3. УОЛТ УИТМЕН И ЭММА ЛАЗАРУС
Если поэтика Лонгфелло и По явилась как бы высшим проявлением традиционной американской поэзии, развивавшейся более или менее в русле европейских традиций, то стихи Диккинсон, хотя и в скрытом, неявном, имплицитном виде, и, особенно, Уолта Уитмена (1819-92) знаменовали собой появление новой, сугубо американской поэтики. По сути дела, именно творчество Уитмена явило миру в полную меру ту самую "литературную независимость нации", о которой Филипп Френо писал, что её, "может быть, не удастся добиться и за семь столетий" (см. часть 1 настоящих заметок).
Книга стихов Уолта Уитмена "Листья травы", первое издание которой появилось практически одновременно с "Песней о Гайавате" - в 1855 году, не в пример поэме Лонгфелло, довольно долго дожидалась читательского признания. Из литераторов её оценил только Эмерсон. Вместе с тем, надо отдать должное толерантности американских читателей и критиков - несмотря на всю необычность книги её автор не был подвергнут остракизму и потребовалось "всего" пара десятилетий для его признания. Простого взгляда на страницу стихов Уитмена достаточно, чтобы заметить новизну его формы: ничего похожего на традиционную строфику четверостиший, восьмистиший, двухстиший или трёхстиший; строка такая длинная, что для неё часто не хватает всей ширины страницы, её приходится переносить, как будто это проза; полное отсутствие рифм (по крайней мере, в большинстве стихов); отсутствие привычных стихотворных размеров. Этот раскованный "свободный" стих был следствием столь же раскованного содержания, лишённого и намёка на традиционность и литературность: "Камерадо, это не книга. Кто прикасается к ней, прикасается к человеку!"
Считается, что поэзия Уитмена перевернула существовавшие ранее представления о "поэтичном" и "непоэтичном", что прозвучавшее в ней желание "всё принять, никого не отвергнуть, никому не отдать предпочтения" было ничем иным как демократией, ставшей поэзией. Аналогично - "демократической" (в противовес как бы "аристократической", традиционной поэтике) считается и разработанная Уитменом форма "свободного стиха". Это, конечно, справедливо, но с одной поправкой - несомненное влияние не только на самого Уитмена, но и на его восприятие американским читателем оказала Библия с формой её стихов, о которой и сейчас литературоведы не могут прийти к единому мнению - можно ли это считать как бы "прото-свободным" стихом. Именно из Библии и, прежде всего, из Книги Псалмов Уитмен во многом заимствовал не только пафос своей поэзии, но и форму.
Середина ХIХ века явилась временем начала второй промышленной революции - начала широкого распространения железных дорог и изменения в связи с этим отношений человека с пространством и временем, широким распространением фотографии. Всё это, несомненно, оказало огромное влияние на традиционные изобразительное искусство, литературу, музыку, на представления о том, какими они должны быть. Эти изменения нашли отражения и в творчестве, и в жизни Уитмена. В частности, он был первым литератором, чьё изменение облика во времени мы подробно по годам можем проследить по многочисленным оставшимся фотографиям: от тридцатипятилетнего молодого человека, несколько смахивающего на традиционные изображения Иисуса Христа и, может быть, немножко подыгрывающего этому сходству, до убелённого сединами длиннобородого патриарха.
Уитмен ощущал себя, плоть от плоти, частью американской земли: "рождённый здесь от родителей, рождённых здесь от родителей, тоже рождённых здесь..." Он работал на ферме, плотничал, был рассыльным, наборщиком в типографии, школьным учителем, санитаром во время Гражданской войны, просто колесил по Америке...
Стихотворение Уитмена "Локомотив зимой", наверно, в наибольшей степени может рассматриваться в качестве манифеста новой поэзии.
ЛОКОМОТИВ ЗИМОЙ
Хочу тебя прославить,
Тебя, пробивающегося сквозь метель зимним вечером,
Твоё сильное дыхание и мерное биение твоего сердца в тяжёлых доспехах,
Твоё чёрное цилиндрическое тело, охваченное золотом меди и серебром стали,
Твои массивные борта, твои шатуны, снующие у тебя по бокам,
Твой размеренный гул и грохот, то нарастающий, то теряющиёйся вдали,
Твой далеко выступающий вперёд большой фонарь,
Твой длинный белый вымпел пара, слегка розоватый в отсветах,
Густые тёмные клубы дыма, изрыгаемые твоей трубой,
Твой крепко сбитый остов, твои клапаны и поршни, мелькающее,
поблёскивание твоих колёс,
А сзади состав вагонов, послушных, охотно бегущих за тобою
И в зной, и в дождь, то быстро, то медленно, но всегда в упорном беге.
