1. ОТ АННЫ БРЭДСТРИТ ДО ГЕНРИ ЛОНГФЕЛЛО
Начиная разговор о поэзии США, крайне заманчиво и любопытно попытаться проиллюстрировать его картинами и фотографиями американских мастеров. Подбирая иллюстрации, я получил огромное удовольствие, роясь в ретроспективных альбомах истории фотографии в США и авторских альбомах таких корифеев как Альфред Айзенштадт, Юсуф Карш, Арнольд Ньюман, Альфред Стейглиц, Эдвард Стейхен и других. Но ещё более интересно, пожалуй, было погрузиться в мир американской живописи. К нашему стыду, в большинстве своём мы её практически не знаем, за исключением нескольких имён, по тем или иным причинам получившим известность в Советском Союзе, типа Рокуэлла Кента. Многие наши соотечественники, приходя в американские музеи, сразу устремляются в залы западно-европейского и восточного искусства, пренебрежительно минуя американские залы. Вместе с тем, там можно увидеть работы таких интереснейших и оригинальнейших мастеров, как Джон Копли, династия Пил (отец Чарльз и три сына с незамысловатыми именами: Рафаэль, Рембрандт и Рубенс), Эшер Дюранд, Альберт Райдер, Уинслоу Хомер, Джордж Иннесс, Джеймс Уистлер, Томас Икинс, Грэнт Вуд, Джорджия О'Киф, Томас Бентон, Эдвард Хоппер, Эндрю Уайес и многие другие. Я имею в виду так называемую реалистическую или фигуративную живопись, не касаясь, условно говоря, абстрактного искусства, относящегося, на мой взгляд, к совершенно иной сфере. Естественно, мой выбор иллюстраций был не только ограничен возможностями их воспроизведения, но и весьма субъективен и обусловлен основной задачей - рассказа об американской поэзии.
Глядя на картины американских художников, чётко видишь, насколько они в основной своей массе отличаются от более привычных нам русских и европейских классических образцов - по крайней мере, в традиционном представлении, сложившемся в XVI-XVIII и особенно - XIX веках. В основном американская живопись намного суше, графичнее, риторичнее, рассудочнее. Иногда создаётся впечатление, что она (опять же оговорюсь - в большинстве случаев и применительно именно к фигуративному искусству) по своему происхождению восходит как бы непосредственно к искусству Возрождения, причём, может быть, в большей степени - в его северном варианте, минуя живопись последующих веков, вплоть до конца девятнадцатого.
Примерно то же самое (с учётом всей условности аналогий) можно было бы сказать и об американской поэзии. Она совершенно иная, чем, скажем, русская, французская или немецкая, даже английская.
В своей книге "Беседы с Бродским" Соломон Волков приводит такой диалог о Роберте Фросте как об одном из наиболее характерных американских поэтов:
"Бродский: Русский поэт стихами пользуется, чтобы высказаться, чтобы душу излить. Даже самый отстранённый, самый холодный, самый формальный из русских поэтов... Почти вся современная поэзия своим существованием обязана в той или иной степени романтической линии. Фрост совершенно не связан с романтизмом. Он находится настолько же вне европейской традиции, насколько национальный американский опыт отличен от европейского.
Волков: И что вы видите в этом специфически американского?
Бродский: Колоссальная сдержанность и никакой лирики. Никакого пафоса. Всё названо своими именами... В протестантском искусстве нет склонности к оцерковливанию образности, нет склонности к ритуалу. В то время как в России традиция иная. Вот почему так трудно каким бы то ни было образом поместить Фроста в контекст русской литературы. Вот почему мироощущение Фроста, а вслед за мироощущением и его стих настолько альтернативны русскому. Он абсолютно другой.
Волков: В чём вы видите своеобразие Фроста как выразителя американского национального сознания?
Бродский: Фрост ощущает изолированность своего существования. Абсолютную изолированность. Никто и ничто ему не помощник. Невероятный индивидуализм, да? Но индивидуализм не в его романтическом европейском варианте, не как отказ от общества... Индивидуализм Фроста иной: это осознание, что надеяться не на кого, кроме как на самого себя."
