4
«Он жил… неистово» – лучше, чем брат, о Хемингуэе не скажешь. Эрнест был в постоянном напряжении. А когда быт становится пресным, то он умел его разнообразить. Писатель, к примеру, испытывал мужество, входя в клетку со львом. А однажды в минуту откровенности он сам рассказал А. Хотчнеру, который собирал материал для его биографии, об эпизоде в заповеднике на северо-западе Америки. Обитал там наглый бурый медведь, который отравлял жизнь всем путешественникам. Обычно он выходил на шоссе и не давал проезда машинам. В конце концов заповедник начал терять клиентов, потому что ездить туда стало опасно. Узнав об этом Хемингуэй решил «поговорить» с медведем. Хозяин леса оказался на месте. Огромный, он поднялся во весь рост посередине дороги как автоинспектор, требуя остановки. Верхняя губа медведя была оттянута в усмешке и как бы говорила: «Ну что, испугался, человечек?»
Хемингуэй вышел из машины и направился прямо к медведю, крича: «Ты что же, не понимаешь, что ты всего-навсего жалкий бурый медведь?! Как же ты, паршивый сукин сын, набрался такой наглости, чтобы стоять здесь и не давать проезда машинам? Жалкий ты медведь, к тому же еще и бурый, даже не белый и не гризли!»
Хемингуэй рассказывал, что после того, как он все это выложил ему, бедняга медведь повесил голову, опустился на четыре лапы и убрался с дороги. Хемингуэй унизил его. С тех пор, как свидетельствовали работники заповедника, при приближении машин медведь метался за деревьями, ломал стволы от бессильной злобы, стыда: он словно вспоминал о том унижении, которое он испытывал, когда Хемингуэй «читал ему нотацию»…
Этот эпизод только внешне юмористичен, но можно представить, как нелегко было Эрнесту решиться на открытый «диалог» с отнюдь не мирным зверем.
«общий язык» и с белым медведем. О забавном эпизоде в нью-йоркском цирке братьев Ринглинг рассказывает Хотчнер:
«Все служащие цирка окружили Эрнеста, прося его пообщаться с их подопечными. Хемингуэй заметил, что он только раз по-настоящему беседовал с диким зверем, и это был медведь. Тотчас смотритель, ответственный за медведей, повел его за собой.
Эрнест остановился у клетки с белым медведем и стал наблюдать, как зверь меряет тесное пространство своего пристанища.
– У него плохой характер, мистер Хемингуэй, – предупредил смотритель Эрнеста, – лучше пообщайтесь с тем бурым медведем – у него прекрасное чувство юмора.
– Нет, я должен поладить с этим, – сказал Эрнест, не отходя от клетки. – Правда, я довольно давно с медведями не общался, мог выйти из формы.
– голос его звучал мягко, музыкально… Медведь остановился. Эрнест продолжал говорить, и, признаюсь, я никогда раньше не слышал от него таких слов, а вернее, звуков. Медведь слегка попятился, а потом сел, уставился на Эрнеста и вдруг принялся издавать странные носовые звуки, подобные тем, что можно услышать от пожилого джентльмена, страдающего тяжелым катаром.
– Черт возьми! – воскликнул пораженный смотритель.
Эрнест улыбнулся медведю и отошел от клетки.
Вконец сбитый с толку медведь смотрел ему вслед.
– Я говорил по-индейски. Во мне течет индейская кровь. Медведи любят меня. Так было всегда».
– леса и реки, нравы и повадки их обитателей. Мы упомянули о том, что дедушка Хемингуэя подарил ему, десятилетнему, «заправдашнее» ружье. А другой дедушка – Тайли Хэнкок – научил его удить рыбу в самых «рыбных» местах. Давая свой спиннинг Эрнесту, он открыл ему секреты ловли «на мушку», которых не знал никто. Мальчика влекли к Тайли моржовые усы деда и бесконечные рассказы о том, как тот на паруснике в юности обошел весь свет, видел Тихий и Индийский, несколько раз пересекал Атлантический океан. Воспоминания об этих похождениях разжигали во впечатлительном ребенке страсть к путешествиям.
И хотя в детстве маршруты Эрнеста контролировались родителями, он все же умудрялся путешествовать, спать под открытым небом, косить сено, соревнуясь с взрослыми, он мог часами наблюдать за птицами и животными во время походов по берегам реки Иллинойс и по озеру Цюрих в Висконсине.
Многие из этих впечатлений он отдаст позднее Нику Адамсу, фактически своему прототипу. Прочитаем несколько строк из рассказа «На Биг-Ривер»:
«…Ник смотрел на бочаг с моста. День был жаркий. Над рекой вверх по течению пролетел зимородок. Давно уже Нику не случалось смотреть в речку и видеть форелей. Эти были очень хороши. Когда тень зимородка скользнула по воде, вслед за ней метнулась большая форель, ее тень вычертила угол; потом тень исчезла, когда рыба выплеснулась из воды и сверкнула на солнце; а когда она опять погрузилась, ее тень, казалось, повлекло течением вниз, до прежнего места под мостом, где форель вдруг напряглась и снова повисла в воде, головой против течения.
Когда форель шевельнулась, сердце у Ника замерло. Прежнее ощущение ожило в нем.
…Ник был счастлив. Он расправил ремни, туго их затянул, взвалил мешок на спину, продел руки в боковые петли и постарался ослабить тяжесть на плечах, налегая лбом на широкий головной ремень. Все-таки мешок был очень тяжел. Слишком тяжел… Дорога все время шла в гору. Подниматься в гору было трудно. Все мускулы у Ника болели, и было жарко, но Ник был счастлив. Он чувствовал, что все осталось позади, не нужно думать, не нужно писать, ничего не нужно. Все осталось позади».
«Все осталось позади» – так только казалось, потому что в то время все лишь начиналось. Юркая форель – это пролог его «рыбацких и рыболовных» рассказов и очерков. Многие из них будут написаны в начале тридцатых годов, когда в поселке Ки-Уэст на Флориде он увлечется «сражениями» с гигантскими рыбами и избороздит Мексиканский залив и Карибское море, гоняясь за самыми большими. Мелкими он не интересовался, легкая добыча оставалась для других.
Это было в трудные для литературной работы дни, когда старые жизненные наблюдения уже нашли претворение в повестях и рассказах, а новые впечатления еще не накопились.
«Писать чертовски трудно, – признавался он брату. – Если я встаю рано и у меня все идет хорошо, возникает приятное чувство, что я «заработал» свой отдых, что вы, ребята, ждете в гавани того момента, когда мы выйдем в море и что остаток дня я буду на воде с вами. Если у меня ничего не выходит, то я знаю, что остаток дня не доставит мне удовольствия. Предвкушение хорошего отдыха помогает мне лучше писать».
«Фиесты» в Ки-Уэсте всегда был полон гостей: съезжались сестры и брат, привозили сына Бэмби, не было отбоя от всякого рода друзей – в кавычках и без оных. И каждому Эрнест уделял внимание…
Грегори Хемингуэй даже через шестьдесят лет с восторгом вспоминал о тех счастливых днях:
«Охота на уток открылась осенью, и поскольку папа уговорил мою мать разрешить мне пропустить несколько недель школы, я еще ненадолго задержался. Сначала все для меня было странно. Мертвые дикие утки так походили на моих ручных друзей, если не считать того, что их оперение было обычно запятнано кровью и они не двигались и не крякали. Но я заставил себя прекратить сравнивать. Папа не читал мне благочестивых лекций о том, что мы «даровали смерть», не говорил всего того, что говорил позже, когда для него самого, больного и усталого, смерть казалась, вероятно, даром. Я помню лишь, как, подняв раненую утку, он сказал мне: «Скрути ей быстро шею, пусть не мучается».
Я привык убивать с детских лет, и много позже, уже в Африке, стал похож на того героя из «Недолгого счастья Фрэнсиса Макомбера», который мог убить кого угодно, абсолютно кого угодно. Но только тогда, а не теперь. Сегодня и я чувствую жизнь даже в дереве и вздрагиваю, когда его метят, и я знаю, что оно обречено на смерть. Наверное, мгновение дара смерти приближается и ко мне.