Ты - образ современности, символ движения и силы, пульс континента.
Внося с собой бурю, порывы ветра и хлопья валящего снега,
Днём - предваряемый звоном сигнального колокола,
Ночью - молчаливым миганьем твоих фонарей.
Горластый красавец!
Мчись по моим стихам, освещая их мельканьем твоих фонарей,
оглашая их твоим бесшабашным шумом,
Буйным, заливистым хохотом твоего свистка, будя эхо, грохоча,
сотрясая землю, всё будоража,
Подчиняясь только своим законам, идя свои путём.
И голос твой - не слезливая арфа, не бойкий рояль,
А пронзительный крик, повторяемый скалами и холмами,
Далеко разносящийся вдоль прерий, и по озёрам,
И к вольному небу - весело, сильно, задорно.
Перевод И. Кашкина
Первые переводы Уитмена были напечатаны в России в 1899 году - спустя 7 лет после смерти поэта. Переводчиком был поэт-демократ Тан-Богораз. Однако первым, кто обратил внимание на стихи Уитмена и даже пытался их переводить, был, как ни странно, Иван Сергеевич Тургенев. В 1872 году он писал Павлу Анненкову: "Ничего более поразительного представить себе нельзя!" Но попытка тургеневского перевода затерялась и была опубликована только в 1966 году. Естественно, что Тургенев переводил Уитмена, отталкиваясь от своего опыта "Стихотворений в прозе". Попыток проанализировать обратное влияние - Уитмена на тургеневские "Стихотворения в прозе" - я не знаю. По-моему, не исследовались как следует и пометки Льва Толстого на книгах Уитмена, которые были у него в библиотеке в Ясной Поляне.
В начале века творчеством Уолта Уитмена увлёкся Корней Иванович Чуковский, который оставался верен этому увлечению в течение всей своей жизни, подытожив его книгой "Мой Уитмен", вышедшей вторым изданием незадолго до его смерти. Чуковский вспоминает: "Я купил за четвертак его книгу у какого-то матроса в одесском порту, и книга сразу поглотила меня всего с головой. Это была книга великана, отрешённого от всех мелочей нашего муравьиного быта. Я был потрясён новизной его восприятия жизни и стал новыми глазами глядеть на всё, что окружало меня, - на звёзды, на женщин, на былинки травы, на животных, на морской горизонт, на весь обиход человеческой жизни. Всё это возникло передо мной, озаряемое миллионами солнц, на фоне бесчисленных тысяч веков. В моём юношеском сердце нашли самый сочувственный отклик и его призывы к экстатической дружбе и его светлые гимны равенству, труду, демократии, и его радостное опьянение своим бытием, и его дерзновенная речь во славу эмансипации плоти, так испугавшая тогдашних ханжей. Естественно, мне захотелось приобщить к моему уитменианству возможно большее количество людей".
Вот крохотное стихотворение Уитмена в переводе Чуковского:
ТЕБЕ
Первый встречный, если ты проходя, захочешь заговорить
со мною, почему бы тебе не заговорить со мною?
Почему бы и мне не начать разговора с тобой?
По сути дела, российский читатель познакомился со стихами Уитмена именно в переводах Чуковского, и именно они во многом создали традицию русского перевода свободного стиха. Иосиф Бродский, со свойственным ему "тактом", при первом же знакомстве с Лидией Корнеевной Чуковской заявил ей, что её отец напрочь лишён поэтического дара, и его "старательные переводы из Уитмена" доказывают это. Тем не менее, то, что сделал Чуковский, особенно наглядно становится видно при сравнении с попытками перевода стихов Уитмена Бальмонтом. Уже после Чуковского, в 1911 году, он выпустил свою книгу переводов, названную им "Побеги травы" (буквальный перевод "Leaves of Grass" был для него, по-видимому, слишком банален). То же самое стихотворение Уитмена, которым восхищался Тургенев, -
Beat, beat, drums! Blow! Bugles! Blow!
