Последнее путешествие. 1849
От слухов и сплетен, что множились вокруг его имени в связи с последними событиями, По укрылся в Фордхэме. Он «зализывал раны», и миссис Клемм, его «Мадди», помогала в этом. Он, видимо, совсем не сожалел, что его отношения с миссис Уитмен закончились столь плачевным образом. Напротив, испытывал изрядное облегчение. В двадцатых числах января он писал в Лоуэлл «своей» Анни:
«Верная Анни! Как буду я всегда благодарен Богу за то, что Он дал мне, во всех моих превратностях, такого верного, такого красивого друга! Я был глубоко ранен… и, однако же, предвидел почти все… Из глубины моего сердца я прощаю ей [Уитмен] все и простил бы ей еще более…»
Он был уверен, что Анни «на его стороне», и обещал, что никогда больше не совершит подобной ошибки:
«От этого дня впредь я избегаю чумного общества литературных женщин. Это бессердечная, противоестественная, ядовитая, бесчестная шайка, без какого-либо руководящего принципа, кроме безудержного самопочитания. Миссис Осгуд есть единственное исключение, которое я знаю…»
Он убеждал, что впредь не будет так остро реагировать на мнение «общества»:
«На самом деле, Анни, я начинаю быть более мудрым и не беспокоюсь более столь много, как делал это раньше, о мнениях людей, каковых я вижу собственными моими глазами…»
Но был уверен, что с ним обошлись несправедливо. Он беден, а «быть бедным значит быть негодяем».
Следовательно: «Я должен сделаться богатым. Тогда все будет хорошо».
Из переписки, что он активно вел в эти первые месяцы 1849 года, ясно и другое: он испытывал радость — радость возвращения к литературному труду. Если мы окинем взором прошедшие два года, то увидим, что в творческом смысле они прошли во многом впустую. Он написал удивительно — непозволительно — мало. Правда, среди созданного была «Эврика», был написан «Улялюм», сочинены первые строки «Колоколов». Но в основном то, что появлялось на страницах газет и журналов, — все это были старые тексты, в лучшем случае — переработки. Теперь ситуация явно изменилась. Он воспрянул и с радостью делился с Анни:
«Я так деятелен теперь и чувствую столько энергии. Приглашения писать сыплются на меня каждый день. За последнюю неделю у меня было два предложения из Бостона. Вчера я послал статью в American Review, о „Критиках и критике“. Не так давно я отправил в Metropolitan очерк под названием „Коттедж Лэндора“: там есть нечто об Анни, появится это, как я думаю, в мартовском номере. В Южный литературный вестник я послал пятьдесят страниц „Заметок на полях“, по пяти страниц на каждый месяц в текущем году. Я прочно договорился также с каждым журналом в Америке (кроме National Питерсона), включая один цинциннатский журнал, называемый The Gentlemen’s. Таким образом, вы видите, что мне нужно только твердо держаться в бодром настроении, чтобы выйти из всех моих денежных затруднений. Наименьшая цена, которую я получаю, это 5 долларов за „страницу Грэма“, и я легко могу средним счетом написать 1 ½ страницы в день, то есть заработать 7 ½ долларов. Как только денежные переводы придут, я выйду из затруднения»[411].
В феврале он с энтузиазмом пишет своему давнему другу Фр. Томасу — в ответ на письмо, в котором тот сообщал, что оставил чиновную должность и «вернулся в литературу»:
«Исключительно рад, что ты снова вернулся на верную стезю — в сферу „изящной словесности“. Что бы ни говорили, но, в конце концов, Томас, Литература — самая благородная из профессий. Пожалуй, это единственное занятие, достойное мужчины. Что до меня, ничто с этого пути меня не свернет. Я буду литератором — пусть самым обыкновенным — всю свою жизнь… Кстати, тебе никогда не приходило в голову, что ничего из того, чем дорожит человек, посвятивший себя литературе — в особенности поэт, — нельзя купить ни за какие деньги? Любовь, слава, интеллект, ощущение собственной силы, упоительное чувство прекрасного, вольный простор небес, упражнения для тела и ума, дающие физическое и нравственное здоровье, — вот и все, что, собственно, необходимо поэту».
Судя по всему, в тот момент он считал, что все это у него есть или, во всяком случае, существует надежда приобрести это в будущем.
«Маргиналии».
1849 год начался в Америке с тяжелого приступа «золотой лихорадки». В предыдущем году в Калифорнии открыли богатые залежи золота. По информации из газет (естественно, непроверенной!), получалось, что самородки буквально валяются под ногами — только успевай подбирать! И люди — тысячами, десятками тысяч — снимались с насиженных мест и устремлялись в «златокипящую», только недавно ставшую американской, провинцию. Теперь в американской периодике не было темы важнее Калифорнии. Естественно, По не мог пройти мимо этого и не придумать новое «надувательство», в чем, как мы помним из «Истории с воздушным шаром», был весьма искушен.
В феврале он сочиняет рассказ под названием «Фон Кемпелен и его открытие» — ироничную историю о неком немецком изобретателе, который, опираясь на размышления знаменитого британского химика Хэмфри Дэви[412], научился превращать свинец в золото. История (как и полагается настоящему «надувательству») стилизована под газетный репортаж. Автор смешивает реальные факты и сведения с вымыслом — читатель должен поверить в существование вымышленного фон Кемпелена и его открытие. Ссылается на свое личное с ним знакомство (еще бы — тот уже «засветился» в истории с шахматным автоматом!), сообщает сведения о его аресте в Бремене, описывает тайную лабораторию и — главное — огромный, совершенно неподъемный чемодан, набитый «золотом — золотом не только настоящим, но и гораздо лучшего качества, чем то, которое употребляют для чеканки монет, — золотом абсолютно чистым… без малейшей примеси». Теперь только вопрос времени — узнать, как «чистое золото можно легко и спокойно получить из свинца в соединении с некоторыми другими веществами, состав которых и пропорции неизвестны». Разумеется, пока — неизвестны. Следовательно, нет смысла стремиться в далекую Калифорнию. Тем более что, как «конфиденциально» сообщает автор, вследствие известия об открытии «в Европе… цена на свинец повысилась на двести процентов…»[413].
