2. ЭДГАР АЛЛАН ПО И ЭМИЛИ ДИККИНСОН
Наивысшей точки своего развития американская романтическая поэзия достигла в творчестве Эдгара Аллана По (1809-49). Но для американской культуры XIX века оно оказалось чуждым и неприемлемым. На похоронах По присутствовали всего девять человек. Признание, хоть и посмертное, По нашёл прежде всего во Франции, где его назвали своим учителем Шарль Бодлер и Стефан Малларме, а затем - Поль Валери. Открытием, откровением для европейских поэтов явились беспримерные суггестивные, т. е. связанные с внушением, воздействием на подсознание, эмоциональные возможности поэтического слова, продемонстрированные По. И ранее европейские поэты-романтики смотрели на поэзию как на магию, заклинание, завораживание, но Эдгар По поверил эту магическую гармонию алгеброй рационального анализа. Звучит оксюмороном, соединением несочетаемого - рационалист-романтик, но именно таков был Эдгар По. В своей статье "Философия творчества" он подробно анализирует механизм воздействия стиха на слушателя, разъясняя построение своего знаменитого стихотворения "Ворон" с его завораживающим рефреном Nevermore.
В Россию же поэзия Эдгара По пришла с большим запозданием и, в значительной степени, - через французскую поэзию. В антологии Гербеля 1875 года, через четверть века после смерти По, его стихов ещё нет. Любопытно проследить историю вхождения поэзии По в русскую культуру на примере самого, наверное, известного его стихотворения - "Ворон" (The Raven). Первый не перевод, а скорее, попытка перевода "Ворона" была сделана в 1878 году поэтом и критиком Андриевским. Почему-то он решил переводить стихи, в оригинале написанные восьмистопным хореем, используя традиционный русский четырёхстопный ямб, изменив при этом всю тщательно продуманную систему рифмовки и потеряв по дороге пресловутое Nevermore. (Кстати, Малларме вообще переводил "Ворона" прозой, отказавшись даже от попытки воспроизвести мелодику стиха. Эта традиция стала главенствующей в западно-европейской и американской школах перевода в отличие от русской. Французское издание "Ворона" в переводе Малларме вышло в оформлении Эдуарда Манэ).
Только в начале двадцатого века русские поэты, словно приняв вызов, начали наперебой переводить По. Известно не менее полутора десятка переводов "Ворона", в том числе высокопрофессиональные работы Бальмонта, Брюсова, Мережковского, Оленича-Гнененко. И Бальмонт, и Брюсов - оба предприняли перевод полного поэтического наследия По, при этом можно сказать, что и их оригинальное творчество во многом развивалось под влиянием Эдгара По. Состоялся как бы негласный поэтический турнир. Его победителем, на мой взгляд, стал одесский литератор, будущий сионистский лидер, Владимир Сергеевич Жаботинский, печатавшийся под псевдонимом Altalena. О популярности перевода Жаботинского можно судить хотя бы по распространённым в России в 1910-е годы изданиям "Чтец-декламатор". Практически все они включают в себя "Ворона" именно в переводе Жаботинского. С начала 1920-х годов имя Жаботинского в советской печати не упоминается, исчезают и публикации его переводов из Эдгара По. Вместо этого, каноническим становится перевод Михаила Зенкевича, но даже поверхностный анализ свидетельствует о его несамостоятельности, вторичности по отношению к переводу Жаботинского. И только недавно справедливость восторжествовала - последние издания Эдгара По на русском возвратили читателю перевод Altalenа:
ВОРОН
Как-то в полночь, утомлённый, я забылся, полусонный,
Над таинственным значеньем фолианта одного;
Я дремал, и всё молчало... Что-то тихо прозвучало -
Что-то тихо застучало у порога моего.
Я подумал: "То стучится гость у входа моего -
Гость, и больше ничего".
Помню всё, как это было: мрак, декабрь, ненастье выло,
Гас очаг мой, так уныло падал отблеск от него...
Не светало... Что за муки! Не могла мне глубь науки
Дать забвенье о разлуке с девой сердца моего, -
О Леноре, взятой в Небо, прочь из дома моего, -
Не оставив ничего...
Шелест шёлка, шум и шорох в мягких пурпуровых шторах -
Чуткой, жуткой, странной дрожью проникал меня всего;
И, смиряя страх минутный, я шепнул в тревоге смутной:
"То стучится бесприютный гость у входа моего -
Поздний путник там стучится у порога моего -
Гость, и больше ничего".