…В 30-е годы, еще до того, как мои родители развелись, весну и начало лета мы иногда проводили на Бимини, небольшом островке в группе Багамских, в сорока семи милях к востоку от Майами. Бимини расположен на восточной границе Гольфстрима…
– мама, мои братья Джек и Пэт, которым тогда было 14 и 9, я сам и моя няня Ада – могли путешествовать на папином прогулочном катере «Пилар». «Пилар» – посудина, «построенная по папиному заказу», под чем, как я вскоре понял, понималось «судно, приспособленное для рыбной ловли, не для праздных прогулок». Что это означало, я узнал позже: после заказа лучших моторов и специально оборудованной площадки для рыбака у папы кончились деньги, их не осталось на то, чтобы сделать судно комфортабельным. Ловить тунца папу учил Майк Лернер… «Эрнест, эту рыбу вытаскивай сразу. Как только она заглотит крючок и начнет вырываться – почти вертикально уходит вниз и погибает от резкого перепада давления. И приходится тащить с глубины по крайней мере пятисот метров от четырехсот до восьмисот фунтов мертвого груза – и нужно успеть до того, как акулы почувствуют запах крови. Но здесь вокруг чересчур много акул. Стоит лишь одной найти твою рыбу и атаковать ее, как является еще с десяток акул, и начинается свалка, чтобы урвать кусок побольше, – рыбу растаскивают по частям…»
В тот вечер в одном из баров Билл Лидс, закоренелый пьяница и опытный рыбак, задал, наконец папе вопрос, который волновал всех с момента его приезда. «Эрнест, ты действительно думаешь вытащить целую рыбу?» – «Сомневаюсь, Билл. Но попытаться можно. Завтра мы это и сделаем».
На следующее утро мы поднялись спозаранку и позавтракали еще до рассвета. Папа непременно хотел сняться с якоря до восхода солнца. Ночью начал дуть сильный ветер, и, пока мы преодолевали прибой и выходили в Гольфстрим, океан вскипал белыми барашками. Подпрыгивая на волнах, мы не видели, как менялись оттенки воды – она просто казалась грязно-синевато-серой… Вскоре я скорчился пополам и в тот день так и не смог принять вертикальное положение. Все время словно спал, очнувшись только когда принесли обед, что делалось из добрых побуждений, но казалось тогда актом намеренной жестокости. Первые несколько раз, когда мне – еще в Ки-Уэсте – становилось плохо в море, папа возвращался и высаживал меня на берег. Но я понимал, что в этом есть что-то недостойное, к тому же взрослым, конечно, не хотелось терять полдня, отведенного для рыбной ловли. Я был преисполнен решимости не отступать, кажется, уже тогда я пытался подражать твердости характера моего отца.
В себя я пришел, когда вечером мы стали у причала. С трудом преодолев ступеньки, ведущие на палубу, я обнаружил там картину всеобщего ликования… Вокруг огромнейшей рыбы, каких я еще не видел, на причале толпилась половина населения Бимини… Все поздравляли папу. Майк говорил, что это не только выдающееся событие, но что ему суждено будет сыграть большую роль в истории Бимини, – рыбаки теперь будут знать, что тунца можно достать из воды целехоньким. Старина Майк, ему чужд был эгоизм, ради благополучия островитян и их хозяйства он готов был на раздел своего рая с пришельцами. Хозяйство островитян – это мрачная шутка. Состояло оно из трех полупустых отелей, существовавших лишь за счет баров, Центрального багамского банка, в котором работало несколько ловких рыбаков, и барахолки. Вокруг постоянно было много приятных черных лиц: эти люди играли в домино, в любую минуту были готовы помочь вам насадить наживку на крючок и всегда строили грандиозные планы, хотя никогда не стремились осуществить их».
Кроме рыбной ловли, по свидетельству Грегори Хемингуэя в книге «Хемингуэй. Личные воспоминания», его отец увлекся организацией боксерских поединков с тамошними жителями. Победы Хемингуэя в боксерских поединках на Бимини, говаривал его приятель боксер-профессионал, напоминали «виктории одноглазого бойца в королевстве слепых». Но сам писатель всегда вспоминал о тех днях с удовольствием.
«Чтобы оживить это скучное царство, – рассказывает Грегори Хемингуэй, – а также по другим причинам, о которых папа, возможно, даже не задумывался, он организовал боксерские бои, проводившиеся каждый субботний вечер. Любому из местных жителей, кто продержится против него три раунда, папа обещал выплатить сотню долларов. Позже папа рассказывал мне, что как только весть об этом разнеслась – на моторках и парусниках, единственных в то время средствах связи на Багамах, на причале стали появляться чернокожие гиганты. Они ждали, пока он вернется с рыбалки, подходили и говорили: «Г-н Эрнест, я хотел бы драться с вами в эту субботу». Может быть, это так и было, может быть, это было почти так. Мой отец имел обыкновение приукрашивать даже лучшие из действительно случавшихся с ним историй. В книге Карлоса Бейкера о папе есть фотография, на которой он боксирует с негром внушительных размеров. Но, когда в 1964 году я встретил этого человека, незадолго до его смерти, он оказался среднего роста, не больше меня. К старости люди, как известно, немного сжимаются… Но, бог мой, не настолько же – вряд ли этот парень, который славился на Бимини как настоящий боец, мог быть достойным противником человека шести футов ростом и весом в двести фунтов…
Я помню сцены боя – в субботу вечером вокруг площадки собиралась огромная толпа, и распорядитель из местных представлял боксеров. «В этом углу, в белых трусах, гроза Багамов, ужасный Боб-Забияка, он весит почти 250 фунтов». Чернокожего боксера приветствовали шумными криками, и кто-нибудь воодушевлял его, не особенно азартно: «Задай-ка, Боб, этому господину». «А в этом углу, в черных трусах, непревзойденный, непобедимый в последних десяти матчах на звание абсолютного чемпиона Бимини, этот миллионер-повеса и спортсмен, г-н Эрнест Хемингуэй». Толпа приходила в неистовство. «Кончай его, г-н Эрнест, кончай. Пусть черномазого отправят назад в Нассау в упакованном виде. Прикончи его». Боксеры выходили на середину площадки и пожимали друг другу руки в перчатках. Папа наносил внезапный удар, его левая бьет тяжело, потом в ход идет правая – Боб-Забияка, не ожидавший такого начала, уходит в глухую защиту… Толпа скачет, вопит – боже, папа наносит удары с такой быстротой, что я перестаю их замечать. Потом сильнейший в челюсть – и «Боб на полу, дамы и господа, Забияка-Боб на полу, и вряд ли он успеет вовремя подняться». Судья, жестикулируя, считает. Все кончено. Ну как, вроде все похоже на правду. Помню ли я эти моменты или работает мое воображение?.. Но бои с роскошным по тем временам призом в сотню долларов все-таки действительно происходили… И знаете – это ведь не просто – бросить вызов целому острову, а по сути всем Багамам, вызов побить любого и сделать это до конца третьего раунда. Да, таким был Хемингуэй, Байрон двадцатого века, с лихвой бравший реванш за то, что первые два года жизни его одевали девчонкой…
В 50 папа стал снобом и пустозвоном. Постоянно звучало. «Во дворце… в палаццо… граф такой-то очень милый человек, тебе он понравится, Гиг». Граф такой-то, как правило, оказывался пустышкой и вовсе не сиятельной особой. «А девчушка, Гиг, правда, в ней что-то есть?» А она была сама скука, да еще, словно пришитая, сновала вокруг крючконосая мать… Папа вошел в международные круги, и мне казалось, что я потерял его. «Я прожил чудесную жизнь, Гиг. Никогда не стыдился своих поступков. Но разве не весело, Гиг? Ну не здорово ли, черт побери! Приказываю, Гиг, – жизнь должна быть прекрасна». Мне хотелось провалиться сквозь землю. Но куда деться? Приятно находиться под влиянием сильной личности, но только до тех пор, пока она полна сил и здоровья… «Ну не здорово ли, Гиг? Ну не…»
Мне исполнилось 18… Я заканчивал школу и думал о поступлении в колледж и о том, что же будет дальше. «Неважно, чем будешь заниматься, Гиг, важно, чтобы это действительно интересовало тебя, – говорил папа. – Нужно, чтобы дело было стоящее, чтобы оно приносило пользу. Стоящих дел немало, имей это в виду, даже если какие-нибудь узколобые типы будут говорить иначе. И не гонись за деньгами.