В начале марта Э. По переправил рассказ для публикации в Бостон. И в связи с этим писал известному литературному критику и издателю той поры (и своему знакомцу) Э. Дайкинку, что надеется на резонанс «надувательства»:
«Я искренне верю, что девять из десяти (даже из числа наиболее информированных) поверят в мистификацию, и таким образом внезапная сенсация, хотя бы временно, приостановит золотую лихорадку…»
… сенсации — во всяком случае, аналогичной «надувательству» с воздушным шаром — он не вызвал. Видимо, те, кого уже ослепило калифорнийское золото, были глухи и слепы или совсем не читали газет.
А может, дело было в газете «Flag of Our Union» («Знамя нашего Союза»), где публиковалась история. Хотя очень скоро (в начале 1850-х годов) издание превратится в одно из самых тиражных в стране (75 тысяч экземпляров), тогда газета еще только начинала свою историю и распространялась в основном в Бостоне и его окрестностях. А жители Новой Англии в отличие от эмоциональных южан люди недоверчивые.
«Flag of Our Union» По «завязался» в феврале 1849 года с «подачи» все того же Дайкинка. Издатели еженедельника предложили нашему герою весьма выгодные условия сотрудничества и обещали платить десять долларов в неделю (плюс оригинальные публикации). Для Эдгара По в его, как обычно, катастрофических финансовых обстоятельствах предложение стало спасением. К сожалению (по независящим от По причинам, о них — дальше), сотрудничество не продлилось долго. Последняя публикация в еженедельнике датируется 7 июля 1849 года. Это будет знаменитый сонет «К матери». Взаимодействие с изданием оказалось плодотворным. Оно ознаменовало последний творческий взлет писателя — стимулировало его художественную активность, заставляло больше работать. На его страницах были опубликованы почти все — по крайней мере лучшие — из последних произведений Эдгара По. Среди них (кроме упомянутых) и жестокий арабеск «Прыг-Скок»[414], и юмористическая история-гротеск «Как была набрана одна заметка», и рассказ «Домик Лэндора», а также последние опубликованные при жизни стихотворения: «Эльдорадо» и «К Анни».
В апреле в Фордхэм пришло неожиданное письмо из провинциального городка Окуока, штат Иллинойс. Оно проделало долгий путь, отправившись в путешествие еще в декабре 1848 года. Автор не знал, где жил поэт, и потому написал на адрес издательской фирмы Дж. Путнэма с пометкой «для Эдгара А. По». Оттуда письмо попало в Провиденс и только затем — какими-то странными путями — в апреле оказалось в руках у поэта. Содержание письма не просто обрадовало — восхитило нашего героя. Автор, молодой человек по имени Эдвард Паттерсон, оказался истовым поклонником писателя и предлагал ему учредить общенациональный литературный журнал. Руководить изданием он предложил своему кумиру, а всю финансовую сторону брал на себя. Высказывал он и соображения относительно того, что должен представлять собой будущий журнал.
Э. Паттерсон (1828–1880) был очень молод. Упомянутое письмо он отправил, когда ему еще не сравнялось и двадцати одного года. Но полагал себя опытным журналистом, поскольку с юности подвизался в газете своего отца — в местном «Наблюдателе» («Spectator»), а с недавних пор — после смерти родителя — возглавил издание. Теперь он ждал, когда ему исполнится двадцать один год и он сможет распоряжаться наследством. А распорядиться им он хотел, основав совместно с Эдгаром По респектабельный журнал.
— оно не отличалось от тех идей, что в свое время излагались в проспекте «Stylus». Кроме практических соображений в апрельском письме поэта присутствуют напоминания о своих «былых победах»: о том, как успешно он руководил «Сауферн литерари мессенджер», подняв за год число подписчиков до пяти тысяч, а затем и «Грэхеме мэгэзин», в котором «их число увеличилось с 5000 до 52 000». Немедленно созрел у него и план, что и как нужно делать.
«Мой план… предполагает совершить поездку по главным штатам — особенно по южным и западным, посещая малые города, — там результат вернее, нежели в крупных, — я буду читать лекции, чтобы покрыть расходы. В каждом я собираюсь задержаться на продолжительное время — с тем, чтобы заинтересовать своих знакомых (давние мои приятели по университету и Вест-Пойнту рассеяны повсюду) в успехе предприятия. Я гарантирую, что посредством этих усилий через три (или четыре) месяца наберется тысяча подписчиков — с письменными обязательствами оплатить подписку по получении первого номера. При таких обстоятельствах успех неизбежен. У меня есть около двухсот имен тех, кто решил поддержать [меня] в предприятии, которое я давно наметил и жду — когда это можно устроить наверняка».
Конечно, многое По преувеличил (насчет «приятелей» — особенно). Но у него действительно имелись контакты, и он, как мы помним, и в самом деле «давно наметил» это «предприятие».
