, например, как удаление Лизы в монастырь. Героини его оказались послушными в руках автора фигурками, выполнявшими все его требования, возникавшие по ходу сюжета. Заданность этих характеров обрекла их на неудачу.
Успех встретил Джеймса тогда, когда он последовал не букве метода Тургенева, а его духу. Дэзи Миллер меньше всего можно назвать американской Асей, однако именно в ее образе Джеймс воплотил основные художественные принципы своего учителя. Дэзи Миллер выхвачена из жизни, она типична, и имя ее недаром стало на долгое время нарицательным. В то же время она, несомненно, опоэтизирована и чуточку приподнята над землей, хотя и не оторвана от нее. Дэзи чиста и наивна, как Ася. И так же, как Ася, она бесповоротно компрометирует себя в глазах "общества", единственно потому, что знать не знает о его лицемерных условностях. В Дэзи есть привлекательное упрямство молодости, которая верит, что ей незачем приспосабливаться к миру, что она может заставить мир приспосабливаться к себе. В наказание за свою самонадеянность она, конечно, терпит жестокое поражение. Такое же поражение терпит и другая героиня Джеймса, Изабель Арчер ("Портрет дамы"). Своим внутренним обликом она до некоторой степени напоминает Елену Стахову. Джеймс не списывал Изабель с Елены (как он пытался списать Мэри с Татьяны или Клер с Лизы). Он шел от жизни, и у его героини был реальный прототип. Уроки Тургенева сказались в его общем подходе к образу, в стремлении воплотить в нем своего рода духовное совершенство, сконцентрировать все самое светлое, что присуще человеческой натуре. Как и Елена, Изабель живет в ожидании чего-то необыкновенного, она ждет осуществления каких-то самой ей неясных, но высоких идеалов. Она полуосознанно ищет трудностей и даже страданий; это заставляет ее отказаться от выгодных (с точки зрения окружающих) партий. Но если Елена находит, в конце концов, своего героя, то Изабель совершает ошибку и связывает свою судьбу с ничтожным эстетствующим снобом. Однако, несмотря на все разочарования, она сохраняет достоинство и благородство и не идет ни на какие компромиссы с совестью.
Андре Жид отрицательно относился к женским образам Джеймса. Он писал о них: "Это всего лишь крылатые фигуры, они лишены груза плоти, вздыбленного, запутанного подсознания, исступленного мрака"34. Эта характеристика, в противоположность намерению ее автора не воспринимается в отрицательном ключе. Действительно, многим героиням Джеймса свойственна та окрыленность, которая ассоциируется обычно с понятием "тургеневская женщина".
на берегу Рейна, странствуют по Италии и Германии герои "Трех встреч" и "Переписки", Елена теряет в Венеции Инсарова, Павел Петрович Кирсанов умирает в Дрездене, во Франкфурте встречаются и расстаются Санин и Джемма, в Баден-Бадене и Гейдельберге спорят Губарев и Потугин, любят и страдают Ирина, Литвинов, Татьяна. Одним из последних, неосуществленных замыслов Тургенева был роман о русской революционерке, которая приезжает в Париж, выходит замуж за французского социалиста, а затем покидает его. В этом романе Тургенев намеревался дать широкий сравнительный анализ русского и французского социализма.
В творчестве Джеймса тема связи его соотечественников с Европой и европейской культурой занимала гораздо большее место, чем у Тургенева; это была его ведущая (хотя и далеко не единственная) тема, интерес обоих художников к которой объясняется не только их многолетним пребыванием в чужих краях. Дело также и в том, что послепетровская Россия и Соединенные Штаты в известном смысле были странами-ровесницами, сравнительно недавно выступившими на авансцену истории. Уолт Уитмен писал в 1881 г. в "Письме к русскому": "Вы— русские, и мы американцы! Россия и Америка, такие далекие, такие несхожие с первого взгляда! <...> И все же в некоторых чертах, в самых главных, наши страны так схожи <...> Огромные просторы земли, широко раздвинутые границы, бесформенность и хаотичность многих явлений жизни, все еще не осуществленных до конца и представляющих собою, по общему убеждению, залог какого-то неизмеримо более великого будущего, — вот черты, сближающие нас"35. Вопрос "кто мы среди других" имел для обеих стран несравненно большую актуальность, чем для старых наций с установившимися культурными традициями.