Он всегда во что бы то ни стало старался выиграть, терпеть не мог проигрывать и часто говорил мне: «Гиг, удачу свою создавай сам» или «Знаешь, как научиться уметь проигрывать? – все время быть при деле». Может, он понял, когда талант его пошел на убыль, что уметь или не уметь проигрывать – это судьба».
«Папа Хемингуэй» А. Хотчнер, в частности, дополняет рассказ сына Хемингуэя и вспоминает, как он впервые познакомился с писателем и вышел с ним в море на ловлю «большой» рыбы:
«Меня охватила паника. Рядом стоял один из самых знаменитых охотников в мире за большой рыбой, в руках у меня были огромное удилище и сложная снасть, а я никогда в жизни не ловил ничего более крупного, чем десятифунтовый карась… Теперь же передо мной с быстротой проносился марлин, размеры которого я даже не мог себе представить. Но тогда я еще не знал об одном качестве Хемингуэя, которое в последующие годы часто наблюдал и которым неоднократно восхищался. Я имею в виду его удивительную способность объяснять и учить, его безграничное терпение к своему ученику.
Ровным, спокойным голосом Эрнест руководил каждым моим шагом, начиная с того, как нужно дергать, чтобы зацепить гигантским крючком рот рыбы, и кончая тем, как подвести ее вплотную к лодке, чтобы вытащить из воды…»
Собираясь писать о ловле крупной рыбы, Хемингуэй непременно сам хотел поймать самую крупную рыбу – меч-рекорд.
чучело еще и сейчас стоит в клубе спиннингистов Майами.
«Анита», измучился, проклял все на свет. Марлин оказался «умнее»: когда человек чуть расслабился, рыба неожиданным рывком оборвала лесу и ушла в глубину.
В другой раз Эрнст поймал на крючок марлина весом в 750 фунтов – 340 килограммов. Эта рыба тоже не хотела сдаваться и полтора часа тащила катер в океан. В конце концов и она сумела оборвать лесу и вырваться на свободу.
В 1935 году после злополучного выстрела себе в ногу Хемингуэй быстро залечил, «зализал» рану – и снова ушел с друзьями в море. Тогда-то он впервые и поймал гигантскую рыбу – туну. Весь день он боролся с ней, стараясь перехитрить и пересилить. Когда к ночи рыба стала уставать, он подтянул ее к катеру, но… на обессилевшую и теперь уже не опасную громадину напали акулы и разорвали ее на куски. Остались лишь голова, позвоночник, хвост, и… может быть, первое зерно для будущего шедевра «Старик и море».
А в 1936 году на Бимини ему посчастливилось выловить тунца весом 514 фунтов. Семь часов боролся Хемингуэй с рыбой – преодолел по времени три дистанции марафонского бега. За эти часы он потерял три килограмма собственного веса. Столько обычно теряет велосипедист за 250 километров гонки.
А был и такой счастливый день, когда он взял на спиннинг сразу семь марлинов – никому еще в мире так не везло. Хемингуэй не раз возвращался к этому дню:
– Думаю, что это было мировым рекордом!
О его спортивных успехах писали в газетах и журналах. Но многие люди, даже близкие, выражали сомнения в достоверности заметок. Как ни странно, эти подозрения остро задевали самолюбие Хемингуэя. Он с обидой говорил брату:
«Они прочли где-то, что я не тот, за кого себя выдаю, и мгновенно возвели это в факт своего сознания. Так, например, случилось с Хейвудом Брауном, обвинившем меня во вранье относительно занятий боксом… Здорово надоели мне все эти «изобличения», а им, видимо, еще нет конца.
…Я обманщик лишь в том смысле, в каком каждый писатель является обманщиком. Я выдумываю такие ситуации, которые кажутся реальными. Но ты-то действительно знаешь меня. И как я ловлю рыбу, и как охочусь, и как боксирую. Я ясно выражаюсь?»
«…Самым лучшим оружием против лжи является правда, – это он прекрасно усвоил. – Не стоит бороться против сплетен. Они как туман, подует свежий ветер и унесет его, а солнце высушит…»
«Международной рыболовной ассоциации», которой покровительствовал Американский музей естественной истории. В свои рыболовные экспедиции за иглой-рыбой, туной, агухой и марлином в районе кубинского побережья Эрнест частенько приглашал ихтиологов из Филадельфийской академии наук. Они изучали повадки марлинов в Гольфстриме. Один из новых видов рыбы был даже назван в честь своего открывателя – «NeoMazinthe Hemingway».
В апреле 1936 года в журнале «Эсквайр» был напечатан очерк Хемингуэя «На голубой воде», в котором «рыбак» пытался передать свои чувства и переживания во время многочасовых поединков с «большой рыбой»:
«…Рыба – существо удивительное и дикое, обладает невероятной скоростью и силой, а когда она плывет в воде или взвивается в четких прыжках, это – красота, которая не поддается никаким описаниям и чего бы ты не увидел, если бы не охотился в море. Вдруг ты оказываешься привязанным к рыбе, ощущаешь ее скорость, ее мощь и свирепую силу, как будто ты едешь на лошади, встающей на дыбы. Полчаса, час, пять часов ты прикреплен к рыбе так же, как и она к тебе, и ты усмиряешь, выезжаешь ее, точно дикую лошадь, и в конце концов подводишь к лодке. Из гордости и потому, что рыба стоит много денег на гаванском рынке, ты багришь ее и берешь на борт, но в том, что она в лодке, уже нет ничего удивительного – увлекательного; борьба с ней – вот что приносит наслаждение», – это как бы предвосхищение «Старика и моря», первые штрихи. Море – стихия Хемингуэя пятидесятых годов, а здесь лишь дальние подступы, но без них, без этих впечатлений, не заимствованных у рыбаков, а добытых в поединке с сильной рыбой, не было бы чудесного пленительного «Старика и моря»…
В путешествиях по морю, в погонях за тунцами и марлинами Хемингуэя часто сопровождали трое сыновей, гостивших у него на каникулах.
«Мы сидим в лодке, вернее, отец лежит с подушкой под головой и читает, а я гребу. Потом мы пристаем к берегу, завтракаем, разговариваем и читаем газеты», – рассказывал нам, советским журналистам, его средний сын Патрик, приезжавший в Москву на X Всемирный конгресс биологов и охотоведов.
«Острова в океане» основаны на впечатлениях, вынесенных отцом из тридцатых годов, когда все развлечения его гостей и сыновей были связаны с морем – тут и ужение иглы-рыбы, и подводная морская охота, и плавание в океане, кишащем акулами и другими опасными хищниками, словом, развлечения рискованные, требующие незаурядного мужества и мастерства.
А Хемингуэй был подлинным мастером во всяком искусстве, за освоение которого брался. К примеру, плавание. Он считался не просто пловцом-скоростником и стилистом, но и артистом, для которого вода была второй стихией.
Живя рядом с морем, он искал и находил сферу для приложения богатырских сил. Свое любимое слово: «Поспорим!» он произносил десятки раз в день. «Поспорим!» – и вот уже начинаются состязания по стрельбе. Хемингуэй, естественно, первый. «Поспорим!» – и он устанавливает рекорд, вытягивая неподъемную меч-рыбу. «Поспорим!» – и 35-летний человек, у которого грудь выпирала из рубашки, как каменная глыба, предлагал разрешить недоразумения на ринге. Он не заглядывал в визитные карточки тех, с кем не соглашался, и нередко попадал в «пиковые» ситуации.