Но есть в письме и опасения. Связаны они были с внезапным кризисом, охватившим газетно-журнальный рынок Америки: повсеместно журналы и газеты закрывались или (конечно, временно!) приостановили выплаты авторам. Можно только предполагать, что косвенной причиной кризиса стала охватившая Штаты «золотая лихорадка», лишившая многие издания и подписчиков, и кредитов (деньги потекли в Калифорнию). Особенно пострадали издания без длинной истории. Среди них, как это ни печально, оказалось и «Знамя нашего Союза», исправно до того платившее поэту за его публикации. Приостановил выплаты и «Сауферн литерари мессенджер», печатавший статьи Э. По и очередные выпуски «Маргиналий».
По в очередной раз очутился в сложном положении. И, конечно, это не могло не отразиться на его самочувствии. В письме Анни он тогда же писал:
«…Моя печаль необъяснима, и оттого я еще более печален. Я полон мрачных предчувствий. Ничто не веселит и не утешает меня. Жизнь моя кажется пустой, будущее — точно угрюмый пробел».
Это был тревожный сигнал. Поэт вновь явно погружался в депрессию.
Ответ, пришедший из Иллинойса, однако, должен был его взбодрить. Паттерсон с энтузиазмом соглашался на все предложения По, оставляя за собой только техническую сторону — печать, финансы и т. д. Юноша писал:
«Своей главной задачей я ставил завоевать ваши симпатии и возбудить интерес к изданию, его литературная составляющая будет находиться исключительно под вашим контролем, что и обеспечит предприятию успех…»
По ответил не сразу — размышлял около двух недель. Потом написал письмо, в котором утверждал, что «предощущает» успех журнала. И… берется за это дело. В письме он сообщал, что в ближайшее время намерен отправиться в Бостон, а затем в Лоуэлл — читать лекции. Там:
«[я] задержусь на неделю; и немедленно после этого отправлюсь в Ричмонд, где буду ждать ответа на это письмо. Пожалуйста, адресуйтесь прямо туда, надписав… Джону Р. Томпсону, редактору „Южного Лит[ературного] Вестника“. По получении вашего письма я отправлюсь в Сент-Луис, и там мы встретимся. Мы сможем вместе отправиться в Нью-Йорк, или я продолжу [лекционное] турне, если мы достигнем соглашения».
К письму По приложил и давний проспект «Stylus». Он был извлечен из небытия — смахнув пыль, поэт и его отправил в Иллинойс.
Ситуация с журналами между тем ухудшалась. В то время когда на столе у По лежало письмо от Паттерсона и он обдумывал свой ответ, он писал Анни:
«Я [в последние дни] испытал одно разочарование за другим. Прежде всего обанкротился „Columbian Magazine“, потом „Union“ (уничтожив главные мои расчеты); потом „Whig Review“ должен был прекратить подписку — затем „Democratic“, потом (из-за угнетения и наглости) я вынужден был поссориться окончательно с…; и потом, в довершение всего, „[Flag of Our Union]“ (от какового журнала я ожидал так много и заключил с ним при этом правильный договор о десяти долларах в неделю в течение года) обратился к своим корреспондентам с циркуляром, сообщая о своей бедности и отклоняя дальнейший прием каких-либо статей… А еще „С. л. мессенджер“, который должен мне изрядную сумму, не может ее уплатить, и я теперь целиком завишу от Сартейна и Грэма, причем оба чрезвычайно ненадежны»[415].
Что же тут удивляться просьбе о займе, с которой поэт обратился к Паттерсону:
«Сомневаюсь, что смогу покрыть текущие расходы, связанные с предполагаемым лекционным туром… поскольку я не обременен деньгами (каков этот нищий чертяка-автор?), то вынужден обратиться с просьбой предоставить мне половину суммы, необходимой для начала, — что-то около 100 долларов. В связи с этим, пожалуйста, вложите 50 долларов в конверт с вашим ответом, который я буду ждать в Ричмонде».
Юноша поступил так, как его попросил писатель, и уже 7 июня отправил письмо в Ричмонд, в котором соглашался совершить поездку в Нью-Йорк и там («в июле или августе») подписать соглашение. Деньги, разумеется, тоже были отправлены.
В конце мая — начале июня около десяти дней Эдгар По провел в обществе Анни и ее семьи в их доме в предместье Лоуэлла. Нет достоверных сведений о том, состоялись ли его лекции. Зато есть сведения о фотографическом портрете писателя. Точнее, о двух: один после смерти поэта оказался у Анни, а другой известен как дагеротип «Стеллы».
Анни Ричмонд — будто предчувствуя, что более они не увидятся? — настояла, чтобы Э. По съездил с нею в Лоуэлл. Там она отвела поэта в мастерскую, где и был сделан портрет. С одной пластины сделали отпечаток для нее. Другую она отдала Эдгару По.
— самое последнее. Он писал:
«Вы просили меня, чтобы я написал вам перед тем, как я выеду в Ричмонд, а я должен был выехать в прошлый понедельник (11-го) — таким образом, быть может, вы думаете, что я уже уехал, не написав и не сказав „прощайте“ — но, поистине, Анни, я не мог так поступить. Дело в том, что, с тех пор как я написал, я каждый день готов был уехать — и, таким образом, откладывал новое письмо до последней минуты — но меня ждало разочарование — и я не могу более удержаться от того, чтобы не послать вам хоть несколько строк, показать вам, почему я так долго молчал. Когда я могу теперь уехать, это недостоверно — но, быть может, я могу уехать завтра или через день — все зависит от обстоятельств, находящихся вне моего контроля…»[416]
Тогда он не уехал — ни «завтра», ни «через день». «Обстоятельств», о которых упоминает поэт, было по меньшей мере два. Первое связано с нездоровьем. По возвращении из Лоуэлла Э. По заболел. Что это было? Достоверных сведений нет. Но скорее всего, то был очередной приступ полного упадка сил. Ухаживала за ним — как всегда, самоотверженно и с любовью — его «Мадди».