Жак-Эмиль Бланш. Портрет Генри Джеймса
Французы, немцы, англичане, испанцы были связаны друг с другом столетиями экономических и политических союзов, войн, религиозных уний и распрей, научных и прочих контактов. Когда Россия "прорубила окно в Европу", она стала внимательно рассматривать своих соседей и, конечно же, сравнивать себя с ними. Когда Америка завоевала независимость, она должна была осознать себя новой самостоятельной нацией, а это было невозможно без сравнения и сопоставления с другими народами. Все это нашло отражение в литературе: если у западноевропейских писателей интернациональная тема занимает относительно скромное место, то русские и американские писатели обращались к ней часто и охотно. Таким образом, в этом отношении Джеймс не мог не чувствовать своей близости к Тургеневу.
вдохновения и интереса лишь в определенных, строго ограниченных проявлениях. Характерно, что из всех произведений Тургенева наименьший творческий интерес американского писателя вызывали "Записки охотника". Тщетно было бы искать у Джеймса каких бы то ни было следов влияния этой книги, которая во многом является вершиной тургеневского творчества. Джеймс высоко ценил "Записки охотника"; как критик он сознавал их достоинства, но как писатель он остался к ним совершенно равнодушным. Проблематика "Записок", сама их тема были чужды Джеймсу. Его писательское воображение волновали только те драмы, которые разыгрывались в дворянских гнездах, драмы в крестьянских лачугах интересовали его только как читателя и лишь в тех случаях, когда они были описаны рукой мастера, подобного Тургеневу.
Многие тургеневские образы служили для Джеймса как бы толчком к созданию собственных персонажей, они играли роль катализатора, ускорявшего его творческий процесс в определенном направлении. Очень часто, однако, Джеймс воспринимал и интерпретировал эти образы иначе, чем сам автор и большинство его русских читателей. Он находил в них то, что желал найти, что соответствовало его художественной индивидуальности, отбрасывая все то, что было ей чуждо. Характерен в этом отношении подход Джеймса к образу Ру-дина. Джеймс видел в нем обобщение некоторых сторон человеческого характера. Обстоятельства, сформировавшие этот характер, его общественное значение выпали из поля его зрения. Тургенев, как известно, изобразил в Рудине Михаила Бакунина, близкого друга своей молодости. Первоначальное ироническое заглавие "Гениальная натура" он отбросил, по-видимому, не только потому, что оно не отвечало всей сложности авторского отношения к герою, но также и оттого, что в процессе работы изображение личных качеств этого персонажа все более отступало на второй план, тогда как главным становилось стремление понять, почему русская жизнь производит таких героев и какое место они в ней занимают. Джеймс, напротив, воспринял Руди-на только как "фатально сложного" человека, обреченного из-за этой сложности на поражение. Именно таким Джеймс изобразил героя своего романа "Родрик Хадсон". Родрик — тоже "гениальная натура". В начале романа этот молодой скульптор полон грандиозных замыслов: он мечтает создать величественный образ своей страны, воплотить в камйе совершенство человеческого духа. Его первые опыты вселяют самые радужные надежды. Но — увы! — Хадсон "способен и все-таки очевидно не способен совершать великие дела; он силен в своих порывах, словах, увлечениях, но слаб в действии, способности согласовывать свои чувства и поступки". Он не осуществляет ни одного из своих великих замыслов и гибнет. В позднейшем предисловии к роману Джеймс определял главный недостаток книги как использование "неправильной временной схемы": "Моя ошибка в отношении характера Родрика заключалась в том, что быстрота, с которой совершается его распад, лишает его нашего понимания и сочувствия" (24; р. 12). Вряд ли можно согласиться с этим. Крушение Рудина совершается в течение очень и очень длительного периода, но разве в этом причина его убедительности? Даже если бы Джеймс растянул гибель Родрика на десятилетия, она не стала бы от этого более мотивированной.