В предисловии к одной из антологий русских переводов американской поэзии её составитель С. Б. Джимбинов замечает - "Никто из американских поэтов не написал бы "И скучно, и грустно, и некому руку подать..."". Один из наших современных поэтов, преподающий ныне литературу в американском университете (кажется, Евтушенко), писал о том, как он был поражён, дав своим студентам для разбора стихотворение Тютчева "Silentium!" ("Молчи, скрывайся и таи и чувства, и мечты свои...") и столкнувшись с полным неприятием ими этого стихотворения: его императивного духа - повелительного наклонения, с одной стороны, и самой идеи о том, что "мысль изречённая есть ложь", с другой стороны.
Примерно полтора века назад Николай Васильевич Гоголь написал: "... Мы сами никогда бы не столкнулись с немцами, если бы не явился среди нас такой поэт, который показал нам весь этот новый необыкновенный мир сквозь ясное стекло своей собственной природы, нам более доступной, нежели немецкая. Этот поэт - Жуковский, наша замечательная оригинальность!"
Американская "природа", американская ментальная традиция нам ещё менее близка и "доступна", нежели немецкая. Так что замечание Гоголя может быть перенесено на поэзию США, во многом открытую для русского читателя трудами двух "замечательных оригинальностей" - перевод-чиков Михаила Александровича Зенкевича и Ивана Александровича Кашкина, создателей антология "Поэты Америки. ХХ век", выпущенной ГИХЛ в 1939 году. Надо сказать, что при всём своём тесном сотрудничестве в "человеческом плане" Иван Александрович и Михаил Александрович отличались друг от друга не менее, чем Иван Иванович от Ивана Никифоровича, - каждый со своим характером, своими вкусами, своими пристрастиями, своими понятиями.
Антология Зенкевича и Кашкина представляла американских поэтов первой трети ХХ века. Впоследствии каждый из них выпустил по отдельной книге-антологии поэтов США в своих переводах с охватом более широких временных интервалов: "Слышу, поёт Америка" И. Кашкина и "Американские поэты в переводах М. Зенкевича". Среди открывателей более поздней американской поэзии, в первую очередь, надо назвать трагически погибшего Андрея Сергеева. К сожалению, он не успел выпустить своего сборника переводов. Зато появились антологии "Современная американская поэзия" (составители А. Зверев и И. Левидова, "Прогресс", 1975), "Поэзия США" (сост. А. Зверев, "Худ. Лит.", 1982) и "Американская поэзия в русских переводах XIX-XX веков" (сост. С. Джимбинов, "Радуга", 1983), а также отдельные издания стихов Фроста, Сэндберга, Робинсона, Эллиота, Уильямса, Хьюза, Нэша, Смита и т. д. в переводах тех же Кашкина, Зенкевича, Сергеева, а также Ананишвили, Рогова, Комаровой, Британишского и других.
И далее, хотя поэзия США в настоящее время, на мой взгляд, переживает не самый лучший период своего развития, продолжается углубление и расширение знакомства русских читателей с американскими поэтами. Существенный вклад в этот процесс внёс Иосиф Бродский.
При этом не следует забывать, что книге Кашкина и Зенкевича предшествовала, скажем, работа Корнея Ивановича Чуковского не просто по переводу на русский язык стихов Уолта Уитмена, но и по формированию традиции перевода на русский так называемого "свободного стиха", занявшего доминирующие позиции в поэзии США ХХ века, как, впрочем, и в поэзии большинства европейских стран. Практически одновременно трудами Брюсова, Бальмонта, Жаботинского, Оленича-Гнененко в русскую поэзию вошли стихи Эдгара По, а до того Вейнберг, Михайлов, Михаловский и Бунин ввели в русскую поэзию творчество Лонгфелло.