Вторая причина — безденежье. В связи с крушением журналов поступления почти иссякли. Разве что продолжал платить «Сауферн литерари мессенджер» — за «Маргиналии» (с апреля по июль выпуски XIII–XVI печатались в журнале). Но этих крайне скудных средств не хватало. Зная, что Паттерсон вложил 50 долларов в письмо, адресованное ему и дожидавшееся его в Ричмонде, По вынужден был обратиться к Джону Р. Томпсону, чтобы тот переслал письмо в Фордхэм. Что последний и сделал.
Чем был занят в этот последний месяц поэт, сочинял ли что-нибудь? На этот вопрос, несомненно, следует дать положительный ответ. Скорее всего, именно тогда, в июне, в Фордхэме он написал очередную (ставшую последней) подборку «Заметок на полях»[417] и, вероятно, завершил (или был очень близок к завершению) знаменитую «Аннабель Ли»[418].
Там же он закончил поразительный по искренности и глубине сонет «К матери»:
—
Но ангелы — из всех благословений,
Способных нежность выразить навек,
Не отыскали имени блаженней,
Я «матерью» назвал тебя, и ты
И стала жить в нем — в доме пустоты,
Покинутом покойною женою.
Мою родную мать (по ком я тоже
Скорблю) ты материнством превзошла:
— Вирджиния дороже,
Ты, дав ей жизнь, мне этим жизнь дала;
Отныне же, когда ее не стало,
И для меня небытие настало[419].
Читал ли поэт эти строки своей драгоценной «Мадди»? Едва ли подлежит сомнению — он делился с нею всем сокровенным. В том числе — всегда — и своими сочинениями. Вирджиния и она обычно становились первыми слушателями его произведений.
«ее Эдди» перед отъездом из Фордхэма. А они были таковы: По наказал «матери», чтобы в случае его смерти «надзирать за литературным наследием и заниматься публикацией его произведений» взялся Руфус Грисуолд. А «написать воспоминания о жизни и характере… и [выступить] в защиту его памяти» он поручал Н. Уиллису[420].
Даже современников (по крайней мере младших) удивил выбор поэта. На самом деле ничего удивительного в нем нет. Натаниэля Уиллиса По знал как человека очень честного и неизменно к нему расположенного. Другое дело, что у того не оказалось достаточной энергии, чтобы «защитить память» поэта. А Грисуолду По, возможно, и не очень доверял, но тот был важной фигурой современной американской литературной действительности. Во всяком случае, в вопросах, касающихся публикаций. В конце концов, те поэтические и прозаические антологии, что он составлял, если и не были единственными, то, безусловно, считались самыми авторитетными. Доверяла последнему и миссис Клемм (а он сумел искусно втереться в доверие к ней, да и помогал деньгами). Так бумаги поэта оказались в его руках. Что из этого получилось, мы знаем.
Рано утром 29 июня, в пятницу, Эдгар По в сопровождении «Мадди» покинул Фордхэм. Они остановились в доме у «Стеллы» — поэтессы Сары Льюис и ее мужа, адвоката Сильвануса Д. Льюиса. Те организовали обед по случаю отъезда По. Скорее всего, именно тогда поэт подарил свой портрет (известный как «дагеротип Стеллы») хозяйке дома. В начале пятого пополудни стали прощаться. Мистер Льюис позднее вспоминал:
«Когда он [По] уезжал в свое последнее путешествие на Юг, мы простились у входной двери, поцеловались и пожали друг другу руки. Он был полон надежд, мы — печальны: слезы потоком хлынули из глаз „дорогой Мадди“, когда он ее целовал, заплакала и моя жена, когда говорила „до свидания“»[421].
Далее события развивались следующим образом. Вместо того чтобы, доехав до Филадельфии и там не мешкая пересесть на пароход, идущий в Ричмонд, По остался в городе. Здесь его следы на некоторое время теряются.
9 июля миссис Клемм, не получая известий от него, в великой тревоге писала Анни:
«Эдди уехал десять дней тому назад, а я еще не получила от него ни слова. Будете ли вы удивляться, что я совершенно как безумная? Я боюсь всего… Эдди должен был ехать через Филадельфию, и как я боюсь, что он запутался там в какие-нибудь трудности; он так искренно обещал написать мне оттуда. Я должна была получить от него письмо в последний понедельник, а теперь уже опять понедельник — и ни слова… О, если что-нибудь злое случилось с ним, что сможет утешить меня?»[423]
Родной человек сердцем чувствовал беду: ее «Эдди» действительно «запутался в трудностях». Он напился. И судя по всему, это произошло немедленно после того, как он очутился в Филадельфии.
«Мадди» (рукой поэта оно помечено 7 июля, но отослано было, видимо, несколько позже; местом отправления указан (!) Нью-Йорк), он сообщал:
«Я так болен — я заболел холерой или чем-то таким же ужасным и едва держу в руках перо. Как только ты получишь это [письмо], немедленно приезжай ко мне. Радость видеть тебя всегда утешает в наших горестях. Мы могли бы умереть вместе. Но сейчас нет смысла рассуждать об этом; я должен умереть. У меня нет желания продолжать жить после того, как я написал „Эврику“… Ты всегда была для меня всем, дорогая, бесконечно любимая мама и мой самый дорогой, самый надежный друг… Меня заключали в тюрьму за то, что я был пьян. Но я не был пьян. Это случилось из-за Вирджинии».