В те годы на острове Бимини, куда любил наведываться Хемингуэй, местные рыбаки враждебно относились к богатым американцам, приезжавшим сюда развлекаться. Аборигены и Хемингуэя приняли за богатого бездельника. Тогда хозяин «Пилар» предложил 250 долларов любому богатырю, который продержится против него три раунда в боксе. К удивлению писателя, на Бимини напелся смельчак, осмелившийся принять пари. Против него вышел сражаться чемпион Британской империи в тяжелом весе Том Хини, отдыхавший на острове. Боксеры, танцуя на раскаленном песке, проводили раунд за раундом, не уступая друг другу ни в одном из компонентов большого бокса: умело нападая и надежно защищаясь. Наконец, Хини предложил остановить бой и признать обоих победителями.
А о другом боксерском поединке интересно рассказывал его старый приятель Джед Кайли, который приезжал к Хемингуэю во Флориду.
«…Эрнест взял со стола колокольчик и протянул его мне, – пишет Кайли. – Будешь рефери, хронометристом и судьей, – сказал он. – Работы у тебя будет немного. Только считай не слишком быстро. Я всегда им даю возможность отдышаться. И не разнимай нас, если войдем в клинч. Тебе может попасть. Если он начнет кусаться, не дисквалифицируй его. Я тоже его укушу. Следи за временем внимательно, и когда пройдет три минуты, позвони в колокольчик. Если после двух раундов он будет все еще на ногах, он выиграл.
До чего же он самонадеян, подумал я. Ему и в голову не пришло, что он может потерпеть поражение. Каков в литературе, таков и в боксе…
Ринг, похоже, был надлежащего размера. Вместо канатов служили сцепленные меж собой руки туземцев. Тем лучше. Дизли труднее будет бросить Эрнеста на канат.
…Я заметил, что фаворитом был Папа. К нему относились так, словно он был подающим надежды боксером из местного клуба. Мы также заметили, что ему это было по душе. Как всегда, он хотел быть чемпионом, и восхищение толпы доставляло ему удовольствие. Он походил на Демпси, идущего на ринг, только у него было побольше волос на груди, да и живот был потолще.
…Я объявил начало матча…
Противник… атаковал Эрнеста. Он прижал его к живым канатам и нанес ему такой хук правой, что у нашего чемпиона оторвалась бы голова, попади он, куда метил. Но удар не попал в цель. Эрнест уклонился, и кулак противника скосил вместо него двух туземцев. Ну и ручищи! Я как рефери не знал, что мне делать…
Эта заминка дала мне возможность посмотреть на часы. Боже, правый! Раунд длился целых четыре минуты! Я позвонил в колокольчик…
Папа лежал на спине. Видно было, как вздымается и опускается, точно океанская зыбь, его живот. Я думал, он спит. Но не успел я опомниться, как он уже был на ногах. Вот это инстинкт! Удивляюсь, зачем он занялся писательским ремеслом? Мог бы стать чемпионом мира, а потом открыть собственный бар. По примеру других чемпионов.
Едва я позвонил, оповестив о начале второго раунда, как небо закрыла тень, и порыв жаркого ветра толкнул меня. Я решил, что это внезапный шквал, которые так часто налетают на Карибское море. Но это было темное облако в красных штанах, которое ринулось на добычу. Вы говорите, Ураган-Джексон! Этот же малый был Ураганом-Эдной, Кэролом и Конни вместе взятыми! Он пронесся мимо меня, словно ветряная мельница, ставшая на лыжи. Когда он промчался прямо к цели, держа курс на зюйд-зюйд-вест, слышен был только свист его кулаков. Не сдобровать нашему мореплавателю из Ки-Уэста! Я уже приготовился объявить имя победителя и нового чемпиона.
«старик с моря» только качнулся, словно пальма, привыкшая к бурям. Его крупные ступни крепко уперлись в песок; цепкие пальцы, словно корни, вросли в почву…
Противник Эрнеста уже вкушал победу и махнул рукой на всякую осторожность. Мощная правая то и дело рассекала воздух. Кулак ее походил на гигантскую гирю, которой рабочие в штатах крушат ветхие здания. Ну, сейчас конец, – подумал я.
И конец, действительно, наступил. Но не такой, как я полагал. Удар малой молнии, нанесенный слева, угодил прямо в середину темной тучи, не понятно, с какой стороны он возник, но было видно, что оказался он сокрушительным.
Вы когда-нибудь видели, как падает бык, пораженный в сердце? Так упал и Дизли – медленно, словно нехотя.
Опустился на колени, будто молясь. Потом перевернулся и с размаху грохнулся оземь.
…
– Победителем и по-прежнему чемпионом объявляется Папа! – воскликнул я…»
Когда он жил в Ки-Уэсте, то площадка для бокса была за углом. Он имел возможность постоянно тренироваться. И когда в поселке появлялись известные боксеры, приезжавшие отдохнуть на берег океана, писатель непременно устраивал с ними матчи. Многие недруги Хемингуэя видели в этих боксерских поединках лишь одно – стремление любой рекламой утвердить свое чемпионство в американской литературе.
Находились и такие критики, которые не видели в его произведениях ничего хорошего, кроме бокса, рыбалки, боя быков. Хемингуэй со злостью и сарказмом говорил о них Илье Эренбургу, с которым он подружился во время гражданской войны в Испании: «Критики не то дураки, не то прикидываются дураками. Я прочитал, что все мои герои неврастеники. А что на земле сволочная жизнь – это снимается со счета. В общем, они называют «неврастенией», когда человеку плохо. Бык на арене тоже неврастеник, на лугу он – здоровый парень, вот в чем дело».
С особой силой злопыхательские разговоры о «нелитературных занятиях» Хемингуэя вспыхнули, когда он отыскал богатого мецената и на его средства отправился в дорогостоящую экспедицию в Африку. Сафари – новый для Эрнеста вид охоты на крупных животных – львов, леопардов, носорогов – сразу же очаровал и пленил пылкого поклонника ружей от 12 до 22 калибров.
«Зачем ему это понадобилось – сафари? Вот так пропадают творческие силы и гибнет талант», – слышалось в литературных салонах Европы и Америки.
Зачем? Для чего?
В статье «Старый газетчик рассказывает» Хемингуэй ответил на эти бесконечные «зачем?»:
«Нет на свете ничего труднее, чем писать простую честную прозу о человеке. Сначала надо изучить то, о чем пишешь, затем надо научиться писать. На то и другое уходит вся жизнь».
«Надо изучить то, о чем пишешь», – вот он – ключик от маленькой таинственной двери в стене, именуемой «литературой». А изучать жизнь Хемингуэй умел, жадно прислушиваясь ко всему, что происходило и в нем самом, и рядом с ним. В Африке он услышал поразительную историю о том, как альпинист Рейш, поднявшись на снежную шапку вулкана Килиманджаро, обнаружил во льдах труп леопарда. Это стало искоркой, от которой вспыхнул костер вдохновения. А в его пламени высветился рассказ «Снега Килиманджаро» с философским эпиграфом:
«Почти у самой вершины западного пика лежит иссохший мерзлый труп леопарда. Что понадобилось леопарду на такой высоте, никто объяснить не может».
Что позвало любящего тепло леопарда в снега Килиманджаро?
А что заинтересовало поморника на Южном полюсе? Этот вопрос возник, когда тушку морской птицы нашли в Антарктиде в полутора тысячах километров от гнездовий…
Наверное, для того, чтобы ответить на многие вопросы, неподвластные даже ученым-специалистам, Хемингуэй настойчиво и страстно открывал для себя Африку. И это освоение было необыкновенно плодотворным и дало новый импульс его творчеству. А охота? Ну что ж – она была только фактом биографии. Она не стала самоцелью. Откройте сегодня «Снега Килиманджаро» и «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера» – и вы убедитесь в этом. А кроме этих этапных даже для Хемингуэя произведений черный континент подарил ему сюжеты для «Зеленых холмов Африки» и статей, в которых по-хемингуэевски остро и злободневно он поставил проблему охраны заповедной природы и ее животного мира, выступил против бесцельного уничтожения сокровищ фауны. Эти темы особенно полно прозвучали в напечатанном в июньском номере журнала «Эсквайр» за 1934 год очерке «Стрельба из машины – это не спорт».
