«Но я не признаю, что это была ошибка!»
Каким бы вниманием ни пользовался Твен со стороны читателей, бостонские литераторы-«брамины» относились к нему с плохо скрытой холодностью. Хоуэлс рассказывает, что однажды он вместе с Твеном посетил Лонгфелло, но поэт не проявил интереса к автору «Простаков за границей». «Не могу сказать, — пишет Хоуэлс, — почему Клеменс не вызывал в кругу наших писателей и ученых такой симпатии, кикой был окружен Брет Гарт, когда он приехал из Калифорнии…» Видно, уж слишком очевидны были простонародные корни и привычки этого юмориста и сатирика.
Когда при посредстве Хоуэлса была сделана попытка приблизить Твена к литературным знаменитостям Новой Англии, случилось событие, которое принесло Твену много огорчений.
Редакция журнала «Атлантик» устроила обед в честь старого поэта Джона Уитьера, борца за освобождение негров, близкого по духу фермерам Новой Англии. Впрочем, даже Уитьер в послевоенные годы становился все более консервативным. Задачи борьбы с рабством, полагал он, уже выполнены, а значения новых социальных задач, встававших тогда перед американским народом, поэт не сознавал.
На обеде должны были присутствовать Лонгфелло, Эмерсон и Холмс. Твена просили выступить с речью, одной из тех остроумных «послеобеденных речей», которыми он успел прославиться. Писатель тщательно подготовил текст выступления. Он решил сопоставить мир культуры — Бостон с его рафинированными писателями — и мир золотоискателей, шахтеров, бродяг — людей, живущих в тяжелейших условиях, грубых, но остроумных. В своей речи Твен рассказал о беседе трех бродяг, которые присвоили себе имена… Лонгфелло, Эмерсона и Холмса. Мистер Эмерсон оказался рыжим «жидковатым парнем», Холмс был «толстый, как шар… и второй его подбородок свисал до живота», Лонгфелло походил на «профессионального боксера».
«Они были пьяны…» Бродяги, разумеется, говорили на своем языке — языке людей, далеких от культуры, но вместе с тем они цитировали отрывки из произведений писателей, имена которых носили.
Участники званого обеда пришли в ужас от подобного «поругания» почтенных писателей. Твен сразу же, в самом начале речи, почувствовал возмущение аудитории, но остановиться уже было невозможно. Когда он кончил, в зале воцарилась тишина, затем раздался истерический смех одного из гостей.
Твен был разбит. Ему дали понять, что он грубый, неотесанный провинциал. Вернувшись домой, писатель послал в Бостон письма с извинениями. Были получены любезные, снисходительные ответы. Но от этого не стало легче.
Теперь Твен чаще, чем раньше, признавал необходимость прислушиваться к мнению «подлинно культурных» людей. В письме к Хоуэлсу Твен сказал как-то, что все его произведения нуждаются в правке. Оливия Клеменс пристально следила за тем, чтобы в печать не проходили такие выражения, как «к черту», «дьявольщина» и т. п. И она не ограничивалась устранением отдельных крепких выражений из рукописей Твена. Некоторые произведения писателя, в которых его неуважительное отношение к религии проявляло себя в особенно откровенной форме, все еще лежали под спудом. Недаром дочь Твена Сузи заметила однажды: «Разница между мамой и папой заключается в том, что мама любит мораль, а папа — кошек».
Да, внешне Твен как будто мирился с домашней цензурой, испытывал раскаяние за свою речь на обеде в честь Уитьера и даже призывал близких людей почаще учить его литературным манерам, подобно тому, как городской метранпаж учит убогого провинциального печатника. На самом деле, однако, ощущение своей правоты все с большей силой проникало в сознание писателя. Правда, Твен — провинциал, правда, он не учился в Гарвардском университете. Он проходил школу жизни рядом с самыми простыми людьми. Но, может быть, это не так уж плохо?! Хоуэлс вспоминает, что через некоторое время после выступления Твена с речью о «бродягах» Лонгфелло, Эмерсоне и Холмсе (после того как уже были посланы извинения всем обиженным лицам), Марк Твен воскликнул «со всей характерной для него яростью»: «Но я не признаю, что это была ошибка!»
Снова и снова на протяжении многих лет Твен возвращался мыслью к своей речи на обеде в честь Уитьера. Порою ему начинало казаться, что это выступление было бестактным. Но чаще он вспоминал о нем с гордой уверенностью в своей правоте.
Марк Твен прислушивался к мнению своей жены всю жизнь, но в нем нарастал протест против религиозных обрядов, которые считались обязательными в семье Клеменсов, а также против попыток Оливии притупить остроту его сатиры и изъять простонародные выражения из его книг.
Твен дружил со священником Твичелом и, путешествуя с ним по Европе, иногда присоединялся к нему во время молитвы. Но однажды он сказал своему другу: «Джо, я сделаю признание. Ваша религия мне чужда. Я просто притворялся, что это не так. Порою, на мгновение, я почти становился верующим, но вера снова меня покидала».
Среди известных американских писателей тех лет ближе всего были Твену Хоуэлс и Бичер-Стоу. Хоуэлс был выходцем из демократических слоев населения. Он многое воспринял у «бостонцев», подражая их респектабельности, и большинству американских писателей запомнился прежде всего выступлениями в защиту литературы, рисующей действительность смягченно и даже приукрашенно. Но он сумел ощутить величие демократического пафоса Твена. При всей своей буржуазной ограниченности Хоуэлс высоко ценил способность друга изображать простых американцев правдиво и честно. Порою он советовал Твену кое-что пригладить в его произведениях, но общая реалистическая направленность творчества писателя-демократа была ему по душе.
творчества Тургенева и Толстого, осудил казнь руководителей борьбы американских пролетариев за восьмичасовой рабочий день, выступал против империализма, создал ряд ценных художественных произведений, сыгравших свою роль в развитии американского реализма.
Гарриет Бичер-Стоу была много старше Твена. Уже в силу этого обстоятельства их дружба в Хартфорде не могла носить столь близкого характера, как дружба Твена с Хоуэлсом. Однако Бичер-Стоу довольно часто бывала в его доме.
Твен держал себя с Бичер-Стоу просто и непринужденно, зачастую пугая этим чопорную Оливию Клеменс.
Однажды, когда Бичер-Стоу собиралась куда-то уезжать, Твен зашел к ней рано утром, чтобы попрощаться. Когда писатель вернулся домой, его жена пришла в ужас: ведь он был без воротничка и галстука.
«Прошу принять явившиеся к Вам с визитом дополнительные части моей персоны».
Эта большая писательница, в творчестве которой сказалась моральная мощь антирабовладельческого движения в США, не замыкалась в узком мирке самодовольства, подобно некоторым другим известным писателям Новой Англии. Ее не шокировала простонародность Твена. Ей нравились произведения этого гуманного, демократического и остроумного писателя. Она много раз перечитывала, например, его «Принца и нищего».
В конце жизни душевнобольная Бичер-Стоу порою заходила в дом Твена, не обращая внимания на присутствующих, и вскоре тихо возвращалась к себе.