По, конечно, был пьян. Хотя выпить — первоначально — мог «из-за Вирджинии». Точнее, чтобы одолеть депрессию. В которой (это совершенно ясно из письма) он явно находился. Из письма также понятно, что поэт очень нездоров не только физически, но и сознание его спутанно.
Что же касается тюремного заключения, то как такового его не было. В своих воспоминаниях давний филадельфийский знакомец Дж. Сартейн утверждал, что поэта задержала полиция за «непотребный (читай: очень пьяный) вид». Несколько часов продержали в участке. Затем кто-то опознал его, и он был отпущен[424].
Хуже другое. Поэт потерял саквояж, в котором находились вещи и тексты лекций. К тому же лишился всех денег (когда он уезжал, с собой у него было больше 40 долларов). Через несколько дней саквояж нашелся, но ни лекций, ни тем более денег в нем не оказалось.
«бледен и измучен, глаза были встревоженные и безумные». Он просил об «убежище и защите», объяснив, что «какие-то люди» пытаются убить его. Свидетель вспоминал:
«Я уверил его, что здесь он всегда желанный гость, что в моем доме ему будет совершенно безопасно и он может оставаться в нем сколько захочет… После долгой паузы он [По] внезапно произнес: „Если эти мои усы убрать, меня не так-то легко будет и узнать; не одолжите мне бритву, чтобы я мог их сбрить?“ Я отвечал ему, что поскольку никогда не бреюсь, то бритвы не держу, но, если он желает, я бы мог состричь их ножницами. Мы отправились в ванную комнату и там успешно провели операцию»[425].
Похоже на то, что Э. По оставшиеся дни в Филадельфии пользовался гостеприимством Сартейна. Последний немного помог и с деньгами. Вдобавок поэт продал «окончательную версию» своих «Колоколов» (за 15 долларов) и «Аннабель Ли» (за пять долларов). Но и эти деньги он быстро спустил — пить не перестал.
Тем не менее пребывание в доме Сартейна, судя по всему, помогло Эдгару По до некоторой степени улучшить самочувствие. Хотя 14 июля, уже на пути в Ричмонд, он и писал Марии Клемм, что «чувствует себя несчастным», но «смертных мыслей» в этом письме уже не было — была лишь «тоска по дому».
Добраться до Ричмонда ему помогли. Насколько можно судить по письму, это были его старый приятель Джордж Липпард[426] и его товарищ по фамилии Бэрр. Они купили ему билет до Балтимора (пять долларов) и оплатили проезд оттуда до Ричмонда (семь долларов). Какую-то толику денег, видимо, дали и с собой.
«Новом американском отеле» на углу Одиннадцатой и Главной улиц, затем, через день или два, переехал — нашел подешевле — в комнату на втором этаже в таверне «Лебедь». Здание не сохранилось, но его изображение широко известно как последнее пристанище поэта. Располагалось оно на Брод-стрит между Восьмой и Девятой улицами.
19 июля он сообщает Марии Клемм, что ему лучше:
«По моему почерку вы сразу увидите, что мне лучше — значительно лучше — и со здоровьем, и с настроением. О, если бы вы только знали, как ваше дорогое письмо меня порадовало! Я жил как в тумане. Страдал я от того, что мной овладела страшная мысль — от которой я никак не мог избавиться, — мысль о том, что вы умерли. Более десяти дней я был совершенно невменяем, хотя не пил и капли…»
— «манией пьянства» (так в то время называли белую горячку) и обещал:
«…если это вообще возможно, моя самая дорогая мама, я освобожу себя от этой обузы во имя тебя — моя дорогая, бесконечно дорогая… Допускаю, Небеса специально изыскали такой способ… все эти галлюцинации… чтобы они стали предупреждением на все оставшиеся мне дни. Если это так, я не стану сожалеть о тех ужасных, отвратительных муках, что я пережил».
журналистами и издателями. И вскоре, видимо, оправился настолько, что восстановил текст лекций и вернулся к выступлениям. Его первая лекция («Поэтический принцип») состоялась 17 августа и прошла с большим успехом. Через неделю он повторил выступление. Тема была другой, но успех — не меньший.
В двадцатых числах августа поэт писал в Фордхэм:
«Все говорит о том, что, если я выступлю еще раз, а билеты будут по цене в 50 центов, я получу 100 долларов чистыми. Я никогда не переживал такого успеха. Газеты только и делают, что расхваливают мою лекцию…»
Сообщал он и о событиях иного рода. Среди них промелькнуло такое: «Вечер Рози [Розали] и я провели в доме у Эльмиры».
Это важно. Еще в июле Эдгар По возобновил знакомство со своей первой возлюбленной — миссис Эльмирой Шелтон (в девичестве Ройстер). Причем не просто возобновил, а взялся ухаживать. Да так рьяно, что, как позднее свидетельствовала вдова, уже в конце месяца завел речь о женитьбе. К тому времени, когда По сообщил миссис Клемм, что встречается с вдовой, слухи об их отношениях и грядущей свадьбе уже вовсю гуляли по Ричмонду. А 28 августа и сам По сообщил своей «Мадди», что собирается жениться на Эльмире.