Когда вы приближаетесь ко льву на машине, «он вас не видит. Его глаза различают только контуры и общий вид предметов, и стрелять в льва из машины незаконно – этот предмет просто ничего не значит для него. Более того, машина может показаться ему миролюбивым предметом, так как ее часто используют для съемок льва, привязав к буферу убитую зебру в качестве приманки. Для человека стрелять в льва, укрывшись в машине, когда лев даже не видит, кто преследует его, – не только незаконный, но и трусливый способ уничтожения одного из прекраснейших и замечательнейших животных».
«вы спешились, машина ушла, охота на льва становится обычной. Если вам не удастся с первого выстрела уложить льва, он уйдет в донгу, и тогда вам придется отправиться за ним. Вначале у вас есть почти все шансы на успех, если вы умеете стрелять и знаете, куда стрелять, – при условии, что первый выстрел вы сделаете не в движущегося льва. Но если вы раните льва и он уйдет в чащу, готов держать пари, что лев вас искалечит, когда вы пойдете искать его. Раненый лев в состоянии покрыть расстояние в сто ярдов за такое время, что вы не успеете сделать и двух выстрелов, как он окажется на вас.
– Был у меня когда-то один друг, англичанин-аристократ, – вспоминал Хемингуэй, – который мечтал убить льва стрелой из лука. Один за другим Белые Охотники отказывались участвовать в такой авантюре, и наконец один швед согласился пойти с ним. Этот мой приятель был из тех англичан, что берут с собой на сафари складной бар. Швед, очень опытный охотник, предупредил его, что лук и стрелы – весьма неэффективное оружие. Но англичанин настаивал, и швед снабдил его необходимой информацией и указаниями: лев способен за четыре секунды преодолевать расстояние в сотню ярдов, различает только силуэты, стрелять в него надо с пятидесяти ярдов и тому подобное. Наконец они настигли льва, приготовились, англичанин натянул тетиву лука, выстрелил и с расстояния пятьдесят ярдов попал зверю в грудную клетку. Лев в одно мгновение перекусил стрелу и буквально вырвал зубами зад одного из проводников-туземцев, после чего швед застрелил животное. Англичанин был потрясен. Он подошел к растерзанному туземцу и поверженному льву, которые лежали рядом бок о бок. «Ну что ж, – сказал швед, – теперь, ваша светлость, вы можете убрать свой лук и стрелы». На что англичанин ответил: «Да, пожалуй, вы правы».
– Этого же англичанина я встретил в Найроби. Он там был с женой, молодой очаровательной ирландкой. Однажды она сама пришла ко мне в номер. На следующий вечер англичанин позвал меня выпить в бар отеля. «Эрнест, – сказал он, – я знаю, вы настоящий джентльмен и не способны ни на что дурное, но моей жене не следовало бы делать из меня идиота».
А после этих воспоминаний Хемингуэй решительно произнес:
– Если вы охотитесь, как положено на равнине Серенгети, – отпустите машину!
«Вот какая охота была мне по душе! Пешеходные прогулки вместо поездок в автомобиле, неровная, труднопроходимая местность вместо гладких равнин – что может быть чудеснее? Я гордился меткостью своей стрельбы, верил в себя, и мне было так хорошо и легко, – право же, переживать все это самому куда приятнее, чем знать об этом только понаслышке.
…Настоящий охотник бродит с ружьем, пока он жив и пока на земле не перевелись звери, так же, как и настоящий художник рисует, пока он жив и на земле есть краски и холст, а настоящий писатель пишет, пока он может писать, пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть о чем писать».
А когда не писалось, он… читал. И тем самым снова и снова учился писать.
Там, в Африке, слыша львиный рык и трубные зловещие переклички диких слонов, забравшись в палатку, он заново открыл для себя мир молодого Льва Толстого:
«Я читал повесть «Казаки» – очень хорошую повесть. Там был летний зной, комары, лес – такой разный в разные времена года – и река, через которую переправлялись в набеге татары, и я снова жил в тогдашней России».
В первый раз в Африке Хемингуэй был со второй женой Полин. Его рассказ о той поездке запечатлен в воспоминаниях писателя, зафиксированных через двадцать лет:
«Скорее всего, я подхватил амебную дизентерию по дороге в Африку, когда мы плыли на прогнившем французском корабле – это было долгое путешествие через Красное море и Индийский океан. Почувствовал себя плохо уже сразу после начала сафари, но мне удавалось как-то справляться с этим и сидеть на горшке не весь день напролет. Но потом амеба усилила свои атаки и окончательно свалила меня с ног. В это время мы жили в лагере в Серенгети, и мое состояние, на которое я старался не обращать внимания, вдруг так ухудшилось, что, пока нам не удалось попасть в Найроби, мне пришлось довольно худо. Специально за мной прилетел маленький двухместный самолет. До Найроби было четыреста миль. Мы пролетали кратер Нгоронгоро и Рифт Эскарпмент, сделав посадку в Аруше. И, снова поднявшись в небо, полетели дальше, мимо громады Килиманджаро. Вот тебе связь с рассказом. Конечно, таких связей, общего между жизнью и вымыслом, было чертовски много. В «Снега Килиманждаро» я вложил столько, что этого материала хватило бы на четыре романа, но я ничего не оставил про запас, потому что очень хотел тогда победить. Потом мне потребовалось долгое время, чтобы собраться с силами и написать следующий рассказ, – я хорошо понимал, что, возможно, больше никогда не смогу написать рассказ такого же уровня. И сейчас не уверен, что у меня это все-таки получилось».
В скромности писателю не откажешь…
После Второй мировой войны Хемингуэй приехал в Африку уже знаменитым писателем. Он взял с собой младшего сына Патрика. В южной части Танганьики он купил ему ферму, брал его с собой в путешествия, научил не только охотиться, но и любить зверей, заботиться об их защите. Позднее это стало смыслом жизни и главным делом Патрика Хемингуэя, который утверждает:
«Кто-то выдумал, что я навсегда переселился в Африку и стал чуть ли не вегетарианцем. Конечно, наверное, хорошо бы легло в повествование: сын знаменитого охотника в знак протеста, что ли, занимается охраной диких животных, что он устал убивать. Охота – моя страсть, но разумная, идущая рядом с заботой о сохранении удивительного дара природы. Этому я научился у отца.
Я работаю в единственном в Африке заведении, где за два года обучения готовят служителей заповедников, специалистов по сохранению природы, охотников-профессионалов, которые сопровождают богатых людей, приезжающих в Африку попытать счастья на охотничьих угодьях. Я как раз отвечаю за подготовку охотников.
Никогда не забуду, как я первый раз охотился с отцом в Африке. И не потому, что добыл хороший трофей. Куда лучше: жив остался…
Тогда мы поехали из Кении через Арушу, к побережью океана. Отклонялись, конечно, в стороны, а потом сделали остановку, взяли ружья и пошли в буш. Отец опытный охотник, а я первый раз в Африке. Иду – трава высокая, видимость плохая, чудится, что вокруг звери. Попал в небольшую ложбину, осмотрелся – никого. Поднимаюсь наверх и едва успел пройти полсотни шагов, как увидел, что на меня мчится буйвол. А вы ведь знаете, что это за зверь. Никаких эмоций, кроме атаки. Мчится, ничего не видя вокруг, только цель впереди, неважно, что это: человек, машина, соперник. Вижу, как из-под копыт земля комьями летит. Голова чуть пригнута книзу и огромные страшные рога. Одна мысль промелькнула: сейчас врежется в меня. Все наставления и уроки отца из головы вылетели, не знаю, что делать, куда стрелять. Помню только, что в лоб бесполезно – не пробьешь. Там роговой нарост, как броня. В общем, растерялся и даже не помню, как упал на землю и выстрелил прямо перед собой, не целясь.