Стихло сердце понемногу. Я направился к порогу,
Восклицая: "Вы простите - я помедлил оттого,
Что дремал в унылой скуке - и проснулся лишь при стуке,
При неясном лёгком звуке у порога моего".
И широко распахнул я дверь жилища моего -
Мрак, и больше ничего.
Мрак бездонный озирая, там стоял я, замирая
В ощущеньях, человеку незнакомых до того;
Но царила тьма сурово средь безмолвия ночного,
И единственное слово чуть прорезало его -
Зов "Ленора..." - только эхо повторило мне его -
Эхо, больше ничего...
И, смущённый непонятно, я лишь шаг ступил обратно -
Снова стук - уже слышнее, чем звучал он до того.
Я промолвил: "Что дрожу я? Ветер ставни рвёт, бушуя, -
Наконец-то разрешу я, в чём здесь скрыто волшебство -
Это ставень, это буря: весь секрет и волшебство -
Вихрь, и больше ничего".
Вышел статный, древний Ворон - старой сказки божество;
Без поклона, смело, гордо, он прошёл легко и твёрдо, -
Воспарил, с осанкой лорда, к верху дома моего
И вверху, на бюст Паллады, у порога моего
Сел - и больше ничего.
Оглядев его пытливо, сквозь печаль мою тоскливо
Улыбнулся я, - так важен был и вид его, и взор:
"Ты без рыцарского знака - смотришь рыцарем, однако,
Сын страны, где в царстве Мрака Ночь раскинула шатёр!
Как зовут тебя в том царстве, где стоит Её шатёр?"
Каркнул Ворон: "Nevermore".
Изумился я сначала: слово ясно прозвучало,
Как удар, - но что за имя "Никогда"? И до сих пор
Был ли смертный в мире целом, в чьём жилище опустелом
Над дверьми, на бюсте белом, словно призрак древних пор,
Сел бы важный, мрачный, хмурый, чёрный Ворон древних пор
И назвался: "Nevermore".
Но, прокаркав это слово, вновь уж он молчал сурово,
Точно в нём излив всю душу, вновь замкнул её затвор.
Он сидел легко и статно - и шепнул я еле внятно:
"Завтра утром невозвратно улетит он на простор -
Как друзья, как все надежды, улетит он на простор..."
Каркнул Ворон: "Nevermore"...
Ну и так далее - поэма слишком велика по размеру, чтобы цитировать её целиком.
Любопытно, что в последующие годы воздействие, обаяние стихов По как бы ушло. Их формальная изощрёность, так некогда способствовавшая их популярности, стала отталкивать от них читателя, восприниматься как чисто литературная игра. В 1960-е годы это стало настолько ясно, что Андрей Вознесенский в своей поэме "Оза" дал безжалостный иронический парафраз "Ворона":
В час отлива возле чайной
я лежал в ночи печальной,
говорил друзьям об Озе и величье бытия,
но внезапно чёрный ворон
примешался к разговорам,
вспыхнув синими очами, он сказал: "А на фига?"
Я вскричал: "Мне жаль вас, птица,
человеком вам родиться б,
счастье высшее трудиться,
полпланеты раскроя..."
Он сказал: "А на... фига?!"
И так далее.
Немногим менее популярны, чем "Ворон" были в России и переводы таких стихов По, как "Аннабел Ли", "Улялюм", "Колокола" (в 1913 году Сергей Владимирович Рахманинов написал симфоническую поэму "Колокола" для оркестра и хора, используя перевод Бальмонта, - нечастый случай обращения к иноязычным, переводным произведениям), "Эльдорадо".
Небольшие размеры последнего дают возможность сопоставить несколько его переводов на русский (их известно не менее десятка), дабы лучше почувствовать возникающие при этом поэтические трудности. Пожалуй, наиболее формально адекватный перевод был дан Валерием Яковлевичем Брюсовым:
ЭЛЬ-ДОРАДО
Он на коне,
В лучах и тенях ада,
Песнь на устах,
В днях и годах
Искал он Эль-Дорадо.
И стал он сед
От долгих лет,
На сердце - тени Ада.
Искал года,
Но нет следа
Страны той - Эль-Дорадо.