«маневров» По, ведь «обмануть нетрудно», когда — и «сам обманываться рад!». Да и была она, согласитесь, достаточно молода (и притом совершенно здорова!), чтобы ставить крест на собственном женском счастье. К тому же память о давнем юношеском романе, конечно, грела ее сердце. Другое дело, что ее дети (уже взрослые юноша и девушка) резко выступали против перспективы брака. Да и она, понятно, сомневалась: слухи о поведении и образе жизни поэта, естественно, до нее доходили. Тем более что в августе По опять сорвался. Впрочем, поэт явно пытался себя контролировать, и до катастрофы, подобной той, что случилась с ним в Филадельфии, дело не доходило.
Об искренности чувств со стороны По говорить не приходится: он любил Анни. И страдал от невозможности союза с ней. В письме, написанном «Мадди» в конце августа, он писал:
«Ничего не говорите мне об Анни — я ничего не хочу слышать — разве что известите меня о кончине господина Р[ичмонда]».
И, размышляя о месте жительства будущей семьи (поэт, Мадди и Эльмира), делился с ней сомнениями:
«Где мы сможем быть счастливее — в Ричмонде или Лоуэлле? Я полагаю, мы никогда не будем счастливы в Фордхэме — но, Мадди, я должен находиться там, где смогу видеть Анни… я хочу жить подле Анни…»
«Обручальное кольцо у меня есть, а найти фрак, я думаю, не составит труда».
По непоследователен. Впрочем, разве иного можно ожидать от поэта? В письме, отправленном двумя неделями спустя, он пишет:
«Я полагаю, она [Эльмира] любит меня больше, чем кто-либо другой. И я не могу не отвечать ей любовью. Но пока еще ничего не ясно».
Но к середине сентября, видимо, все окончательно «прояснилось». Последнее препятствие, видимо, было связано с «дурными привычками» По. Он дал зарок не прикасаться больше к спиртному. 15 сентября миссис Клемм, ссылаясь на письмо «Эдди» от 12 сентября (оно не сохранилось), сообщала Анни в Лоуэлл, что он «присоединился к „Сынам Умеренности“» и выслал ей подписанную им «клятву воздерживаться от алкоголя»[427].
И вот 22 сентября решилось: свадьбу назначили на 17 октября. Этот вечер По провел в доме у Эльмиры. Еще прежде (18 сентября) он написал письмо «Мадди» с известием о грядущем событии. Теперь в конверт, отправлявшийся в Фордхэм, легло еще одно послание — письмо миссис Шелтон матери жениха. Разумеется, так полагалось по этикету. Среди уверений в искренности чувств, что она питает к ее сыну, и убеждений, что она осознает свою ответственность, есть и такие:
«Я совершенно готова полюбить вас и искренне надеюсь, что мои чувства окажутся взаимными…
Ваш неведомый друг — Эльмира»[428].
24 сентября Эдгар По последний раз выступал перед ричмондской аудиторией с лекцией[429]. Это был опять «Поэтический принцип» — с чтением стихов — как собственных (в том числе, конечно, знаменитого «Ворона»), так и других (главным образом английских) поэтов.
Его жизнь снова резко переменилась, и теперь он вновь был полон самых радужных планов. Особое место в них, разумеется, принадлежало состоянию Эльмиры. А оно впечатляло: после смерти муж оставил 100 тысяч долларов в ценных бумагах и вкладах. Чтобы наш современник мог адекватно представить его размеры, достаточно увеличить эту сумму примерно в 30 раз. Получается, что вдова была миллионершей. К тому же ей принадлежали несколько домов и земельных участков — в Ричмонде и окрестностях. Правда, в завещании почившего супруга оговаривалось, что миссис Шелтон остается полноправной хозяйкой указанного имущества только в том случае, если не выйдет вновь замуж… Но (не случайно так яростно возражали против ее брака дети) поэту и не нужно было так много! Ему вполне достаточно было и того, что у нее останется.
Видами на приданое, скорее всего, объясняется и очевидное охлаждение Эдгара По к предложению из Окуоки. Понятно, он полагал, что, обладая даже маленькой толикой состояния «миллионщицы», легко сможет и самостоятельно возродить свой «Stylus». Впрочем, По не «отрезал пути к отступлению»: в августе он ответил на очередное письмо молодого человека и сообщил, что намеченная встреча и дальнейшее совместное путешествие в Нью-Йорк в указанное время не могут состояться. В ответном письме Паттерсон перенес встречу на 15 октября. Они должны были встретиться в Сент-Луисе. На это письмо поэт уже не ответил.
«дорогую Мадди». Несмотря на то что он «не мог жить вдали от Анни», на первое время местом жительства будущие супруги избрали Ричмонд. В дороге По планировал «на несколько дней» сделать остановку: его ждали в Филадельфии мистер и миссис Лауд. Еще 17 августа По получил очень выгодное предложение мистера Лауда отредактировать сборник стихов его «балующейся поэзией» супруги. За эту работу владелец фабрики по производству роялей, фисгармоний, клавесинов и пианино обещал заплатить поэту 100 долларов. Разумеется, от такого предложения По не мог отказаться, несколько раз просил об отсрочке и наконец сообщил, что приедет 25 или 26 сентября[430].
Но 25 сентября поэт еще находился в Ричмонде. В тот же день он отправился за город навестить семью Талли, своего приятеля, с которым дружил в детстве. Сьюзен Талли, будущий биограф поэта, а тогда еще подросток, вспоминала:
«Он говорил о своем будущем с жадным восторгом, словно предвидел его как юноша. Он заявил, что никогда не был так счастлив, как в эти последние несколько недель в обществе старых и новых друзей»[431].