Первой книгой американского литератора, опубликованной в русском переводе ещё в 1784 году, была брошюра Бенджамена Франклина "Путь к богатству", озаглавленная переводчиком "Учение добродушного Рихарда" - очевидно, по названию альманаха "Poor Richard", издававшегося Франклином. Романы Фенимора Купера и новеллы Вашингтона Ирвинга переводились в России с середины 20-х годов XIX века. Пушкин читал и комментировал "Записки Джона Тернера". Первое же обращение к американской поэзии последовало много позже - только в 1860 году. Это был перевод стихотворения Лонгфелло "Псалом жизни", выполненный Дмитрием Ознобишиным. За последующие полвека это стихотворение переводилось ещё никак не менее 15 раз.
"Английские поэты в биографиях и образах". Туда вошли и произведения двух американских авторов - стихотворение Уильяма Брайанта "Танатопсис" в переводе Алексея Плещеева и весьма представительная подборка Генри Лонгфелло - пятнадцать стихотворений, большой отрывок из поэмы "Эвангелина" в переводах Петра Вейнберга и 12 (из 22) глав "Песни о Гайавате" в переводе Дмитрия Михаловского.
В предисловии к выпущенной в США несколько лет назад антологии "300 лет американской поэзии", в первой же фразе цитируется высказывание известной американской писательницы Гертруды Стейн о том, что основная традиция американской поэзии заключается в отсутствии в ней каких бы то ни было традиций. В предисловии к одной из советских антологий поэзии США мы читаем: "Одна из главных особенностей американской поэзии - необыкновенное разнообразие составляющих её личностей. Уолес Стивенс, Марианна Мур, Э. Э. Каммингс, Харт Крейн, Огден Нэш, наконец, Pоберт Фрост - что у них общего друг с другом или с другими поэтами Америки? Отчасти это можно объяснить пестротой и многокрасочностью национального состава США. Даже знаменитый "плавильный котёл" американской жизни не выплавил всё шведское из Карла Сэндберга, всё голландское и немецкое из Уоллеса Стивенса, испанское из У. К. Уильямса, итальянское из Дж. Чиарди... Но главная причина, может быть, в том особом американском индивидуализме, который заставлял ещё первых поселенцев селиться так далеко друг от друга."
сродство, некие перекрестия и параллели выступают, в том числе, - и через переклички между произведениями американской поэзии и изобразительного искусства.
Первым американским поэтом была женщина. Первая книга американских стихов была издана в 1650 году в Лондоне и называлась в барочном вкусе того времени многословно и витиевато: "Десятая муза, объявившаяся недавно в Америке, или Несколько стихотворений, сочинённых с большим разнообразием остроумия и учёности". Книга вышла без имени автора, было сказано лишь, что стихи сочинила "благородная дама из тех мест". "Благородную даму", жену губернатора Массачусетской колонии, мать восьмерых детей, звали Анна Брэдстрит (1612-1672).
Казалось бы, известные строгостью своих нравов английские протестанты (пуритане), составившие ядро будущей нации, не особенно были склонны к изъяснению своих чувств стихами. Однако первым американским "бестселлером" стала как раз стихотворная книга - поэма пастора Майкла Уиглсворта "День Страшного суда". Считается, что каждый двенадцатый житель Новой Англии купил эту книгу. Автор сам объяснял, почему он решил обратиться к стихотворной форме: "Стих настигнет того, кто убежал от проповеди".
Другое классическое произведение американской поэзии, неизменно включаемое во все хрестоматии и антологии, стихотворение "Танатопсис", т. е. по-гречески "картина смерти", Уильяма Каллена Брайанта представляло собой опыт поэтического осмысления смерти в духе классической английской так называемой "кладбищенской школы". При этом сам Брайант (1794-1878) был убеждён, что Америке нужна национальная поэзия, отличная от английской. Когда его брат под влиянием оды "К жаворонку" Шелли написал своё стихотворение о жаворонке, Брайант попенял ему: "Ты видел когда-нибудь жаворонка? Жаворонок - английская птица, и американец, который никогда не был в Европе, не имеет права восторгаться этой птицей".