Сейчас можно было бы, конечно, прихвастнуть: попал, дескать, убил. Но не буду. Буйвол промчался мимо, как танк. Меньше метра отделяло меня от смерти. Растоптал бы как яблоко, упавшее с дерева. Долго я не решался пойти на охоту за буйволом. Отец подтрунивал: «А цвет глаз у буйвола, не разглядел?» Своим студентам я об этом не рассказываю, не хочу, чтобы тайком смеялись надо мной. Но если честно сказать, то настоящий охотник не увидит в этом ничего смешного».
В «Африканском дневнике», к сожалению, неоконченном, он говорил о своей жене: «Она была очень странной, и я ее очень любил. В то время у нее было лишь два недостатка: ей очень хотелось принять участие в настоящей охоте на льва, но у нее было слишком доброе сердце, чтобы убивать, и я, наконец, решил, что именно это заставляло ее или вздергивать ружье, или слишком давить на курок, уводя ружье в сторону, когда она стреляла в животное… За шесть месяцев ежедневной охоты она полюбила ее, хотя это по сути и позорное дело, правда, не совсем позорное, если делать его честно, но в ней было что-то чересчур доброе, что заставляло ее подсознательно стрелять мимо цели. Я любил ее за это точно так же, как я не мог бы любить женщину, работающую на бойне, или ту, которая усыпляет собак и кошек или пристреливает лошадей, сломавших ноги на скачках».
И там же есть другой – шуточный портрет своей преданной спутницы:
«Мисс Мэри чудесная жена, она сделана из крепкого, надежного материала. Кроме того, что она чудесная жена, она еще и очаровательная женщина, на нее всегда приятно смотреть.
Вдобавок она великолепная пловчиха, хорошая рыбачка, превосходный стрелок…» – вот что он особенно ценил в ней, ее спортивность.
«Спорте иллюстрейтед» в трех номерах опубликовал свыше шести печатных листов рукописи, подготовленной вдовой писателя Мэри Хемингуэй. Это рассказ о тон, как Эрнест и Мэри охотились на льва-убийцу в Кении в пятидесятых годах. Давая характеристику героям «Африканского дневника», писатель заметил: «Мисс Мэри – жена писателя, новичок в охоте на крупную дичь, слишком мала ростом для поставленной задачи, но достаточно высока, чтобы стать врагом великолепного коварного льва».
Они охотились за львом-убийцей и не имели права ошибиться, Сразить наповал нужно было только его, злого людоеда. Патрик Хемингуэй, который в те годы уже работал в Африке «белым охотником» и инструктором по туризму, приехал в Танганьику, чтобы своими глазами увидеть любимые «холмы» отца. Они много раз охотились вместе и наговорились друг с другом вдосталь. У них оказались общие взгляды и на охоту, которые многие считали «жестоким спортом». «В нелегком деле охраны диких животных, – говорил Патрик, – регулировка их численности, отстрел так же необходимы, как прополка морковных грядок…»
Но вернемся к льву-убийце, за которым охотились Эрнест и Мэри. «Лев был такой большой и красивый, что мы, не зная ни его самого, ни его прошлого, решили, что это, должно быть, лев для туристов, который забрел сюда из заповедника и, если Мэри подстрелит его, это будет убийство. Он находился на открытом месте, и львица поддразнивала его. Это была чудесная сцена для фотографии, но, как только к дереву поднесли мясо, они с львицей ушли к опушке и так и не возвратились. И Мэри считала, что именно в этот раз мы не дали ей убить ее льва. Но Л. Дж., не желал рисковать и не хотел, чтобы мы убивали ни в чем не повинного льва, и я был полностью с ним согласен».
Значит, не погоня за шкурами, не охотничий азарт вели их по африканским джунглям, а жажда познания и открытия:
«Мы все были охотниками, и это было началом удивительной штуки – охоты. Об охотнике написано уйма всякой мистической чепухи, а ведь она, наверно, куда лучше религии. Одни – охотники от природы, другие – нет. Мисс Мэри была охотником, к тому же очаровательным и храбрым, но пришла она к этому довольно поздно, когда уже не была ребенком, и поэтому многое из того, что случилось с ней на охоте, было для нее таким неожиданным».
А это могло привести к новым трагедиям, если бы льва не сразила пуля человека…
Но Африка с ее экзотикой – львами и носорогами – «выпадала» не каждый год и даже не каждое десятилетие. А охотничье ружье всегда было под рукой Хемингуэя, в какой бы точке земного шара он не находился: во Франции, Испании, Италии, Греции, Мексике, на Кубе, в Китае, в Сан-Вэлли, долине, которую он случайно открыл для себя в тридцатые годы и куда стал регулярно наведываться на охоту, как когда-то в штаты Висконсин, Мичиган или Вайоминг… Как и всегда, дом писателя был переполнен приезжими. Однажды в гости к Хемингуэю вырвался его друг – знаменитый киноактер Гарри Купер – необыкновенно красивый, мягкий, обходительный, отличающийся природным благородством, Купер в прошлом был ковбоем, феноменально стрелял, лихо ездил верхом. Во всех фильмах он снимался без дублеров, выполняя самые рискованные трюки.
«Оба были «идолами» Америки, но в их дружбе не было никакого соперничества, – пишет в книге «Папа. Личные впечатления» младший сын Хемингуэя Грегори. – Купер (Куп) прекрасно стрелял из нарезного ружья, так же хорошо или даже еще лучше, чем мой отец. Но спокойствие, уверенная сила, способствовавшие этому, превращали его в то же время в медлительного стрелка, когда он брал в руки простое ружьецо. С папой была та же история – прекрасный профессионал, посредственный любитель. У папы была, правда, еще одна проблема со зрением: чтобы увидеть птицу в очках, ему требовалось много времени. В результате он легкую цель превращал в трудную, как игрок в бейсбол, находящийся в дальней части поля, промедливший броситься за мячом и лишь в невообразимом прыжке доставший его, когда стоило всего лишь подбежать к нему вовремя».
На утиной охоте в Сан-Вэлли младший сын был счастлив каждый день общаться с отцом, «настоящим человеком», как он называл его. Грегори не хотелось уезжать домой, и отец разрешил ему пропустить несколько недель в школе.
Отец казался Грегори самым сильным, самым быстрым, самым находчивым, самым точным. Впрочем, Хемингуэй и был таким, на охоте в Сан-Вэлли вместе с Гарри Купером был и Тейлор Уильямс – один из лучших стрелков Америки. Вот как он отозвался о своем друге:
«Я видел, как Эрнест соскочил с лошади, пробежал ярдов сто и попал в бегущего самца с расстояния в двести семьдесят пять ярдов с первого выстрела. Вот это стрелок!» – такая похвала заслуживала многого.
Хемингуэй был в расцвете творческих и физических сил. Телу его по-прежнему было тесно в любом пиджаке. Его жизнелюбие, неудержимое, чуть ли не выставляемое напоказ, составляло не только предмет его гордости, но и секрет его обаяния – обаяния, которое, как свидетельствовал один из современников, было настолько неотразимым, что оно в зародыше убивало всякую способную возникнуть антипатию.
реки жизни, дарящей как радости, так и опасности, и курьезы, и сюжеты для будущих рассказов. Об одном из них, неосуществленных, рассказывает сам писатель:
«Однажды я отдыхал с друзьями в Антибе. С нами были Чарли Макартур и его жена, Хелен Хейс. Тогда считалось, что на Ривьере летом очень жарко, и обычно все было закрыто, но Чарли и я знали несколько местечек, где мы могли остановиться на первое время. Чарли был очень мил, нам было хорошо вместе. Он был горазд на разные шутки и розыгрыши – настоящий мастер, для него не было ничего святого. Отличный парень.