И он устал,
В степи упал...
Предстала тень из Ада,
И он, без сил,
Её спросил:
"О Тень, где Эль-Дорадо?"
"На склоны чёрных лунных гор
Пройди, - где тени Ада! -
В ответ Она. -
Во мгле без дна -
"
Вместе с тем, явная сухость перевода, непоэтичность его звучания - всё это заставляло переводчиков искать обходные пути. Многие при этом отказались от использования постоянной перекрёстной рифмы на "Эльдорадо", повторяющейся в оригинале в каждой строфе ("тени ада" у Брюсова, "пощады" у Оленича-Гнененко). Как правило, стремление придать стихотворению большую естественность и живость звучания приводило к появлению произвольной, несвойственной оригиналу лексики. Это проявилось уже у Константина Дмитриевича Бальмонта:
ЭЛЬДОРАДО
Между гор и долин
Едет рыцарь один,
Никого ему в мире не надо.
Он всё едет вперёд,
Он всё песню поёт,
Он замыслил найти Эльдорадо.
Но в скитаньях - один
Дожил он до седин,
И погасла былая отрада.
Ездил рыцарь везде,
Но не встретил нигде,
Не нашёл он нигде Эльдорадо.
И когда он устал,
Пред скитальцем предстал
Странный призрак - и шепчет: "Что надо?"
Тотчас рыцарь ему:
"Расскажи, не пойму,
Укажи, где страна Эльдорадо."
"Где рождается день,
Лунных Гор где чуть зрима громада.
Через ад, через рай,
Всё вперёд поезжай,
Если хочешь найти Эльдорадо!"
Своего апогея эта тенденция достигла в скандальном переводе В. Топорова, непонятно каким образом проникшем на страницы престижного издания Библиотеки Всемирной Литературы. Во всём тексте перевода от оригинала осталось только два слова - "он" и "Эльдорадо", всё же остальное ни по духу, ни по стилю не имеет никакого отношения к По, при этом "ключевые" слова, принципиально важные для поэтики По, исчезли. Опус этот настолько плох, что не хочется цитировать его даже в качестве курьёза. При этом Топоров оправдывает свой волюнтаризм заглаженностью, затёртостью традиционных переводов.
В своё время и я пытался преодолеть трафареты в переводе этого стихотворения. При этом я, правда, честно назвал свою попытку "иронизированным переводом" и превратил его в песенку:
ЭЛЬДОРАДО
Говорят, по Земле
Ездил рыцарь в седле
В зной дневной и в ночную прохладу,
Песню он напевал
И повсюду искал
Золотую страну Эльдорадо
(Он повсюду искал
Среди снега и скал
Золотую страну Эльдорадо.)
Но года пронеслись,
Стал он сед, стал он лыс,
Да и с сердцем больным нету слада,
Нет нигде и следа
Долгожданной страны Эльдорадо.
(Но не в этом беда -
Нет нигде и следа
Пресловутой страны Эльдорадо.)
И тогда перед ним
Вдруг предстал пилигрим,
Словно тень, он поехал с ним рядом.
"Странник, - рыцарь вскричал, -
Ты нигде не встречал
Золотую страну Эльдорадо?"
("Странник, - рыцарь вскричал, -
Ты нигде не встречал
Золотую страну Эльдорадо?")
И услышал в ответ:
"Там, где Лунный хребет
Перечёркнут Долиною Ада,
Вот туда, так сказать,
Должен ты доскакать,
Если хочешь найти Эльдорадо.
Там найдёшь ты ключи
От прекрасной страны Эльдорадо."
Эльдорадо...
Эльдорадо...
Эльдора-а-адо...
Если Эдгара По Америка не приняла, то Эмили Диккинсон (1830-86), ныне считающуюся бесспорным классиком литературы США, Америка просто не знала. Впрочем, если бы и знала, то не приняла. Это сейчас в любой антологии англоязычной поэзии Эмили Диккинсон занимает места чуть ли не больше, чем любой другой американский поэт. Однако при жизни было напечатано всего семь её неподписанных стихотворений, которые прошли совершенно незамеченными. Всю свою жизнь она прожила в маленьком городке Амхерст в Новой Англии (это теперь - благодаря Диккинсон - он стал известен); последние годы практически не выходила из дому, разве что по ночам. Была в её жизни какая-то любовная драма, о которой мы практически ничего не знаем. После её смерти обнаружилась картонная коробка, в которой лежали более полутора тысяч стихотворений. Кому-то из наследников пришла в голову мысль опубликовать их, что и было сделано в 1891 году, но при этом редактор издания, понимая, насколько не соответствуют эти стихи действующим канонам, насколько смог, причесал и подравнял их. И только в 1954 году, спустя почти 70 лет после смерти Диккинсон, её стихи были опубликованы так, как были написаны.