Бейте, бейте, барабаны! Трубы, трубы, затрубите!
А вот как это звучит в переводе Чуковского:
Бей! бей! барабан! - труби! трубы! труби!
В двери, в окна ворвитесь, как лихая ватага бойцов,
В церковь - гоните молящихся!
В школу - долой школяров, нечего им корпеть над учебниками,
Прочь от жены, новобрачный, не время тебе тешиться с женой,
И пусть пахарь забудет о мирном труде,
не время пахать и собирать урожай,
Так бешено бьёт барабан, так громко кричит труба!
Противопоставляя свободный стих Уитмена традиционной поэтической метрике, Чуковский часто вместе с водой выплёскивал и ребёнка - борясь с размером, утрачивал внутренний ритм, но он был первым, кто внедрял свободный стих в русскую поэзию, закладывал основы его восприятия русским читателем. Вслед за Чуковским "русского" Уолта Уитмена создавали И. Кашкин, М. Мендельсон, М. Зенкевич, А. Сергеев.
Достаточно открыть любую антологию современной американской поэзии, любой американский поэтический журнал, чтобы убедиться в полной и, похоже, окончательной победе свободного стиха, так называемого верлибра, над привычными для нас, традиционными системами стихосложения.
Обычно верлибр определяется как "стих, в котором произвольно количество ударных и безударных слогов; не обязательно одинаковое число ударений в стихотворных строках; нет повторяющихся единообразных строф; может не быть и рифмы. В его основе лежит однородная синтаксическая организация, определяющая однородную интонацию, с которой произносят каждую из стихотворных строк-фраз. Эта повторяющаяся интонация, выраженная в схожем синтаксическом построении фразы и определяет своеобразный ритм стихотворения" (Л. Тимофеев и Н. Венгров "Краткий словарь литературоведческих терминов"). Не более вразумительные определения верлибра дают и другие справочные издания и многочисленные исследования литературоведов, посвящённых самой природе и законам свободного стиха. Хотя, как утверждается, "концепции свободного стиха, построенные на открыто негативных его определениях, ... не могут стимулировать его изучение" и "капитуляцией перед загадкой верлибра является, по существу, мнение, что свободный стих основан на индивидуально внутреннем ритме поэта" (см. О. Овчаренко "Русский свободный стих", изд-во "Современник", 1984), всё-таки в качестве рабочего определения можно сказать, что в основе построения свободного стиха лежат отказ от рифмы и чёткого метрического размера в качестве стихообразующей основы и опора на тот самый пресловутый индивидуальный внутренний ритм, причём не только каждого поэта, но и, более того, каждого отдельного стихотворения.
Сегодня вопрос о границах свободного стиха полностью отдан на откуп читателю и самоощущению поэта. "Каждый сам даёт своё определение, что составляет поэзию, - сказал об этом Роберт Фрост. - Поэт ты или нет - решит мир." (журнал Poetry, США)
Небольшое "лирическое отступление" - когда я здесь, в США, сел за фундаментальную монографию по паровым турбинам, основанную, в частности, на обзоре мирового опыта за последние 20 лет, я изначально решил дать книге эпиграф из Уолта Уитмена и, естественно, нашёл у него подходящие строки. В переводе Чуковского они звучат так:
Это поистине мысли всех людей, во все времена, во всех странах, они родились не только во мне,
Если они не твои, а только мои, они ничто или почти что ничто,
Если они не загадка и не разгадка загадки, они ничто,
Если они не столь же близки мне, сколь далеки от меня, они ничто.
Я говорил о том, что, на мой взгляд, Чуковский в переводах из Уитмена, противопоставляя свободный стих метрическому, порой теряет внутренний ритм. Вот мои попытки передачи этого лирического внутреннего ритма, свойственного Уитмену:
* * *
Однажды я проходил многолюдный город, запечатлевая в мозгу, для того
чтоб использовать в будущем его зрелища, здания, обычаи и привычки;
День за днём и ночь за ночью мы были вместе, всё прочее мною давно забыто.
Только её, говорю вам, я помню - только женщину,
которой был я так страстно близок;
Мы снова встречались - мы любили друг друга! и вновь разлучала нас жизнь.
Я вижу её совсем рядом, так близко...
Вздрагивают печально её молчаливые губы.