И вот в один такой шальной вечер мы с Чарли устроили бой – для смеха, конечно, но с секундантами в каждом углу и ведрами с шампанским вместо воды. При этом договорились не бить по голове.
потом он все-таки два раза шарахнул мне по голове. Тогда я как следует врезал ему – поверьте, это был хороший удар. Пришлось выносить Чарли с ринга. Потом мы с ним довольно долго не встречались. И вот однажды, спустя годы – я уже жил на Кубе, – от него приходит телеграмма, в которой Чарли спрашивает, может ли он и Хелен остановиться у нас. Ну конечно, я пригласил их. Бедный Чарли был тогда уже очень болен и прекрасно знал, что скоро умрет. Мы вместе пообедали, это было довольно мило, но очень грустно. Мэри пошла показывать Хелен свой сад и огород, а мы с Чарли остались одни. «Хем, – сказал он, – по правде говоря, мы не просто проезжали мимо. Я специально приехал сюда, чтобы увидеться с тобой. Знаешь, долгое время меня мучила одна вещь. Помнишь тот вечер в Антибе, тот наш бой? Они мне присудили довольно-таки мало очков, просто позорный счет. У меня к тебе просьба – в некотором роде последнее, что ты можешь для меня сделать, – обещай никогда не писать об этом, ладно?» В этом был весь Чарли – проделать долгий путь на Кубу, чтобы попросить о таком деле…»
Так ли это?
«За такую реку стоит повоевать», – это он напишет через несколько лет, это слова из «Испанских репортажей» Хемингуэя.
Перед Испанией, мы говорили, был Ки-Уэст, была Африка. Кому-то они могли показаться прекрасной сказкой, мечтой о потерянном рае. А если разобраться поглубже… Зачем-то была выдумана легенда о «хемингуэевском мирке», где он жил как бы без связи с «общим миром». Что он описывал – бой быков? Да. Охоту? Конечно. Рыбную ловлю? Разумеется.
– словно и не надвигался фашизм в Германии, словно не бесновались фашисты Муссолини и Примо де Риверы? Неужели ничего для Хемингуэя не существовало на планете, кроме быков, катера и бокса?
Сам-то писатель понимал, что все происходящее с ним – вовсе не застой, а накопление сил перед рывком. И бросок этот наступил – еще больше овладели Хемингуэем беспокойство и непоседливость. Он мотается по земному шару по его параллелям и меридианам. Сегодня он в Европе, а завтра – в Африке, через три дня – в Америке. Множество встреч с матадорами, охотниками, рыбаками, ветеранами войны, много разъездов, знакомств – и пока мало книг. За семь лет он выпускает лишь один сборник рассказов. Самый мрачный и безнадежный – «Победитель не получает ничего». Эпиграф к сборнику отвечает на вопрос, который поставила жизнь: Победитель не получает ничего – ни успокоения, ни радости, ни славы. На страницах этого сборника сконцентрировалось все странное и хмурое, все безнадежное.
И этому можно найти объяснение: гениальный и чуткий художник Хемингуэй чувствовал, что пора кончать с охотой, ловлей рыбы, боксом с туземцами, состязаниями с яхтсменами – богатыми бездельниками Ки-Уэста… Писатель видел, что надвигалось кровавое десятилетие XX века – новый этап, грозный и огненный. До войны оставались считанные минуты. Для Хемингуэя, как и для многих передовых людей планеты, мировая война началась с Испании. С победы республиканцев. С их борьбы. С их поражения.
Хемингуэй ненавидел равнодушие. Он был даже убежден, что «есть вещи и хуже войны. Трусость хуже, предательство хуже, эгоизм хуже». Когда Эрнест видел несправедливость в жизни, он брал в руки перо – и негодующие его слова будили читателей. В январе 1936 года Хемингуэй пишет об итальянской агрессии в Абиссинии. И даже здесь он обращается к образам спорта:
«Разумеется, никакое знакомство с прошлым ничем не поможет ни юношам из местечек на крутых склонах Абруцц, где вершины гор рано покрываются снегом, ни тем, кто работал в гаражах и мастерских Милана, Болоньи и Флоренции или ездил на велосипеде по белым от пыли дорогам Ломбардии, ни тем, что играли в футбол в своих заводских командах в Специи и Турине или косили высокогорные луга в Доломитских горах и катались зимой на лыжах, или, может быть, жгли уголь в лесах над Пьомбино…
а когда, наконец, на поле боя они услышат шум крыльев спускающихся птиц, то, я надеюсь, что кто-нибудь научит их, раненых, повернуться вниз лицом и прошептать: «Ма-ма-а-а-а!» – прижавшись губами к земле.
Сынки Муссолини летают в воздухе, где нет неприятельских самолетов, которые могли бы их подстрелить. Но сыновья бедняков всей Италии служат в пехоте, как и все сыновья бедняков во всем мире. И вот я желаю пехотинцам удачи, но я желаю также, чтобы они поняли, кто их враг и почему».
Честный и смелый Хемингуэй всегда шел навстречу опасности. Когда фалангисты Франко, поддерживаемые чернорубашечниками Муссолини и фашистами Гитлера, сжимали в огне Испанскую республику, Хемингуэй был на стороне республиканцев, гордых и непокорных людей. Его голос – писателя, журналиста – звучал над планетой:
– Нам нужно ясное понимание преступности фашизма и того, как с ним бороться.
Фашизм – это опасный бандит. А усмирить бандита можно только одним способом – крепко побив его».
«По ком звонит колокол»:
«Ты узнал иссушающее опьянение боя, страхом очищенное и очищающее, лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира против всех угнетателей, за все, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли перед тобой».
– «По ком звонит колокол».
Хемигуэй, вспоминая Испанию и гражданскую войну, помнил не только само братоубийственное уничтожение, но и что-то забавное, без которого повседневная жизнь не была бы жизнью:
– Однажды ночью, когда я был в постели со своей дорогой Мартой, началось землетрясение и кровать под нами заходила ходуном. Полусонная Марта толкнула меня и сказала: «Эрнест, перестань вертеться». В этот момент кувшин со стола свалился на пол и разбился, потом обрушилась крыша, и обвинения с меня были сняты.
…
«Человек один не может, – писал он в романе «Иметь или не иметь». – Нельзя теперь, чтобы человек один… Ты работаешь, чтобы люди не боялись болезней и старости, чтобы они жили и трудились с достоинством, а не как рабы». Эти истины не вычитаны писателем. Они завоеваны им. Они добыты ценой многих тысяч жизней республиканцев. В них итог, суть человеческих судеб, рассказанных с неопровержимой убедительностью. И в эти дни особенно ярко виделось, что Хемингуэй совсем не певец абстрактных «мужских качеств» и не трубадур любых «побед сильных».
В рассказе «Разоблачение» он пишет о стрелке Луисе Дельгадо, который «всегда был очень храбр и очень глуп». Дельгадо – стрелок и игрок, который ушел «платить долги чести». Это его вчерашняя характеристика. Сегодня же он – фашист. И когда автор видит его пробравшегося в Мадрид, готовящего диверсию против авиации Республики, он… сообщает о диверсанте в контрразведку. Неважно, что они вместе стреляли по голубям. Важно, в кого сейчас направлены их пули. Кстати сказать, Хемингуэй всегда обличал тех, кто использовал спорт в грязных политических целях.
В рассказе «Мэр – любитель спорта» он безжалостно высмеял такого политикана: «Мэр Черч страстно любит спортивные состязания. Он энтузиаст бокса, хоккея и прочих мужественных игр. Его милость посещает все спортивные зрелища, которые привлекают избирателей. Если бы граждане избирательного возраста ходили смотреть игру в шарики и скачущую лягушку, мэр занял бы место среди болельщиков. Мэр интересуется хоккеем не меньше, чем боксом. Если солдатское «щелканье вшей», безик в шведском варианте или австралийское метание бумеранга когда-нибудь привлекут избирателей, считайте, что и мэр там будет. Ведь он – любит всякие состязания».
