НА ГРАНИЦЕ ИСКУССТВА И НАУКИ
На границе искусства и науки происходят сейчас столкновения, в которых открывается самое острое и интересное, что относится к современному гуманизму, человеку и человечности.
Правда, чаще всего наступление и поучение исходят от науки, а литераторы либо угрюмо отшучиваются, либо молчат: то ли они уверены, что их не поймут, то ли боятся прослыть ретроградами — неизвестно. Была, например, в «Известиях» любопытная статья одного видного ученого о самоуправляемых устройствах; в конце статьи ученый с большим энтузиазмом возвестил, что основным признаком жизни, по его мнению, является самоуправление: самоуправляемая система. И что же? Никто из писателей, этих профессиональных «защитников жизни», не возразил ни звука: молчат, как воды в рот набрали, хотя каждый из них может услышать, скажем, сидя в метро: «Граждане пассажиры, этим поездом управляет автомат!» — и вовсе не подумает, что этот поезд живой, что он имеет теперь отношение к жизни.
Может быть, здесь играет роль то, что ценности, которые выдвигают литераторы, непереводимы в формулы и четкие научные категории; это вызывает обычно возражения со стороны кибернетиков в том смысле, что, мол, в каких это «параметрах» помещается вся ваша прекрасная человечность?
На это можно было бы возразить, что если подобные вещи мы пока не в состоянии определить, то это вовсе не значит, что они не существуют. Это — во-первых. Во-вторых, стоило бы спросить, не отражает ли этот факт (то есть незнание, куда девать гуманизм) примитив и убожество самих «параметров»?
В книге известного кибернетика Винера рассказывается — слегка насмешливо, но с полной убежденностью — об «опыте будущего», когда человек будет с помощью науки передаваться на расстояние по телеграфу; не какая-то мысль человека, а именно сам человек, вследствие того, что человек, по мнению ученого, представляет собой некоторую структуру, которая в конце концов сводима к известным общим закономерностям.
Но если принципиально возможно перевести человека, жизнь в систему правил, взаимовытекающих, причинно-следственных связей, то действительно между человеком и машиной никакой разницы не существует. Тогда и в самом деле ни о каком гуманизме и речи быть не может, потому что самый высокий гуманизм будет состоять тогда в том, чтобы уступить место более совершенным причинно-следственным, взаимосвязанным механизмам, — а человек должен это будущее по мере сил приближать и торопить.
Я решусь утверждать, что если основной признак жизни нам и неизвестен, то уж одно мы знаем наверное: она не укладывается ни в какую отдельную науку или связь наук, и кибернетику в том числе. Знания, которые нам дают науки, могут нас в настоящее время ослеплять, вызывать впечатление, что загадка природы наконец разгадана, что бесконечность поймана, заперта и развитие схватило само себя за хвост: можно начинать сначала, потому что «ясно», как все сделано и на чем основано. Но это мнимое, чисто психологическое превосходство. Жизнь не раз доказывала и, по-видимому, будет доказывать, что она стоит выше самого научного принципа, который опирается на законы, соотношения и связи. Ее принцип, ее идея есть победа и преодоление законов в совершенно новом качественном произрастании — в организме, индивидуальности, душевной жизни (жизни именно, а не логических операциях).
Каждый из нас даже в быту может наблюдать, как мало похож на человека тот человек, который живет, зажатый в рамки ограниченной системы поведения. Действительно, он в этом смысле ничем не отличается от механизмов и машин, хотя самые примитивные из этих механизмов, конечно, не похожи на те идеальные кибернетические устройства, о которых говорят представители этой науки.
— это самая совершенная из машин. Но это приблизительно то же самое, что сказать: человек — это самый совершенный из говорящих попугаев.
Пропагандисты «кибернетического» взгляда, конечно, не могут даже допустить, что научный подход неспособен исчерпать и никак не может добраться до той сердцевины, до того средоточения законов, на основе которого вырастает новое — жизнь. Они объявляют «мистикой» все то, что не укладывается в их уровень знаний. Но нам остается лишь пожалеть их. «Они не видят и не слышат, — говорил Тютчев, — живут в сем мире как. впотьмах».
В воспоминаниях о Шаляпине есть, между прочим, такой случай. Однажды его навестил приятель и сказал, что сегодня на его концерт придет знаменитый ученый. Шаляпин был очень этим доволен и, выйдя на эстраду, увидел, как маленький седовласый человек, сидевший в первом ряду, вдруг вскочил при его появлении и радостно зааплодировал. Шаляпин был польщен, обрадован и после концерта подошел к своему приятелю, чтобы сказать ему об этом. Тот расхохотался: «Видишь ли, когда он увидел на сцене твою фигуру, то вскочил и закричал: «Какой скелет! Какой скелет!» Восторг ученого был беспределен.
Подумаем: ведь этот ученый был по-своему прав, потому что его наука заставляла его смотреть на человека, в частности на Шаляпина, именно с такой стороны. Кто-нибудь другой мог бы увидеть в Шаляпине что-нибудь еще. Все они были бы по-своему правы, потому что и то, и другое, и третье действительно содержится <в человеке, содержится в произведении искусства, в организме, но все-таки нужно понимать, что когда кибернетик прыгает вокруг человека, аплодирует и кричит: «Какая машина! Какая машина!» — то он в своей детски-ученой радости очень далек от истины.
К сожалению, в нашем искусстве (из желания поспеть за прогрессом) случаются совершенно обратные вещи; примитивные представления о внутренних ценностях человеческой личности приводят к тому, что сами эти ценности заведомо отодвигаются на задний план, а вперед выдвигается некая интеллектуально трескучая схема человеческого мозга. Таков, на мой взгляд, фильм «Девять дней одного года», который является, как писали в свое время критики, шагом вперед в нашей кинематографии. Я думаю, что этот фильм отражает обедненное представление о человеческой личности и человеческих возможностях, ибо те лица, которые фигурируют там под видом очень сложных и духовно богатых людей, на самом деле представляют собой удивительно примитивные, слегка «подкрашенные» под индивидуальность абстрактные «типы». Взять хотя бы того ученого саламандра, который в начале фильма стремится смертельно облучиться, а смертельно облучившись, начинает скорее записывать формулы, не обращая внимания на жену, которая пришла к нему в этот момент, потрясенная тем, что он должен умереть. Ценнее всего на свете для него это абстрактное знание. Тут, как в поздних романах Ремарка, за внешней «суровостью, скупостью» не скрывается ничего. А посмотрите на этих людей в так называемой личной жизни. Все это легко укладывается в простую научную формулу отношения полов. Даже на свадьбе какой-то типичный представитель интеллектуального мира начинает высчитывать на салфетке количество топлива, которое потребуется для полета на ближайшую звезду. И это должно указывать на пример необычайного богатства, тонкости и глубины современного интеллигента.
«совесть», например, могут быть «запрограммированы». То же самое встречается и у наших современных поэтов. Например, в журнале «Юность» стихотворение Б. Слуцкого:
Мы — сызмала новаторы,
Оглядываемся — редко.
Сами — основатели,
Сами — предки.
— это значит:
Новаторенный шлях
Тобою лично начат,
Ты
сделал первый шаг.
Крутые ли, пологие,
Пути —
для аналогии
Нет места!
Все впервые.
Мы девочки и мальчики,
Мы все индустриальчики.
Ура, ура, ypal
— без прошлого, настоящего, будущего, без попытки доказать «недоказуемые» ценности, а просто по формуле «вперед», ради развития абстрактно постигаемых законов — до тех пор ни о каком гуманизме не может быть и речи.