Джеймс не мог не видеть, что одним из важнейших преимуществ Тургенева была его способность ставить в своих произведениях острейшие общественные проблемы, откликаться на самые животрепещущие события. Американский писатель сделал попытку пойти тем же путем: в 1886 г. появились два его романа— "Бостонцы" и "Княгиня Казамассима". В системе образов и сюжете "Бостонцев" мы не находим прямого влияния Тургенева, хотя с первых же страниц героиня Оливия Ченселлор объявляется "нигилисткой", а над всем романом витает тень emancipee Кукшиной и доносятся отголоски ее спора с Ситниковым о том, "что такое брак — предрассудок или преступление". Что касается "Княгини Казамассимы", то здесь Джеймс в какой-то степени отталкивался от своей интерпретации "Нови" (а отчасти и "Дыма": в образе княгини воплощены некоторые черты Ирины Ратмировой, а собрание заговорщиков в таверне "Солнце и луна" напоминает сборища у Губарева).
В своей рецензии на "Новь", которая была опубликована в 1877 г., Джеймс истолковал основной конфликт романа следующим образом: "Молодой человек с эстетическими наклонностями отваживается играть с революцией и находит ее грубой, безобразной, вульгарной и, более того, очень жестокой; реальность вызывает у него глубокое отвращение"36. В основу "Княгини" Джеймс положил точно такую же коллизию. Однако, в отличие от Тургенева, называвшего себя либералом и поддерживавшего дружеские отношения с Лавровым, Лопатиным, Кропоткиным и другими противниками самодержавного строя, Джеймс не питал никаких иллюзий ни относительно демократических механизмов правления, так как знал эту систему изнутри и видел ее изъяны, ни относительно перспектив создания совершенного общества, поскольку ново-английское духовное наследие, неотъемлемой частью которого была теория неискоренимой порочности человеческой природы, не позволяло ему уверовать в возможность наступления на земле золотого века. Поэтому "Княгиня Казамассима", несмотря на многочисленные параллели с "Новью", проникнута социальным пессимизмом, который Тургеневу присущ не был. В романе Джеймса не нашлось места таким светлым образам, как Марианна, готовая на самопожертвование во имя идеи справедливости. Даже в обрисованном с явной симпатией парижском коммунаре Джеймс с горечью обнаруживает тайную пружину его радикализма: зависть. Концепция "Княгини Казамассимы" оказалась ближе к "Бесам" Достоевского, о которых Джеймс ничего не знал, нежели к тургеневской "Нови", внимательно им прочитанной и отрецензированной.
относится в равной степени и к его художественной практике, и к его эстетической теории. Тургенев был одним из тех европейских классиков, которые помогли Джеймсу глубоко оценить значение правды в искусстве, освободиться от искажающих эту правду условностей, составлявших в том числе наследие романтизма. В то же время именно у Тургенева Джеймс находил поддержку в своем стремлении к романтически возвышенному изображению тех явлений действительности, в которых воплощался его эстетический и нравственный идеал. Джеймс научился у Тургенева сосредоточивать интерес повествования не на сюжете или интриге, а на самых обыкновенных человеческих характерах во всей их "изумительной сложности". В тургеневских характерах Джеймс находил единство частного и общего, типичного и индивидуального, и в своем собственном творчестве он также стремился руководствоваться этим важнейшим принципом реалистического метода.
Произведения Тургенева навсегда остались для Джеймса ярчайшим примером гармонии формы и содержания. Исключительное богатство содержания при безупречности формы делало творчество русского писателя в глазах Джеймса самым неоспоримым и веским доказательством ложности как теории "чистого искусства", так и распространившегося на рубеже XIX-XX веков взгляда на литературу как на средство воздействия на общественную жизнь, не требующее забот об эстетическом совершенстве.
Примечания.
27 См.: SchuylerE. Memoir and Essays. N. Y., 1901, p. 42.
28 James H. French Poets and Novelists. N. Y., 1904, p. 210.
30 Howells W. D. European and American Masters. N. Y., 1963, p. 164.
31 Kelly C. P. The Early Development of Henry James. Urbana, Univ. of Illinois Press, 1965, p. 176.
32 Бялый Г. А. Тургенев и русский реализм. М., 1962, с. 4.
35 Писатели США о литературе. М., Прогресс, 1982, т. 1, с. 120.
36 James H. Literary Reviews and Essays. N. Y., 1957, p. 191.