* * *
Я слышал вас, сладко-торжественные трубы органа,
воскресным утром проходя мимо церкви;
звуки над своей головой, траурной полные печали;
Я слышал превосходного итальянского тенора в опере, я слышал сопрано
в певучем звучанье квартета;
Сердце любви моей, и тебя я слышал - низкое пенье в запястьях
Слышал биенье твоё в тишине, звонкие молоточки, когда всё в мире
стихло, над ухом моим... этой ночью.
Ни в одной советской антологии русских переводов американской поэзии вы не найдёте имени Эммы Лазарус (1849-87). Вместе с тем, её присутствие в американской культуре, американской символике не может быть опущено - именно ей принадлежат стихи, высеченные на постаменте Статуи Свободы и ставшие одним из девизов страны. Правда, о самих этих стихах в советское время тоже не писалось. Впервые имя Эммы Лазарус попало мне на глаза в сборнике "Еврейские афоризмы": "Евреи становятся наиболее интенсивной формой того народа, язык и обычаи которого они принимают". С биографией поэтессы, объяснившей "заговор молчания" вокруг её имени в советском литературоведении, удалось познакомиться уже только в американских библиотеках. Там же удалось найти и книгу о Эмме Лазарус на русском "Сонет для Статуи Свободы", написанную бывшим советским журналистом, переводчиком Владимиром Лазарисом и изданную в Израиле (изд-во "Дом", Тель-Авив, 1989). Владимир Лазарис даёт подробную биографию Эммы Лазарус, рассказывет о её предках и, кажется, впервые даёт адекватный перевод её главных произведений на русский язык.
Эмма Лазарус происходит из семьи сефардских евреев, попавших в Северную Америку в 1654 году на корабле "Святая Екатерина" из Бразилии, куда они были выселены в конце ХV века из Испании. В середине следующего века Бразилия попала под португальское господство, и все евреи подлежали высылке. Пятнадцать кораблей, гружённых евреями, достигли Голландии, а бриг "Святая Екатерина" был захвачен пиратами, отбит французами и, в конечном счёте, бросил якорь в гавани Нового Амстердама, теперешнего Нью-Йорка, дав начало самым знатным родам американских евреев. В ХIХ веке началось постепенное слияние их потомков с наиболее богатыми и энергичными евреями, эмигрировавшими из Германии. Эмма Лазарус происходила именно из такой смешанной еврейской семьи. Была поклонницей и ученицей Эмерсона. Первоначально достаточно равнодушная к своему еврейскому происхождению, она со временем прониклась идеей спасения европейских евреев от преследований и унижений путём их переселения в Палестину и создания там еврейского государства - ещё до того, как сформировалось сионистское движение и появился сам этот термин. При этом она оставалась пламенной патриоткой Америки, считая её страной космополитической, где разрушена стена, отделяющая евреев от остального мира. В последующем, в начале 80-х, когда в результате еврейских погромов в России возникла волна эмиграции в Штаты евреев из Польши, Украины, Белоруссии, Литвы, она была в числе первых, организовавших помощь им в обустройстве в Америке. Естественно, что в советских антологиях ей было не место.
"1492" - год открытия Америки, год изгнания евреев из Испании:
1492
Двуликий год, год перемен и рока,
Гнала Испания бездушным палачом
Детей Господних и народ Пророков,
Презренных Западом и проклятых Востоком.
Весь мир молчал, оставшись не причём,
Закрыт был каждый порт и заперт каждый дом,
И ты явил тогда, двуликий год,
Сказав: "Пусть странник всяк сюда войдёт!
Преграда расы, веры здесь падёт
И смолкнет глас любой, что воспевал
От сердца к сердцу ненависти вал!"
1903 году были высечены на постаменте Статуи:
НОВЫЙ КОЛОСС
Не исполин, что греком был отлит,
Победно вставший средь земель и стран, -
Здесь, где уходит солнце в океан,
К свободе путь. Суров, но кроток вид,
О, Мать изгнанников! Мир целый осиян
Тем маяком; оправлена в туман,
Пред нею гавань шумная лежит.
"Вам, земли древние, - кричит она, безмолвных
Губ не разжав, - жить в роскоши пустой,
А мне отдайте из глубин бездонных
Своих изгоев, люд забитый свой,
Пошлите мне отверженных, бездомных,
"
Переводы Вл. Лазариса
Номер 10(295) 15 мая 2002 г.