Спорт Луиса Дельгадо и мистера Черча – это не спорт Эрнеста Хемингуэя. И нужно воевать за большие и малые реки в Испании и за большие и малые ценности мира – все это должно достаться людям чистым. И он воевал, боролся за то, во что верил, радовался каждому мужественному соратнику. Через много лет он скажет знаменитой актрисе Марлен Дитрих, смело выступившей против фашизма: «Лучше тебя я никого не видел на ринге».
– Я никогда не просила советов Эрнеста, но он всегда был рядом. И в его письмах, в беседах с ним я находила то, что поддерживало меня в трудные минуты жизни. Ему всегда удавалось помогать мне, хотя порой он не имел ни малейшего понятия о моих проблемах. Он говорит удивительные вещи, и эти высказывания автоматически подходят к затруднениям любого масштаба. Ну, например, всего несколько недель назад я говорила с ним по телефону. Эрнест был один на своей вилле. Он закончил работать, и ему хотелось поболтать. В какой-то момент он спросил, каковы мои планы. Я рассказала, что как раз получила весьма заманчивое предложение от ночного клуба в Майами, но не знаю, соглашаться или нет.
«Что тебя смущает? – спросил он. «Я понимаю, что должна работать, что не могу терять время. Но мне кажется, что одного выступления в Лондоне и в Вегасе вполне достаточно. А может, я слишком себя балую. Пожалуй, я должна убедить себя, что мне необходимо принять это предложение».
Он молчал некоторое время, а я представляла себе его красивое лицо в состоянии задумчивости. Наконец он проговорил: «Не делай того, что тебе не хочется. Никогда не смешивай движение с действием». В этих двух предложениях он сформулировал целую философию.
– способность проникнуться вашими проблемами. Он – как огромная скала, вечная и неизменная, тот надежный некто, который необходим каждому, но которого нет ни у кого. Поразительно – он всегда находит время для дел, о которых большинство людей лишь мечтает. У него есть смелость, энергия, время, идеи, умение наслаждаться путешествиями, писать, творить… В нем как бы одно время года в определенном ритме сменяет другое, причем каждый раз обновленное и полное новых надежд и сил.
– а мужчина, не способный на нежность, не интересен.
«Правда о наших отношениях с ней состоит в том, – пояснял Хемингуэй, узнав о характеристике, данной ему Марлен, – что с тех пор, как в тысяча девятьсот тридцать четвертом году мы встретились на борту «Иль-де-Франс», мы всегда любили друг друга, но при этом до постели дело никогда не доходило. Удивительно, но это факт. Мы – жертвы несинхронной страсти. В те времена, когда я был свободен, Дитрих тонула в волнах несчастной любви, а когда Дитрих наконец оказалась на поверхности и плыла, широко раскрыв свои ищущие, потрясающие глаза, я был под водой. Спустя несколько лет после первой встречи наши пути опять пересеклись – мы снова встретились на «Иле». Тогда что-то действительно могло произойти, но я в то время еще не выпутался из связи с этой совершенно не заслуживающей моего внимания М., а у Дитрих были какие-то отношения с совершенно не заслуживающим ее внимания Р. Мы походили на двух молодых кавалерийских офицеров, проигравших все деньги и полных решимости идти до конца».
В характеристике Марлен Дитрих особенно хочется выделить совет Хемингуэя: «Не делай того, что тебе не хочется. Никогда не смешивай движение с действием». И Марлен права: в этих двух предложениях он сформулировал целую философию мыслителя – одного из лучших на писательском ринге тех лет. Он не боялся выступить против тех своих собратьев, которые, не зная войны, давали советы, как ее описывать. И через несколько лет, прибегая к метафорам спорта, он говорил: «Они похожи на людей, которые приходят на бейсбол и не могут даже назвать игроков, не заглянув в программу. Они похожи на игроков, которые не могут даже поймать хороший мяч, а роняют его на землю и сводят на нет все усилия команды, или же когда подают мяч сами, то стараются вывести из игры как можно больше игроков». Своей рукой Хемингуэй сделал много быстрых и точных бросков и всегда старался ловить мяч в воздухе или на земле.
«Никто никогда не умирает». Герой его – кубинский революционер, боец интернациональной бригады. После поражения в Испании он возвращается на родину, чтобы бороться с тиранией Мачадо. Хосе борется – и погибает! Умирая, он думает о тех, кто будет бороться после него.
Несколько лет назад у Хемингуэя в минуту душевной слабости вырвалась книга «Победитель не получает ничего». Раньше он и в победе мог увидеть поражение. В этом же рассказе, написанном после поражения, заканчивающимся смертью героя, сама гибель рождает волю к победе.
– Борьба непобежденных продолжается!
Во время мировой войны – до весны 1944 года – Хемингуэй на своем моторном катере избороздил весь Мексиканский залив, выслеживая немецкие подводные лодки.
«Папа». Это прозвище за ним так и закрепилось. А ведь оно было дано для конспирации.
В 1944 году военный корреспондент Эрнест Хемингуэй, высадившись на французском берегу, помог местным партизанам объединиться в боевой отряд и вступил с ним в Париж раньше регулярных частей французской и американской армий. В очерках «Битва за Париж» и «Как мы пришли в Париж» он рассказывает о том, что успешно решить боевую операцию ему помогли… велосипед и прекрасная ориентировка в пригородах Парижа, которые велосипедист двадцатых годов Хемингуэй помнил не хуже любого француза:
«Я хорошо знал местность и дороги в районе Эпернона, Рамбуйе, Траппа и Версаля, потому что много лет путешествовал по этой части Франции пешком, на велосипеде и в машине. Лучше всего знакомиться с какой-нибудь местностью, путешествуя на велосипеде, потому что в гору пыхтишь, а под гору можно ехать на свободном ходу. Вот так и запоминаешь весь рельеф, а из машины успеваешь заметить только какую-нибудь высокую гору, и подробности ускользают – не то что на велосипеде…»
слишком велика была цена потерь, он подсчитал, что если бы человечество почтило минутой молчания каждого из пятидесяти миллионов, погибших в кровавой мясорубке, то люди обязаны были бы молчать 96 лет. Вдуматься только!..
– «Война на воде», рассказ о том, как спортивная лодка металась за немецкими наутилусами. Книга «Острова в океане» – сто тысяч слов – увидела свет в семидесятые годы.
Хемингуэй был поразительно преданным дружбе. Хотя это и не он сказал, что «дружба – понятие круглосуточное», но он, если бы прочитал Михаила Светлова, то обязательно подписался бы под этими словами. Уж если он дружил, то – навсегда.
С Джорджем Брауном – одним из самых верных и близких друзей – он не встречался иногда и годами. Но верность их дружбе, начавшейся еще во времена занятий в спортзале Браунов, где когда-то собиралась боксерская элита Нью-Йорка, Хемингуэй хранил всегда. Он дал высшую аттестацию своему другу, сказав: «Джордж знает о боксе больше, чем все тренеры Нью-Йорка, вместе взятые».
Его ближайшее доверенное лицо – Хотчнер уже после первой встречи в Гаване в 1948 году, задал себе вопрос: «Почему Хемингуэй был тогда так добр ко мне? Редактор «Космополитена» послал меня на Кубу, чтобы я уговорил известного писателя Эрнеста Хемингуэя написать для журнала статью о будущем литературы. У Хемингуэя была репутация человека замкнутого и задиристого, но меня он буквально ошеломил своим гостеприимством. Мы рыбачили на его яхте, он брал меня на петушиные бои и обеды в дружеском кругу, приглашал играть в хай-алай – игру в мяч, популярную в Латинской Америке. Возможно, это объясняется тем, что я был молод, амбициозен и по-юношески раним. Позже, в годы нашей долгой дружбы, я часто замечал эту его необыкновенную доброту по отношению к молодым. Он тратил на них не только деньги, но и то, что было для него куда дороже денег, – свое время».