Тем не менее, в своей поэтической практике первые американские поэты целиком оставались в рамках английской поэтической традиции. Английский язык указывал готовый путь для мыслей и чувств, рождал привычные ассоциации. Филипп Френо (1752-1832) писал в 1776 году, вскоре после получения страной независимости: "Политическая и литературная независимость нации - совершенно разные вещи. Первую мы получили за семь лет, второй же, может быть, не удастся добиться и за семь столетий". Американская литература получила в готовом виде язык, на котором ещё недавно писал Шекспир. Это был и великий дар, и великая опасность, - опасность несамостоятельности, вторичности. Надо сказать, что эта опасность была преодолена за неизмеримо более короткие сроки, чем те, о которых говорил Френо.
"Эпитафию, написанную для собственного надгробного памятника" Бенджаменом Франклином (1706-1790). Вот как она звучит в моей интерпретации:
Бренная оболочка
Бенджамена Франклина,
типографа,
подобно обветшалой книге
стёршимися тиснением и позолотой переплёта,
покоится здесь пищей для червей
в ожидании нового издания
в более совершенной редакции,
Автором.
Эпитафия была написана Франклином в возрасте 22-х лет; на реальном же надгробном камне значатся только имена Франклина и его жены. Имя само по себе может оказаться более красноречиво, чем любые пышные эпитафии.
Пуританское начало, стремление к нравственному усовершенствованию проявились в творчестве Ральфа Уолдо Эмерсона (1803-82) или, как его называли, "мудреца из Конкорда", и его ученика, последователя и сподвижника Генри Дэвида Торо (1817-62). Эмерсон готовился к карьере священника-унитарианца, но стал философом, основоположником американского трансцендентализма. Торо, питая отвращение к прагматизму, практицизму, культу успеха и богатства, пронизывавшим американское общество, в 1845 году ушёл от цивилизации и поселился на берегу Уолденского пруда в хижине, построенной собственными руками. Опыт нравственного усовершенствования, длившийся два года, он описал в книге "Уолден, или Жизнь в лесу". Вышедшая в 1854 году, она стала одной из первых достопримечательностей американской литературы. Пантеистический романтизм Торо привлекал к себе и Льва Толстого, и Махатму Ганди. Но важнее (для нас!), пожалуй, то, что отзвуки голоса Торо мы услышим потом, скажем, в стихах Роберта Фроста. Я был очень доволен, наткнувшись на репродукцию картины анонимного художника-самоучки "Размышления на берегу моря", прекрасно, по-моему, соответствующей стихотворению Торо.
* * *
Вся жизнь моя - по берегу прогулка,
Когда замешкаюсь на берегу.
Я часто занят пристальной разведкой,
Чтоб выхватить из волн дневной улов -
Что Океан мне подарить готов.
С немногими встречаюсь я нежданно,
Морская даль милей всем, чем земля.
Мне кажется, что тайны Океана
В глубь прячет жемчуг море голубое
И водорослей красных волоса,
А здесь я ощущаю пульс прибоя
И слышу всех погибших голоса.
Генри Уодсворт Лонгфелло (1807-1882) был одним из первых литераторов США, запечатлённых на фотопластинке, и его изображение занимает почётное место в бостонском Музее изящных искусств (The Museum of Fine Arts), как бы открывая галерею замечательных фотопортретов американских поэтов.
Современному русскому читателю Лонгфелло известен прежде всего как автор "Песни о Гайавате", которую сам он с гордостью называл "индейской Эддой" (по названию сборника древне-исландских мифологических и героических песен и сказаний, бытовавших в устной традиции народов германской группы и сохранившихся в рукописи ХIII века, - так называемая "Старшая Эдда"). В золотой фонд русской литературы вошёл её перевод, сделанный в 1896 году Иваном Алексеевичем Буниным. Более того, как высшая степень признания, он стал классическим детским чтением - как "Робинзон Крузо", "Гулливер" или "Остров сокровищ", независимо от того, для чего предназначал свою книгу сам автор. Бунину не было и десяти лет, когда домашний учитель познакомил его с антологией Гербеля, где были напечатаны главы из "Песни о Гайавате" в переводе Михаловского. Позже писатель вспоминал: "Первыми моими книгами для чтения были "Английские поэты" Гербеля и "Одиссея" Гомера". В 26 лет молодой сотрудник газеты "Орловские ведомости" напечатал в Приложении к газете свой перевод "Песни о Гайавате", после которого, кажется, уже никто не покушался на иную трактовку. Правда, и потребности такой не было.
