Глава третья.
“Под сенью девушек в цвету”
Была у Миллера еще одна - и веская - причина отъезда в Калифорнию. Для объяснения этой причины следует, как рекомендуют французы, “искать женщину”. Чтобы заняться “поисками женщины” (лучше сказать - женщин), придется вернуться на несколько лет назад.
Сын властной, энергичной матери, юный Генри был до поры до времени с девушками робок и застенчив (для фрейдистов здесь нет парадокса) и на вершину сексуального Олимпа поднимался медленно, проторенной, так сказать, дорогой.
“Полицейской газеты”. Чем девушки провинились, Генри взять в толк не мог, только чувствовал, что у него горят щеки.
Затем пришел черед кузины - заметный, хотя и не слишком существенный, этап в возмужании подрастающего полового гиганта. Лет девяти Миллер гостил у своих двоюродных братьев Джои и Тони Имхоф и, перед тем как лечь спать, поднялся вместе с ними в спальню к их старшей сестре. Они приблизились на цыпочках к кровати и стащили со спящей одеяло. Трудно сказать, что было бы дальше, но Минни проснулась, подняла истошный крик, и юные вуайёры вынуждены были с позором ретироваться.
Кузину в сексуальном воспитании автора “Тропика Рака” сменили красотки в кафешантане, они охотно демонстрировали ножки и нескромный вырез на платье и вовсе не были такими же недотрогами, как Минни; вдобавок, были они гораздо лучше сложены, веселы и нескромных взглядов нисколько не стеснялись. Что с ними делать, Генри, впрочем, мог лишь догадываться.
На смену кафешантанным красоткам пришла красотка школьная. Одноклассница, хорошенькая еврейка Франсес Глэнти, не дождавшись, когда робкий Генри за ней приударит, написала ему страстную любовную записку, дождалась, пока он ее прочтет, после чего на глазах у подруг нежно его поцеловала, чем лишь смутила и надолго лишила покоя.
Дальше дело пошло быстрее. Шестнадцати лет Генри заражается от местной шлюхи гонореей, и приходится срочно обращаться к помощи аптекаря, каковой сопровождал нехитрое, но кропотливое лечение лекциями о вреде случайных связей, которые (лекции - не связи), скажем сразу, впрок не пошли. По всей видимости, шестнадцатилетний развратник счел, что “оно того стоит”, и спустя год уже по собственному почину отправился во французский публичный дом близ театра “Гералд-Сквер-тиэтр”, вторично подхватил дурную болезнь, однако на этот раз не только не расстроился, но еще и похвастался сослуживцам в цементной компании - какой, мол, я молодец.
“Грязная” любовь сменилась “чистой”. Чистой и непорочной. В те же шестнадцать Генри влюбляется в обворожительную блондинку Кору Сиуорд: полные губы, большой, упрямый рот, розовые, как у девушек на коробках шоколадных конфет, щечки, фарфоровые голубые глаза. Само совершенство, “гений чистой красоты”, как сказал поэт по другому поводу. В ее присутствии завсегдатай французских публичных домов каменел, немел, бубнил что-то несуразное. Друзья, злые мальчики, хватали его под микитки и подтаскивали к Коре, уговаривая не робеть и признаться ей в любви при свидетелях - на миру, дескать, и смерть красна. Кора заливисто смеялась, а он не мог от смущения и глубокого чувства даже рта раскрыть. Теперь он осознал, что “целовать следы ее ног” - не фигура речи; иных поцелуев он вообразить не мог. Весной 1909 года (Генри восемнадцать, он уже закончил школу) он, наконец, осмелился назначить Коре свидание. Пару раз повел ее в театр и на танцы, а когда она с родителями уехала на лето в Эсбьюри-Парк, писал ей длинные письма, на которые получал ответы вялые и односложные. Во время своих длинных и одиноких прогулок он мечтал о том, как они наконец встретятся - наедине, без посторонних глаз. И мечта сбылась: осенью, на вечеринке, Кора, как в свое время и Франсес Глэнти, нежданно проявила инициативу, отозвала его в пустую гостиную, дала себя обнять, поцеловать - но потом вдруг одумалась: вырвалась из его объятий и убежала. Много позже, по возвращении из Калифорнии, он ехал однажды с приятелем в трамвае, и на остановке вошла Кора - бледная, осунувшаяся, но такая же неотразимо красивая. Сообщила, что она замужем (“Он репортер, ты его не знаешь”), позвала зайти, посмотреть, как она живет, завела в спальню, обронила: “А здесь мы спим”...
Спать Миллеру было с кем. Недавно овдовевшая Полин Шуто, сын которой был всего на год моложе девятнадцатилетнего Генри, годилась ему в матери, и ей было чему научить юного, весьма дееспособного, но не слишком еще опытного любовника. Эта хорошо сложенная, крашеная блондинка средних лет, женщина не семи пядей во лбу, зато покладистая и очень сексуальная, знала толк в любви, умела угодить мужчине (и себя не обидеть), и это при том, что условия к занятию любовью располагали не слишком: в соседней комнате от чахотки умирал Джордж, ее сын...