быть, в наибольшей степени пригодно для обозначения некоего художественного пространства, общего для самых разных американских поэтов.
Диккинсон писала: "Мои стихи - это моё письмо миру". На своем пути к русскому читателю это письмо должно было преодолеть и традиционализм переводчиков как посредников между поэтом и читателями. Сейчас общим местом стало проведение аналогий между Эмили Диккинсон и Мариной Цветаевой. При всей разнице в жизненном опыте, культурных традициях, темпераменте, душевном складе и т. д., это "сходство" проявляется прежде всего в ломке канонических стихотворных размеров и способов рифмовки ради органического ритма выдыхаемого слова, в пренебрежении необходимостью прописывать все связующие второстепенные перемычки между основными словесными конструкциями. Отсюда, в частности, такое большое значение, придаваемое знакам препинания ("моих преткновения пнях, сплошных препинания знаках" у Цветаевой), огромное количество тире, заглавных букв. И, наверное, необходима была аккумуляция опыта восприятия Цветаевой для адекватного перевода Диккинсон. Впервые в полную меру, по-моему, это было сделано Верой Николаевной Марковой. Каждый переводчик в какой-то степени является первооткрывателем - островов, архипелагов... Маркова совершила два грандиозных открытия - переводы японских трёхстиший хокку и конгениальные переводы Диккинсон, хотя, разумеется, не стоит перечёркивать и сделанное до неё.
Вот несколько переводов из Диккинсон разных лет и разных переводчиков.
* * *
Эндрю Уайес, Мир Кристины, 1948.
Я знаю, что он жив,
От наших грубых глаз
В какой-то светлый атом.
Он хочет поиграть
Со всеми нами в прятки,
Разгаданной загадки!
Но так шутить нельзя
Мучительно-серьёзно,
Не правда ль, слишком зла
Для нашего рассудка, -
Так далеко зашла
Вся эта шутка?
* * *
Есть боль такой пронзительности,
Что цепенит она,
Льдом заполняет пропасть
До самого дна.
Наощупь по льду
Там, где зрячий, наверно,
Попал бы в беду.
Перевод И. Кашкина
* * *
В руке держа пращу.
Пускай Давида я слабей,
Но я не трепещу.
Стою, голыш в руке зажав,
Что - так огромен Голиаф
Иль я ничтожна так?
* * *
Если меня не застанет
Малиновка, прилетев,
У изголовья хлеб.
Если же не сумею
Преодолеть немоты,
Прошепчут мою благодарность
Переводы А. Лейзеровича
* * *
Публикация постыдна.
Разум - с молотка!
Скажут - бедность приневолит -
Что ж - допустим. Но уйти
С чердака честней -
Белым - к белому Творцу -
Чем продать свой снег.
Дать её небесной сути
Телесный аналог.
Милостью торгуй Господней -
Но не смей унизить Гений
Ярлыком цен.
* * *
Он был Поэт -
Гигантский смысл
Из будничных понятий -
Редчайший аромат
Из самых ординарных трав,
Замусоривших двор -
Мы были до сих пор!
Картин Первоискатель -
Зоркости урок -
Поэт нас - по контрасту -
Казне - столь невесомой -
Он - сам - своё богатство -
За чертой времён.
* * *
Нет - радостней побыть
С прекрасной невозможностью -
Как гость чужой судьбы.
Что пальцы чувствовать должны -
Такую радугу скорбей -
Такой цветущий ад?
Мне - говорить - как флейты?
Нет - покоряясь им -
Лететь - как лёгкий дым -
Селеньями эфира -
Всё дальше в высоту
Короткий стерженёк - мой пирс
Мне сделаться Поэтом?
Нет - изощрить мой слух.
Не ищет он заслуг -
Безмерно грозный дар!
Меня бы сжёг Мелодий
Молнийный удар.
Переводы В. Марковой