Вместе с тем, для русского читателя 60-х годов позапрошлого века Лонгфелло - в первую очередь воспринимался как автор цикла "Стихи о рабстве" (Poems of Slavery). 19 февраля 1861 года в России была провозглашена отмена крепостного права, и сразу же три русских журнала разной политической направленности напечатали в трёх разных переводах "Сон невольника" из этого цикла. Для американского же читателя, Лонгфелло - прежде всего автор хрестоматийных баллад из жизни колонистов-первопоселенцев ("Скачка Поля Ревира", "Сватовство Майлса Стэндиша") и классических, "школьных" стихотворений "Еврейское кладбище в Ньюпорте", "Эксцельсиор", "Псалом жизни" и др.
ПСАЛОМ ЖИЗНИ
"Наша жизнь лишь сон пустой!"
Мёртв тот ум, который дремлет!
Жизнь не призрак золотой.
"Прах и прахом станешь снова", -
Не о духе изрекли.
Нет, не скорбь, не наслажденье
Нашей жизни цель и путь, -
Завтра дальше досягнуть.
Труден путь, а Время рьяно
Мчится, - пусть у нас сердца
Бьют в груди, как барабаны,
На всемирном поле жизни,
Где сомкнулся ратный строй,
Будь не скот тупой на тризне,
А сражайся как герой!
И не Прошлым, что мертво,
Жить должны мы Настоящим,
В нём лишь - жизни торжество!
По великим путь свой мерьте,
Чтоб оставить после смерти
След на берегу песчаном
Увидавши, будет рад
Заблудившийся наш брат.
Будем же в труду суровом,
Не страшась любой судьбы,
В достиженьи вечно новом
(Перевод М. Зенкевича)
Лонгфелло был наиболее влиятельным американским поэтом, несшим европейские традиции в американскую культуру. Достаточно сказать, что он перевёл на английский язык "Божественную комедию" Данте, выпустил том своих переводов "Поэты и поэзия Европы", в течение многих лет читал в Гарварде курсы западно-европейских литератур. Когда он умер, был объявлен траур не только в Америке, но и в Англии. Бюст Лонгфелло установлен а Вестминстерском аббатстве - высшая честь, которой может быть удостоен англоязычный литератор. Со временем, однако, слава Лонгфелло пошла на убыль - он стал казаться сентиментальным и высокопарным. "Песнь о Гайавате" объявляли списанной с финского эпоса "Калевипоэг", а знаменитые в прошлом стихи к концу столетия стали излюбленной мишенью для пародий. Лонгфелло ругали за то, за что недавно хвалили, - за следование европейским традициям, за "литературность".
В России Лонгфелло переводили и читали много и охотно. Очень популярно, в частности, было стихотворение "Excelsior!" (Всё выше! - лат.), воспринимавшееся и как призыв к личному нравственному совершенствованию, и как своего рода символ служения высоким идеалам, преобразованию общества.
EXCELSIOR!
Шёл юноша, державший стяг.
И стяг в ночи сиял, как днём,
И странный был девиз на нём:
Excelsior!
Глаза сверкали, как клинок,
И, как серебряный гобой,
Звучал язык для всех чужой:
Excelsior!
"Куда? - в селе сказал старик. -
Там вихрь и стужа, там ледник,
Пред ним, широк, бежит поток".
Но был ответ, как звонкий рог:
Excelsior!
"Приди!
Усни, припав к моей груди!"
В глазах был синий, влажный свет,
Но вздохом прозвучал ответ:
Excelsior!
Он в час заутрени попал,
И хор монахов смолк на миг,
Когда в их гимн ворвался крик:
Excelsior!
Нашла собака через год.
Рука сжимала стяг, застыв,
И тот же был на нём призыв:
Excelsior!
Прекрасный, мёртвый он лежал,
А с неба, в мир камней и льда
Excelsior!
Номер 8(293) 15 апреля 2002 г.