У Полин был один, но существенный недостаток: она была необычайно ревнива, Миллера она ревновала не только к женщинам, но и к любому занятию, в котором сама участия не принимала. Стоило Генри открыть перед сном книгу или подсесть к пианино, как она тотчас книгу отбирала, закрывала крышку инструмента и тушила свет: есть, мол, дела и поважней. В 1911 году в жизни Миллера произошел забавный казус. У отца в кои-то веки появились лишние деньги, и родители решили, пусть и с опозданием, все же отправить сына в Корнеллский университет. Перед отъездом в Итаку Генри зашел к Полин, у которой последние месяцы жил, проститься - и ни в какой Корнелл не поехал. Всю осень, не сказав родителям ни слова, прожил “инкогнито” у любимой женщины - академической науке предпочел “науку страсти нежной”
Однако спустя год нежная страсть поутихла: Полин забеременела, и все плюсы совместной жизни с немолодой, беременной подругой отошли в тень, минусы же выступили наружу. И Полин, которая интеллектом не блистала, но, как и почти всякая женщина, отличалась прозорливостью, почувствовала: Генри ею тяготится: “Я знаю, ты меня больше не любишь. Я для тебя слишком стара”. Интуиция ее не подвела: именно так дело и обстояло.
Не помог даже сделанный на дому аборт. В Калифорнию Миллер едет не только за освобождением духа, но и плоти, что, впрочем, не мешает ему клятвенно обещать Полин: он вызовет ее к себе, как только найдет работу. Оба понимают, чего эти клятвы стоят. После возвращения из Сан-Диего Генри вновь некоторое время живет у Полин (кстати, это она вызволила его из калифорнийского плена, послав телеграмму о фиктивной болезни матери), но дни их любовной связи сочтены. Теперь он лишь ищет благовидный предлог, чтобы с ней порвать, и нисколько этого не скрывает.
в конторе. Ходит в Карнеги-холл, слушает музыку, много - больше, чем раньше, - играет сам и в октябре 1915 года на ловца и зверь бежит. “Зверем” оказывается молоденькая, хорошенькая (стройная, большие темные глаза, темные, вьющиеся волосы) пианистка Беатрис Силвас Уикенс. Беатрис согласна давать Генри уроки музыки, согласна с ним встречаться, ходить в кафе, в театры и на концерты - но решительно не согласна с ним спать. Воспитание несговорчивая девушка получила религиозное, а потому - сначала под венец, а уж потом в постель, за что впоследствии была названа Миллером “сучкой пуританской”. Вот почему разговоры о браке возникают довольно рано, Генри ухаживает изо всех сил, ведет себя приличней некуда, не забывает, как заправский жених, дарить при встрече цветы, к Полин же приходит все реже, тем более что дел у него в это время действительно невпроворот.
“Вашингтон пост”; а по возвращении в Нью-Йорк, к неописуемой радости родителей, получает отсрочку от армии. Впоследствии, в “Тропике Козерога”, напишет, что “к моей жизни война не имела никакого отношения”, причем, добавим от себя, - не только Первая мировая, но и Вторая. А получив отсрочку, женится. Между прочим, Луиза-Мари, если верить сказанному в “Черной весне”, “... хватала хлебный нож и набрасывалась на меня, едва я успевал выговорить слова: ▒Хочу жениться’”. В данном случае в хлебном ноже никакой надобности не возникло, радость родителей объяснима: Беатрис определенно была хорошей партией, Полин, напротив, - никуда не годной.
Родителям Миллера Беатрис пришлась по душе; родителям, но не Миллеру. Очень скоро выяснилось, что хорошенькая пианистка, блестяще исполнявшая Листа, Стравинского, Шёнберга, на поверку оказалась грубой, упрямой, ревнивой истеричкой. К тому же принадлежащей к той распространенной категории жен, что являются воспитателями собственных мужей. Не успел Генри жениться, как в матримониальном союзе ему открылись сплошные минусы (что, впрочем, не помешает ему сочетаться законным браком еще несколько раз), о чем он со временем и сообщит миру: “”Брак - это сплошное разочарование, точнее не скажешь”. “Трех дней супружества более чем достаточно, чтобы у мужа раскрылись глаза”. “Все ревнивые женщины получают удовольствие от жестокого обращения с теми, кого они любят”. “Мужья пренебрегают своими женами даже в том случае, когда они по чистой случайности талантливы”.