Вечером По вернулся в Ричмонд, переночевал в доме у Маккензи. Утром побывал в таверне «Лебедь», распорядился подготовить багаж (он обзавелся обтянутым черной кожей и обитым по углам железом небольшого размера сундуком) и отправился в город — попрощаться с друзьями. Среди последних дольше других общался с Томпсоном, редактором «Мессенджера», говорил о планах на будущее, собирался вернуться через две недели. На прощание подарил свой дагеротипический портрет. Его — по собственной инициативе — сделал местный фотограф Уильям Пратт[432]. Видимо, По заходил к нему и теперь подарил Томпсону отпечаток.
Ближе к вечеру поэт добрался до Эльмиры. От того энтузиазма, что он источал накануне в гостях у Талли, не осталось и следа. Он был грустным, выглядел очень усталым и жаловался, что чувствует себя неважно. Невеста встревожилась:
«Я проверила его пульс и нашла, что у него лихорадка; сказала — не думаю, что он в состоянии ехать завтра… Я думала о нем всю ночь и на следующий день встала рано, чтобы справиться о его здоровье, но, к ужасному моему сожалению, узнала, что он отплыл на пароходе в Балтимор».
Приведенные слова — из письма миссис Шелтон, отправленного 11 октября в Фордхэм миссис Клемм.
Видимо, По действительно чувствовал себя плохо, поскольку «около половины девятого вечера» заходил к врачу, некоему Джону Картеру (тогда совсем молодому человеку), у которого просил «средство от лихорадки». После визита он отправился в ресторан Сэдлера на Главной улице, где поужинал.
«Сэдлер потом мне рассказывал, — вспоминал врач много лет спустя, — По ушел от него ровно в двенадцать ночи в компании из нескольких человек, что [также] собирались на балтиморский пароход… По словам Сэдлера, поэт находился в добром расположении духа и выглядел трезвым, хотя, безусловно, выпивал за столом, и похоже на то, что забыл свой багаж в таверне „Лебедь“»[433].
Вот, пожалуй, и всё, что достоверно известно об обстоятельствах, предшествовавших отъезду Эдгара По из Ричмонда. Затем следы его теряются до 3 октября 1849 года.
«Покахонтас». В четыре часа утра судно отдало швартовы, а 28 сентября — путь недальний — уже было в Балтиморе.
По собственному плану, Э. По должен был пересесть на поезд в Филадельфию, задержаться там на несколько дней, отредактировать сборник мадам Лауд и получить причитающиеся за работу 100 долларов. Затем, опять же поездом, выехать в Нью-Йорк. Но по какой-то причине этого не случилось.
3 октября, во второй половине дня, Джеймс Снодграсс, редактор «Baltimore Saturday Visiter», еженедельника, который в свое время принес первый успех поэту, получил написанную явно впопыхах записку:
«Уважаемый сэр! В таверне около избирательного участка 4-го округа сидит какой-то довольно потрепанный джентльмен, который утверждает, что его зовут Эдгар А. По, и, похоже, находится в ужасном состоянии, и он говорит, что знаком с вами — он нуждается в немедленной помощи»[434].
Снодграсс, безусловно, хорошо знал По, переписывался с ним и весьма почитал его как прозаика и поэта. Он немедленно откликнулся на призыв о помощи и поспешил по указанному адресу.
«Когда я вошел… то сразу узнал лицо того, кого я видел часто и знал хорошо, хотя застывше-бессмысленное его выражение заставило меня содрогнуться. Блеск умных глаз совершенно исчез… Вполне может быть, я и не узнал бы его сразу, если бы не был осведомлен относительно его костюма. На голове была шляпа — скорее всего, чужая; очевидно, что он оказался жертвой грабежа или обмана — поношенная, из пальмовой соломы, без ленты и грязная, дешевое пальто с чужого плеча, заношенные, неопределенно-серые кашемировые брюки, испачканные и мешковатые. На нем не было ни жилета, ни шейного платка… рубаха измята и сильно перепачкана. Он был до такой степени оглушен алкоголем, что не было смысла и пытаться заговорить с ним, тем более что [он] был окружен толпой изрядно подвыпивших мужчин, коими двигало не сочувствие, а досужее любопытство. Я немедленно распорядился приготовить для него номер, где он мог находиться, пока я не разыщу его родственников, которых, как я знал, в Балтиморе было несколько. Как раз в тот момент, когда я отдавал распоряжения, один или два из них, видимо, также получивших известие, появились [в таверне]. Они отказались взять на себя заботу о нем, ссылаясь на некие прошлые случаи, когда он был неблагодарен и в пьяном виде оскорблял их. Решено было отправить его в госпиталь… Он находился в совершенно бесчувственном состоянии, к экипажу мы несли его как труп, говорить не мог, бессвязное и бессмысленное бормотание — вот и все, что можно было расслышать»[435].
Поэта перевезли в расположенную поблизости больницу «Вашингтон хоспител».
Как Эдгар По очутился в таверне, где был и что делал в предыдущую неделю? Предположений и версий по этому поводу немало. С течением времени их количество лишь множится, в том числе возникают и совершенно фантастические. Автор настоящих строк — безусловный сторонник редукционизма — избегает конспирологических теорий. Потому едва ли стоит «множить сущее без надобности». Разумнее и проще воспользоваться теми сведениями, что лежат на поверхности.