Беатрис в этих невеселых умозаключениях вполне узнаваема: ревнива, жестока, талантлива. Она, действительно, что ни день пилит мужа, ругает его на чем свет стоит: он и хам, и дурак, и безумец. Обвиняет в отсутствии самолюбия, твердит, что он начисто лишен амбиций (что, заметим, не соответствует действительности). Требует, чтобы он искал хорошую, прилично оплачиваемую работу, вместо того чтобы мыть посуду в ресторанах, носить чемоданы в отелях, продавать на улицах газеты, работать страховым агентом или разносить по домам скроенные алкоголиком-отцом пиджаки и жилеты. Главное же, не желает и слышать о том, что муж хочет стать писателем; тут они с Полин сходятся, обе наслышаны: чем-чем, а литературой уж точно не прокормишься. Несколько рецензий, которые Генри зимой и весной 1919 года сочинил для салемского журнала “Черная кошка”, заработав в общей сложности целых десять долларов, Беатрис нисколько не вдохновили.
Личная жизнь молодоженов тоже была не на высоте. Пуританка Беатрис отличается примерной строгостью нравов, к сексу относится со всей серьезностью, предпочитает постели романтические вздохи и сладкие речи и завышенных ожиданий мужа не оправдывает. Миллер не столь романтичен, как его молодая жена, к священным узам брака относится без должного трепета, и летом 1918 года, когда молодожены живут у матери Беатрис в Делавэре, изменяет жене, и не с кем-нибудь, а с тещей. К чести Миллера скажем, что инициативу проявила теща. “Генри, ты здесь? - позвала она однажды утром зятя из ванной. - Принеси-ка мне полотенце, дорогой”.
ревнует, всем недовольна. Генри любит дочь, изменяет жене, да еще ругает ее последними словами; площадная грубость, как всегда у Миллера, - примета стиля, здоровая реакция на ханжескую добропорядочность. “Сучка пуританская, даже не покраснела, когда ей рассказали парочку сальных анекдотов, - читаем в “Черной весне”. - От словечка "венерический" жену так и затрясло... Она рыдала, выклянчивая сострадание... Чем истеричней она рыдала, тем больше я глохнул... Выпрыгивала из постели, одичалая, ничего не видя от ярости... набрасывалась на меня с кулаками... вопила, как пьяная шлюха, и уходила, будто побитая собака...” Сучка пуританская, пьяная шлюха, побитая собака - Миллер не выбирает выражений; мы, правда, не знаем, выбирала ли выражения, устраивая мужу сцены, благочестивая Беатрис, и был ли Миллер так же груб в жизни, как и в литературе. Как бы то ни было, картина семейной жизни получилась не слишком жизнеутверждающей.
Когда супруги не ссорились (а ссорились они постоянно), каждый жил своей жизнью, не слишком вникая в проблемы суженого. Беатрис высмеивала мужа, когда тот делился с ней своими наполеоновскими планами - других у Миллера не бывало. Миллер, в свою очередь, пренебрегал весьма шатким материальным положением семьи. “Необходимость содержать жену и ребенка меня не слишком заботила”, - с присущей ему откровенностью пишет он в “Тропике Козерога”, и ему можно поверить.
Случалось, супруги делали попытки разъехаться - впрочем, довольно вялые. Осенью 1921 года Беатрис с дочерью уезжает в Рочестер; оставшись в одиночестве, Миллер времени даром не теряет, снимает на пару со своим дружком Джо О’Риганом студию, где прожигает жизнь. Не проходит, однако, и двух недель, как супруга пишет брошенному, но не отчаявшемуся супругу довольно миролюбивое письмо, где готовит почву для отступления и где проскальзывает намек на то, что деньги у них с Барбарой на исходе. Просьбу о финансовой помощи Миллер оставляет без внимания, однако отзывается хоть и короткой, но заботливой запиской: “Береги себя. И не вешай носа. Не исключено, что я свалял дурака”. Интересно в чем? Что отпустил жену в Рочестер? Или что на ней женился? Записка, как бы то ни было, обнадеживающая, переписка продолжается, спустя неделю муж спешит в Рочестер навестить жену и дочь, а спустя еще месяц семья воссоединяется. Миллеры вновь, как встарь, делят супружеское ложе, однако вспыхнувшее было чувство не настолько сильно, чтобы не прервать одну за другой две беременности.
Через год, воспылав очередной страстью, на этот раз - к своей однофамилице, официантке Глэдис Миллер, уходит из семьи уже Генри. И тоже возвращается - причем не через два месяца, как Беатрис, а через два часа. Дело обстояло следующим образом. После очередного скандала Миллер решает порвать с женой навсегда, посреди ночи пишет Беатрис записку недвусмысленного содержания, состоящую всего из трех коротких фраз: “Мне все надоело. Не жди меня больше. О тебе и ребенке позабочусь”. (В письме в Рочестер тоже, кстати сказать, было всего три фразы, и таких же коротких.) Записку кладет на видное место, едет к Глэдис, но ее заспанный, “неприбранный” вид его расхолаживает, и неверный муж дает задний ход. Любовнице говорит, что соскучился и приехал только затем, чтобы пожелать ей спокойной ночи (?!), возвращается домой, обнаруживает свою записку там, где и оставил, рвет на мелкие кусочки и, раскаявшись в содеянном, укладывается к жене под бочок. Отношения восстановлены. До следующего утра.