А они таковы. На 3 октября в Балтиморе были назначены выборы в конгресс и законодательное собрание штата. Понятно, что подготовка к голосованию началась задолго до указанной даты. В то время в Америке выборы происходили путем прямого волеизъявления граждан и были предельно демократичными. Даже слишком. Не существовало списков избирателей — любой мог явиться на избирательный пункт и проголосовать. Мог проголосовать и повторно — на другом участке, а потом мог сделать это и на следующем, и еще раз — на следующем… Естественно, что этим активно пользовались противоборствующие партии и группировки. И организовывали то, что мы называем сейчас «избирательные карусели». Заблаговременно — обычно за несколько дней — формировались «мобильные группы» таких «избирателей». Как правило, из числа персонажей асоциальных и сильно пьющих. Поддерживая в состоянии алкогольного дурмана, их содержали в специальных помещениях (тогда их называли «курятники») и уже оттуда перемещали по городу в «избирательной карусели». Похоже, что и По попал в такую «карусель».
Как мы помним, поэт покинул Ричмонд, уже будучи на взводе. В Балтиморе он, вероятно, продолжил загул и… стал легкой добычей «карусельщиков». В алкогольном тумане он провел несколько дней в «курятнике». Там он, похоже, и лишился собственной — приличной — одежды. Затем, видимо, «проголосовал» (или — не «проголосовал»). Состояние, в котором он тогда находился, судя по всему, сделало невозможным его дальнейшее использование. И его оставили — в той самой «таверне около избирательного участка 4-го округа».
бесчувственном (близком к коматозному) состоянии, затем у него начались конвульсии, он стал бредить. Состояние несколько улучшилось только на следующий день (5 октября). Позднее, в ноябре, по просьбе миссис Клемм доктор сообщил ей в письме о последних часах жизни ее «Эдди»:
«Меня позвали к его постели, как только его состояние улучшилось. Я стал расспрашивать о семье, месте жительства, родственниках и т. д. Но ответы были спутанными и смутными. Он сообщил мне, что у него есть жена в Ричмонде, но не знал, когда он покинул этот город, что стало с его багажом и одеждой. Желая ободрить его… я сказал, надеюсь, что вскоре он сможет насладиться обществом своих друзей, которые придут сюда, а я был бы счастлив помочь ему и облегчить его состояние. При этих словах он неожиданно встрепенулся и с большим чувством произнес: „Лучшее, что мог бы сделать надежный друг, — вынести из его головы мозги напрочь выстрелом из пистолета“… После этих слов мистер По, казалось, лишился сил, и на короткое время я его оставил. Когда вернулся, увидел, что он впал в буйство и две медсестры с трудом удерживают его в постели. Это состояние длилось до вечера субботы (то есть до 6 октября), когда он начал звать: „Рейнольдс! Рейнольдс!..“ Призывы длились всю ночь — до трех утра воскресенья. Потом он обессилел и затих. Казалось, заснул. Затем повернул голову и произнес: „Господи, помоги моей бедной душе“ и ушел».
— так и остается загадкой.
Сумрачный гений. Сумеречный гений.
Сюжеты лучших новелл и стихотворений Эдгара По своим источником всегда имели ту сумеречную зону, что расположена на грани сна и яви, мира живых и области мертвых, на смутной, едва уловимой границе реальности и фантазии. Даже собственные сумеречные состояния он полагал доказательством, следствием и свойством своего таланта.
— перед рассветом — на границе ночи и дня, на зыбком пересечении мрачных ночных теней и призрачных предрассветных видений… И сумрак не отпустил его…
Примечания.
411. Здесь и выше перевод К. Бальмонта.
412. Хэмфри Дэви (1778–1829) — английский химик и физик-экспериментатор, один из основоположников электрохимии, первооткрыватель нескольких элементов.
413. По Э. А. Полное собрание рассказов. М., 1970. С. 675.
«Прыг-Скок» — «рассказ-месть» литературному сообществу, точнее, нью-йоркским «синим чулкам». В образе карлика-шута По изобразил себя, а его миниатюрная сообщница — это Анни, король и его министры, соответственно, враги и недоброжелатели.
415. Перевод К. Бальмонта.
416. Перевод К. Бальмонта.
417. Маргиналию XCII опубликовал журнал «Сауферн литерари мессенджер» в сентябре 1849 года.
418. В последнем письме Анни он сообщал: «Я написал балладу, которая называется „Аннабель Ли“, и скоро пошлю ее вам». Но не случилось. Анни прочитала стихи уже после его смерти.
420. См.: Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 811.
421. Miller J. С. Building Poe Biography. Baton Rogue, 1977. P. 198.
422. Г. Аллен утверждал, что По отправился в Ричмонд (через Перт-Амбой) морем (см.: Аллен Г. Эдгар По. М., 1984. С. 303), что не соответствует действительности.
423. Перевод К. Бальмонта.
425. Sartain J. The Reminiscences of a Very Old Man. N. Y., 1899. P. 206, 207.
426. О Липпарде см.: Танасейчук А. Б. Майн Рид: Жил отважный капитан. М., 2012. С. 93–96.
427. См.: Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 834.
мере два раза — в августе, выезжал также в Норфолк (Виргиния) и читал там лекцию 14 сентября.
430. См.: Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 828–830, 838.
431. Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 842.
432. У. Пратт вспоминал: «Я хорошо его знал, и он мне часто обещал позировать… Я стоял у входа в студию, а он проходил мимо и заговорил со мной. Я напомнил о невыполненном обещании… Он ответил: „Но я одет совершенно неподобающим образом“. — „Не обращайте внимания, — отвечал я ему. — Буду только рад запечатлеть вас таким, как вы есть“». Так и появился последний портрет Эдгара По, известный как «дагеротип Пратта».
433. Carter J. F. Edgar Poe’s Last Night in Richmond //Lippincott’s Monthly Magazine. 1902. November. Vol. LXX. P. 566.
–1849. Boston, 1987. P. 844.
435. Thomas D., Jackson D. К. The Poe Log. 1809–1849. Boston, 1987. P. 844, 845.